ВысотаСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Как много в этом слове тайного, глубинного смысла… Но что стоит за его притягательным сиянием, и какова цена его обманчивой лаконичности? Как долго будет продолжаться балансирование на острие, и что находиться там, на другом краю невидимой оси бытия?Анри фон Маер – вампир. Он не желал такого существования, но принял правила игры, покорившись отцовскому Праву Крови. Его полное перерождение – не мгновенное падение бессмертной души, а длинный путь продолжительностью в человеческий век, в финале которого осталась лишь пустота… и расстояние до нового горизонта, видимого с высоты полета птицы. Глава 1Корявые ветви1821 год. ФранцияПоявился я на свет в ту радостную пору, когда виноградная лоза, ожив после зимних холодов, преображается яркой зеленью молодых побегов и листьев. Она, несмотря на ежегодную обрезку, рвется к жизни с такой быстротой и рвением, что невольно вызывает восхищение. Стремится к небу, цепляясь за любую доступную опору – вот то, чему стоит поучиться у этих тонких гибких прутьев, все старания которых сводятся к возможности удержать и насытить будущие тяжелые гроздья сочных сладковато-терпких ягод. Тот, кто берет от жизни многое, должен уметь отдавать еще больше. Виноград это умеет. А мы, существа разумные? Боюсь, далеко не все. Три поколения семьи Болеви занимались виноделием в долине Роны, и я совместно с двумя старшими сыновьями должен был по всем законам жанра продолжить эту устоявшуюся традицию. Натан и Жюль – крепкие, коренастые парни-погодки, очень походя на главу семейства всем, даже цветом смоляных волос, служили ему надежной опорой и в уходе за виноградником, и в сборе урожая, и в его переработке, и в продаже. Благодаря их общим усилиям наш дом не знал лишений, но…Вообще-то, существовало два «но». Первым была наша сестра Розали – самая старшая и, подозреваю, самая бедовая из всех отпрысков Болеви. В семнадцать лет она довольно резво выскочила замуж за одного безызвестного актера, бродячая труппа которого гастролировала в близлежащем городке. Поднятая подобным поступком буря была огромна: отец обещал пристрелить свежеиспеченного зятя из собственного покрытого ржавчиной карабина, мать беспрестанно голосила, жившие в ближайшем селении родичи кто с укором, а кто и с сочувствием качали головами, я же… А я ничегошеньки предосудительного не делал, поскольку только-только успел родиться и о всех вышеупомянутых событиях узнал гораздо позже от своих же говорливых родственников, любивших посидеть холодным зимнем вечером возле нашего камина, дегустируя по ходу красное молодое вино последнего урожая. О чем это я? Ах, да. Розали… Ветреница бросила отчий дом, укатив с муженьком в неопределенном направлении во имя служения привередливой Мельпомене. Сколько длилась подобная кочевая жизнь, точно не знаю, но подозреваю – годиков этак пять. Потом на смену вечно ноющему Ромео пришел страстный Дон Жуан из конкурирующей организации, то бишь актер еще одного погорелого театра. Но и эта песня была недолгой: прошел сезон-другой, и под звон битой посуды да ревнивые угрозы супруга Розали собрала свои скудные пожитки и направилась не куда-нибудь, а в Париж. Несчастные родители смирились с ветреностью дочери лишь тогда, когда ее третьим по счету избранником оказался один многоуважаемый тенор из Парижской оперы. Странное дело: чем лучше налаживались дела у сестры, тем меньше писем она писала домой. Когда ласточки Розали стали сопровождать только тождественные даты, мне, ни разу ее не видевшему, уже стукнуло то ли восемь, то ли девять. В противовес братьям я тогда представлял собой сплошное недоразумение, являясь вторым «но» и корявой ветвью семейного древа, ведь мало того, что оказался нежданным поздним ребенком – матери на момент моего рождения почти исполнилось тридцать восемь, – так еще и умудрялся все время болеть, заставляя ее ночи напролет просиживать возле моей постели. Одним словом, не ребенок, а хиленький заморыш, проблем от которого было гораздо больше, чем проку. Единственное, что мне хорошо давалось – это учеба в церковно-приходской школе. Потому судьбу мою предопределили заранее, еще до того, как я сам смог что-либо возразить: раз негоден к физической работе, должен компенсировать это своим служением на духовном поприще. Направить младшего сына в священники всегда было делом благочестивым, потому родители нисколечко не сомневались, отсылая меня в старинный и уважаемый иезуитский колледж священного города Вьен. Впрочем, я тоже не очень-то сопротивлялся подобному развитию сценария: похныкал немного – и дело с концом. В одиннадцать лет мало что понимаешь… да и мало что можешь предпринять, особенно когда дело касается таких незыблемых вещей, как родительская воля и вера в Господа. Нужно сказать, что при церкви жилось вообще-то неплохо. Кормили детвору не скупясь – благо был свой огород и большой сад, учли на совесть, воспитывая и разум, и дух, да и о теле не забывали, заставляя работать по очереди на упомянутых земельных угодьях. Как много в этом слове тайного, глубинного смысла… Но что стоит за его притягательным сиянием, и какова цена его обманчивой лаконичности? Как долго будет продолжаться балансирование на острие, и что находиться там, на другом краю невидимой оси бытия?Анри фон Маер – вампир. Он не желал такого существования, но принял правила игры, покорившись отцовскому Праву Крови. Его полное перерождение – не мгновенное падение бессмертной души, а длинный путь продолжительностью в человеческий век, в финале которого осталась лишь пустота… и расстояние до нового горизонта, видимого с высоты полета птицы. Глава 1Корявые ветви1821 год. ФранцияПоявился я на свет в ту радостную пору, когда виноградная лоза, ожив после зимних холодов, преображается яркой зеленью молодых побегов и листьев. Она, несмотря на ежегодную обрезку, рвется к жизни с такой быстротой и рвением, что невольно вызывает восхищение. Стремится к небу, цепляясь за любую доступную опору – вот то, чему стоит поучиться у этих тонких гибких прутьев, все старания которых сводятся к возможности удержать и насытить будущие тяжелые гроздья сочных сладковато-терпких ягод. Тот, кто берет от жизни многое, должен уметь отдавать еще больше. Виноград это умеет. А мы, существа разумные? Боюсь, далеко не все. Три поколения семьи Болеви занимались виноделием в долине Роны, и я совместно с двумя старшими сыновьями должен был по всем законам жанра продолжить эту устоявшуюся традицию. Натан и Жюль – крепкие, коренастые парни-погодки, очень походя на главу семейства всем, даже цветом смоляных волос, служили ему надежной опорой и в уходе за виноградником, и в сборе урожая, и в его переработке, и в продаже. Благодаря их общим усилиям наш дом не знал лишений, но…Вообще-то, существовало два «но». Первым была наша сестра Розали – самая старшая и, подозреваю, самая бедовая из всех отпрысков Болеви. В семнадцать лет она довольно резво выскочила замуж за одного безызвестного актера, бродячая труппа которого гастролировала в близлежащем городке. Поднятая подобным поступком буря была огромна: отец обещал пристрелить свежеиспеченного зятя из собственного покрытого ржавчиной карабина, мать беспрестанно голосила, жившие в ближайшем селении родичи кто с укором, а кто и с сочувствием качали головами, я же… А я ничегошеньки предосудительного не делал, поскольку только-только успел родиться и о всех вышеупомянутых событиях узнал гораздо позже от своих же говорливых родственников, любивших посидеть холодным зимнем вечером возле нашего камина, дегустируя по ходу красное молодое вино последнего урожая. О чем это я? Ах, да. Розали… Ветреница бросила отчий дом, укатив с муженьком в неопределенном направлении во имя служения привередливой Мельпомене. Сколько длилась подобная кочевая жизнь, точно не знаю, но подозреваю – годиков этак пять. Потом на смену вечно ноющему Ромео пришел страстный Дон Жуан из конкурирующей организации, то бишь актер еще одного погорелого театра. Но и эта песня была недолгой: прошел сезон-другой, и под звон битой посуды да ревнивые угрозы супруга Розали собрала свои скудные пожитки и направилась не куда-нибудь, а в Париж. Несчастные родители смирились с ветреностью дочери лишь тогда, когда ее третьим по счету избранником оказался один многоуважаемый тенор из Парижской оперы. Странное дело: чем лучше налаживались дела у сестры, тем меньше писем она писала домой. Когда ласточки Розали стали сопровождать только тождественные даты, мне, ни разу ее не видевшему, уже стукнуло то ли восемь, то ли девять. В противовес братьям я тогда представлял собой сплошное недоразумение, являясь вторым «но» и корявой ветвью семейного древа, ведь мало того, что оказался нежданным поздним ребенком – матери на момент моего рождения почти исполнилось тридцать восемь, – так еще и умудрялся все время болеть, заставляя ее ночи напролет просиживать возле моей постели. Одним словом, не ребенок, а хиленький заморыш, проблем от которого было гораздо больше, чем проку. Единственное, что мне хорошо давалось – это учеба в церковно-приходской школе. Потому судьбу мою предопределили заранее, еще до того, как я сам смог что-либо возразить: раз негоден к физической работе, должен компенсировать это своим служением на духовном поприще. Направить младшего сына в священники всегда было делом благочестивым, потому родители нисколечко не сомневались, отсылая меня в старинный и уважаемый иезуитский колледж священного города Вьен. Впрочем, я тоже не очень-то сопротивлялся подобному развитию сценария: похныкал немного – и дело с концом. В одиннадцать лет мало что понимаешь… да и мало что можешь предпринять, особенно когда дело касается таких незыблемых вещей, как родительская воля и вера в Господа. Нужно сказать, что при церкви жилось вообще-то неплохо. Кормили детвору не скупясь – благо был свой огород и большой сад, учли на совесть, воспитывая и разум, и дух, да и о теле не забывали, заставляя работать по очереди на упомянутых земельных угодьях. Но главной моей радостью в те годы смиренного отрочества и полного пансиона была старая монастырская библиотека. Попасть в эту обитель знаний было для простого ученика непросто, но я так старательно и прилежно учился, что вскоре смог снискать милостивый взгляд главного настоятеля и получил позволение ограниченного доступа в заветные стены. Правда, посещение библиотеки позволялось только в сопровождении хранителя, но это меня нисколечко не огорчало – почтенный муж был так стар, что поспеть за мной все равно не мог, как и не мог разглядеть своими подслеповатыми глазами, какой именно труд я тяну с забитых под завязку полок. А интересовала меня, нужно сказать, вовсе не религиозная литература. К двенадцати годам я немного окреп, а к тринадцати почти перестал болеть. Мать, часто навещавшая меня, беспрестанно радовалась и не переставала возносить молитвы Деве Марии за столь чудесное исцеление своего хилого дитяти. Правда, в то время пока она изливала родительскую тревогу через очередную проповедь, мои мысли бежали своим абсолютно земным руслом, то и дело сворачивая в сторону воспоминаний об очередном прочитанном накануне дорожном очерке очередного забытого своими соотечественниками путешественника-миссионера. Неизвестно каким чудом подобные труды попали в хранилище священных знаний господней обители – судьбы их авторов на чужбине почти всегда были печальны. Но эти старые записи, часто вековой давности, стали моей отрадой, а далекие странствия – главной тайной мечтой. Я буквально бредил тем загадочным и недосягаемым миром, который был укрыт от пытливых взглядов мальчишек за высокими стенами обыденности и строгости иезуитского воспитания. И хотя каждое лето мне доводилось возвращаться домой, минуя многие мили, это не усмиряло мою безудержную страсть к путешествиям. Иногда, глядя за линию горизонта или на развалины средневекового замка на вершине горы Саломона, мне просто хотелось бежать. Бежать вперед и без оглядки. Пока будут держать ноги и позволит дыхание, но… Были родители, возлагавшие на меня надежды, были учителя – ученые монахи, были друзья и любимые книги. Как от такого убежишь, а главное – куда?Впрочем, все меняется. Незадолго до моего четырнадцатилетия умер отец, сгорев в бреду тяжелой горячки. Он захворал в начале марта после основательного купания в холодных речных водах вместе с нашим престарелым мерином и перевернутой телегой, у которой во время переправы треснула ось. Выбравшись на берег и вытащив упирающегося оглушенного коня, Жерар Болеви долго и с упоением ругался, возвращаясь домой без транспорта и товара. Говорили, его красноречие иссякло лишь к вечеру, уступив место сильному жару. Через неделю в доме вовсю голосили женщины. Молчала одна мать. Она, несмотря на тяжелый нрав отца, была хорошей, примерной женой, смотревшей на супруга неизменно любящим взором, и этот удар оказался для нее слишком сильным. Приехав на похороны, я едва узнал свою матушку – горе и отчаянье легли на ее исхудавшие плечи темным саваном, превратив некогда моложавую красивую женщину в скорбящую тень во плоти. Смотреть на все это было нестерпимо больно – почерневшая от траура мать выглядела куда страшнее, чем свежая отцовская могила. Вернувшись в колледж, я почти каждый день писал ей письма, пытаясь поддержать и утешить, но в ответ не получил ни одного. Всю весну меня подтачивала тягучая тоска, отягощенная постоянным беспокойством и, едва дождавшись лета, я с дрожью и внутренней болью опять вернулся в свое опустевшее семейное гнездо. Вернулся, чтобы узнать еще одно печальное известие – моя учеба в колледже обрывалась из-за возникших финансовых проблем. Можно было, конечно, худо-бедно закончить образование где-нибудь и за казенный счет – благо, достижения в учебе позволяли, а направление будущего призвания способствовало. Но бросить мать одну я уже не решался – сестра была слишком далеко, а братья, обремененные к тому времени собственными семьями и заботами, еще до моего приезда успели поделить между собой отцовский виноградник и в своих распрях по этому поводу так перегрызлись, что накрепко и надолго лишились материнского расположения. На меня одного она еще могла смотреть без горечи, одному доверяла и изливала свои беды. Впрочем, очень быстро я понял, что ум ее уже не так ясен, как прежде, и сей прискорбный факт не мог не ввергнуть мою душу в новое уныние. Молитвы не проносили облегчения. Былые мечты стали смешны и пусты. Грядущий день пугал неизвестностью и безысходностью. Что делать? Как жить? Непонятно было абсолютно. Глава 2Рататуй– Анри!– Что, маменька?