Живи за себя и за того парняСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Неожиданно для себя так увлёкся прикладной биологией, что перестал помышлять о карьере военного. Учёба в институте, новые взрослые товарищи – всё это было совсем по-другому, чем в школе. Мы работали в студенческих стройотрядах, занимались в научных кружках и ставили опыты на животных, ездили в Минск на профильные олимпиады. Всё это было здорово. Каждое утро я спешил на автобус, ехал на лекции. Потом вместе с другими студентами в перерывах между занятиями мы мчались из одного учебного корпуса в другой. И везде успевали, даже про буфет не забывали. Мы были молоды, и нам было весело. Так незаметно пролетели пять лет. А потом мы готовились к защите дипломов. И снова сновали по библиотекам, просиживали часами в читалках. Почему-то я защищался 8 Марта, в праздничный, нерабочий день. А после защиты, уставший и немного грустный, шёл не спеша привычным маршрутом по дороге, где мне был знаком каждый камешек. И в этот момент подумал: «Всё, Саша, твоя беззаботная юность закончилась, и ты вступаешь во взрослую жизнь. Через месяц-полтора тебя призовут в армию, и ты уже не скоро вновь увидишь эти здания, пройдёшь этими улицами и почувствуешь под ногами привычную неровность камней этой старой булыжной мостовой». Через две недели нам вручили дипломы, а ещё дней через десять мне доставили повестку в военкомат. До призыва оставалось больше месяца. Не хотелось сидеть дома без дела, и тогда я решил поехать по месту своего распределения, пожить в колхозе хотя бы пару недель. В деревню отправился 1 апреля – в день смеха и день рождения моей мамы. Деревня как деревня, колхоз, правда, не миллионер, но так всё чистенько, дома деревянные и аккуратно покрашенные. Вот только людей почему-то нигде не было видно. Подхожу к центру, смотрю, а на площади возле колхозной управы толпа народа. И стоят они молча, никто не улыбается. Вокруг тишина, даже привычного шума моторов не слыхать. Стал подходить к людям, и они почему-то расступились. Прямо передо мной на возвышении стоял большой закрытый гроб, а слева и справа от него – солдатики в парадной форме с автоматами в руках. В то время я даже и перекреститься-то не умел, понимал, что нужно как-то отреагировать, но не знал как. И потом, всё это случилось так неожиданно, что невольно отпрянул назад. Тогда я ещё боялся мёртвых. Уже после похорон председатель колхоза рассказал мне, что как раз в этот самый день моего к ним приезда вернулся домой из Афгана их деревенский паренёк, только в цинковом гробу. Аккурат 8 Марта он получил пулю в живот, после ранения, ещё с неделю промучившись в госпитале, умер. В своё время колхоз посылал его учиться к нам в институт, но знаний для поступления у пацана не хватило. Решил, что потом, после армии, через рабфак поступит. Отучится и вернётся в родную деревню. Две недели я гулял по окружающим деревню полям и лесам, смотрел, как живут люди, а потом предъявил председателю повестку. – Так тебе в армию? Ну что же, иди, служи, будет желание, приезжай к нам. А пока – удачи тебе, солдат. Помню, как возвращался домой. Автобус запаздывал, ждать пришлось долго. Потом трясся в хвосте старенького пыльного «Икаруса», людей было мало. Позади меня сидели двое призывников и пили самогон, закусывая домашней, «пальцем пиханной» колбасой. А у меня нечего было поесть. Как увидел ту колбасу, так всё внутри заныло от голода. А ребята эти, словно догадавшись, протянули мне полстакана свекольного самогона и целый круг колбасы с хлебом. Я с отвращением выпил эту вонючую «цукровку». Ну не обижать же ребят, правда? Зато потом колбасы поел. Сперва ехал и думал об этих ребятах, что тоже вместе со мной скоро наденут солдатскую форму, а потом почему-то вспомнил того парня, которого хоронила деревня в день моего к ним приезда. Стал вспоминать рассказанное председателем и сопоставлять даты его ранения и смерти. И у меня выходило, что он был ранен в день моей защиты, потом всю неделю, пока мы с друзьями праздновали окончание учёбы, умирал в госпитале, теряя сознание от боли. А ведь он пытался поступить к нам в институт, мечтал стать агрономом или зоотехником и работать у себя в деревне. Не поступил и ушёл воевать. Но ведь это я мечтал стать военным, я должен был идти воевать, а не он. Но если я не пошёл, то пошёл этот деревенский мальчик – кто-то ведь всё равно должен был идти. А что если это мы с ним поменялись судьбами и он получил предназначенную мне пулю? А я даже имени его не знаю. «Нет, нет, – убеждал я себя, – такого не может быть. Это в тебе говорит самогон». В день отправки прибываю в военкомат. Прапорщик, недовольный моим внешним видом, велит постричься наголо. Я связался с отцом:– Пап, ты бы позвонил военкому, а то меня тут наголо хотят оболванить. На что отец мне спокойно отвечает:– Будь как все, сынок, стригись, это не больно. Прошло три года после окончания института. Уже отслужил срочную, получил офицерское звание. Неожиданно мне в полудобровольном порядке предложили в силу создавшихся тогда обстоятельств послужить в армии ещё два года, но уже офицером. Я тогда решил, что это моя судьба, и не противился. Когда писал рапорт, то рука словно сама собой приписала в самом конце просьбу направить меня в ограниченный военный контингент в ДРА, или попросту в Афган. Но меня оставили служить недалеко от дома. Прошло несколько месяцев, звонит мне из Москвы мой начальник и задаёт вопрос:– Как ты смотришь, если мы предложим тебе поехать в Афганистан на два года?