ЖивыеСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Стены грязно-розового дома у Фонтанки с маскаронами похожи на трупные щеки, лоснящиеся на холодном мартовском солнце. Тусклы окошки, и пусто в них, как в голове у Боди Чудилова. Черная шапка его истерлась и глупым блином порой вздрагивает на плешивой черепушке, когда Бодя вздрагивает. Бодя вздымает глаза к свинцовому небу, и рот – серый, непонятный - кривится в немом отупении. И пальтецо его – сутулое, огромное – плетется мимо домов и людей. Раздувшиеся будто галоши бьют наотмашь по рожам, отраженным в лужах. Одна такая рожа, распухшая в беззубой улыбке, раскрыла пасть, когда Бодя занес галошу над лужей. Остановился Чудилов, что-то подумал себе тихо, шевеля кустистыми бровями. Вдруг блеклое, пустое и огромное это лицо расцвело какой-то гадкой радостью, и Чудилов со всей дури плюнул прямо в лужу. Постоял с минуту, глядя на магазинную вывеску цвета венозной крови, и, напоследок окинув взглядом мясистую бабу с авоськами, выползавшую из магазина, буркнул:- Жрать меньше надо. Баба опешила и прищемила второй подбородок застежкой на плаще. Уронила авоськи, плюхнулась в кашу грязи какая-то рухлядь под оханье и причитанье. Чудилов пошел прочь, придавив галошей старого тряпичного слоненка с грустными глазами. На Фонтанку глядит мутно-похмельный указатель: «Мясная улица». В сизом, сонном проходном дворике, на трухлявой завалинке сидя, обнялся с тростью скучающий старик, бывший патологоанатом. - Здорово, Чудилов!В ответ на это хрипение шапка подпрыгнула и затряслась от сдавленных смешков. - И тебе не хворать, - гогочет Бодя, - поди, не работаешь больше, а? Сын-то как, не женился?Старичок молча покачал головой. Жует что-то черствое, а у самого изо рта все валится. Со второго этажа ему крикнула жена, похожая на его же трость, и бывший патологоанатом кряхтя тихонько засеменил к парадной, откуда несло куриным бульоном и чаем. Дворик снова пуст, и спряталось дремотное солнце. Вязкая капель стучит по пустой голове Боди Чудилова, проходящего мимо раскрытого настежь окна по Гражданской улице, куда он вышел по проспекту с Фонтанки. Дом был серенький, плюгавенький, обращенный вовнутрь себя. Когда Бодя уставился в окошко, шапка его вздрогнула, ворот поежился: болтался за окном в петле мужик, и ботинки его, безжизненно обвисшие и обнажившие дырявые пятки носков, были грязны и загажены. Ничем не воняло, стало быть – совсем недавно, может даже вот только что. У подоконника чуть бормочет радио; Бодя, протянув тощую, почти детскую и болезную свою ручонку с грязными ногтями дотягивается до него и глушит. Даже оконце прикрыл как смог и окно это припомнил: с газетой, про армию что-то написано. Запомнил, шапку приладил и бредет себе дальше, домой. Дом, где жил Бодя, существовал, казалось, лишь наполовину, был прогнившим, как старый гроб. Однако, в нем обретались три существа: Татьяна Михайловна Сутягина, ее полумифическая мать Нинель Павловна и, собственно, сам Бодя Чудилов. - Завтра приедет мать, - прошептала в заплесневелый угол кухни Татьяна Михайловна, хмуря тонкий высокий лоб и кутаясь в выцветшую шаль. Закурила вонючую цигарку. - Живая она еще, что ль? – равнодушно брякнул Бодя. Татьяна Михайловна не отвечала, только еле хрипела, неуловимо, с каждой новой затяжкой. От ручонок Чудилова пошатнулся хлипкий умывальник. Умывшись, Бодя долго прислушивался к тому, как редкие капли воды стекают в оцинкованное ведерко, еще прислушивался к неровному дыханию Татьяны Михайловны. Докурив, она ушла, Бодя же развалился на старом красном диване и захрапел. Снов не было: была только бескрайняя сероватая синь с маячившим над мутной Фонтанкой пустым Ломоносова мостом, и до