– Анри, погляди, как там гуси. Покормить, может, нужно…– Маменька, какие гуси? Мы последнего еще на Рождество зарезали. А пером и пухом вам подушку наполнили, чтобы полулежа вышивать удобнее было. Помните?Мать непонимающе посмотрела на меня, вздохнула и опять взялась за иголку с ниткой. Она в последнее время стала совсем плоха: забывалась, путалась во времени, почти не вставала с постели и, что наиболее меня пугало, уже несколько раз звала покойного мужа по имени. – Маменька?– Да, сынок?– Я пойду к Натану на минутку. Ладно?– Иди, сынок. Иди. И скажи ему и Жюлю, пусть долго в поле не возятся – обедать уже давно пора…» Обедать? Что нам, маменька, обедать, если мы и завтракали-то еле-еле. Сухари, чечевичная похлебка и очень разбавленное кислое вино… А Натан и Жюль – так те вообще не то, что за один стол, а на одно поле в одночасье не выйдут. Хуже волков стали». Натянув сапоги и поплотнее запахнув свое еще добротное, но ставшее ужасно коротким ученическое пальто, я молча вышел за двери, миновал раскисший от мартовской слякоти двор, с усилием приоткрыл, а потом опять прикрыл истошно вопящую калитку и направился в сторону дома Натана. Идти было недолго – четверть часа. Три года назад, когда оба брата почти одновременно надумали жениться, Жерар Болеви затеял бурное строительство. Рассчитывая, что после учебы и принятия сана посредством солидной партии вина, направленной в определенные церковные погреба, я вполне могу вернуться под родительский кров, составив смену местному почтенному ксендзу, он решил отселить старших сыновей с молодыми женами в новые дома. Этим глава семейства убивал сразу двух зайцев: избавлялся от постоянного шума от новоиспеченных эмоциональных невесток и брал в своеобразную кольцевую оборону свои ненаглядные виноградники – жилища Натана и Жюля специально возводились по периметру поля вдоль дороги, словно те защитные плацдармы на границе с вражеской державой. Теперь, если мне нужно было идти к Натану, то я, выходя со двора, поворачивал направо, а если к Жюлю – то налево. Они же, храня в сердцах неуемную обиду, друг с другом после смерти отца почти не общались. Даже встретившись случайно хоть в поле, хоть в церкви каждый старательно воротил нос и отводил глаза от собственного брата. Из-за подобного «взаимопонимания» страдало некогда общее дело: осенью урожай оба собрали кое-как, сок отжали впопыхах, и, увлекшись своей маленькой войной, позабыли вовремя снести бочки в погреба. В результате вино что у одного, что у другого получилось подкисшим, торговля застопорилась, а желание припомнить кровное родство вообще пропало на веки вечные. Для меня все это было диким и непостижимым. В свои юные года я плохо понимал причину раздора и всеми силами старался примирить братьев, взывая к их благоразумию и состраданию если не ради себя, то хотя бы ради матери. Натан обычно в ответ только хмурился, Жюль же – непременно злился. Зато оба были кое в чем и солидарны: стоило мне только заикнуться о возможности хоть какого перемирия, как меня посредством желчного сарказма тотчас возводили в ранг святых и поспешно выталкивали за двери. Бредя в тот день к Натану, я вспоминал о своей былой жизни за стенами колледжа, с тоской думал о брошенных книгах, позабытых наставниках и немногочисленных товарищах. Три года старательной учебы пропадали ни за грош, как впрочем, и все мое будущее, что теперь сводилось к жалкому полуголодному существованию. Нет, от работы я не увиливал, помогая хозяйничать то одному, то другому брату. Но делал это не слишком умело, посему особой благодарности ни от Натана, ни от Жюля не получал. Скорее, платой за мои скромные труды были упреки и жалость, глотать которые с каждым днем становилось все труднее. – Изабель, здравствуй. Натан дома?В ответ на мой вопрос, брошенный через невысокий беленый забор, жена брата, до этого возившаяся в цветнике, что-то неопределенно пробормотала, нахмурилась и махнула рукой в сторону виноградника. Понятно, опять разругались…– И давно он в поле? На обед придет?– А я почем знаю? Как по мне – пусть хоть там и ночует!Да… Плохо дело. Семейная жизнь Натана – старшего из братьев, чем дальше, тем больше походила на поле боевых действий. Муж и жена не уступали друг другу ни в упрямстве, ни в горячности. К тому же, в отличие от Жюля, у которого уже имелось двое ребятишек, Натан собственными детьми пока не обзавелся. Этим фактом он был страшно озабочен и все свое недовольство время от времени изливал на Изабель. Та, имея в жилах примесь перченой испанской крови, в долгу не оставалась. Соответственно, в доме не утихали скандалы, а супруги могли после них неделями не разговаривать. – Ладно. Пойду тогда. Но не успел я и двух шагов сделать, как невестка поспешила к калитке и ловко ухватила меня за рукав:– Погоди, Анри. Пошли в дом. Покормлю тебя. – Да я не…– Не упрямься. Мне одной застольничать надоело. А Натан… Ты же знаешь его! Я ему и то наготовила, и это, а он… Пень упрямый! Чурбан бесчувственный! Сил моих больше нет!– Изабель… У Натана характер – не сахар, но в общем он добр и, уверен, дорожит вашей семьей.

– Ага! Дорожит! Знаю я, как он «дорожит»! Того и глади, чтоб под юбку какой дряни не полез! Вон, например, в булочную все норовит один ехать. Небось, о свидании с этой толстой коровой Жаклин помышляет! А еще в парикмахерскую зачастил. Там эта… шлюшка бесстыжая…Чувствуя, что разговор начал приобретать весьма нелицеприятную форму, я было пошел на попятную, но цепкие пальчики Изабель уже намертво вцепились в мою руку:– Пойдем. Я хлеб испекла свежий – с собой возьмешь. При мысли о душистом теплом хлебе с золотистой хрустящей корочкой я едва не подавился слюной. Словно зачарованный пошел за Изабель в дом, едва не позабыв сбросить возле порога облипшие грязью сапоги. – Проголодался?– Угу. – Вкусно?– Угу!Сытный рататуй и не просто теплый, а горячий хлеб заслуживали высшей похвалы, но говорить с набитым ртом у меня не очень-то получалось. На все вопросы заботливой невестки я лишь энергично кивал головой и издавал нечленораздельные звуки, а сам подумывал о том, как бы прихватить с собой побольше этой райской снеди для нашей бедной матушки. – Будешь немного вина?– Нет, спасибо. – Как хочешь, – пригубив заранее наполненную вином кружку, Изабель присела рядом на скамейку и ласково потрепала меня за волосы: – Ты за зиму очень вырос, Анри. Совсем взрослым стал… Скажи, и откуда ты взял такие чудесные золотые волосы?Сказать по правде, золота в моих волосах не водилось отродясь. Они были всего лишь светло-желтыми, а летом выгорев – так вообще становились почти белыми. Говорили, что это я такой блеклый удался в деда – матушкиного отца-северянина. – А какие у тебя глаза, Анри! Серые, как небо перед грозой! Ой, сколько девушек ты изведешь ими…Уловив что-то неладное в голосе Изабель, я оторвал взгляд от своей тарелки и посмотрел на жену брата. Миниатюрная, миловидная и норовистая, она вызывала у меня двойственные чувства, иногда диаметрально противоположные: восхищение и боязнь, любование и жалость. Напрасно я пытался относиться к ней как к старшей сестре с уважением и любовью – Изабель, словно предумышленно, или не замечала меня месяцами, или, как сейчас, баловала всеобъемлющим вниманием. Казалось, непостоянство ее настроения было лишь прихотью молодой скучающей женщины, которая играла с окружающими в свои придуманные забавы из-за неосознанного чувства неудовлетворенности действительностью. – Что же ты так смотришь? А покраснел-то как! Ну же, не смущайся! Робость женихам не к лицу!– Изабель, я…– Знаю, знаю! Ты готовился идти по другой дорожке: молитвы, обеты и прочие страсти. – Вот матушка выздоровеет…– Все-таки хочешь положить свою молодость на церковный алтарь и стать толстым лысым пастухом приходского стада?– Я надеюсь в меру своих сил…Тряхнув волосами, Изабель запрокинула голову и звонко рассмеялась:– Ой, какой ты глупый! К чему эти жертвы? Хотя постой! Ты ведь не знаешь, от чего отказываешься… Признайся, Анри, ты с девочкой хоть когда-нибудь целовался? Хотя, какие тут девушки? На несколько миль вокруг ни одной не видать…Ложка выпала у меня из руки и цокнула о край глиняной миски. Жар щек стал просто невыносим, а дыхание сбилось. Я было дернулся, намереваясь встать и убежать куда подальше, но рука Изабель прочно устроилась на моем плече. Не успел я моргнуть, а ее губы впились в мои, не давая вздохнуть, воспротивиться, запретить…Я до сих пор не могу вспомнить, каков был первый в моей жизни поцелуй. Нужно сказать, что в сравнении со сверстниками – деревенскими мальчишками, жившими неподалеку, – в некоторых аспектах своего развития я был слегка… заторможен, что ли. Потому поступок Изабель показалось мне тогда настолько диким, настолько невозможным, что даже когда та, довольно усмехаясь, отстранилась, я, словно оглушенный, какое-то мгновение ошалело смотрел в пустоту ее глаз. Да, именно пустоту. Иначе их выражение назвать было сложно. Изабель просто играла с новой игрушкой. А я с ужасом думал о том, что предал брата. Мне сразу же припомнился список смертных грехов, и привиделась будущая расплата в образе дюжины чертей, ждущих мою пропащую душу у кипящего на костре котла. Внутри что-то оборвалось, желудок сжался, и съеденный впопыхах рататуй попросился наружу. Сообразив, что меня сейчас вырвет, я вскочил из-за стола и опрометью бросился к выходу, напрочь позабыв обо всем на свете, включая собственные сапоги. В себя я пришел, лишь забежав далеко в поле. Оставив под кустом винограда все потчевание Изабель, я удрученно направился домой, пошатываясь от неожиданно нахлынувшей слабости. Глава 3Ох уж эта родня!В доме были слышны голоса. Если тихий говор матери походил на шепот, то громовыми раскатами грома являлись речи тети Ирен, внезапно нагрянувшей к нам в гости. Тетя более полугода не получала от матери вестей, потому под гнетом тревоги решилась на дальнюю поездку. Она была на два года старше сестры, но отличалась завидным здоровьем и нехилым телосложением. Жила Ирен Дюран в Нормандии, в Руане, где когда-то осела вместе с мужем-торговцем. Овдовев лет десять назад, она сама с переменным успехом управлялась в маленькой галантерейной лавке. Самым большим своим несчастьем она всегда считала отсутствие собственных детей, самой большой трудностью моей матери – наше у нее наличие. – Анри, мальчик мой! А мы с Эммой только что говорили о тебе. Ну-ка подойди поближе, чтобы мои подслеповатые глаза смогли тебя хорошенько рассмотреть… Ох, Дева Мария! Да на тебе же лица нет!– Здравствуйте, тетя. Со мной все хорошо. Устал немного – и только. – Устал? В твоем возрасте, Анри, не устают. Если четырнадцатилетние мальчишки не носятся, как ошалелые, с утра до вечера по округе, то они или больны, или очень больны. Кстати, что это приключилось с твоими ногами?Поскольку, спасаясь бегством, свои сапоги я оставил в доме Натана, нетрудно догадаться, в каком виде мне пришлось явиться домой. Замявшись на какое-то мгновение с ответом, я мысленно попросил у Господа прощения за вынужденную ложь и, наконец, промямлил:– У меня…это… сапог износился. Тетя Ирен всплеснула руками и с укоризной посмотрела на мою мать поверх своих очков:– Дожили! Мальчик абсолютно босой! И это в марте! О чем ты только думала, Эмма, позволяя ему так ходить?!Но мать, занятая своим вышиванием, не услышала или сделала вид, что не услышала упрек сестры. Подозреваю, ей с недавних пор было проще существовать в своем внутреннем мире, чем воспринимать всю бедственность положения мира реального. Только возникали малейшие проблемы – матушка сразу же отгораживалась от действительности толстой стеной непонимания. Я к такому ее состоянию уже стал привыкать. Тетя Ирен, последний раз видевшая свою сестру год назад как раз на похоронах моего отца, помнила ее хотя и ужасно удрученной, но еще вполне здравомыслящей. Оттого она имела на счет ее поведения более свежий взгляд:– Эмма! Сколько можно! Будь любезна отвечать, когда к тебе обращаются!Естественно, ответа не последовало. Сей факт привел тетю в еще большее негодование – я уж думал, она вышивание у матушки начнет отбирать, потому поспешил ухватить ее за локоть и аккуратно отвести в сторонку. Узнав из моих уст о состоянии несчастной, тетя вначале побледнела, потом побагровела в порыве нового негодования:– Ладно, ты несмышленый еще, но Натан и Жюль! Почему ничего не предприняли? Почему лекаря не привезли? Мне хотя бы можно было написать, а?Что мне оставалось ответить? Признаться в том, что братья, запутавшись в своих проблемах и размолвках, ничего вокруг себя не замечали, казалось постыдным. Поведать о том, что у нас с матерью попросту не имелось средств, дабы оплатить услуги врача, я тоже не мог – было уже совестно за себя. Поняв бесплодность такого допроса, тетя фурией вылетела из дома. Уж не знаю, что она делала и говорила, но где-то спустя час оба брата с поникшими головами стояли в отцовском доме рядом с постелью матушки. У обоих на лицах читались искреннее раскаяние и бесконечная тревога. Оба старательно прятали глаза и согласно кивали головами. Тетя Ирен сотворила чудо, но даже чудеса иногда не приносят радости – врач, привезенный Натаном к вечеру из города, не выразил надежд на скорое излечение Эммы Болеви. Со слов неказистого маленького старичка стало ясно, что ее душевный недуг слишком прогрессировал, а потому требовал длительного лечения и неустанного внимания. На семейном совете, состоявшимся в тот же вечер, было решено следующее: мы с матерью на время перебираемся к тете в Руан, где сможем находиться под ее чутким надзором, а братья тем временем присматривают за отчим домом и виноградником. В выздоровлении сестры тетя Ирен не сомневалась, потому если и переживала относительно бремени, добровольно сваленном на собственные плечи, неподъемным его не считала. Бедная тетушка еще не знала, что в ближайшем будущем не ее дорогая Эмма, а я принесу больше всего хлопот и терзаний семье Болеви. Глава 4Дорога в адЯ лег спать впервые за долгое время со спокойной душой. Но под утро вдруг проснулся от жуткого кошмара. Весь в испарине, с громко стучащим сердцем, я не мог вначале понять, где нахожусь – моя комната со всей обстановкой и вещами, несмотря на едва сереющее небо за окном, вдруг приобрела невиданную четкость. Ясно виделась каждая деталь интерьера, каждая мелочь на столе, каждая паутинка на стене. Пытаясь успокоиться, я зажмурился и, вопреки намеренью бодрствовать, опять провалился в липкий полусон-полубред. Из него меня вырвал окрик тети:– Анри, что ты до сих пор делаешь в постели? У нас дилижанс в полдень! Все вещи я уже упаковала, – и через мгновение: – Мигом завтракать!

