Я проснусьСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Формула выхода крутилась в голове, как объект «WordArt», вращаемый в трехмерном пространстве. Чуть подвинешь мышку – и уже другой ракурс, другой наклон. И градиент играет чуть иначе. И объем букв… Он посмотрел на свою руку, бледную, худую. «Горкой» накрывшую пустоту. Почти ощутил под ладонью нагретый пластик. Прижал запястьем вполне реальный объем манжеты черного рукава. С фактурным кантом. В этом кольце, будто в оковах, рука еще тоньше. Любопытный контраст силы внутренней – и внешней, только видимой слабости. Условной. Эфемерной, как сон. Весь он – как сон. Звон чашек слева за спиной. Ложка о стекло. Или фарфор. Голоса. Шаги. Должно быть, точно так же звучали рестораны там, где пили кофе те, кто носил шинели на основании устава, а не эстетствующего фетишизма. Занятное созвучие. Он всегда восхищался их формой, сколько помнил. И хотел быть в их рядах. Но пришлось бы перенимать идеологию, а это – уже совсем другой образ, другая картина. Он оттолкнул умозрительную мышку, моментально дорисовав алый луч «прицела», скользнувший по поверхности стола. Гладкой, глянцевой и как будто теплой. Блеснул черный лак ногтей. Это уже не по уставу, как и волосы ниже плеч. И гладкая полоска кожи от правого виска к затылку. Беззащитность на ширину двух пальцев. Опустил голову, сгреб упавшие на лицо пряди, прочесав, отвел назад. Как кот погладился о ладонь хозяина. Чеширский, судя по улыбке. Речь официантки, отрывистую, тихую, несложно перевести на немецкий. И вместо русской попсы услышать Вагнера. «Тень от чашки на столе не воюет с белым рефлексом. Наслоение, единство света и темноты, блеска – и поглощающей…» На несколько секунд он выпустил из внимания все, кроме сонма слов, среди которых никак не находилось точное. И бросил фразу неоконченной, любуясь этой незавершенностью. Вернулись звуки. Запах чая и фруктов, красно-рыжими лохмотьями проглядывавших меж зеленых листьев за стеклом заварника. Капельки конденсата на гладкой крышечке, в каждой из которых – и тот же запах, и цвет, и вкус… и отражения. Кончиками пальцев он повернул чайник, не стараясь рассмотреть – зная, что капли, будто зеркала, многократно отражают друг друга и окружающий их мир. Искривляя. Блистая прозрачностью, вопреки расхожему образу пугающей галереи из прямоугольных проемов, освещенной лишь пламенем свечей, бесконечной, как череда календарных дней в вечности. Конечно, он бы лучше вписался в те ограниченные представления. С узорами на темных полотнах, паутиной, вековой пылью и черненым серебром. Только они не исчерпывают даже малую часть того, что он вмещает и способен отобразить в своем сознании. «Его имя исчерпывает сущность всего мира, в который он погружен», - сформировалась в голове пропорция. «Имя – исчерпывает мир, в который погружен. Имя – исчерпывает сущность, поглотившую его. Мир – замкнут в имени, которое – как чаша для напитка жизни…» Он снова завис на фразе, играя смыслами, погружаясь в их многочисленность все глубже. «Его имя – исчерпывает сущность всего мира», – значит, есть еще кто-то третий, наблюдатель со стороны. И этот кто-то имеет слух или зрение – и разум. Чтобы воспринимать и осознать. Или руки, тело – чтобы тактильно ощущать имя, скажем, высеченное на камне. Теплое от палящего солнца. Или написанное на прохладном песке – и смытое волной. И босые ноги – мокры, ступают по песку, оставляя ямки следов. Вода наполняет их, размывает. Шумит, перекатывая песчинки, ракушки… части водорослей, чем-то похожие на листья заваренного чая. И гул прибоя – такой ровный… и прохладный ветер. Как кондиционер. И кто-то в белом, в сумраке спускающейся ночи идет вдоль берега, оставляя следы. Он читал имя. Видел знаки. И знает. Он тоже знает. И мог бы эти следы, ведущие к новым вершинам понимания, запечатлеть в камне или глине… А лучше – разводами акварели на песчаного оттенка листе. Кромка воды по диагонали, слева – многослойная синева с белесыми разводами пены, справа