Жизнь художникаСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

В этом рассказе описаны жизнь, творчество и чувства художника, который мог бы жить в Петербурге XIX века. Я родился в Санкт-Петербурге. Мне никогда не доводилось покидать пределы этого города - и теперь уж вряд ли удастся. Мой папенька, коллежский регистратор, всегда говорил мне, что мне несказанно повезло родиться здесь, в блистательной столице Российской Империи, куда иные из наших предков и не мечтали хотя бы разок попасть. Папенька, впрочем, изрядно пил, и потому моим почтением не особенно пользовался. Более того, его злоупотребление общением с зелёным змием оставило изрядный отпечаток на моей ранимой душе - лично я, пугаясь примера своего родителя, никогда даже не притрагивался к спиртному. Эта необыкновенная для русского человека особенность моя всякий раз подмечалась моими немногочисленными товарищами, и, может статься, именно из-за неё за всю свою жизнь я не снискал ничьей дружбы. Что же до ясности моего сознания, то и она, признаться, не раз подвергалась сомнениям. Дело в том, что я всегда жил более в собственных мечтах, нежели в реальности, да и вся моя натура предрасполагала к этому необычайно. Думаю, что о моём папеньке у вас, господа, уже сложилось некоторое впечатление. Впрочем, я позволю себе его дополнить кратким описанием его внешности, и, пожалуй, хватит здесь о нём. Отец мой был невысок, коренаст и самую малость полноват. Носил короткую бороду и усы, имел каштаново-рыжий цвет шевелюры и, кажется, всю жизнь носил, не снимая, один-единственный серый сюртук. В противоположность ему, маменька, работавшая в городской больнице, была худой, почти бесплотной, белокурой и обладала тем лицом, которое словно бы всем своим выражением говорило только об одном - об усталости от тягот жизни. В молодости она, по рассказам, была миловидна, но годы не пожалели её, и тогда, когда я смог что-то понимать в женщинах, я уже считал свою матушку глубокой старухой. Я уродился скорее в мать, чем в отца - худощавое и хрупкое телосложение, волнистые волосы, изящные черты лица. За всё это меня зачастую дразнили девкой, а я не раз срывался на обидчиков и потому был бит. Честно сказать, моя внешность мне доставила очень много неприятностей, и я даже завидовал своему отцу, внешним видом своим напоминавшему скорее обряженного в сюртук мужика, нежели столичного чиновника. С детства я пристрастился к чтению. Научившись грамоте рано, я тут же с жадностью стал поглощать всё, что мог найти дома - а, благодаря маменьке, дома всегда было, что почитать. Пушкин, Жуковский, Лермонтов, Гёте и Байрон стали моими кумирами и друзьями, которых мне так не хватало. Петербург, столь блистательный для многих, для меня был совсем иным. Не раз я видел проезжающие мимо кареты князей и графов, но никогда не имел чести бывать на балах. Мой Петербург - это квартирка в доходном доме в Коломне, в которой мы жили на скудный заработок родителей, и грязные улицы, зажатые меж бесчисленных каменных зданий. Чтение не было единственным занятием, захватившим меня с детства. И уже в самой ранней юности оно отошло на второй план по сравнению с рисованием картин. Матушка моя с молодости увлекалась живописью, и украдкой, пока отец не видел, учила меня обращаться с масляными красками, кистями и холстом. Когда мне минуло четырнадцать, я уже превзошёл её в мастерстве рисования - и, признаться, весьма значительно превзошёл. Однажды я нарисовал довольно удачный портрет матушки, и она повесила его на стену. Отец изрядно этому удивился, и спросил, во сколько же обошелся этот портрет, при нашем-то бедственном денежном положении. Надо сказать, он был весьма рад открывшемуся во мне художественному таланту - точнее, тому, что картина нам ничего не стоила. Деловая жилка в моём папеньке всегда была развита изрядно, и он настоял на том, чтобы я своё мастерство совершенствовал далее уже не из простой тяги к искусству, но заодно и помогал семье. Так я и стал портретистом. Вы можете сказать, что продавать свой талант тщеславным мещанам - это низко и недостойно истинного художника. Пусть так, но я, рисуя портрет очередного купца или чиновника, каждый раз испытывал истинное наслаждение, перенося на холст черты его лица. Морщины, рытвины, близко посаженные глаза, выступающие надбровные дуги, бороды, выцветшие глаза и словно вылепленные из белой глины уши… В каждом человеке такое множество объёмных анатомических деталей, что воплощение их в плоское изображение - это особое искусство. И каждый (каждый!) человек по-своему прекрасен и интересен, ни один из нас не является точной копией другого (за исключением, конечно