С трудом поднявшись, я тряхнул тяжелой ото сна головой и протер воспаленные глаза, которые болели, словно в них насыпали песка. Во рту был какой-то противный металлический привкус, а горло саднило. Пересилив слабость, я кое-как привел себя в порядок и направился на кухню, где меня дожидался запоздалый завтрак в компании с деятельной тетушкой. Еле-еле управившись с обилием первого и едва выдержав говорливость второй, я покорно стал сносить к выходу наши с матерью саквояжи и узелки. Потом закрыл ставни на окнах и обошел весь двор, проверив все ли в порядке. Не успел я попрощаться с отчим домом, как возле двора остановилась двуколка, и раздался громкий окрик Натана:– Тетушка, матушка! Пора ехать – дилижанс ждать не будет. Пока шли поспешные, а потому хаотичные сборы, к нашему дому подъехала Изабель, а потом – и Жюль со своей Аннет. Все домочадцы вели себя смирно, не грызлись, всячески старались угодить тете Ирен и относились к матушке с такой предосторожностью, словно она была из тонкого богемского хрусталя. Необычайно покладистая Изабель льнула к мужу и усердно прятала от меня глаза. Я делал то же, с той небольшой разницей, что держался от брата как можно дальше. Впопыхах разместив собранные вещи, мы, наконец, расселись сами: я забрался на нашего сивого мерина, тетя Ирен – на кобылку Изабель, матушку же Натан усадил возле себя. К слову, она, даже отправляясь в столь дальнее путешествие, как поездка в Руан, не захотела расставаться со своим рукоделием. Изабель, Жюль и Аннет провожали нас со слезами на глазах и, хочется верить, с раскаяньем в сердцах. Больше я их никогда не видел. До дорожного перекрестка мы добрались как раз вовремя – дилижанс только начал принимать пассажиров. Мне удалось занять лучшие места возле окна и с помощью брата надежно закрепить наши пожитки. Дорога к Лиону длительностью более суток обещала быть относительно легкой – погода стояла чудесная, дорога после последнего дождя уже начала немного подсыхать, а попутчиков собралось немного. И мне бы радоваться возможности вырваться за пределы тесного мирка сельской жизни, кабы не озноб и ужасная головная боль. К тому же яркое весеннее солнце все время слепило мои воспаленные глаза, принудив, в конце концов, забраться в глубину дилижанса, предоставив тете и матери возможность самим любоваться придорожными пейзажами через мутное оконное стекло. Расставание с Натаном оказалось быстрым и каким-то скомканным. Он обнял обеих женщин, а мне успел только улыбнуться, махнуть рукой и что-то прокричать на прощанье. Что именно, я так и не расслышал из-за шума начавшего движение экипажа. Больше я брата никогда не видел. В Лион мы прибыли под вечер следующего дня, сделав по дороге несколько остановок близь таверн и трижды сменив лошадей. Далее наш путь лежал через Париж, добираться к которому предстояло в два раза дольше. А я уже едва стоял на ногах и беспрестанно трясся от озноба. К тому же еда начала вызывать у меня полнейшее отвращение, а непреходящую жажду не унимала ни вода, ни слабый эль. Тетушка поглядывала на меня с беспокойством, но боязнь задержаться в дороге дольше необходимого не давала ее тревоге перерасти в какое-либо действие. Она лишь удрученно вздыхала и ободряюще похлопывала меня по руке:– И как тебя, Анри, угораздило заболеть?– Не знаю, тетушка. – Ты, надеюсь, потерпишь до Руана? А потом мы уложим тебя в постель и лекаря наймем. Ты только сейчас не раскисай совсем – не то нас в дилижанс не пустят, и мы застрянем в Лионе надолго. А у меня деньги на исходе. – Я постараюсь, тетушка. – Ох, бедный мальчик…Переночевав на постоялом дворе, мы сменили экипаж и отправились в дорогу с первыми лучами солнца. Страдая от его беспощадного света, я выбрал самое темное место в дилижансе, закрыл глаза и попытался забыться наперекор боли, которая не только скрутила желудок, но стала расползаться по всему телу. Где-то спустя сутки меня начали посещать странные мысли, относительно того, переживу ли я вообще эту поездку. По истечении вторых суток пришла твердая уверенность, что нет. Но я продолжал молчать, сцепив ноющие зубы – становиться неподъемной обузой тете, у которой и без меня было уйма хлопот с матушкой, казалось верхом эгоизма. Не помню, как мы въехали в Париж – на улице был глубокий вечер, а я пребывал в полуобморочном состоянии. Очнулся, когда меня силком пытались вытащить из дилижанса, а мои руки и ноги этому действию отчего-то усилено сопротивлялись. Извозчик был мужчиной сильным и резким – пока выволакивал меня наружу, успел и крепким словом наградить, и не менее увесистым тумаком. Тетушка при этом что-то взволновано лепетала, а оставшиеся в экипаже пассажиры возмущенно роптали. Одна матушка пребывала в полном спокойствии, сидя на наших вещах, уже снятых с дилижанса и кучей сложенных на мостовой напротив какого-то большого дома. – Ваш малец, мадам, совсем чокнутый!

– Право слово, не будьте так грубы, – тетя Ирен едва сдерживала слезы, – Анри всегда был покладистым мальчиком! Захворал в дороге, бедняжка – вот и привиделось что-то со сна. – Головой он у вас, поди, слаб стал – ведет себя, что тот звереныш!Проводив взглядом удаляющийся дилижанс, я, горя огнем не только от стыда, покаянно опустил голову:– Простите меня, тетушка. – Глупости, милый. Давай, бери мать, и идите к дому. – Дому? Какому? Этому?– Да. Это дом Розали – твоей… сестры. По крайней мере, должен им быть, судя по адресу. Не хотела ей кланяться, но из-за твоей неожиданной хвори у нас нет выхода – ты нуждаешься в передышке и постели, а я больше никого в Париже не знаю. Взяв матушку под локоть и шатаясь от слабости, я вслед за тетушкой направился к крыльцу. Стучать пришлось долго. Когда дворецкий, наконец-то, открыл дверь, тетино терпение было на исходе. Отодвинув нас с матерью за свою спину, она без лишних условностей ринулась в бой и потребовала позвать племянницу. – Мадам сейчас нет. – Уже почти полночь! Где можно быть в такую пору?– Мадам на званом ужине у месье Жерара де Бриана. Вернется поздно. – Ничего, мы ее подождем. Подготовьте комнаты. – Но мадам…– Не нужно мне больше отговорок! Со мной больная сестра – к вашему сведенью, мать вашей ненаглядной «мадам»– и еле живой племянник! Я несколько суток была в дороге, проехала полстраны, чертовски устала и не намерена проситься у порога, словно нищенка! Немедля дайте нам пройти, занесите наши вещи и подготовьте комнаты! …Да, ужин не забудьте!Опешив от такого напора, дворецкий посторонился, и мы вошли в просторный холл, а потом и в гостиную. Через полчаса всех пригласили в столовую, но, не мысля, как смогу проглотить хотя бы кусочек, я отказался от ужина и отправился в постель. Тетя Ирен, считавшая, что для меня отдых – лучшее лекарство, этому не препятствовала. Едва голова коснулась подушки, все силы покинули меня, уступив место странному ощущению: казалось, я проваливаюсь в черную воронку, у которой нет ни стен, ни дна. Примерно через час в комнату зашла тетушка в сопровождении еще одной женщины. Из-за слабости я не открывал глаз – мои слух и нюх из-за странной хвори обострились до предела, а веки, наоборот, стали тяжелее свинца. Спутница тети подошла к постели, наклонилась, отвела с моего лица волосы:– Да… Красив, как и его отец. И похож, словно отражение в зеркале. – Бог мой, Розали! Тише!– Что такого? Пора сказать правду – она пойдет на пользу всем. К тому же я видела барона в Париже месяц назад. Была премьера, столько людей… Он совсем не изменился, а я… я струсила. – Не мучай ребенка. Каково Анри будет все узнать? Он едва перенес дорогу. Мальчику нужен врач, а не очередное потрясение. – Врач? Я сейчас в затруднительном материальном положении, тетя. В театре задерживают плату более полугода, да и главных ролей уже не дают – появились более молодые и бесстыдные… И, как назло, с Жераром сегодня разругалась!– Но, Розали, твое платье стоит целое состояние! А дом?! А слуги?!– Дом не мой. Слуги тоже. Мне лишь позволяют здесь жить на правах красивой игрушки. Жерар де Бриан так долго обещал расстаться с женой, что уже сам перестал верить в свои обеты. Еще немного – и он вышвырнет меня на улицу, увлекшись очередной старлеткой. – Как же больно мне это слышать, Розали! Это такой позор! Бедняжка Эмма все сделала, чтобы спасти твое доброе имя. Даже признала своим твоего сына! А ты так и не остепенилась. – Полно, тетя. Я о себе как-нибудь позабочусь, но мальчика у себя оставить не могу – как буду объясняться с Жераром? И забрать его в Руан не дам – что Анри там делать? Здесь, в Париже, его будущее, его настоящий отец. Богатый и, насколько я разузнала, одинокий. Если барон признает сына – перед Анри откроется весь мир! Может, тогда мальчик не позабудет о своей бедной родне… Утром я без промедлений пошлю весточку Генриху… и позову врача. А сейчас, тетя, давайте последуем примеру матери и Анри – ложимся-ка в постели. Когда обе вышли, я выдохнул и с отчаяньем начал молиться. Вся моя жизнь оказалась ложью – но душа не хотела мириться с ужасным разочарованием. Тогда я и помыслить не мог, что это было лишь началом ее страшного падения в геенну огненную. Глава 5Выбор без выбораОн пришел вместе с проливным дождем. Раньше лекаря. И даже раньше мальчика-посыльного, который принес ему весть о незаконнорожденном сыне. Он был статен, аристократичен и таинственен. Он привык приказывать, а гипнотический холодный взгляд свинцовых глаз мог за несколько секунд вселить в любое сердце настоящий животный страх. Но стоило ему изогнуть в улыбке тонкие, четко очерченные губы и начать разговор бархатным низким голосом, как собеседники лишались всех опасений и были рады его обществу, словно присутствию самого закадычного друга.