внизу – пятна совершённых шагов и оттекающая влага… Вдоль границы с юго-запада на северо-восток. Не нужен ни горизонт, ни сам идущий. Только следы… и кисть художника, брошенная на рисунок – в технике гиперреализма. Он вздохнул. Никто этот рисунок не увидит. Никто его не изобразит. Взгляд опустился на чашку. Белизна фарфора и рельеф нарисовали Грецию. Разрушенные временем колонны, статуи атлантов, кариатид… ступени, выщербленные, расколотые… Буквально в пальцах ощутились крошки рассыпавшегося камня. Зазвучал шестистопный ритм «Илиады», тысячелетиям не поддавшийся. Он склонился, вдохнул теплый аромат. Взял чашку в ладони. Травяной напиток и Греция. Туристический маршрут, плетеная мебель уличных кафе и разноголосье множества языков, так же сплетенных в узорную сеть, что ловит любопытствующее сознание. Птица сознания – не Феникс ли? Каждый раз вспыхивает новыми идеями, подвижными, живыми, как пламя… Мгновенно берег озарился алым огнем, полыхнувшим, будто расправленные крылья, в следующий миг выжегшим середину листа. Остались обуглившиеся края плотной бумаги. Формула выхода крутилась в голове, как объект «WordArt», вращаемый в трехмерном пространстве. Чуть подвинешь мышку – и уже другой ракурс, другой наклон. И градиент играет чуть иначе. И объем букв… Он посмотрел на свою руку, бледную, худую. «Горкой» накрывшую пустоту. Почти ощутил под ладонью нагретый пластик. Прижал запястьем вполне реальный объем манжеты черного рукава. С фактурным кантом. В этом кольце, будто в оковах, рука еще тоньше. Любопытный контраст силы внутренней – и внешней, только видимой слабости. Условной. Эфемерной, как сон. Весь он – как сон. Звон чашек слева за спиной. Ложка о стекло. Или фарфор. Голоса. Шаги. Должно быть, точно так же звучали рестораны там, где пили кофе те, кто носил шинели на основании устава, а не эстетствующего фетишизма. Занятное созвучие. Он всегда восхищался их формой, сколько помнил. И хотел быть в их рядах. Но пришлось бы перенимать идеологию, а это – уже совсем другой образ, другая картина. Он оттолкнул умозрительную мышку, моментально дорисовав алый луч «прицела», скользнувший по поверхности стола. Гладкой, глянцевой и как будто теплой. Блеснул черный лак ногтей. Это уже не по уставу, как и волосы ниже плеч. И гладкая полоска кожи от правого виска к затылку. Беззащитность на ширину двух пальцев. Опустил голову, сгреб упавшие на лицо пряди, прочесав, отвел назад. Как кот погладился о ладонь хозяина. Чеширский, судя по улыбке. Речь официантки, отрывистую, тихую, несложно перевести на немецкий. И вместо русской попсы услышать Вагнера. «Тень от чашки на столе не воюет с белым рефлексом. Наслоение, единство света и темноты, блеска – и поглощающей…» На несколько секунд он выпустил из внимания все, кроме сонма слов, среди которых никак не находилось точное. И бросил фразу неоконченной, любуясь этой незавершенностью. Вернулись звуки. Запах чая и фруктов, красно-рыжими лохмотьями проглядывавших меж зеленых листьев за стеклом заварника. Капельки конденсата на гладкой крышечке, в каждой из которых – и тот же запах, и цвет, и вкус… и отражения. Кончиками пальцев он повернул чайник, не стараясь рассмотреть – зная, что капли, будто зеркала, многократно отражают друг друга и окружающий их мир. Искривляя. Блистая прозрачностью, вопреки расхожему образу пугающей галереи из прямоугольных проемов, освещенной лишь пламенем свечей, бесконечной, как череда календарных дней в вечности. Конечно, он бы лучше вписался в те ограниченные представления. С узорами на темных полотнах, паутиной, вековой пылью и черненым серебром. Только они не исчерпывают даже малую часть того, что он вмещает и способен отобразить в своем сознании. «Его имя исчерпывает сущность всего мира, в который он погружен», - сформировалась в голове пропорция. «Имя – исчерпывает мир, в который погружен. Имя – исчерпывает сущность, поглотившую его. Мир – замкнут в имени, которое – как чаша для напитка жизни…» Он снова завис на фразе, играя