внутреннего тайного слуха Боди долетал лязг салазок: везли гробок, двое. Когда Бодя поутру проснулся, небо было тёмно, кухонька сгорблена и вонюча: в смрадных ее недрах, обклеенных гадкими блеклыми обоями, копошилась, стряпая, Татьяна Михайловна. И что-то похабно напевала, кусая нижнюю губу от радости…К полудню Чудилов сидел за столом в квартире висельника – пустой, тихой. Воздух был спертым, приторным до тошноты и, казалось, вязким, словно и стол, и стопки, и окно с наклеенной газетенкой были пропитаны затхлостью. Даже бутылка с водкой помутнела, и недопитая стопка подле нее. Долив, Чудилов помянул покойника и, листая записную его книжку, думал:«Сказать Савелию Игнатичу? Да и что я ему скажу? А мы вот как поступим…»И, набрав номер, пискнул в трубку:- Папань, помираю я. Приходи за мною. Вышел прочь Чудилов. День был солнечным и талым. С крыш вода стекала Чудилову за ворот, и хотелось глядеть на всё и сразу: на трамваи, на зонты, дворы, гробы…Дома было беспокойно: пока Чудилов бродил где-то, у Татьяны Михайловны где-то далеко-далеко, на Камчатке, умерла мать, и вместо нее в Петербург приедет щуплый трупик, который надобно будет кремировать и высыпать в Неву. Стены грязно-розового дома у Фонтанки с маскаронами похожи на трупные щеки, лоснящиеся на холодном мартовском солнце. Тусклы окошки, и пусто в них, как в голове у Боди Чудилова. Черная шапка его истерлась и глупым блином порой вздрагивает на плешивой черепушке, когда Бодя вздрагивает. Бодя вздымает глаза к свинцовому небу, и рот – серый, непонятный - кривится в немом отупении. И пальтецо его – сутулое, огромное – плетется мимо домов и людей. Раздувшиеся будто галоши бьют наотмашь по рожам, отраженным в лужах. Одна такая рожа, распухшая в беззубой улыбке, раскрыла пасть, когда Бодя занес галошу над лужей. Остановился Чудилов, что-то подумал себе тихо, шевеля кустистыми бровями. Вдруг блеклое, пустое и огромное это лицо расцвело какой-то гадкой радостью, и Чудилов со всей дури плюнул прямо в лужу. Постоял с минуту, глядя на магазинную вывеску цвета венозной крови, и, напоследок окинув взглядом мясистую бабу с авоськами, выползавшую из магазина, буркнул:- Жрать меньше надо. Баба опешила и прищемила второй подбородок застежкой на плаще. Уронила авоськи, плюхнулась в кашу грязи какая-то рухлядь под оханье и причитанье. Чудилов пошел прочь, придавив галошей старого тряпичного слоненка с грустными глазами. На Фонтанку глядит мутно-похмельный указатель: «Мясная улица». В сизом, сонном проходном дворике, на трухлявой завалинке сидя, обнялся с тростью скучающий старик, бывший патологоанатом. - Здорово, Чудилов!В ответ на это хрипение шапка подпрыгнула и затряслась от сдавленных смешков. - И тебе не хворать, - гогочет Бодя, - поди, не работаешь больше, а? Сын-то как, не женился?Старичок молча покачал головой. Жует что-то черствое, а у самого изо рта все валится. Со второго этажа ему крикнула жена, похожая на его же трость, и бывший патологоанатом кряхтя тихонько засеменил к парадной, откуда несло куриным бульоном и чаем. Дворик снова пуст, и спряталось дремотное солнце. Вязкая капель стучит по пустой голове Боди Чудилова, проходящего мимо раскрытого настежь окна по Гражданской улице, куда он вышел по проспекту с Фонтанки. Дом был серенький, плюгавенький, обращенный вовнутрь себя. Когда Бодя уставился в окошко, шапка его вздрогнула, ворот поежился: болтался за окном в петле мужик, и ботинки его, безжизненно обвисшие и обнажившие дырявые пятки носков, были грязны и загажены. Ничем не воняло, стало быть – совсем недавно, может даже вот только что. У подоконника чуть бормочет радио; Бодя, протянув тощую, почти детскую и болезную свою ручонку с грязными