Он был моим отцом, а Розали – матерью. И это стало самой большой трагедией моей жизни. До поры до времени. Воссоединение семьи состоялось в гостиной. Меня, равнодушного и абсолютно бессильного, нарядили в новую рубашку и усадили на скамью возле такой же равнодушной, но занятой своим проклятым вышиванием матушки Эммы. Думаю, для постороннего зрителя мы тогда являли собой чудную пару умалишенных. Неспроста, ведя беседу то с тетушкой, то с неожиданно разрумянившейся Розали, барон Генрих фон Маер раз за разом с беспокойством поглядывал в мою сторону. Наконец, когда формальная часть приветствия состоялась, он перешел к делу:– Мадам Болеви, мадам Дюран, Розали… Мне прискорбно, что новость, которая привела меня сегодня в этот дом, пришла с таким запозданием. Если бы мне сообщили ранее о рождении сына, я бы сделал все от меня зависящее, чтобы ни вы, ни он не знали лишений. – О нет, что вы! Анри не бедствовал! По крайней мере, до последнего времени. Он даже учился в колледже иезуитов. Барон едва сдержал улыбку – почему-то наличие подобного образования показалось ему забавным:– Гм, это очень похвально. – У вас есть другие дети, месье? – тетя, которая в основном вела беседу и одна из всех трех дам еще сохранила остатки здравого смысла, пыталась добиться от барона – давнишнего соблазнителя ее племянницы – конкретных слов и обещаний хотя бы в этот раз. – Нет, мадам. Я бездетен, к тому же вдовец. – Вы хотите сказать, что официально признаете Анри своим сыном?– Да. Он станет моим наследником. Если желаете, я при вас напишу письмо нотариусу. И еще… С вашего позволения, я сейчас заберу Анри с собой – упущено столько времени, которое нужно восполнить беседами и наставлениями. Тетя переглянулась с Розали, облегченно перевела дыхание:– Рада, месье, что вы хотите исполнить свой долг хотя бы в виде отцовства, но мальчик заболел в дороге. – О, мадам, не волнуйтесь. У меня есть замечательное средство от всех болезней – сына уж точно на ноги поставит. К тому же я хочу помочь не только ему, но и вам, – с этими словами барон снял с пояса тяжелый кошель и со звоном опустил его на стол перед оторопевшими женщинами. – Ваша милость так щедры!– Всего лишь благодарен за великодушие, мадам. И за Анри. В молодости я совершил относительно вашей семьи постыдный поступок, увлекшись красотой юной Розали. Положения, увы, не исправить, но деньги в обществе могут творить чудеса, воскрешая не только утерянную репутацию, но и безграничную любовь. Розали, услыхав ясно только несколько последних слов, встрепенулась и выпалила:– Вашу, Генрих? Вашу безграничную любовь?– Почитателей вашего таланта, милая Розали. Простите, но я лишь несчастный вдовец, обреченный на одиночество. Охладив пыл бывшей любовницы и полюбовно уладив все вопросы с тетей Ирен, барон подошел ко мне и протянул руку:– Пойдем, Анри, мальчик мой. Понимая, что моего мнения спрашивать никто не намерен, я собрал остатки сил, обернулся к матушке и взял ее ладонь в свои. Она отложила иголку, улыбнулась и поцеловала меня в волосы:– Иди, Анри, погуляй… и покорми гусей. Меня усадили в карету барона под моросящий дождь и сумбурные благословления тети Ирен и Розали. Немногочисленные вещи были сложены, а кучер давно вскочил на облучок, готовый в любой момент тронуться с места. Ведомая нежным порывом, тетя крепко обняла меня на прощанье и прошептала на ухо:– Если отец будет невыносим – приезжай ко мне в Руан. – Хорошо, тетушка. О матери позаботьтесь, пожалуйста. – Конечно, дорогой! Я присмотрю за Эммой, не волнуйся! Главное – выздоравливай, Анри! И весточки слать не забывай. Карета ехала, рассекая влажный от мелкого дождя утренний воздух, перемешанный с опустившимся к земле дымом, лившимся из многочисленных труб, как огромных особняков, так и жалких лачуг, жавшихся друг к другу вдоль грязных улиц большого города. Вонь от множества сточных канав стояла ощутимая, особенно для меня, сельского жителя, но самочувствие было настолько плачевным, что я даже не пытался прикрывать нос шейным платком. Лиши тихо сидел возле зашторенного окна, прижавшись горячим лбом к прохладе металлического каркаса экипажа. Единственное, что еще вызывало во мне хоть какое волнение – это присутствие рядом барона – моего новоявленного отца. Я не знал, опасаться или радоваться его неожиданной милости, но каким-то внутренним чутьем ощущал исходящую от него опасность. – Анри, как ты себя чувствуешь?– Плохо, месье. – Называй меня отцом, если хочешь. – …– Хорошо, может, позже… когда свыкнешься. Скажи, как давно тебе нездоровится?– Дней пять… наверное. Я потерял счет времени. – У тебя появились какие-то необычные ощущения? Желания?Немного подумав, я прошептал:– Никак не могу утолить жажду. – Но ты знаешь, что тебе поможет?Перед моим внутренним взором, словно наяву, появилась капелька крови на белом полотне – во время нашего путешествия матушка, вышивая очередную скатерть, сильно уколола палец, когда колесо дилижанса попало в глубокую рытвину. Мои мышцы тогда напряглись до предела, и невидимая сила потянула к кровоточащей ранке. Я едва пришел в себя и попросил тетю Ирен помочь матери перевязать палец – еще не осознавая свои потребности, уже испугался их сути. Барон, словно прочитав мои спутанные мысли, криво усмехнулся:– Если действительно прошло пять дней, мой мальчик, я тебе сообщу две вещи. Во-первых, у тебя отличное самообладание. Лучше, чем было у меня в твоем положении, и лучшее, о котором мне доводилось слышать. Во-вторых, если не предпринять конкретные меры, ты умрешь. – Умру?– Да. Пусть не сегодня. И даже не завтра. Но в ближайшее время ты все же умрешь. Мучительно. От истощения. Так и не завершив последнюю стадию перерождения. Ты слышал что-то о вампирах, Анри?– Это твари из преисподней, которые пьют кровь невинных. – Ну, не совсем так, хотя главное верно подмечено. Они пьют кровь. МЫ пьем кровь – я и, в скором будущем, ты. Вместе со страшным осознанием реальности, пришел временный паралич, как это случается в ночных кошмарах. Онемев от ужаса, я смотрел, как барон обнажает тонкие острые клыки и всаживает их в собственное запястье. Когда две струйки алой крови побежали вначале по белоснежной манжете, а потом каплями начали падать на пол кареты, мое дыхание сбились, а рот непроизвольно открылся. – Анри, не сопротивляйся своей природе – времени на самотерзание практически не осталось. Ты мой сын по плоти и по сущности. Даже Розали дала тебе мое имя, хотя и переиначила его по французскому обычаю. Я так долго ждал наследника, так устал быть один. Ну же, мальчик, смелее! Стань тем, кем родился. Будь тем, кому суждено стоять выше всех!Нащупав ручку на двери, я из последних сил нажал на нее и, когда та поддалась, вывалился на полном ходу из кареты спиной вперед. Больно ударившись затылком о булыжник, все же поднялся и, видя лишь темные пятна перед глазами, с отчаяньем пустился бежать в неведомом направлении, едва не угодив под экипаж, ехавший по другой стороне улицы. Вопреки сильной головной боли через несколько минут мой взор прояснился, а ноги свернули в темный переулок, малозаметный и почти непроходимый из-за куч зловонного мусора. Совершая свой спонтанный побег, я молился только об одном: чтобы Господь забрал мою душу раньше, чем это сможет сделать Генрих фон Маер. Но чуда не происходило, хотя я долго бродил промокшими улицами Парижа, пошатываясь от боли и слабости. Каждый раз, когда меня подводили ноги, и я падал на скользкую от дождя мостовую то на колени, а то и лицом вниз, прямо в придорожную грязь, думал что уже не встану. Но проходили долгие минуты, бранились редкие равнодушные прохожие, и я заставлял себя подниматься и идти дальше, впрочем, не имея ни малейшего представления, куда именно. Мое бесцельное и уже малоосознанное шатание городом на некоторое время приостановил мост через Сену, а точнее – вдруг ставшая приемлемой перспектива рокового прыжка с его высоты в холодные и глубокие речные воды. Я уж было и ногу перекинул через перила, но неожиданно к своему огромному стыду оробел и сдался – страх смерти все-таки оказался сильнее силы воли. К тому же меня одолело сомнение: возможно ли в моей ситуации спасение души ценой самоубийства или я проклят в любом случае? Раздираемый подобным противоречием, я отбросил идею стать утопленником и двинулся прочь от моста в сторону старой части города. Наконец сквозь туман, то ли явный, то ли окутавший лишь мой взор, проступили контуры какой-то церкви. Ее окна слабо светились, а изнутри раздавалось хоровое пение. Сжав кулаки и стиснув зубы, я направился прямо к божьей обители, ожидая, что вот ту-то точно должно разверзнуться небо. Конечно, ничего подобного не произошло. Почти теряя сознание, я зашел внутрь, сел на самую последнюю лавку и закрыл глаза, вознося вначале укоры, а после и молитвы в далекие небеса, скрытые за высоким куполом и эхом церковного гимна. Частью своего смятенного разума я понимал, что оскорбляю святое место даже своим присутствием, но детская надежда на чудо еще теплилась в сердце и не давала окончательно сдаться и покориться неизбежности. – Тебе плохо, сын мой?Голос был ласков, полон тепла и сострадания. Не открывая глаз, я прошептал пересохшими от жара и жажды губами:– Да, преподобный…– Я могу чем-то помочь?«Убейте меня, пожалуйста!»– Нет. К сожалению. – Может, хочешь исповедаться?– Нет, отче. Он не хочет. К тому же, какие у мальчишки могут быть грехи? Не растрачивайте свое время на разные глупости – думаю, у Господа найдется для вас множество других дел. Неизвестно откуда возникший барон фон Маер сел рядом, положив руку на мои плечи. От неожиданности я дернулся, заглянул в его холодные серые глаза и внутренне сжался. Полноватый лысеющий священник, стоящий в шаге от нас, не мог не заметить мою реакцию – его тон сделался жестким, а взгляд – настороженным:– Кто вы? И кем приходитесь мальчику?– Отцом, конечно же. – Это правда? – вопрос, обращенный ко мне, напряженно повис в воздухе. Шестеро молодых хористов умолкли и стали с интересом поглядывать в нашу строну. Ни они, ни священник не догадывались о приближении смертельной угрозы. Но я знал страшную правду, а потому выдавил из себя улыбку и как можно бодрее ответил:– Да. Это мой отец. Я заблудился и… испугался, ведь совсем недавно в Париже…– Думаю, Анри, преподобного не стоит утомлять такими подробностями. Мы и так отняли у него достаточно времени. Давай, подымайся, и поехали домой – экипаж ждет. Вот так, провожаемые озадаченными взглядами, мы медленно вышли из церкви: барон впереди, а я следом с покорностью теленка, которого ведут на убой. Едва мы сели в карету, неведомо как оказавшуюся около церкви, силы окончательно покинули меня. Мир качнулся, а голова вдруг стала тяжелее чугунного ядра. Невольно сползая на пол, я краем глаза уловил быстрое движение – холодные сильные руки остановили мое падение и мягко уложили на сидение экипажа. – Глупый мальчишка. Зачем тебе вздумалось бежать? И главное – куда? В церковь! Ведь это так банально! Запомни, Анри, на будущее – если ты что-то задумал, то делай это достойно – без штампов и заезженных пассажей. Изложив довольно уместное наставление, барон снова освободил тонкое аристократическое запястье от окровавленной кружевной манжеты и во второй раз поднес руку к собственным клыкам. Стараясь оградиться от неизбежного, я было зажмурился, но это не помогло – меня подвело ставшее уж слишком чутким обаяние. Буквально через несколько секунд я чуть не задохнулся от солоноватого дурманящего запаха с металлическими нотками. – Анри, довольно тянуть! Открой глаза и пей. И я сделал то, что велел барон. А потом провалился в бесконечный бред, очнуться от которого довелось лишь спустя несколько недель. Глава 6Право КровиНе буду описывать весь болезненный процесс превращения в вампира. Скажу только, что неполный месяц, пока мое тело менялось, я провел взаперти, в промежутке между припадками видя одного отца и чувствуя вкус только его крови. Он говорил, что дойдя до состояния крайнего истощения, я сам спровоцировал столь затяжное перерождение. А еще он злился, поскольку день ото дня слабел все больше. Человеческая кровь спасала его от смерти, но уже не помогала полностью восстанавливаться – даже получая достаточно питания, организм не успевал восполнять собственные регулярные и обильные потери. Причину того, что барон – эгоист до глубины своего естества – действовал себе во вред, упрямо не меняя мой «рацион» до конца перерождения, я узнал немного позже. А пока был бесконечно благодарен ему за подставленные запястья и шею. Но наступил момент, когда стало ясно – я перерожден. Периоды беспамятства отступили, боль прошла, сознание прояснилось, силы увеличились в несколько раз, а клыки выросли и заострились. Пытаясь испытать меня, барон под каким-то пустячным предлогом привел в дом молоденькую девушку – торговку пряниками. Ей было приблизительно столько же лет, сколько и мне. Маленькая, хрупкая и наивная она, упрятав под фартук плату, бойко водрузила на стол в гостиной огромную корзину со сладкой выпечкой и одарила меня той светлой улыбкой, которая стала мне недоступна. Я ясно видел мерцание и пульсацию вен и артерий на ничем не прикрытой шее девушки. Ее кожа была тонкой и белой, в россыпях веснушек, что походили на цветочную пыльцу. Да и запах гостьи оказался неповторимо-притягательным: то ли ванильным, то ли пряным. – Из-за болезни ты пропустил собственное пятнадцатилетие. Держи свой запоздалый подарок, сын! И приятного аппетита – можешь не ограничивать себя. Взглянув на барона и его насмешливую ухмылку, я оторопел. Мне «даровали» живого человека, мне «даровали» чужую жизнь… Это оказалось за пределами моего принятия. – Нет. – Ты опять берешься за старое? Хочешь заморить себя голодом? Смотри мне в глаза и отвечай, когда я к тебе обращаюсь. Окунувшись в бездну его взгляда, я начал чувствовать тошноту и слабость в ногах. Невидимая сила сдавила мое горло и подмяла под себя. Казалось, еще чуть-чуть – и меня раздавит, размажет по паркету. – Анри, я не слышу?– Хорошо, отец. Мгновенное облегчение. Можно дышать, можно думать… и нужно выполнять приказ. Я на мгновение прикрыл глаза, пытаясь унять панику и взять под контроль собственные чувства. Медленно подошел к корзине с пряниками, взял один и протянул порядком озадаченной девушке. – Возьмите, пожалуйста. – Спасибо, но месье купил пряники вам – чтобы вы быстрее выздоравливали. Попробуйте – мы с мамой их испекли сегодня ранним утром. Говорят, таких ароматных больше нигде в нашем квартале не сыскать. – Все же возьмите – я угощаю. Улыбнувшись, она его приняла и скромно потупила взор, немного наклонив набок головку с туго заплетенной рыжей косой. Так бедняжка сама предоставила мне доступ к своей шее. – Как вас зовут?– Агнис. – Вы одна у матери?– … Да. Надеясь хотя бы на элементарное проявление жалости, я быстро глянул на барона, но взор его прищуренных глаз не выражал ничего, кроме раздражения и нетерпения. Осталось только покориться. «Боже, что я делаю?!»Молниеносным движением я устремился к обнаженной шее Агнис, заключив одновременно девушку в крепкие объятия – чтобы она не дернулась в сторону и не распорола собственное горло моими же клыками. Впервые мои руки находились в такой опасной близости к девичьим изгибам. Впервые губы узнали нежность девичьей кожи. И впервые я испил человеческую кровь. Она была иная, чем у отца. Не столь солено-резкая, сладковатая, ароматная. От наслаждения я на мгновение забылся, но все же вовремя остановился. Перевел дыхание. Интуитивно передавил прокушенную вену, подхватил на руки безвольное тело своей жертвы и почти ласково опустил его на диван. – Она выживет?