же, близнецов). В то же время, находить сходства совершенно не похожих друг на друга по возрасту, происхождению и толщине кошелька людей также оказалось занятием весьма интересным. Так, поручик Михайлов оказался поразительно похож на стареющего купца Сиверского, а дочь французского посла на удивление напоминала камеристку княгини Ланской. В этом рассказе описаны жизнь, творчество и чувства художника, который мог бы жить в Петербурге XIX века. Я родился в Санкт-Петербурге. Мне никогда не доводилось покидать пределы этого города - и теперь уж вряд ли удастся. Мой папенька, коллежский регистратор, всегда говорил мне, что мне несказанно повезло родиться здесь, в блистательной столице Российской Империи, куда иные из наших предков и не мечтали хотя бы разок попасть. Папенька, впрочем, изрядно пил, и потому моим почтением не особенно пользовался. Более того, его злоупотребление общением с зелёным змием оставило изрядный отпечаток на моей ранимой душе - лично я, пугаясь примера своего родителя, никогда даже не притрагивался к спиртному. Эта необыкновенная для русского человека особенность моя всякий раз подмечалась моими немногочисленными товарищами, и, может статься, именно из-за неё за всю свою жизнь я не снискал ничьей дружбы. Что же до ясности моего сознания, то и она, признаться, не раз подвергалась сомнениям. Дело в том, что я всегда жил более в собственных мечтах, нежели в реальности, да и вся моя натура предрасполагала к этому необычайно. Думаю, что о моём папеньке у вас, господа, уже сложилось некоторое впечатление. Впрочем, я позволю себе его дополнить кратким описанием его внешности, и, пожалуй, хватит здесь о нём. Отец мой был невысок, коренаст и самую малость полноват. Носил короткую бороду и усы, имел каштаново-рыжий цвет шевелюры и, кажется, всю жизнь носил, не снимая, один-единственный серый сюртук. В противоположность ему, маменька, работавшая в городской больнице, была худой, почти бесплотной, белокурой и обладала тем лицом, которое словно бы всем своим выражением говорило только об одном - об усталости от тягот жизни. В молодости она, по рассказам, была миловидна, но годы не пожалели её, и тогда, когда я смог что-то понимать в женщинах, я уже считал свою матушку глубокой старухой. Я уродился скорее в мать, чем в отца - худощавое и хрупкое телосложение, волнистые волосы, изящные черты лица. За всё это меня зачастую дразнили девкой, а я не раз срывался на обидчиков и потому был бит. Честно сказать, моя внешность мне доставила очень много неприятностей, и я даже завидовал своему отцу, внешним видом своим напоминавшему скорее обряженного в сюртук мужика, нежели столичного чиновника. С детства я пристрастился к чтению. Научившись грамоте рано, я тут же с жадностью стал поглощать всё, что мог найти дома - а, благодаря маменьке, дома всегда было, что почитать. Пушкин, Жуковский, Лермонтов, Гёте и Байрон стали моими кумирами и друзьями, которых мне так не хватало. Петербург, столь блистательный для многих, для меня был совсем иным. Не раз я видел проезжающие мимо кареты князей и графов, но никогда не имел чести бывать на балах. Мой Петербург - это квартирка в доходном доме в Коломне, в которой мы жили на скудный заработок родителей, и грязные улицы, зажатые меж бесчисленных каменных зданий. Чтение не было единственным занятием, захватившим меня с детства. И уже в самой ранней юности оно отошло на второй план по сравнению с рисованием картин. Матушка моя с молодости увлекалась живописью, и украдкой, пока отец не видел, учила меня обращаться с масляными красками, кистями и холстом. Когда мне минуло четырнадцать, я уже превзошёл её в мастерстве рисования - и, признаться, весьма значительно превзошёл. Однажды я нарисовал довольно удачный портрет матушки, и она повесила его на стену. Отец изрядно этому удивился, и спросил, во сколько же обошелся этот портрет, при нашем-то бедственном денежном положении. Надо сказать, он был весьма рад открывшемуся во мне художественному таланту - точнее, тому, что картина нам ничего не стоила. Деловая жилка в моём папеньке всегда была развита изрядно, и он настоял на том, чтобы я своё мастерство совершенствовал далее уже не из простой тяги к искусству, но заодно и помогал семье. Так я и стал портретистом. Вы можете сказать, что продавать свой талант тщеславным мещанам - это низко и недостойно истинного художника. Пусть так, но я, рисуя портрет очередного купца или чиновника, каждый раз испытывал истинное наслаждение, перенося на холст черты его лица. Морщины, рытвины, близко посаженные глаза, выступающие надбровные дуги, бороды, выцветшие глаза и словно вылепленные из белой глины