ногтями дотягивается до него и глушит. Даже оконце прикрыл как смог и окно это припомнил: с газетой, про армию что-то написано. Запомнил, шапку приладил и бредет себе дальше, домой. Дом, где жил Бодя, существовал, казалось, лишь наполовину, был прогнившим, как старый гроб. Однако, в нем обретались три существа: Татьяна Михайловна Сутягина, ее полумифическая мать Нинель Павловна и, собственно, сам Бодя Чудилов. - Завтра приедет мать, - прошептала в заплесневелый угол кухни Татьяна Михайловна, хмуря тонкий высокий лоб и кутаясь в выцветшую шаль. Закурила вонючую цигарку. - Живая она еще, что ль? – равнодушно брякнул Бодя. Татьяна Михайловна не отвечала, только еле хрипела, неуловимо, с каждой новой затяжкой. От ручонок Чудилова пошатнулся хлипкий умывальник. Умывшись, Бодя долго прислушивался к тому, как редкие капли воды стекают в оцинкованное ведерко, еще прислушивался к неровному дыханию Татьяны Михайловны. Докурив, она ушла, Бодя же развалился на старом красном диване и захрапел. Снов не было: была только бескрайняя сероватая синь с маячившим над мутной Фонтанкой пустым Ломоносова мостом, и до внутреннего тайного слуха Боди долетал лязг салазок: везли гробок, двое. Когда Бодя поутру проснулся, небо было тёмно, кухонька сгорблена и вонюча: в смрадных ее недрах, обклеенных гадкими блеклыми обоями, копошилась, стряпая, Татьяна Михайловна. И что-то похабно напевала, кусая нижнюю губу от радости…К полудню Чудилов сидел за столом в квартире висельника – пустой, тихой. Воздух был спертым, приторным до тошноты и, казалось, вязким, словно и стол, и стопки, и окно с наклеенной газетенкой были пропитаны затхлостью. Даже бутылка с водкой помутнела, и недопитая стопка подле нее. Долив, Чудилов помянул покойника и, листая записную его книжку, думал:«Сказать Савелию Игнатичу? Да и что я ему скажу? А мы вот как поступим…»И, набрав номер, пискнул в трубку:- Папань, помираю я. Приходи за мною. Вышел прочь Чудилов. День был солнечным и талым. С крыш вода стекала Чудилову за ворот, и хотелось глядеть на всё и сразу: на трамваи, на зонты, дворы, гробы…Дома было беспокойно: пока Чудилов бродил где-то, у Татьяны Михайловны где-то далеко-далеко, на Камчатке, умерла мать, и вместо нее в Петербург приедет щуплый трупик, который надобно будет кремировать и высыпать в Неву. Татьяна Михайловна беззвучно плакала – вернее, плакали ее огромные серые глаза. Перед ней на столе лежала неразделанная бледная курица… Во дворе было тихо, и окна были смиренны. Ночи будто и не было, а утром Бодя и бывший патологоанатом Савелий Игнатьевич сидели на завалинке в сизом дворике вдвоем, щурясь на солнышке. Савелий Игнатьевич молчал, из раскрытого окошка их квартирки на втором этаже доносились всхлипы тощей, как палка для белья, матери. Первым заговорил Бодя:- А гроб где?Савелий ухмыльнулся:- Я сына сразу хоронить повез. Не стал резать, - по сухой его щеке скатилась тяжелая старческая слеза, - а чаво так смотришь, Богдаша? Не суди! Человек был мой Лёшка, не баран какой-то, чай. Ты б глаза его видел, глаза-то чистые, ангел был… Это не тех резать, что с глазами бестолковыми. Савелий Игнатьевич торопливо закурил и хотел было сказать что-то еще, но Бодя Чудилов резко поднялся, хмыкнул и ушел домой. Бывший патологоанатом умер через шесть лет, и случилось это в июле; сначала жену застрелил, потом себя убил. Резал их кто потом или не резал в морге – непонятно. А небо было такое же ясное, Фонтанка – мутной, и так же ездили трамваи. Когда умер Чудилов, увидел он могилку, где одиноко пил самоубийца Лёшка, обнимая длинноногую девицу, такую же мертвую и пьяную, как он сам; и были они красивы и свежи, как в последние дни своих земных жизней.