Барон довольно хмыкнул, небрежно осмотрев шею несчастной:– Как ни странно, но да. К тому же помнить ничегошеньки не будет – наш укус забирает у человеческой памяти несколько последних часов… Знаешь, первый раз вижу, чтобы новоперерожденный вампир был так аккуратен. – Я не хотел причинить вред. – И тебе это удалось. Браво, Анри! Давай, оставим ее для тебя? Если не будешь слишком увлекаться подобными «поцелуями» – эта пташка еще долго сможет радовать твой взор своей миловидностью, а твою постель…– Нет! – краска стыда залила мое лицо, что еще более развеселило барона. – Вот уж не думал, что вампир способен краснеть! Послушай, мой мальчик, желания твоего тела нормальны – ты становишься мужчиной. А мужчине нужна женщина для полноты жизни. При этом связывать себя узами брака не всегда необходимо, а иногда и вредно. Посмотри на нее. Чего ждать этому нежному созданию от жестокой реальности? Еще несколько лет, и она влюбится в какого-нибудь бакалейщика или мясника. Выйдет замуж, в муках нарожает ему целую кучу детворы. Быстро подурнеет от бессонных ночей и тяжелой работы, а муженек начнет ее поколачивать, возвращаясь вечерком пьяным после посиделок с друзьями. Она будет много страдать и помрет, не дожив и до сорока. Хороша ее будущая жизнь? Нужна ли она ей?– Я не думаю, что все сложится как плохо. – А я знаю, поскольку подольше твоего живу, и поболее вижу. Люди по своей природе слабы и жестоки. Они лишь хотят казаться лучше, а в действительности губят все, что непорочно и прекрасно. Потому подобные Агнис цветы нужно срывать еще бутонами – пускай уж лучше они расцветают в твоей гостиной, чем тешат собой прожорливую саранчу. – Не наше право решать…– Ох, избавь меня от проповедей, Анри! Хорошо, не хочешь такого дара – я забираю ее себе. Оставлю в доме на правах прислуги – с твоим появлением у мадам Бернар добавилось много новых хлопот, потому помощница ей не повредит. Девушка будет получать жалование, помогать матери и жить в свое удовольствие. А я буду с ней ласков… Ты заметил, какой замечательный у малышки запах? Могу представить, какова она на вкус…Когда отец наклонился и поцеловал бесчувственную Агнис в губы, меня передернуло от гнева. Не думая о последствиях, я шагнул к изголовью дивана и стал на страже покоя девушки, упрямо опустив голову:– Не позволю. Это низко. Ответом стала адская боль, взявшаяся неоткуда, но повергнувшая меня на колени. Ощущение было таким, словно в солнечное сплетение лягнула лошадь. Поднимая меня за шиворот, барон яростно зашипел:– Ты, сынок, вижу, не понял, кто здесь главный. Не смей мне перечить! Не смей никогда становиться у меня на пути! В противном случае заставлю качаться по полу в агонии – уж тогда ты узнаешь, что такое низость. Запомни навеки: ты – мой. Каждое твое дыхание и действие отныне подчиняются моему Праву Крови!Спустя несколько дней, когда ярость барона улеглась, конечно, не без помощи радостного согласия Агнис поступить на службу в дом, он просветил меня насчет своей странной власти надо мной. Всему виной оказалось перерождение: утоляя жажду только кровью отца, я стал полностью зависим от его воли. При желании он мог внушить мне физические страдания и заставить делать то, что претило моей натуре. Думаю, это здорово помогало так называемым наставникам-вампирам контролировать необузданность своих новопереродженных подопечных. Но, с другой стороны, такое насилие над натурой и телом будило чувство внутреннего сопротивления, которое вполне могло обернуться ненавистью. – Отец, вы тоже когда-то покорялись Праву Крови?– Да. Очень давно… и слишком часто. – И где сейчас тот, кто… ставил на колени вас?После долгого молчания отец посмотрел мне в глаза:– Я выждал момент слабости и выпил его до дна… А потом едва не подох сам из-за проклятой связи. Глава 7ВзрослениеГоворить, что мой отец являлся настоящим монстром, было бы не совсем верно. Он имел свой, несколько отличительный от общественного, но все же кодекс чести, подчиненный, впрочем, его эгоизму. Барон часто был строг и даже жесток, но не получал от боли других удовольствия. Требуя от окружающих подчинения, он лишь руководствовался холодным расчетом и трезвым разумом, а не слепым самодурством. Жить с ним под одной крышей было бы тяжело для многих. Но не для меня. Даже после испытания Правом Крови. Странно, но очень скоро я научился если не принимать, то понимать многие поступки и решения отца. Он, чувствуя это, в ответ ослабил давление. Я мог выбирать себе занятия по натуре, задавать множество вопросов, даже немного спорить, не вызывая при этом его гнева. Оказалось, что даже холодному и надменному барону Генриху фон Маеру нужен тот, кто будет рядом не только из года в год, но из столетия в столетие. Ведь жили вампиры долго, да только редко кто умирал собственной смертью – скорее становились жертвами себе подобных, свирепой толпы, вынужденного голода или собственного безумия. Особенно это относилось к одиночкам. Я был единственным перерожденным сыном барона за последние сто восемьдесят лет. Один из немногочисленных его потомков мужского пола. Дочери вампиров не шли следами отцов. Никогда. И редко когда могли иметь собственных детей. К тому же, одаренные (или проклятые?) роковой красотой и гордыней, они нередко становились жертвами людской молвы или заканчивали свои короткие жизни на средневековых кострах. Впрочем, у меня был предшественник. Тоже сын француженки. Но отец из-за молодости и неопытности не сумел справиться с ненасытностью новообращенного отпрыска. Тот сбежал и начал терроризировать несколько деревень. Вскоре его поймали взбешенные крестьяне и разорвали на части. В буквальном смысле. С тех пор барон не любил жить во Франции, но ему приходилось это делать время от времени – местные предприятия и склады, принося немалый доход, требовали периодического хозяйского надзора. Вот, вроде бы и все, что могло служить оправданием и хотя бы немного пояснить поведение моего отца. Но то, что барон испытывал слабость к невинным девушкам, объяснялось просто – он был мерзавцем. Медленно опутывая, словно паук паутиной, выбранную жертву сетями обольщения, он утверждал над ней свою власть, а потом делал с безвольной красоткой все, что ему заблагорассудится. Понятно, что Агнис исключением не стала. Вначале она скромно опускала головку при появлении барона, потом стала исподтишка на него поглядывать. Признаться, я, чувствуя собственную вину, несколько раз пытался предупредить девушку о нависшей опасности, но безрезультатно – то ли неумело это делал, то ли она не хотела внимать туманным намекам. Вскоре под пристальным взором отца Агнис начала смущаться и краснеть, а чашки на ее подносе – дребезжать и ходить ходуном. Загадочность и покровительственный тон хозяина одновременно притягивали и отталкивали бедняжку, а его надменная красота и сила покоряли девичье неискушенное сердце. В конце концов, Агнис по собственной воле оказалась в спальне барона, обменяв там свою честь и будущее на сумасшедшую ночь в его объятиях. Нет, она не была после так уж несчастна. Пребывая на посту «домашней» любовницы отца более тринадцати лет, Агнис обрела ту изысканную и хрупкую красоту, которая свойственна бабочкам-однодневкам. Она так и не смогла забеременеть – думаю из-за частых кровопотерь во время любовных «нежностей» барона. Когда с годами с его стороны все же возникло некое подобие теплой привязанности, подушки в спальне перестали орошаться кровью, но было поздно – Агнис уже серьезно страдала малокровием, которое совместно с чахоткой тихо свело ее в могилу. Но все эти печальные события для меня – пятнадцатилетнего парня – были еще тайной за семью печатями. Видя Агнис и отца рядом, я лишь чувствовал неладное, злился и клялся сам себе, что никогда в жизни не опущусь до подобного. В довершение ко всему смирение с собственной нелицеприятной вампирской сущностью и изменения в быстро взрослеющем теле доставляли мне столько душевных терзаний, что хотелось иногда забиться в темный угол и разрыдаться от бессилия. Но я не позволял себе подобной слабости. Пытаясь убежать от скверной реальности, я все свободное от охоты и сна время проводил в библиотеке, занимавшей отдельную комнату в особняке, а на любые попытки барона расшевелить меня или вывести в свет отвечал отказом. Единственными людьми, с которыми я общался, и то посредством писем, были тетя Ирен и Натан. Но даже им я не мог открыться, потому спустя несколько лет добровольной затворнической жизни стал и повадками, и взглядом походить на затравленного волка. Понимая, что добром такое взросление не закончится, отец исхитрился и соблазнил меня учебой в Болонском университете, французские собратья коего после Великой революции испытывали далеко не лучшие времена. Провожал он меня без лишних эмоций, снабдив в дорогу тугим кошельком, советом быть осторожным и маленьким подарком, завернутым в бархатный лоскут:– Я купил эти очки давно – лет 70 тому назад у одного англичанина-оптика. Кажется, его звали Эскью. На них тогда никто не обращал внимания, и бедняга был в отчаянии. Он так обрадовался, когда я пробрел две пары, что даже бесплатно затемнил их еще больше – первоначально синее стекло пропускало часть ультрафиолета. Носи их, сын, и помни, где тебя всегда ждут. Теперь, укрывшись за темными стеклами очков, широкими полями шляпы и плотным плащом, я, хотя и выглядел эксцентричным, но мог более-менее сносно переносить дневной свет, совершать длительные путешествия и вести почти нормальный образ жизни. Как и надеялся барон, смена обстановки и учеба пошли мне не пользу. Италия своим мягким климатом очень походила на мою родную долину Роны, а беспокойное разношерстное студенческое общество позволило затеряться в своей пучине и наконец-то почувствовать вкус свободы. После изучения права я вернулся во Францию возмужавшим и более уверенным в себе, но все таким же одиноким и замкнутым. Впрочем, уравновешенный сын-аскет барона вполне устраивал, и он начал понемногу доверять мне секреты нашего семейного благополучия, пока к двадцати четырем годам я не стал его правой рукой. Глава 8МариОтец нанял ее, не сказав мне ни слова. Просто одним теплым летним вечером я спустился в холл и наткнулся взглядом на молоденькую девушку, одетую бедно, но опрятно. На вид ей было не больше восемнадцати. Стройная, что веточка, легкая, как птичка, и увенчанная той безыскусной природной красотой, которая не нуждается в искусственном обрамлении и не вянет долгие годы. Новая служанка сосредоточенно протирала от пыли бронзовую статую юного Давида, стоящую на небольшом постаменте возле входных дверей. Фигура младшего из восьми сыновей Иессея и будущего царя народа Израиля была воспроизведена мастерски – на обнаженном торсе юноши проступал весь рельеф мышц, занесенная рука уже окрепшая, но не огрубевшая, почти спрятала в ножны меч, которым мгновение назад была срублена голова поверженного пращой великана-Голиафа, а выражение слегка опущенного лица победителя выражало одновременно облегчение и печаль. Выполненная в полный человеческий рост скульптура, видимо, произвела на девушку большое впечатление, поскольку она то и дело замирала, то ли любуясь, то ли смущаясь увиденным. – Красив, правда? Барон привез его из Рима. Говорит, что имя автора кануло в неизвестность. Но я этому не очень-то верю – талант, способный сотворить такое совершенство не может долго оставаться в тени. – Почему? – глаза, немного светлее моих, удивленно распахнулись. Взгляд оторвался от статуи и удостоил меня мгновением внимания. – Иногда художник может создать что-то настолько особенное, что оставляет творению собственную душу, а потом не может работать дальше. – Глупости. – Нет, не глупости. Мой отец, например, три года вырезал на заказ скульптуру Девы Марии. Мы сидели в долгах, полуголодные, а он никак не мог закончить работу. В результате статуя вышла, словно живая, а когда отец отдавал ее – плакал, что тот ребенок. Больше он не подходил и близко к мрамору. – Мне жаль. Мадмуазель?– Мари. Мне тоже жаль. Я любила смотреть, как он работает. – А как давно вы у нас работаете?– С сегодняшнего дня. – Вы не похожи на служанку. – Я, знаете ли, идти в услужение с детства не готовилась. Вздохнув, она отошла от Давида и принялась за протирание зеркал. Я, понаблюдав за девушкой несколько минут, слегка поклонился и направился искать отца. Найти его довелось в бальном зале – там вовсю велись приготовления к какому-то грандиозному торжеству. К какому именно – я в который раз не имел представления, чувствуя себя в этом доме скорее гостем, чем хозяйским сыном. Барон был наряден и весел. Он самолично командовал слугами и радостно приветствовал меня довольно странным вопросом:– Доброго вечера, Анри! Ты помнишь моего поверенного – месье Латруа?– Кажется, да…– Сегодня я составил дарственную. Все свое имущество во Франции я оставляю тебе. – В каком это смысле «оставляю»?Отец отвел меня на балкон подальше от копошащихся слуг и лишних ушей, оперся о перила и, устремив взгляд вслед зашедшему за горизонт солнцу, задумчиво сказал:– Я живу во Франции под своим именем слишком долго. Был свидетелем взлета и падения Бонапарта. Едва без значимых материальных потерь пережил Июльскую революцию. За мной закреплена ложа в Королевской академия музыки и танца. Я вхож в Парижскую медицинскую академию со всеми вытекающими из этого последствиями – ты ведь понимаешь, о чем я? При этом не меняюсь внешне и всегда полон сил. Ты не находишь, что со стороны это выглядит более чем странно?Не дожидаясь моего ответа, он продолжил:– Прятаться я не намерен – доля затворника пресна и жалка. И мне надоели уже вошедшие, похоже, в привычку французов революции – с практической точки зрения они порядком бестолковы. Я люблю свою личную свободу и старые порядки, а потому должен уехать. Пока в Австрию – политические взгляды тамошнего канцлера – князя Клеменса Меттерниха мне приходятся по нраву. Тебя же оставляю здесь хозяйничать от своего имени. – Но у меня нет опыта. Барон усмехнулся и похлопал меня по плечу:– Верно, нет. Но ты, мой мальчик, осторожный, серьезный и вдумчивый. Даже, пожалуй, слишком – не игрок, не гуляка, просто был бы святым, кабы не клыки, а? Ну-ну, не хмурься! Вот я в твоем возрасте… А, впрочем, не будем обо мне. Главное не трусь – со мной можно свободно вести переписку. К тому же тебе будут помогать мои поверенные. А если ты что-то напортачишь – со временем научишься и исправишь. Времени у тебя для самосовершенствования будет предостаточно – уж поверь мне. – Когда вы уезжаете?– Через три дня. В дорогу беру только самое необходимое. Со мной отправляется Марсель – он отличный слуга, к тому же неговорлив. А еще Агнис. Надеюсь, австрийский замок ей понравится, а минеральные воды поправят здоровье. – К чему ее срывать с места? Чужая страна, чужой язык. И что скажут родные Агнис?– У Агнис уже нет семьи. Ее мать умерла в прошлом году. Ты не знал? Странно, мне казалось, вы больше общаетесь. Признаться, было время, когда я боялся, кабы ты не передумал и сам не положил на нее взгляд. Но тебя, видать, твои иезуиты готовили в чин самого Папы, а потому накрепко отбили охоту в телесных утехах. Кстати, ты видел новенькую Мари? Хороша, правда?