уши… В каждом человеке такое множество объёмных анатомических деталей, что воплощение их в плоское изображение - это особое искусство. И каждый (каждый!) человек по-своему прекрасен и интересен, ни один из нас не является точной копией другого (за исключением, конечно же, близнецов). В то же время, находить сходства совершенно не похожих друг на друга по возрасту, происхождению и толщине кошелька людей также оказалось занятием весьма интересным. Так, поручик Михайлов оказался поразительно похож на стареющего купца Сиверского, а дочь французского посла на удивление напоминала камеристку княгини Ланской. Всё это настолько захватывало, что иногда я мнил себя скорее анатомом, нежели писателем человеческой внешности. Впрочем, я, должно быть, по старой привычке слишком сильно вдаюсь в свои профессиональные дела, рискуя утомить читателя - ведь рассказ мой вовсе не о том. Как я писал несколько выше, я был мечтательным отроком. В череде моих мечтаний одна тема не давала мне покоя более всех прочих, и в этом отношении я не отличался от многих других юношей. Конечно же, мечтал я о любви - о том самом чувстве, которым вдохновлялись поэты и которому посвящали свои самые великие труды лучшие писатели. Ах, любовь, чувство, о котором я ничего не знал, но к которому так стремился! Образ моей возлюбленной возникал в моём юном воображении так часто, что я, казалось, уже был уверен в том, что знаком с ней на самом деле. Я не знаю, приснилась ли мне она, или я бессознательно воспроизводил в своей памяти лицо, однажды промелькнувшее на какой-то из увиденных в детстве картин, но её облик я мог вспомнить в любой момент до каждой мелкой детали. Женские портреты я рисовал почти столь же часто, сколь и мужские, но, само собой, ни одна из моих натурщиц не была и близко похожа на неё. Я не раз принимался рисовать её, воспроизводя на холсте тот дивный образ, что я видел лишь в своём воображении - но каждый раз результат огорчал меня. Та, что смотрело на меня с картины, нисколько не отличалась от очередной моей натурщицы, и уж точно ничем не напоминала мой идеал, кроме общей геометрии лица. Это случилось осенью 18ХХ года. Я уже почти отчаялся (а отчаяние столь свойственно юному возрасту!) когда-либо встретить свой идеал где-либо, кроме своих снов, когда мой скромный талант был замечен князем Василием Трубецким. Тот чем-то напоминал моего собственного отца, точнее, последний казался мещанской пародией на него. Князь также был старых нравов, он был коренаст, широколиц, грубоват и тоже постоянно носил серый сюртук - впрочем, тот у него явно не был единственным. Сей высокородный вельможа был отцом двух офицеров и юной дочери, которую любил со всею возможной нежностью, которую только можно вообразить в столь грубой и властной натуре. Когда я впервые увидел Натали, я несколько мгновений стоял, как громом поражённый. Княжна Наталья Трубецкая была… Вы уже наверняка давно догадались, но я должен написать об этом, она была точной копией той самой девушки, о которой я грезил все эти годы, которая снилась мне и портрет которой я так долго тщился изобразить. Её улыбка была самым прекрасным, что я когда-либо видел, и… Она предназначалась мне. Как только я взглянул на княжну, я понял, что она ждала меня так же долго. Я намеренно не спешил с тем, чтобы закончить рисовать портрет - хотя теперь, когда это лицо было у меня перед глазами, я чувствовал, что в порыве вдохновения смогу завершить его за один вечер. Но каждый раз я придерживал руку с кистью и предпочитал всматриваться в каждую деталь столь милого мне лица. Рисовал Натали я в зале с высоким потолком, на стенах которой были развешаны картины и образцы оружия. Последние были достаточно любопытны, потому как встречались тут и пистолеты диковинной работы, и кавказские шашки, и даже бердыши. Я не рискну описывать словами те чувства, те слова и взгляды, которые происходили между нами, равно как и не посягну на то, чтобы осквернять свою любовь к Натали описанием пером на бумаге. Скажу лишь, что чувства наши были взаимными, а встречи наши были самыми счастливыми моментами в моей жизни. Так продолжалось до тех пор, пока князь не застал нас двоих вместе. Был уже вечер, я задержался тогда, и свечи освещали наше уединение. Когда Трубецкой ворвался в залу, он обнаружил Натали в моих объятьях. Его лицо раскраснелось, а вместо слов из его глотки вылетел нечленораздельный рев. Это была не брань, не презрение и не злоба человека - я слышал рык взбешенного дикого зверя. Вне себя от ярости, князь сорвал со стены саблю и решительно пошёл в мою сторону. Я отстранил от себя Натали, закрывая её своим телом. В этот момент князь