смыслами, погружаясь в их многочисленность все глубже. «Его имя – исчерпывает сущность всего мира», – значит, есть еще кто-то третий, наблюдатель со стороны. И этот кто-то имеет слух или зрение – и разум. Чтобы воспринимать и осознать. Или руки, тело – чтобы тактильно ощущать имя, скажем, высеченное на камне. Теплое от палящего солнца. Или написанное на прохладном песке – и смытое волной. И босые ноги – мокры, ступают по песку, оставляя ямки следов. Вода наполняет их, размывает. Шумит, перекатывая песчинки, ракушки… части водорослей, чем-то похожие на листья заваренного чая. И гул прибоя – такой ровный… и прохладный ветер. Как кондиционер. И кто-то в белом, в сумраке спускающейся ночи идет вдоль берега, оставляя следы. Он читал имя. Видел знаки. И знает. Он тоже знает. И мог бы эти следы, ведущие к новым вершинам понимания, запечатлеть в камне или глине… А лучше – разводами акварели на песчаного оттенка листе. Кромка воды по диагонали, слева – многослойная синева с белесыми разводами пены, справа внизу – пятна совершённых шагов и оттекающая влага… Вдоль границы с юго-запада на северо-восток. Не нужен ни горизонт, ни сам идущий. Только следы… и кисть художника, брошенная на рисунок – в технике гиперреализма. Он вздохнул. Никто этот рисунок не увидит. Никто его не изобразит. Взгляд опустился на чашку. Белизна фарфора и рельеф нарисовали Грецию. Разрушенные временем колонны, статуи атлантов, кариатид… ступени, выщербленные, расколотые… Буквально в пальцах ощутились крошки рассыпавшегося камня. Зазвучал шестистопный ритм «Илиады», тысячелетиям не поддавшийся. Он склонился, вдохнул теплый аромат. Взял чашку в ладони. Травяной напиток и Греция. Туристический маршрут, плетеная мебель уличных кафе и разноголосье множества языков, так же сплетенных в узорную сеть, что ловит любопытствующее сознание. Птица сознания – не Феникс ли? Каждый раз вспыхивает новыми идеями, подвижными, живыми, как пламя… Мгновенно берег озарился алым огнем, полыхнувшим, будто расправленные крылья, в следующий миг выжегшим середину листа. Остались обуглившиеся края плотной бумаги. Это не рукопись. Хотя, в каком-то смысле…И он сам тоже в этой сети, черно-серый, замкнутый, звучащий сталью, как блестящий клинок. Неподвижен – чтоб не рассечь незримых нитей, не упасть из этой реальности. А может, он здесь лишний? Или, наоборот, зыбкая, невесомая реальность не соответствует жесткости, непримиримости, свойственной ему? Немецкой выверенности – до совершенства. Ему бы лучше – в окружение мрамора, металла и неприступно-гладких зеркал, прячущих истинное лицо. Истлевшие края листа, заалев, расползлись шире, выедая полукруг моря и песчаного берега. Зияющую дыру заволокло чернотой, густой, как будто бархатной. И сквозь нее проступили дымчато-серые очертания старинной мебели, тяжелой, резной, картинных рам, железных кубков на непокрытом грубом столе… Холодный свет из мутного окна придал картине глубину. И он, хоть и не видел, - знал, что само окно стрельчатым контуром обрамляет луну, зависшую в пространстве неба, едва различимые в синеватом тумане холмы и гораздо более близкие башни замка, четкими черными тенями вставшие перед ним. Он умозрительно перевернул лист, кончиками пальцев чувствуя шероховатую фактуру. Изображение, оказавшееся по ту сторону акварельной бумаги, проступило вновь. Мелькнула, скрывшись за неровным краем поверхности, тень плаща, так похожего на его собственный. Повеяло прохладой. Он был бы рад оказаться там. Но поверить в то, что такое место существует, сложно. А вот домыслить нужную атмосферу, лица и историю, имея хоть немного приближенный интерьер, - вполне. Вот только интерьеров не было. Никак не складывались черно-прозрачные треугольники калейдоскопа в нужную комбинацию. До поры. Самая ценная информация приходит неожиданно и будто против воли. Как озарение. Как случайность, иллюзорная, конечно… Вспомнился мимолетно перехваченный разговор на одном из концертов рок-клуба: что есть в городе пристанище