– Она порядочная девушка. – Все они порядочные – до поры до времени. А потом получают в подарок пару безделушек, надумают себе невесть что, и, пожалуйста, – оказываются аккурат в твоей постели, стыдливо прикрывая простыней округлые прелести. Глава 9Женская солидарностьСтав хозяином огромного дома и собственником винных складов, лесопилок и ювелирных мастерских, разбросанных по всей Франции, я сперва не знал ни минуты покоя. Пока прошла инспекция всех предприятий, миновало пять месяцев беспрестанных поездок, обремененных осенними дождями и неожиданно ранней снежной зимой. А потом были кипы бумаг, стопки отчетных книг и вереница проверяющих с разных инстанций. Каждый третий посетитель – будь-то проситель или служащий, испытывали меня на прочность. Каждый второй решал для себя, из какого теста слеплен новый хозяин и можно ли меня ободрать как липку. И при всем этом абсолютно каждый уверял в своей преданности. Одним словом, я оказался в настоящем аду, за который каждое утро не забывал молча поминать отца. Когда дела пришли в относительный порядок, и я после всей волокиты смог вернуться в Париж, то испытал такое облегчение, словно родился вновь. В особняке оказалось необычайно пустынно – почти все слуги были распущены по домам. Лишь садовник, конюх, экономка и новая горничная остались смотреть за порядком. Я, наконец-то, смог уединиться, проводя дни напролет в библиотеке или кабинете. Но даже тогда мне редко случалось читать интересную книгу или альманах – корреспонденция с деловой перепиской занимала львиную долю моего времени. К тому же каждым вечером мне приходилось выходить на темные парижские улицы в поисках новых жертв своей темной природы. По истечении нескольких недель после возвращения меня определенно стала настораживать реакция Мари на мое присутствие. Стоило только войти в комнату, где она занималась уборкой – и девушка на несколько секунд замирала, будто затравленный зверек. При разговоре она прятала глаза и бледнела, словно ей вот-вот станет дурно, а потом беззвучно ускользала с поля зрения, что тот призрак. Наконец, мое терпение лопнуло, и я вызвал в кабинет экономку для серьезного разговора. Дело обстояло вечером, как раз перед тем, когда нужно было отправляться на охоту. Голод был не слишком сильным, но достаточным для того, чтобы черты моего лица немного заострились, глаза запали, а их цвет стал на оттенок темнее. - Проходите, мадам Бернар, и присядьте на минутку. - Да, месье, - экономка – женщина уже в годах – после реверанса несмело просеменила к софе возле окна. - Что прикажете?- Напомните, пожалуйста, как долго вы работаете у моего отца?- Почти двадцать лет, месье. - Насколько знаю, он вам доверяет и считает разумной женщиной. - Да, месье… я очень благодарна ему и ценю такое отношение. - Тогда почему, позвольте спросить, вы пренебрегаете моим доверием?Женщина побледнела и сглотнула. Ее зрачки расширились от ужаса:- Ваша милость, я не знаю, о чем вы!Я подошел к ней, холодно улыбнулся и, обнажив клыки, прошептал:- Наш садовник немой, а конюх от рождения слегка слаб умом. Они у меня не вызывают опасения, а вот вы – да. Потому не лгите мне, мадам Бернар. Я – не милостивый Господь – прощать не намерен. Экономка побледнела еще больше и затряслась. Выдавить из себя хоть что-то членораздельное она уже не смогла. Дабы не довести ее до удара, я снизил давление и отошел к камину. - Что такого вы рассказали новой горничной о нашей семье, что она смотрит на меня глазами затравленной газели?- Я… я лишь предупредила. - О чем?- О том, чтобы остерегалась. Что вы… не просто молодой человек. Что вы…- Продолжайте. - …опасны. Она так молода, месье! И при этом содержит всю семью – у нее больная мать и три малолетние сестры! Я по-человечески сочувствую бедняжке! Сжальтесь, ваша милость…- Скажите, вы хоть раз были свидетелем того, как я посягал на ее честь или честь кого-либо?- Нет!– Я хоть на кого-то нападал в этом доме, даже будучи только что перерожденным?– Нет, ваша милость…– Тогда почему вы решили, что мадмуазель Дюван станет исключением?– Но Агнис! Она пришла на службу такой же юной и чистой, а теперь… Она загубила себя, месье! Она…– Довольно! Слушайте меня внимательно, мадам Бернар, и запоминайте. Этот дом – не храм Божий и не институт благородных девиц. Это место греха. Вы сознательно служите здесь, получая более чем щедрое вознаграждение. Сделав выбор еще двадцать лет назад, вы должны понимать – обратной дороги нет. Потому, или впредь будете молчать вплоть до Страшного Суда, или я лично заставлю вас замолчать навеки. – Ох, ваша милость! Я некоим образом…– Больше подобной оплошности я вам не прощу. Вы это уразумели?– Да! Конечно! Не беспокойтесь, месье!– Теперь можете идти. И позовите, пожалуйста, мадмуазель Дюван. Чтобы успокоить ваше человеколюбие хочу заверить – девушке ничего не угрожает. По крайней мере, сейчас. Экономка выбежала из кабинета с прытью, которую сложно было ожидать от женщины ее возраста. Через несколько минут в дверь робко постучали. – Да, входите Мари. Смущенная и перепуганная горничная остановилась у порога с низко опущенной головой:– Месье, вы звали меня?– Закройте дверь и подойдите ближе. Пусть и нерешительно, но девушка выполнила приказ, остановившись в метре от меня. Она, как и экономка, была бледна, но, хотя бы, не тряслась от страха. Видимо, ее только что оторвали от мойки пола – локон темно-каштановых волос выбился из-под накрахмаленного белого чепца, подол верхней юбки был заткнут за пояс фартука, над которым застыли сцепленные в замок тонкие пальцы, покрасневшие из-за холодной воды. – Вы довольны своим местом, мадмуазель Дюван?- Да, месье. – Вас все устраивает? Условия? Оплата?- Конечно. Все хорошо. – У вас будут ко мне какие-то просьбы?- Пока что нет. – Хорошо. А вот у меня возникло несколько вопросов… Вы пока присядьте возле камина – дадите себе передышку, а заодно и руки отогреете. Поколебавшись, она села в слишком большое для своей комплекции кресло и, почти утонув в его глубине, протянула ладони навстречу огню. Я же остался стоять рядом, опираясь на столешницу камина и вглядываясь в хаотичный танец пламени в его пасти. – У меня только что был разговор с мадам Бернар. Она о вас хорошего мнения. – Знаю, месье. Я очень ценю ее отношение. – И цените все ее советы?– Да. Стараюсь, по крайне мере, к ним прислушиваться. – И что же вам рекомендовала наша дорогая мадам Бернар относительно меня?После минуты молчания:– Она советовала соблюдать дистанцию. – Почему?Мари повернулась ко мне и, не опуская взгляда, ответила:– Слугам положено знать свое место.

– И это все? Ну же, смелее, Мари. Мадам Бернар только что была весьма откровенна – не унижайте меня недосказанностью и собственным страхом. Судорожный вздох со стороны девушки и горестная тишина в ответ подтвердили все мои догадки. Мари знала о моей сущности и, должно быть, о сущности моего отца. Женская солидарность сыграла с мадам Бернар злую шутку – она не только не уберегла молодую горничную от неосторожного поведения, но поставила жизнь бедняжки под угрозу. Я не мог позволить разрастаться ее догадкам до размеров каких-либо намерений, не смел допустить, чтобы семейная тайна вышла за порог этого дома, и не имел права растягивать эту опасную ситуацию во времени. Нужно было все уладить быстро и решительно. Иначе наше с отцом существование, и без того нелегкое, превратится в истинное сумасшествие. И жертв будет намного больше, чем одна маленькая хрупкая девушка…– Давайте, Мари, говорить начистоту. У вас сейчас два пути: или вы получаете хорошие рекомендации, годовалый оклад и, собрав вещи, покидаете этот дом, или… остаетесь на тех же условиях, что и до этого разговора. В любом случае ваше молчание обязательно и жизненно важно. Вы понимаете, о чем я?– Кажется, да. – Если городом пойдут… странные слухи о моей семье, я даже на последнем издыхании найду источник и, как бы мне это не претило, буду беспощаден, несмотря на его молодость и красоту. Я ясно излагаю?– …Да. – Но, пока тайна остается тайной, я гарантирую вам полную безопасность. И если вы пожелаете остаться – можете не опасаться ни за свою жизнь, ни здоровье, ни честь. Вам нужно время на раздумье?Тишина в кабинете повисла такая, что было слышно не только, как потрескивают в камине поленья, но и как в пепел рассыпаются уже догоревшие угольки. Наконец девушка набралась смелости и заговорила:– Если я буду держать язык за зубами – вы с бароном будете продолжать…– Убивать? Возможно. За Генриха фон Маера ручаться не могу, но за себя отвечаю и уверяю – я не поклонник напрасной жестокости и насилия. Скажу, как на исповеди, на коей уже не был очень давно: убил в своей жизни два раза. Первый – когда защищался. Однажды в подворотне на меня напало четверо – одному я нечаянно сломал шею, остальных троих лишь покалечил. Ну…и утолил свою жажду, конечно. Второй раз я выпил человека до дна. Это был лекарь, который до этого поставлял нам с отцом… питание. Практикуя среди больных частое кровопускание, он нашел себе дополнительный заработок. Притом немалый. Но тогда он не принес бутыль с кровью, а привел трехлетнего ребенка. Мальчика. Он нашел оборвыша на улице и думал, что таким образом получит большую плату. Отца не было – рассчитаться должен был я. И я рассчитался. Отец потом долго меня корил, ведь пришлось искать нового поставщика, а это непросто. – Что стало с ребенком?– Отвел его в церковный приют – что еще мне с ним оставалось делать? Уже второй год вношу туда благотворительный взнос – как говорится, добрые дела не должны оставаться безнаказанными. Я утолил ваше любопытство, мадмуазель Дюван?– Нет. Вы уже окончательно загубили свою душу?– Боюсь, что да. – Сознательно стали на этот путь? Были большим грешником? Или вас обратили помимо воли?– Я был ребенком, Мари. Но это не столь существенно. Не важно, что было, важно – что есть сегодня, и что нам с этой реальностью делать. – Вы действительно отпустите меня, если пожелаю, со знаниями всей этой «реальности»?– Да. Я дал слово. Но дал и предупреждение. – Это была угроза. – Понимайте мои слова так, как считаете нужным. – А если я останусь, тогда тоже могу стать?– Вампиршей? Ох, хотелось бы мне на это посмотреть! Но нет. Не станете даже при огромном обоюдном желании. Девушка, наконец, набралась решительности, покинула уют кресла и стала передо мной, все так же судорожно сцепив свои тонкие пальчики:– Моя семья в затруднительном материальном положении, месье. Мы до сих пор выплачиваем долги отца. Я не могу себе позволить вот так сразу бросать хорошую работу даже с годовалым жалованием на руках. С вашего позволения я остаюсь, но если найду другое место с похожим окладом – немедленно уйду. Хочется верить, что вы были со мной искренни, потому вашу страшную тайну я унесу с собой в могилу – и пусть Господь простит мне этот грех. Она не ушла, как я втайне страшился – во всем Париже нигде не платили такого высокого жалования слугам, как в доме барона фон Маера. Глава 10Алтарь бракаВремя шло, неспешно пронося свои размеренные воды мимо нашего дома. После снежной зимы пришла пора журчащей весны, а после – и златокудрого лета. Я все так же вел жизнь затворника, лишь иногда посещая великосветские балы, клубы и салоны. Главной причиной такого поведения была не только моя любовь к тишине и даже не увеличение длительности и количества солнечных дней – нескончаемая череда матушек и тетушек, беспрестанно норовивших заполучить меня в свои зятья, именно в этом году выросла с пугающей быстротой. Наследник баронского титула, к тому же с достатком, стал лакомым кусочком для многих семей, имеющих дочерей на выданье. Меня засыпали приглашениями, и, чтобы не вызывать подозрения, каждое десятое из них мне приходилось принимать. В конце концов, устав от столь усиленного женского внимания, я решил отправиться в новый длительный рейд по своим предприятиям. – Вы поедете со мной, Мари? Нужно сказать, мне часто необходима помощь при обустройстве в гостиницах, а своим личным слугой я так и не обзавелся. К тому же у нас с вами сложилось некое взаимопонимание. Девушка, помогающая мне складывать вещи, удивленно подняла брови:– С вами? Но это неприлично. Вы хотите окончательно погубить мою репутацию?– А я уже начал это делать?– Вы – нет, а людская молва – да. – И что же молва эта молвит?– Что молодой наследник барона слишком долго сидит в холостяках без видимых причин. Что поведение его на людях более чем сдержанное, и что ни одна девица из хорошей семьи не удостоена его вниманием. – Чем же моя сдержанность вредит вам?– А тем, что я единственная особа женского пола, кроме мадам Бернар, конечно, которая замечена рядом с вами. Я засмеялся и подошел к Мари:– Милая моя Мари, а как вы сами считаете, почему я такой нерадивый ухажер?– Думаю, у вас или есть где-то женщина, которую вы прячете от людей, или… мужчина. – Бог мой, Мари! Откуда вам-то, чистой душе, знать о таких вещах, как мужеложство?– Вы забыли – я выросла в богемной среде. – Ужас! А я, представьте себе, вначале рос среди виноградников, потом родные на полном серьезе пророчили мне духовную стезю. Удивлены?– Нет. В вас чувствуется что-то отрешенное. – Даже не смотря на мою сущность?– Вопреки вашей сущности. Мое сердце в который раз кольнуло какое-то щемящее чувство. Возможно, это было сожаление. А может, нечто большее. Вопреки собственной клятве не идти стопами отца, я чем дальше, тем чаще во сне и наяву видел образ Мари, то ангельски-нежный, а то соблазнительно-манящий. Твердо решив прояснить наконец-то все между нами, я забрал из рук девушки свой сюртук, который она чистила одежной щеткой, и заключил ее узенькие ладошки в свои ладони:– Мари, езжайте со мной. Я взвою от тоски без наших милых перепалок. – И в качестве кого я поеду?– Моего секретаря. Эта вольнодумная богема дала вам вполне сносное образование. – Женщина-секретарь? О, нет! Нас сожгут на костре по очереди. Вначале вас – за ночные похождения, потом меня – за разрушение социальных устоев. Я поднял обе ее руки к своему лицу и легонько поцеловал:– Тогда будьте моей женой, Мари. И если нас отправят на костер, то хотя бы вместе. Кровь отхлынула от ее щек, а губы дрогнули:– Не шутите так, Анри. – Я вполне серьезен. – Но… это мезальянс. Ваш отец воспротивится, и… вас может отвергнуть общество. – Я справлюсь с этим. – Но как мы будем венчаться, если вы?– Боитесь, что я не смогу должным образом исповедаться перед священником? Да, не смогу. Зато я буду всегда честен с вами и положу на алтарь брака свою преданность и любовь. Пока я говорил, глубокие озера глаз девушки наполнились слезами. Потом соленые ручейки потекли по ее щекам. Словно завороженный, я наклонился и пригубил эту влагу вначале с бархата кожи, потом с манящего изгиба губ… Очнулись и остановились мы только тогда, когда запустив пальцы друг другу в волосы и неистово целуясь, перевернули кофейный столик вместе со всем его содержимым. – Думаю, искать священника нужно как можно быстрее, – прошептали ее губы на прощанье моим. – Иду немедля, – ответило мое дыхание. Глава 11СчастьеОпасаясь сопротивления барона из-за неравного брака, я не сообщал ему о своей предстоящей женитьбе вплоть до ее кануна. Даже при огромном желании он ничего предпринять бы не успел. Да и какие аргументы мог привести, дабы запретить свадьбу? Мари была из бедной, но хорошей семьи со славными именами по отцовской линии. В ее добродетели не было сомнений, а умение хранить тайны прошло проверку временем. Отцовский же гнев я был готов вынести любой ценой и в любом виде. Церемония состоялась в маленькой церкви на краю Парижа при двух свидетелях – немного растерянной мадам Бернар и поверенного нашей семьи месье Латруа. Среди гостей были только мать и сестры Мари. Своих родных я опасался приглашать – хотя прошло десять лет, не все изменения в моем облике и повадках можно было правдоподобно объяснить людям, знающим меня с пеленок.