резко обрушил на мою шею могучий удар сабли. В какой-то момент мне показалось, что он разрубил моё тело напополам, но я не только сохранил ясность мысли, но и устоял на ногах. Более того, мои чувства даже обострились, и я словно прочитал его мысли, почувствовал его настроение - Трубецкой жаждал моей крови. Я увидел, что князь не обращает внимания на дочь, и желает лишь моей скорейшей погибели. В этот момент я дёрнулся в направлении окна и резко выпрыгнул - третий этаж оставлял мне шансы. Я пробил стекло головой. Посыпались осколки, мир вокруг осветила яркая вспышка, рассыпавшаяся радужными брызгами. Когда тело моё коснулось камней мостовой, я перестал ощущать действительность. Я не знаю, как я здесь оказался, но, когда я снова пришёл в сознание, в Петербурге снова была осенняя ночь. Я лежал в луже грязи в какой-то подворотне неподалёку от Сенной. Я на удивление легко поднялся на ноги. Ощупав себя, я обнаружил, что на моей шее зияет рубленая рана. Проклятие, старый князь всё-таки не промахнулся. Сначала я подумал, что мне стоит тотчас обратиться к доктору, но понял, что возмездие князя настигнет меня незамедлительно, и наверняка все доктора в округе уже знают о том, что их ждёт щедрая награда в случае моей поимки. Следующая моя мысль была о том, что моё состояние ничуть не ухудшается - видимо, кровь остановилась, а никаких жизненно важных органов, несмотря на кажущуюся глубину раны, Трубецкой своим ударом не задел. Значит, пока что я протяну и так, а к врачу обращусь тогда, когда буду на безопасном отдалении от князя. Затем словно молния ударила мне в голову. Натали! Как я мог думать о своей бессмысленной жизни, о своём жалком здоровье, когда моя дорогая возлюбленная, моя воплощённая мечта находилась в опасности - и, возможно, смертельной? Я с содроганием подумал о том, что гнев князя может обрушиться на дочь со всей силой, которую придавала ему безграничная отцовская любовь к Натали, повернувшаяся вспять. О боже мой, надеюсь, она ещё жива! Но, даже если бессердечный отец пощадил жизнь дочери, ей может грозить сейчас всё на свете: побои, отсылка в деревню… А хуже всего - выдача замуж за нелюбимого офицера или чиновника, который, не понимая собственного счастья, будет всю жизнь бить и презирать её, а женится лишь ради родства с самим князем Трубецким… Мне необходимо было срочно разыскать её и спасти - любым возможным способом, приложив все усилия. Я рванулся с места, и побежал так, как мне не доводилось бегать никогда при жизни. Полы сюртука развевались за мной, и из подворотни я вынырнул в слабо освещённый тёмный переулок. Должно быть, полночь уже минула, потому что единственным светом, который я видел, был свет стоящей почти в зените луны, то и дело заволакиваемой плотными тучами. В сотне саженей перед собой я увидел удаляющуюся от меня женскую фигуру. Натали! Только о ней мог я подумать в тот момент. И правда, барышня сложением и причёской весьма напоминала мою возлюбленную. Вы можете простить мне смятение разума, зная, в каком состоянии я находился. Всё, о чём я мог думать - это о спасении любимой. Я побежал ещё быстрее, хотя, казалось бы, это было невозможно. Возле парадной настиг барышню, когда та уже повернула ключ в скважине. Я положил руку ей на плечо и спросил: «Натали, неужели это вы?»Я хотел сказать эти слова, бог мне свидетель. Но из моей глотки вырвался лишь нечленораздельный хрип, леденящий кровь и заставляющий вспомнить о самых страшных ночных кошмарах, которые когда-либо снились смертным. Я сам испугался своего голоса, и даже не успел подумать о девице, которая обернулась ко мне и не смогла вымолвить ни слова. Разумеется, это была не Натали, а какая-то служанка. Она смотрела на меня так, как будто увидела призрак. Её пухлые губы широко раскрылись в беззвучном крике, её большие светлые глаза распахнулись, а миловидное лицо исказила гримаса ужаса. Она так и застыла, а я касался её плеча, не в силах отнять руку. Прошло несколько томительно долгих мгновений, прежде чем она упала замертво на мостовую. Она больше никогда не поднимется с этих холодных камней, я был в этом уверен наверняка. Я хотел исторгнуть из себя крик ужаса, но, подобно своей жертве, не смог нарушить безмолвия ночного Петербурга. Я потерял сознание, и тьма снова поглотила меня. Я не знаю, как я здесь оказался, но, когда я снова пришёл в сознание, в Петербурге снова была осенняя ночь. Я лежал в луже грязи в какой-то подворотне неподалёку от Сенной. Я на удивление легко поднялся на ноги…* «Жизнь художника» - фигурный вальс со сменой партнёров, в котором иносказательно демонстрируется ветреный нрав художника, меняющего дам, словно перчатки…