истинным готам. Конечно, он себя так не называл – слишком несовершенны были бы попытки создать из себя образ мятущейся, тоскующей души или страстного вампира, темного романтика… или любой другой, при всем желании неспособный отобразить его настоящего. Он и не стремился, в угоду перфекционизму. Или гордости. Проем, явивший «потусторонний» мир, затянулся паутиной. Сквозь затвердевший песок проросли высотки с бликующими в закатном свете окнами. Поверхность моря превратилась в асфальт, разбитый, продавленный колесами машин, покрытый сетью глубоких трещин. Да, он решил проверить. Вызнал адрес, хотя упомянутый клуб ни в каких афишах и справочниках не светился; пришел туда ближе к полуночи, надеясь не привлечь особого внимания. Да и кому он нужен – одиночка, не знакомый ни с кем, погруженный в глубины собственного воображения настолько, что даже внешний мир подчинен их закономерностям? И это был первый раз в жизни, когда самые лучшие ожидания не дотянули до реальности. Он провел рукой, скидывая с поверхности рисунка высотки. Рассыпались кубики-этажи. Подцепив ногтем угол листа, расслоил, потянул, снимая черно-серую картинку, обнажая другую черно-серую, но совсем иного смысла. Дымчатые полотна, как туман. Бледный свет - и непроницаемая чернота бархатных стен. Графит и зеркала, кованые светильники и цепи. Мягкий блеск кожи на диванах. Объемное, фактурное пространство. Рельефы и глубина. 3D-картинка, в которую не только хочется, но и можно уходить все глубже, глубже… Это уже не воображение. Это память. Он мог бы перелистать ее, как альбом, хранящий бесценные изображения. Их накопилось много. Слишком много. И без того не пустой мозг – получил новый материал. Стилистически верный. Эстетически корректный. «Клуб Теней. Изысканно готичный, брутальный, утонченный и инфернальный одновременно. Царство мрака и неуловимости. Место встречи тех, кто не существуют – или не хотят существовать для других. Существовать для других. Быть известными. Или быть кем-то. Не-собой. Или вообще не быть… И мое имя – как будто здесь же создано, соткано из таких же неуловимых теней». Он сделал глоток. Холод и терпкость. Солнечный свет сменился потусторонним белым – и под ним остыло все, даже пальцы. Пальцы – в первую очередь. А уже от них, морозной сетью оплело чашку, блюдце… поверхность стола… Побелел, покрылся сетчатой изморозью чайник, словно от времени растрескалась глазурь. Дотронься – расколется на куски, разлетится со звоном, как зеркало Снежной королевы. А чай останется стоять, сохраняя форму, пока чья-то горячая ладонь не обнимет его… Он перевел взгляд на свои пальцы, потер их, почти чувствуя влагу растопленного льда, чаинки…«Хорошее, должно быть, воображение у владельца «Клуба Теней»: вложить столько смыслов в слова, умножить – музыкой и антуражем». Так думал он в свой первый визит. Убежден и сейчас. С первых минут сложился образ: недосягаемой высоты правитель, аристократ, Маэстро. Равнодушен к тому, что вне, самодостаточен. Рационален. Холоден и жесток. Безупречен. Тончайшая кожа перчаток, трость, условная улыбка, пристальный взгляд. Черное. Лаконичность – и метки роскоши. Элегантность. Не хватало одного – лица. До боли между ребер, меж позвонков – хотелось видеть, убедиться воочию. Как росток, ядовитый, жадный, расползалось это желание, ветвясь, захватывало тело, пронзало разум. Опыт подсказывал – даже если владелец этот явится перед ним – закрыть глаза. Потерять иллюзию больней, чем остаться без подтверждения. Но он не закрыл. С барменом он заговорил на немецком. Так было естественней, правильней. И нет, не удивленный непонимающий взгляд в ответ, а свободная речь. Как само собой. «Добрый вечер. Рады видеть вас в Клубе Теней. Что приготовить для вас?» «Фирменный». «В нашем баре все напитки фирменные. Позвольте предложить мой, по особому рецепту». Он увлеченно смотрел, как обнаженные по локоть руки, будто танцуя, смешивают компоненты. Пальцы берут бутылку, ложку, джиггер… Серебряная вечность в песочных