Сразу после обряда я усадил жену в поджидающую карету и увез домой, где нас ждала моя немного изменившая облик спальня. Я спешил окончательно закрепить в ней свой брак, дабы никакая земная сила не смогла вырвать Мари из моих объятий. Но во всем этом четко спланированном мероприятии существовал один проблемный аспект. В свои двадцать пять я все еще не познал женщину и понятия не имел, как вести себя с женой в спальне, дабы не навредить ей. Нет, теория мне была знакома, да и вечера, проведенные в темных подворотнях, много чего рассказали, но… Памятуя, к чему привела Агнис страсть барона, я ужасно боялся поддаться соблазну сам. Мари тоже страшно волновалась, но на это у нее были свои причины, в общем-то, схожие с тревогами всех шедших под венец молодых девиц, кабы не существенный факт – ее новоиспеченный муж являлся вампиром, природа коего могла в себе таить погибель как тела девушки, так и души. Потому мы, до венчания с трудом разрывающие объятия, всю дорогу домой провели на разных сидениях экипажа, напряженно вглядываясь друг в друга и в хмурый пейзаж за окном. Когда карета подъехала к дому, я помог Мари выйти и проводил к порогу. Она была необычайно красива в своем свадебном наряде, пусть и сшитом портнихой в дикой спешке за две недели. Я сказал Мари об этом, и она улыбнулась, немного расслабилась, позволила подхватить себя на руки и занести в дом. Но стоило моей прекрасной ноше понять, что я без лишних церемоний направляюсь в спальню, как прежнее смятение вновь сковало ее. Вопреки всем опасениям и намереньям, я решил хотя бы сегодня дать жене право выбора:– Мы можем так не спешить. Приляг, если хочешь, и отдохни – у нас обоих эта ночь выдалась бессонной. Мари села на бархатное покрывало новой огромной кровати, на мгновение задумалась, беспокойно теребя край своего вышитого атласного подола. – Нет. Не нужно тянуть. Пусть случится то, что должно. Полная тревоги, ожидания, желания и страха, она неотрывно смотрела за тем, как я закрываю на засов дверь и поочередно опускаю шторы на всех окнах. – Не бойся, – я подошел к Мари и нежно взял ее за руки. Сначала поцеловал пальцы, потом ладони и внутреннюю часть запястий… Не успел я осыпать поцелуями плечи, как девичьи уста устремились к моим в решительном отчаянии. Я оторвался от запаха и тепла ее кожи только тогда, когда окончательно запутался в крючках и шнуровках свадебного платья:– Господи милостивый, Мари! Кто придумал все ЭТО?! Помоги, милая, не то я пущу в ход зубы!Смущаясь, она стала сама распутывать тесемки и сбрасывать свои бесчисленные одеяния. Просто удивительно, сколько их нужно, чтобы запеленать и оградить от чужих глаз самое прекрасное творение Бога. Наконец моя жена вынырнула со всех своих юбок, словно Афродита из пены морской. При виде ее наготы, я на мгновение замер, пораженный и восхищенный одновременно:– О, Мари… я, должно быть, попал на небеса. Она робко прижалась к моей груди и прошептала:– Тогда не мешкай. Пока нас обоих не сбросили с них. Со своей одеждой я управился в два счета. Несколько секунд мы стояли друг напротив друга обнажение и отрешенные. Потом я протянул к Мари руки и привлек к себе, зашептав в реку ее распущенных каштановых волос:– Клянусь, что когда настанет пора предстать перед Всевышним, я возьму на себя все грехи. И свои вольные, и твои невольные. Потому люби меня, Мари, на этом свете – на том мы не увидимся. Теперь я точно знал, что скорее умру сам, чем причиню ей вред, хоть клыками, хоть действиями, хоть даже своими мыслями. А еще я узнал, что такое безграничное счастье. Глава 12ОтцовствоНужно отдать барону должное – он стойко вынес мою неожиданную женитьбу. Отругал в письме, конечно, но не ринулся немедля во Францию, дабы оторвать голову нерадивому сыну. Лишь в наказание заморозил общие счета в банке. Для вверенных мне дел это оказалось болезненным ударом, но не смертельным – большую часть доходов за предыдущий год я уже успел вложить в отдельно созданный фонд, из которого некоторое время мог выплачивать заработную плату работникам и покрывать налоги. Но большой особняк барона в Париже пришлось не без тайного злорадства продать, переехав белее севернее, в Реймс – город королей и игристого вина. Наш новый дом был скромнее, чем парижский, но не менее уютен, с большим прилегающим садом и маленьким рукотворным озером. Дав возможность Мари самой командовать обустройством семейного гнездышка, я очень много времени проводил в разъездах, пытаясь куплей-продажей уравновесить свои реальные возможности и недавние финансовые потери. Так незаметно прошел год, наполненный для нас с Мари тоской долгих разлук и страстью кратковременных встреч. На годовщину свадьбы я преподнес жене жемчужное ожерелье, а она мне – весть о том, что я скоро стану отцом. Новость оказалась неожиданной и волнительно-радостной – мне хорошо помнились слова барона о редкости подобного дара для вампира. Пытаясь оградить Мари от всевозможных забот и житейских неурядиц, я уже не оставлял ее одну дольше, чем это было необходимо для охоты в позднюю вечернюю пору. Роды, припавшие на первый день весны, оказались ранними, долгими и мучительными. Слушая за закрытыми дверьми час за часом крики любимой женщины, мне едва удавалось сдерживать рык отчаянья и почти физической боли. Но еще более мучительными оказывались минуты тишины, когда страх сковывал душу и сбивал дыхание. Наконец, не стерпев больше этих пыток, я ворвался в нашу спальню, застав там недавно вызванного растерянного врача, вымотанную повитуху и почти бесчувственную Мари, лежащую на ворохе влажного от пота постельного белья. Выставив вопящую о чем-то старуху за дверь, я схватил лекаря за грудки, приподнял над полом и пригрозил страшной расправой в случае смерти жены. – Ребенок лежит неправильно, месье! А мадам выбилась из сил. Я ничего поделать не могу!– Неправильно? Как именно?!– Идет ножками вперед!В ту пору, когда мне только предстояло стать отцом, я кое-что разузнал о родах. Всегда любил ясность во всех вопросах, пусть и настолько интимных. Стоит ли говорить о своем состоянии, когда все накопившиеся тревоги вдруг обрели очертания вполне реальной страшной угрозы?Отшвырнув врача в сторону, я присел на постель возле Мари, развернул ее на спину и приложил ухо к огромному животу. Я и раньше это делал, когда, млея от нежности, обнимал любимую за талию и нашептывал разные глупости еще не рожденному ребенку. Тогда я дурачился, пытаясь расслышать, как он ворочается, но теперь замер в напряжении, ловя удары крохотного сердца и отметая все иные звуки. Стук жизни своего дитя я услышал справа в нижней части живота Мари. Но его эхо сверху слева натолкнуло на неожиданную запоздалую догадку: то, что я легкомысленно воспринимал за отзвук от стен маленькой вселенной растущего человечка, оказалось другим сердечком. Подняв на лекаря не так злой, как растерянный взгляд, я прошептал:– Один ребенок лежит головкой вниз. Другой – наоборот. Вы когда-нибудь принимали роды двойни?– Я… да месье, но одна мать умела от родильной горячки, а другая – от кровотечения. И такие дети очень слабы…– Довольно! Хватит разговоров! Что нужно делать?!– Ждать, месье. Мадам должна сама…– За вами послали, потому что мадам не может сама родить! Сутки уже прошли! – не сдерживая рычания, я открыл двери и бросил тяжелый взгляд на повитуху. Та, до этого возмущенно сетовавшая на меня экономке, как-то вся сжалась и поникла. – Вы когда-нибудь принимали двойню?– Да, месье. – Знаете, что делать теперь?– У мадам не двойня, просто дитя неправильно лежит. Я пыталась развернуть, но оно упирается. – Вы оглохли?! У моей жены двойня! Ребенка не развернуть!– Мужчины! Что вы можете знать? Я приняла за свою жизнь столько ро…Больше не слушая упрямую старуху, я вернулся в спальню и склонился над Мари:– Милая, очнись. Мне нужна твоя помощь. Ее веки дрогнули, а влажная от пота рука слепо нащупала мою ладонь:– Прости, Анри. У меня не выходит. – Все получится. Но ты должна мне помочь. – Ох, Анри… – Мари вскрикнула от очередных схваток и попыталась привстать. Я помог ей и еще раз ощупал живот, стараясь лучше осязать контуры и положения детей. – Стань на колени. Можешь?С моей помощью она оперлась на руки и колени. Опять застонала. За нашими спинами закопошился врач:– Я настоятельно рекомендую уложить мадам…– Вон!– Но я…Выдворив из спальни нерадивого лекаря, я закатал рукава сорочки до локтей. Взглянув на собственные руки, поколебался и, скорее интуитивно, чем сознательно, хорошенько намылил и сунул их в казанок с горячей водой, что стоял наготове возле камина. – Мари, ты слышишь меня?– А-а-а…– Попытайся расслабиться. Понимаю, что прошу невозможного, но ты все равно постарайся. У нас два малыша. Им тесно и они мешают друг другу появиться на свет, – у меня, правда, было подозрение, что если бы не вмешательство повитухи с ее слепыми «разворотами», исход естественных родов мог быть более благоприятным, а теперь оба дитя были слишком низко…– Я сейчас подвину первого ребенка в твоем чреве немного назад. Чтобы освободить дорогу другому, тому, кто сможет быстрее и легче выйти. Ладно?– Мне больно-о-о!– Знаю. Доверься мне, – чтобы облегчить боль Мари, пришлось ее мимоходом укусить. В момент, когда вампир только кусает, но еще не пьет, в тела жертв попадает что-то, способное подавлять сознание. Обычно в их памяти такие моменты не остаются. Но я был уже черт-те сколько голоден, а потому истощен. К тому же не тронул и капли крови жены. Потому мой укус не лишил ее сознания, но немного подавил напряжение и страх. – Готова?– Анри, я так устала…Ай!– Тш-ш-ш, моя хорошая. Так нужно. Я легонько и медленно отодвину торопыжку… Вот так… еще немного… Дыши, Мари, а то у меня самого сердце останавливается. Вот так, милая… Сдается мне, он немного поднялся… Сейчас, потерпи еще чуть-чуть…Сам не знаю, как мне удалось поменять очередность рождения детей. Огромный риск, которому я подвергнул всех троих, потом еще долго заставлял меня видеть кошмарные сны. Но тогда небо миловало невинных, а заодно и меня – грешного. В какой-то момент мы с женой, стоя на коленях, оказались в теплой луже, пахнущей жизнью и материнским лоном. – Давай, любимая, время пришло. Подсоби ему. Выталкивай дитя. Скорчившись в моих объятиях из-за новых сильных потуг, Мари простонала:– Мне нужно лечь. – Нет. Не сейчас. Иначе они опять сдвинутся. Ты умница и все сделаешь так, как надо. Не бойся, я тебя придержу и приму ребенка. Спустя бесконечно-долгие мгновенья Мари родила мне сына. Когда все собравшееся под дверью услыхали крик младенца, повитуха набралась смелости и заглянула в спальню. Увидев на моих руках ребенка, а на лице – растерянность, она взялась за свое дело, впрочем, не ропща больше на все мужское племя. Вскоре, самостоятельно сделав кувырок в чреве матери, у меня также родилась дочка. Когда бледная Мари, покормив детей и облегченно вздохнув, уснула с улыбкой на губах, я второй раз после перерождения и первый – после женитьбы пошел в церковь. Глава 13Каково падать с небаПосле рождения неразлучных непосед – Лукаса и Эммы, Мари еще два раза одаривала меня детьми: через три года родилась красавица Даниэль, а спустя еще два – крепыш Жан. Вспоминая ту пору своего супружества и отцовства, я до сих пор уверен, что никогда не был и, наверное, уже не буду таким счастливым. И пусть года незаметно, но неуклонно уносили в своем потоке жизни самых близких мне людей все дальше и дальше от моих берегов – я не роптал на судьбу, до поры храня в груди недалекоглядное человеческое сердце, способное радоваться даже малым крохам блаженства. – Анри… Скоро будет 22 года, как мы вместе. Скажи, я очень изменилась?Мари, вынырнув из моих объятий, откинула голову на подушку и сладко потянулась. Хотя в спальне стоял темно-серый предрассветный сумрак, я отчетливо различал каждую черточку такого любимого мной лица, каждый изгиб все еще по-девичьи стройного тела. А еще я видел сеточки мелких морщин возле огромных серо-голубых глаз и серебряные проблески в волнах роскошных каштановых волос. Видел, но не замечал. – Ты все так же восхитительна, любовь моя, – выдохнул я, пытаясь возобновить свои любовные поползновения в сторону ее прелестей, упрятанных за тонким батистом ночной сорочки. Но у Мари, разбуженной смелыми ласками, было скорее игривое, чем романтическое настроение:– Ты лжец, мой дорогой муженек. К тому же похотлив. – И как ты живешь со мной все это время?– Сама не знаю… Ой?!– Да?– М-м-м… Анри Маер, и откуда только берется такое рвение?– Всему виной твой запах. – Правда?– Угу. А еще…– … Ах!– А еще твои замечательные длинные ноги и…– Не останавливайся. – И то, что находится несколько выше…Когда, насытившись друг другом, мы затихли, за тяжелыми портьерами окон уже расцвел рассвет. Мари лежала у меня на плече, выводя пальчиком какие-то сложные узоры на моей груди. – Анри?– Гм?– Как долго еще это будет между нами?– Что? Любовь? Страсть?