«Вот она, судьба, – подумалось мне. – Никуда от неё не уйдёшь». – Да, конечно, – отвечаю. – Я согласен. Стал готовить документы, собирался было сделать необходимые прививки, но недели через две – отбой. – Ты же у нас двухгодичник, а туда нужен кадровый офицер. – Товарищ полковник, ничего страшного, я готов и переслужить. – Спасибо, Саша, но, увы, отбой. Значит всё-таки не судьба. При подготовке кандидатов в такого рода командировки наше начальство всегда имело в запасе несколько кандидатур. Моим дублёром был лейтенант, который служил тогда в Звёздном городке. Как мне потом рассказывали, после того как ему объявили о предстоящей поездке, он то ли от радости, то ли с горя напился и устроил дебош. Когда на его усмирение был прислан военный патруль из трёх человек, то мой дублёр вступил с ними в свой первый неравный бой. На следующий день дебошир предстал перед тогдашним начальником отряда космонавтов и одновременно командиром тамошнего гарнизона генералом Джанибековым. В результате состоявшегося между ними разговора лейтенант вместо Афгана отчалил куда-то в Забайкалье. После тех событий прошло всего несколько лет, но уже успела смениться целая эпоха, и я, неисправимый тугодум, не вписавшись в новейшее время, вновь взял тайм-аут и пошёл работать на «железку». Первая чеченская кампания застала меня именно там. Вспоминаю эти бесконечные воинские эшелоны, идущие через наш узел. Весёлые, улыбающиеся офицеры, задающие чаще всего один и тот же вопрос:– Слышь, мужик, где у вас тут можно купить?Я с интересом заглядывал в окна пассажирских вагонов, в которых размещался рядовой состав, парни приветственно махали мне руками и улыбались. В вагоны вход свободный, никакого охранения. Словно ребята не на войну – на пикник едут. После заключения мира те же самые составы возвращались домой. Белым днём мимо нашей будки обогрева тепловоз тащит поезд с бойцами. Пассажирские вагоны расписаны зубной пастой – огромные буквы с многочисленными восклицательными знаками: «Мы вернулись!!!» В тамбуре каждого вагона в бронежилетах с касками и автоматами наизготовку стоят солдаты. В окнах ни одной улыбки, никаких приветствий. Они просто смотрят на нас, и всё. Мне нужно работать, подхожу к вагонам. Солдат угрожающе наводит на меня автомат. Спрашиваю:– Ты чего, браток? Здесь тебе уже не Чечня, до Москвы осталось меньше ста километров. Он словно не слышит и упирается дулом мне в грудь. Я отхожу и жду офицера. Только после его команды мне удаётся подойти к вагонам. Тогда, в памятном для всех январском 1995 года штурме Грозного, погиб Игорь Сорокин, наш земляк, сын военкома. Я потом, уже став священником, был у них дома, на могиле служил. В комнате Игоря на стене возле его фотографии висит орден Мужества. Мать рассказывала, что гроб по её настоянию открыли. Она сама обмыла тело сына и трогала раны от автоматной очереди на его груди. Какое испытание в жизни человека! Ведь отец Игоря – военком, мог сына от армии так запрятать, что и с собаками не нашли бы. Вот только как бы он тогда посылал на войну чужих детей, какое бы имел на это моральное право?И всё-таки кровиночку-то свою не уберёг, а мог бы. Как, наверное, ему бывает больно только от одной этой мысли. Вот ведь как по жизни получается: чтобы самому оставаться человеком, порой приходится жертвовать самым дорогим. А потом привезли Женьку, его многие здесь знали. Он погиб в том же Грозном, в тот же год. На его глазах снайпер ранил солдата, и тот лежал на простреливаемом пятачке, истекая кровью. Женька мучился, что не в силах помочь сослуживцу. И не то чтобы раненый был ему другом, просто по-другому не мог. Наконец в какой-то момент он всё-таки не выдержал и пополз к раненому. На что в таких обстоятельствах рассчитывает человек? Может, он надеялся на какое-то внутреннее благородство противника?Женька уже было дополз до раненого и даже стал тащить его к нашим позициям, но снайпер ранил и бойца, чтобы на него, словно на подсадную утку, выманивать из укрытия других. Когда Женька упал, то своим телом закрыл товарища, и того под прикрытием темноты удалось спасти. Мать Женьки, а это был её единственный сын, пришла в те дни в наш храм. Маленькая, нескладная, дрожащим от волнения голосом она разговаривала с отцом Нифонтом. Оказалось, что парень не был крещён. До армии как-то и не думал на эту тему, а когда получил вызов в военкомат, решил-таки креститься, но сроки призыва внезапно переиграли, и Женька спешно ушёл, так ничего и не успев. Помню, как батюшка ей ответил:– Как же мы молиться о нём будем, мать, ведь он же у тебя не крещён?