часах перевернулась, вытекла бесцветной кровью, объемно расползлась внутри напитка, растворяясь. Тоже призрак. Тень. «Извольте. Невинность Маргариты. Рекомендую пить мелкими глотками, удовольствие может оказаться смертельным». Он позволил себе улыбку. Получилось – теплей, чем у Маэстро: «Благодарю. Сколько?» «От меня». Бармен не обманул. Едва коктейль попал в рот, с языка во все стороны поползла немота. Добралась до горла, сдавила холодным спазмом. Он лишь вскинул взгляд к серым глазам – и на барной стойке возник стакан с водой. «Живая вода и Мертвая. Облегчить страдания – всегда есть два пути». Он судорожно хватанул воздух, но вдохнуть не смог. Подавил кашель. Бармен придвинул стакан ближе. Он кивнул, но только напряженней сжал свой. Резьба по хрусталю под пальцами – трещины, расколы жизни, за двадцать шесть лет не сумевшей стать простой. И – тепло, свобода в горле. Он жадно задышал. «Аккуратней. Этот коктейль не зря зовут «Отелло». Не нужно спешить». «Некуда спешить», - отозвалось в его голове, но не прозвучало. Не привык делиться ни словами, ни картинками. Научился жить внутри себя и созидать себя и мир – только для себя. Актер и зритель, слушатель и поэт, художник, наблюдатель, модель и холст – все в одном лице. И он стал завсегдатаем. Неправильное слово. Он – поселился там, средь черно-белых линий, среди контрастных фактур и многозначности. Он чувствовал себя каждой завитушкой в многочисленных узорах, каждой нотой в звучащей музыке, каждым бликом на хрустале и отражениях зеркал. Он был – в гармонии. Раз или два в месяц – он жил. Уважал, ценил, пробовал на вкус, слушал, любовался. Внимал всей атмосфере – и был уместным. Эти ночи стоили десятков дней, вывернутых наизнанку. Дней, когда он вынужден был обрастать каменной скорлупой, чтобы то хрупкое, невесомое, что создавал, спрятать, сохранить. Чтобы снег – оставался снегом, а цветы ландыша – цветами. Пустая чашка перевернулась, белым куполом нависла над столом. На волнистой кромке, готовый сорваться вниз, скопился нектар. Ландыш с каплями утренней росы. Колокольчик. Колокол. Набат. Гулкий звон, разогнавший над морем чаек. Плеск, прибой. И ветер все сильней, рвет пену с гребней волн. Луч маяка сквозь толщу туч. Он сам пришел, как на маяк, на свет, именуемый Тенью. Или тень, как подтверждение, что свет – есть? Граница между искусственным и настоящим… Он жил там. И он не закрыл глаза. Хватило одного взгляда, одного мысленного касания, чтобы понять: это – Маэстро. Статен и высок, строг и роскошен, как и представлялось. Только в изгибе бровей, в темноте глаз, в улыбке – во всем его облике вместо оправданного превосходства – мягкость и понимание. Не открытость, не доброта – именно понимание истинного положения вещей и статусов. Знание, кто есть кто, когда и с кем уместна строгость, а когда – снисхождение. На время. И этим Он на голову превосходил любого из людей. Тогда как сам человеком – не был. Теперь он видел его часто. Правителем Теней, стоящим на балконе, над всем своим владением. Ладони на перилах – держат дистанцию меж теми, кто внизу, и уровнем ответственности на свободно расправленных плечах. И музыка, звучавшая со всех сторон – повиновалась его безмолвию, словно сгущалась, отступая на параллельный план. Одним движением фейдера можно снять, приглушить канал. А поверх – вывести шелест листьев, дальний плеск воды, сонные вскрики птиц. И тогда – темная глубина неба, полного невысказанных тайн, широкий горизонт, а в полах плаща – холодный ветер, приносящий не всегда добрую весть. Аристократом возле бара. Точеные, будто фарфоровые пальцы на хрустале, багряные блики. Белое кружево манжет из-под парчовых рукавов. Серебро кантов. Гематитовая брошь на шейном платке. Волны каштановых волос. Словно миг назад сошел с картины, переступил резную раму времен. И клуб проваливался сквозь века. Стены тянулись до высот готического храма, по каменному полу расползался туман. Средь сотен голосов органных труб, особым, вынесенным за стены регистром – волчий вой. И лунный свет сквозь витражи – цветные полосы, лучи в сложном движении, параллельно, в крест и расходясь. Дуэль аккордов на мерцающих клинках. А за пределами – густой штриховкой – ночь. Изысканным партнером на танцполе. В чьих бережных руках готессы таяли – и покорялись бессмертной красоте. Шелест юбок и шагов. Течение, изгибы, ритм… Жест одобрения, соблазна – и любая уходит с ним, позабыв о музыке, напитках, о друзьях… Что за безумие толкает женщин отдаться незнакомцу? Не нужно спойлеров, чтоб предсказать финал. Фетишным готом – за завесой из цепей. Звон. Полуоборот, улыбка. Сомкнутый на звеньях кулак. Прохлада черной кожи и шипов. Браслеты. Молодость и опыт хозяина. Вот кто привык повелевать – и делать это безукоризненно. Даже если воображению дать волю и бледность шеи окольцевать кожаной полосой – пусть в самой немыслимой, самой фантастичной излучине обстоятельств – даже тогда достоинство его будет незыблемым. И все это – Маэстро Вечности. Инфернальный хищник. Вампир. Он не пытался пересечься с ним ни взглядом, ни словами. Не стремился встать на пути, как-либо обратить на себя внимание. Но жизнь стала полней. Рано или поздно это должно было случиться. Образ сложился сам собой: острым клином подбородок вверх, натянутая кожа. Бледная тонкая мембрана меж «да» и «нет». Холодные пальцы под воротник – Его, нечеловеческие пальцы. Его дыхание на шее – легкий ветер над молодой травой. Поле в объятиях лиственного леса, низкий горизонт, простор и сумрак летней ночи. С запахом земли, зрелого цветения и чего-то неуловимо горького, потерянного прежде, чем найдено. Блеск росы на паутине – дрожит, тянет серебряные нити вниз. Вот идеальный способ пробудиться – вдохнуть выщербленное звездами небо, пропитаться свежестью и влагой…И он поймал-таки этот взгляд. Сеть, растянувшись от и до, охватила город, упала на него сплетеньем улиц, точками фонарей, косыми клетками темноты. И над всей этой диорамой реальности – его глаза. Как воплощение неизменности бытия и инфернальной сути мира – смотрят на него. Видят. Значит, будет услышана и мысль. «Убей меня!»Маэстро остановился. Он бы поклялся, что улыбка, едва заметная, предназначалась лишь ему. Безумно долгие шаги сквозь поток людей. Как в кино с промоткой времени. Цветные лица, формы, жесты – размытой полосой. Сколько десятилетий или сотен лет пришлось пройти, чтобы в единой точке вдруг пересечься, встретиться, узнать? Сколько стран пройдено, прежде чем оказаться по эту сторону границ? Эпох, утрат и достижений… Герр Штайнманн. Имя, выловленное «случайно», из разговора барменов. По чьей инициативе? Как подсказка, как брошенная нить красного клубка. Под-сказка. Пестрая, смазанная полоса истин, правд, иллюзий…Но протянута рука в приветствии: «Рад снова видеть тебя в моем клубе. Предлагаешь обсудить твою просьбу?» Немецкий. Воркующе-гортанный, южный. Очевидно, родной. Полон внимания, интереса – и безусловной власти. Он, как во сне, медленно встал навстречу, внезапно осознав, насколько близко. И насколько мал. Свое тепло – ничтожный дар – отдал прохладным пальцам, их безупречной красоте. Безмолвный договор с вампиром. Холодным и бесстрастным, как и должно. «Самое время». Оно, действительно, пришло. Мир изменился. Раздвинулись границы взаимодействия, пространства. Уже не мертвое столкнулось с еще живым. Глаза в глаза. И он пошел за ним, осознанно, целеустремленно. Как на тень маяка. На пожелтевшую от времени гравюру опрокинулся бокал. Покатился. Вино плеснулось кровью, потекло на стол. Меж досок – вниз, закапало вязкой мелодией, густой, как «Постоянство памяти», вкрадчивой, словно шаги ночного хищника по скату крыши, освещенному луной. Лужей растеклось под бледным предплечьем. Его собственным, с синеватыми линиями вен. Портрет, напитавшись чужой жизнью с промокшего листа, ухмыльнулся. Разве можно было предположить, что он – вампиру! – выставит условие? Но Маэстро позволил. И договор был соблюден. Прерывистый, напряженный вдох. Морозная