Батюшка что-то ещё говорил, но я запомнил вот эти слова:– Он погиб у тебя как герой, но ты в своё время не научила его верить, не привела креститься. Так бы сейчас его душа пошла на Небо, но ты своим нерадением погубила сына. Я видел, как ещё больше почернела и без того убитая горем женщина. Она согнулась и стала как бы ещё меньше ростом. С того дня прошло почти семь лет, к этому времени я уже сам стал священником. И никак не мог забыть того разговора. Приходилось служить и на могилках погибших ребят. Мы молились в память обо всех воинах. Только Женькину оградку всегда обходили стороной. Конечно, отец Нифонт формально был абсолютно прав. И в то же время чувствовал я во всём этом какую-то большую и горькую неправду. Я тогда рассуждал: хотел ведь Женька принять крещение, только не успел. Он ушёл воевать с людьми, которые, идя с ним в бой, кричали: «Аллах акбар!» Он воевал с ваххабитами, страшным злом, которое не щадит ни христиан, ни традиционных мусульман, с которыми мы уже так много лет живём на одной земле. А раз так, то и погиб он, защищая нас от тех, кто срывал кресты с христиан, убивал священников, издевался над нашими детьми. Значит, его подвиг, когда положил он душу свою за други своя, можно считать мученичеством и крещением кровью. Однажды, находясь в кабинете у владыки, я выбрал подходящий момент и, доложив ему свои соображения, попросил его благословения отпеть Женю как крещённого кровью. Владыка меня внимательно выслушал, подумал и согласился с моими доводами. – Ты можешь его отпеть, – благословил он меня. С какой радостью я спешил сообщить Женькиной матери, что мы наконец-то исполним то, о чём она просила тогда отца Нифонта. Теперь мы можем и молиться на его могилке, и поминать его в алтаре. Но мы опоздали. За эти годы несчастная женщина тяжело заболела. Горе и постоянное чувство вины перед сыном раздавили её, и к тому времени она превратилась в глубокого инвалида. Ей уже было всё равно. Но нам было не всё равно и мы довели это дело до конца. Я уверен, что мы, идущие через жизнь, рано или поздно обязательно встаём перед «огненным испытанием». У каждого своя судьба и своя мера. Кто-то, проходя через него, крестится собственной кровью и, подобно Женьке, в самом начале своего пути становится светлым ангелом. Кто-то крестится кровью самого дорогого ему человека, как тот военный комиссар, не сподличавший и пославший собственного сына вместе с другими туда, куда сам сотню раз предпочёл бы пойти вместо него. Но это удел сильных. Нам, всем остальным, сложно принять, что если в твоей жизни сегодня всё спокойно, то, возможно, это потому, что кто-то вместо тебя взял на себя предназначаемые тебе боль и страх. Тебя прикрыли, а ты ничего и не заметил или сделал вид, что не заметил. И теперь наш удел – жить за себя и за них. И не просто жить, но и строить храм своей души. А что и как построим, в конце пути испытает Господь. Года три тому назад заехал ко мне посоветоваться один бывший морской офицер, капитан первого ранга. Сам он москвич, а участок земли купил в деревне недалеко от нас. Вот её жители и обратились к нему, наверное, как к самому дееспособному, с просьбой помочь построить часовенку. Олег, так звали офицера, в растерянности. – Мне же надо свой дом достроить, батюшка, – жалуется он хриплым, прокуренным голосом, – а народ просит: давай часовню. Не знаю, что и делать. Предлагаю ему помочь:– Ты собирай деньги, сколько соберёшь, а я подскажу тебе хороших людей, которые выручат стройматериалами. А как построишь, так и за свой дом примешься, Бог поможет, не сомневайся. Так вот общими усилиями и строили. Часто приезжал он к нам со своими друзьями. Олег, бывший подводник, как-то сказал мне, что во время одного из походов побывал в такой аварии, что до сих пор удивляется, как жив остался. И почему именно он остался?– Вот только сейчас понимание пришло. Честно сказать, батюшка, мне всегда хотелось в жизни что-то стоящее после себя людям оставить, в память о нас, нашем поколении, о моих ребятах-подводниках. Спасибо деревенским, если бы не они, разве бы я решился часовню строить. Дело спорилось, и года через два аккуратненькая, словно игрушечка, часовенка в честь святых первоверховных апостолов Петра и Павла была освящена. А на сороковой день по её освящении Олег умер. Внезапно остановилось сердце. Мне рано утром позвонил его сын и просил помолиться. А я со сна всё никак понять не мог, что это он говорит о моём добром друге. Ведь его отец был таким крепким и сильным, мне казалось, будто он вечен. Я не знаю, как жил этот человек, но ушёл он красиво, успев построить храм в честь и память своих боевых друзей. Может, именно для этого Господь его и хранил? Построил и поднялся, встав вместе с ними в единый строй крещённых кровью.