звезда в груди, вспыхнув, вонзилась остриями сотни лучей. Колючим инеем на миг покрылись вены. Он отодвинул чашку, поднял лицо вверх. «Самое время. Время – самое… в пустую строку – нужное вписать. Оно само расставило значенья, словно фигуры на расчерченной доске. Дыхание – лишь таймер блиц-турнира. Не под его руками тает лед. Среди снегов цветут чужие розы. Его – черна от жгучего мороза, одетая лишь в черной ленты шелк, не расшифрует код. Наоборот, укроет тайною предназначенье, закладкой мрачной отделит листы, изъязвленные почерка пунктиром, –от тех, что впредь останутся чисты. Он и так задержался здесь. Он познал иной аспект бытия в этом царстве звуков и теней – встав по другую сторону барной стойки. Безусловная граница между свободой, легкостью – и знанием, меж романтичным флером тайны – и острой, словно лезвие ножа, обрекающей простотой истинного положения вещей. Но главное – он нашел зрителя. Ни одно доказательство не стало бы более убедительным, чем полный внимания темный взгляд. Чем краткий комментарий мимоходом, понятный лишь двоим. Случалось, Маэстро сам являлся в «тихие» смены, молча садился на диван и наблюдал. И тогда картина расширялась и дополнялась новым великолепным образом. И ценность каждого момента, малейшего движения и вдоха возрастала в разы. Непросто было продолжать работу, не «зависая» на созерцании бессмертной красоты. Он старался не смотреть, но в мыслях ни на секунду не выпускал его из вида, вписывая в цельность полотна то складки его черных одежд, то изящество белой руки, покоящейся на колене, то едва заметный изгиб улыбки, понимающей и удовлетворенной. Осознание, что вампир читает его, пришло не сразу. А когда пришло – невесомый замок над глянцем столешницы, сотканный из серого тумана, стал намного ощутимей и прочней. В нем будто появилась жизнь, скрытая от чужих глаз. И отныне каждая ночь, каждое мгновение – обрели иной, удвоенный смысл. Теперь он ждал его. Нуждался в нем как в части созидаемого полотна, как в условии для построения сюжета, как в строгом читателе и цензоре. Желал его. Время, насыщенное до предела, становится вязким, но едва отступив в прошлое – остывает и рассыпается осколками, крошится, будто сломленная сургучная печать. Его можно беречь, остерегаясь даже прикоснуться, или тянуть вперед, кормить вечно голодное пламя все более изысканными воплощениями идей…Но пора уходить. «Я мог бы дать тебе Вечность…» «Не хочу». «Это – возможности. Новые способности, совершенство…» «Это – новая планка. Идеал, которого никогда не достичь». Он представлял подобный диалог множество раз. И видел, как его собственная усмешка линяла в рыжий, наполняясь горечью, хрупкостью осени. Как ломались губы с хрустом скомканной в кулаке листвы и осыпались сухими хлопьями на глянец луж. Он пальцами толкнулся от стола, вставая. Четырнадцать минут пешком. Не считал шагов. Но попросил на смену подмениться. Быть гостем или персоналом Клуба – одинаково хорошо. Быть Творцом и не уметь созидать иначе, чем прожить все внутри себя – невыносимо. Даже если кто-то способен прочесть, увидеть, осознать… Он создал себя сам. Ценой многих усилий. Сроком – в жизнь. Он нашел читателя. Но множество деталей, знаков, символов, оттенков цвета, ритмов и полутонов, вместе с течением времени и новым опытом ушедших на окраины памяти, невозможно передать, кроме как в цельном полотне. Он изучал. На время дней став одержимым, будто охотник, гонимый кровной местью. Чувствуя себя потомком Хельсинга, выяснял пути и варианты. Сверял, суммировал и вычислял. С единственным инструментом верификации – интуицией. Он убедился. Кто виноват, что совершеннейшее из его творений – он сам?Четырнадцать минут. И ладонь обнимет массивную ручку двери, скользнет по гладкому дереву, отполированному тысячей касаний. Усилие человеческой руки для доступа туда, где человеку – единственная роль. Четырнадцать минут. «Доброй ночи, Милорд» - и на холст ляжет лучший из штрихов - финальный. «Доброй ночи, Траум». И я проснусь».