– Да. – Всегда. – Нет. Я старею, а ты все так же молод и красив. Знаешь, вы вчера с Лукасом сидели за одним столом и перебирали бумаги, а я поймала себя на мысли, что с виду вы скорее братья… А когда мы с тобой идем по улице, наверное, многие думают, что мы…– Мне все равно, что думают другие. Я люблю тебя, слышишь? И ничто в целом мире не сможет нас разлучить. – Глупый, ты не знаешь, о чем говоришь. Да, я действительно не знал. Не прошло и двух месяцев, как Мари не стало. Накануне Дня всех святых во время обычной верховой прогулки ее покладистая кобылка испугалась выскочившего из леса волка и понесла. Дикий галоп лошади оборвал неглубокий яр – высохшее каменистое русло какой-то древней реки. Кобыла сломала ногу, моя жена – шею. Я нашел их по запаху и следам спустя полчаса, после того как дочери, сопровождавшие мать на прогулке, но потерявшие ее, вернулись в панической спешке домой, наперебой крича и плача. Тело Мари, отлетевшее от лошади на несколько метров в сторону, лежало в неестественной позе, а ее серо-голубые глаза смотрели в такого же оттенка небо с легким изумлением, которое почти растаяло за пеленой вечности. Ее руки были уже холодны, но губы еще хранили слабое тепло…Я не помню, сколько просидел на земле, укачивая бездыханную Мари на руках, воя и рыдая от боли и отчаянья. Кажется, солнце неоднократно выглядывало из-за туч, опаляя меня своими лучами, но у меня не было ни сил, ни желания противиться столь жестокой смерти. Я эгоистично ее желал, позабыв о детях, об отце, обо всем на свете. Впрочем, осеннее светило было слишком слабым, а остаток дня – слишком коротким, чтобы лишить меня жизни. Потому пришлось убить искалеченную лошадь и нести тело Мари домой в вечерних сумерках, холодея сердцем с каждым тяжелым шагом . Для детей это был ужасный удар – они не только потеряли мать, но и того отца, которого знали. Словно замкнулся какой-то невидимый круг, время рвануло вперед, и я за считанные часы превратился в старика. Не телом, нет – душой. Мы как-то пережили похороны, как-то перетерпели первые недели… Потом все поочередно разъехались: подавленные Даниэль и Жан были вынуждены вернуться к учебе, серьезный и хмурый Лукас, видя мое полное безразличие, занялся делами, а беспрестанно плачущую Эмму забрала к своим родным погостить ее лучшая подруга. Я остался в одиночестве бродить по большому опустевшему дому, теряя счет времени и все больше замыкаясь в себе. Из этого состояния меня заставил выйти новый удар, обрушившийся на голову в середине зимы – тетя Ирен прислала письмо с вестью о тяжелом состоянии матери. Не медля ни секунды, я пустился в дорогу. Руан встретил меня мокрым снегом и порывчатым ветром. Жилище тети нашлось быстро – деньги, что я регулярно высылал, позволили ее маленькой галантерейной лавке вырасти до размеров приличного дома мод. Обменявшись с постаревшей, но все еще энергичной тетушкой несколькими фразами приветствия, я зашел в комнату матери той тихой поступью, которая меня никогда не подводила во время охоты. Но сейчас Эмма Болеви услышала шаги и открыла глаза. Они единственные были теми прежними, которые я хорошо знал с самого своего рождения. Все иное в матушке переменилось до неузнаваемости. И причиной была не так старость, как страшная болезнь, пожирающая тело изнутри. Пожелтевшая сморщенная кожа обтягивала ее скелет с такой пугающей щепетильностью, что я мог увидеть очертания почти каждой истонченной косточки. Казалось, распухший живот, в котором росла коварная хворь, высосал из несчастной все жизненные соки. – Кто это?– …Я. – Анри? Это ты, сыночек?– Да, матушка. – Наконец-то! Как долго тебя не было. Подойди ближе, дай рассмотреть тебя. На негнущихся ногах я подошел к постели больной и сел на ее краю. Трясясь в экипаже почти двое суток и делая остановки лишь затем, чтобы сменить лошадей, я желал одного – застать мать живой. Но мне даже в голову не приходило, что к краю жизни она подойдет в ясном сознании. – Что с тобой стало, мальчик?– Прошло много лет. Я изменился. – Да, ты возмужал… Но что-то не так. Ты очень бледен и холоден. – Это все усталость… Матушка?– Анри, я не мать тебе, а бабка. – Мне давно известна правда. Это неважно. Вы любили и воспитывали меня, как собственного сына, потому всегда останетесь для меня матерью, – испытывая жалость и нежность одновременно, я наклонился и поцеловал больную в лоб. Взгляд Эммы Болеви переместился с моего лица куда-то мимо, в видимую только ей пустоту:– У тебя дыхание смерти, сынок. Я давно ее жду, как спасение от боли. Все похолодело у меня внутри. – Не нужно так говорить. – Больше не осталось сил, Анри. Помоги мне. – Я не могу. –Можешь. Ты уже переступил грань, а за твоими плечами стоят тени, и клубится тьма. Еще одна кончина ничего не изменит. Что испытывает грешник, когда ясно понимает о неизбежности расплаты? И то, что она приходит не только после смерти?Как когда-то давно я взял руку матушки в свои ладони:– У меня этой осенью умерла жена. Если ваши души встретятся, скажите ей, что я люблю и никогда не забуду. Вас обеих. Ее кровь была горькой и терпкой, такой же, как и мои слезы. Когда я перестал слышать удары уставшего сердца Эммы Болеви, отнял от губ ее запястье и, скрывая следы своих клыков, вернул на место сползшую манжету сорочки… Спустя какое-то время подошла тетя и отвела меня в сторону, сочувственно что-то бормоча. Наверное, всему есть предел, даже внутренней агонии, потому я словно оглох, лишь наблюдая, но уже не участвуя в происходящем. Только разговор о предстоящих похоронах и приезде родственников привел меня в чувство – если слабое зрение подводило тетю Ирен, то уж Натан и Жюль наверняка озадачатся тем фактом, что их сорокасемилетний младший «братец» выглядит от силы на двадцать пять. Потому, взявшись за организацию похорон, я попытался все сделать как можно быстрее – братья едва успели на саму церемонию. Мне же пришлось неожиданно исчезнуть, оставив вместо себя короткое спутанное письмо и кучу вопросов без ответов. Глава 14По ту сторону жизниПосле смерти Мари и матушки я будто окаменел. Казалось, даже тень чувств уже никогда не возникнет в моем сердце. Но постепенно жизнь началась возвращаться благодаря детям. Все они были разными, но, немного перетерпев резкую боль утрат, в каждом я стал с терпкой тоской отчетливо замечать черты Мари. У Лукаса были ее губы и скулы, а у Эммы – ее глаза, нос, подбородок и копна темно-каштановых волос. Даниель унаследовала не только волосы матери, но и ее телосложение, а самый младший Жан – многие черты характера. Мари продолжала жить в наших сыновьях и дочерях, и я старался быть более человечным уже ради них. Но из-за своей неувядающей молодости не мог долго называться их отцом. Повзрослевшим детям я все так же оставался другом и советчиком, но… Вскоре стало возможным только издали наблюдать за их жизнями, радуясь созданию семей, рождению у дочерей собственных детей. Их домочадцы не были посвящены в суть моей природы, потому пришлось перевоплотиться в какого-то непонятного дядюшку, который жил где-то далеко, но, если выпадали у кого жизненные трудности, обязательно приходил на помощь. Где-то лет десять после кончины жены я хранил ей верность, не представляя себе другой женщины в своей постели. Потом плотские желания взяли верх, и я начал заводить короткие интрижки, не подпуская, впрочем, избранниц ни к своему сердцу, ни к своей тайне, ни к своей семье. Оттого мачехи у моих детей не было никогда. Но были моя любовь и материальная независимость – предприятия, полученные когда-то от отца, мне удалось сохранить и развить, а когда пришло время – большую часть передать им в наследство. Барон сперва сопротивлялся этому намеренью, понимая, что в результате теряет право собственности раз и навсегда. Но упрямство его поколебалось благодаря вспыхнувшей на французских виноградниках эпидемии мучнистой росы, а позднее – и нашествии американской филлоксеры. Потом отца разгорячил 1870 год, когда Наполеон III развязал краткую и бесславную войну с Пруссией, а новая революция – Парижская Коммуна – окончательно разозлила. Утомившись считать убытки, он всердцах проклял нерадивую Францию, опечатал все погреба с остатками лучших вин и уехал в родную победоносную объединенную Германию. Я же остался решать возникшие проблемы и помогать собственным сыновьям и зятьям спасать то, что еще можно было спасти. Несмотря на многочисленные испытания и потрясения, Бог миловал моих детей, дав им прожить хорошие жизни. Они, разлетевшиеся в молодости по всей стране, все перешагнули рубеж ХХ века и героически встретили Первую мировую войну, но потом, словно осенние листья, стали друг за другом уходить. Виной этому были не так артиллерийские обстрелы немцев и лишения военных дней, как тяжесть прожитых лет и осознание того, что их привычный мир, обвитый виноградной лозой и вскормленный ее соком, катастрофически изменился. За неполные два года я потерял их всех. Последним был Жан… После похорон, на которых меня никто не узнал, я воротился домой, отпустил слугу, заперся в своей спальне и долго рассматривал семейные фотокарточки, не проронив при этом ни слезинки. Кроме непереносимой душевной боли, меня мучила ужасная жажда – до похорон я не питался трое суток и был на пределе физического истощения. Но исправлять ситуацию не хотел, а потому устало опустился в кресло, безучастно ожидая прихода голодной смерти. В таком состоянии я провел еще три дня в сознании и несколько – без него, потеряв почти половину собственного веса и практически полностью свой облик. Отец, который случайно прочитал некролог о смерти внука в какой-то газете – благо выписывал их даже из многострадальной Франции – выбил двери вначале моего дома, а потом и спальни на седьмые сутки этого добровольного затворничества. Поскольку я не реагировал на принесенную охлажденную кровь, он отпаивал меня своей собственной, от которой я и полумертвый не мог отказаться. Вот так, под стук его сердца в своих висках и далекие залпы артиллерийских орудий я распрощался с остатками человечности и собственной воли, став тем, кем давно хотел видеть меня барон – послушным верным псом. Глава 15Полунемец-полуфранцузПока во Франции я вначале строил семейное счастье, а потом собирал его осколки, барон Генрих фон Маер колесил по всей неспокойной Европе, где державы так же часто меняли свои названия и границы, как и он – свои имена. В 1912 году отец неожиданно женился на юной венгерке дворянского происхождения и, позабыв о своих вольных привычках, надолго обосновался в родном Берлине, где специально для молодой жены приобрел помпезный дом в стиле барокко. Именно туда он и приволок после мое тело, которое по каким-то странным причинам все же жило, лишившись души, желаний и стремлений.

На заре новой семейной жизни барона Германская империя, укрепленная под чутким руководством покойного Бисмарка и отрастившая зубы по велению императора Вильгельма, была в политической изоляции, но страдала от переизбытка территориальных амбиций. Ей вторила Австро-Венгрия, боявшаяся потерять то, что уже сумела проглотить ранее. Во многих державах на таком фоне стали слышны скрежеты оружия и призывные ратные речи. Немало дров в кострище будущей страшной войны подкидал и Николай ІІ, плотоядно поглядывавший на просторы уже порядком ослабленной Османской империи. Накал страстей на почве внешнеполитической жадности и беспринципности наконец вылился в глобальную войну, которая сожрала не только миллионы невинных жизней, но и те империи, что ее породили. После, сидя в кабинете быстро опостывшего берлинского дома и глядя на результаты ужасных мясорубок и уродства газовых атак через призму газетных статей – на большее меня уже не хватало – я начинал ненавидеть не только Германию из-за своей родной изнасилованной Франции. Мне порядком осточертела уже вся, так называемая, «цивилизованная» Европа. В конце концов, выпросив у отца позволения собственнолично наладить бесперебойную работу его новоприобретенных по дешевке в Германской Восточной Африке оловянных и золотых рудников, я отплыл с континента, оставив весь свой привычный жизненный уклад за бортом законспирированного под французское судно парохода, отбывшего с Гамбурга. Длительная поездка являлась рисковой по своей сути, впрочем, как и вся авантюра с рудниками – германские колонии к тому времени пребывали в морской блокаде. Но для меня она не стала слишком обременительной – на небольшом судне оказалось достаточное количество народа в числе его команды, ряженых немецких военных и моих рабочих, дабы один осторожный вампир смог в разумных пределах утолять свою жажду. Да и моя маскировка была отменной – первый класс, сдержанные манеры, членство во французском аэроклубе и, как результат – разобранный аэроплан «Farman» в грузовом отсеке корабля, восхищавший самого капитана – тоже наполовину француза. Нужно сказать, что самолеты зачаровали меня еще с момента первого в мировой истории авиаперелета из Шалона в Реймс, исполненного одним из братьев – будущих основателей авиазавода – Анри Фарманом в 1908 году. Потом были недели авиации в Шампани, соревнование военных аэропланов в Реймсе и Международный кубок скоростной авиации Gordon-Bennett, где уже я сам принимал участие не ради победы, а для забавы, дабы испытать свой новоприобретенный аэроплан. Прибыв в Африку, я вначале занимался сугубо рудниками отца. Дело это оказалось хлопотное и неблагодарное – рентабельность у них оказалась низкой, а условия работы ужасными – территория быстро стала ареной боевых действий между колониальными войсками Германской империи, Великобритании, Бельгии и Португалии. Спустя некоторое время в ходе долгих переходов от одного рудника к другому, судьба столкнула меня с полковником фон Леттов-Форбеком – командующим немногочисленными военными подразделениями Германской Восточной Африки. Я тогда был вынужден просить у него помощи – припасы нашего лагеря из-за длительной засухи очень истощились. Словами не передать, с каким сердцем я шел на поклон к немецкому военному – ему подобные превратили ставшим для меня родным Реймс в город развалин. К огромному удивлению полковник оказался на редкость интересной личностью и прекрасным собеседником. Он не только поделился с моими людьми своей скудной провизией, но узнав, что в моих венах течет половина немецкой крови, к тому же дворянской, пригласил к своему личному столу. От трапезы я, естественно, отказался, а вот от разговора за бокалом вина – нет. Фон Леттов-Форбек был настоящим офицером и первоклассным стратегом, дорожащим жизнями своих солдат. Полковника уважали те только немцы, но даже набранные из местных жителей аскари, которые бесперебойно пополняли ряды его маленького войска, действующего против многочисленных врагов преимущественно партизанскими методами. Узнав от разведчиков-аскари о том, что я – пилот, полковник очень воодушевился и предложил неофициально провести аэроразведку неприятельской территории – он как раз планировал очередную диверсионную вылазку одного из своих маленьких мобильных отрядов в сторону британской Кении. Я оказался в довольно щекотливом положении: с одной стороны претила мысль хоть в чем-то помогать вражеской для Франции армии, пусть даже против британцев, с другой – в военное время категорический отказ сослужить хорошую службу кайзеровскому командующему, пребывая на вверенной ему территории, мог иметь плачевные последствия даже для гражданского лица. Не желая проверять границы хозяйского радушия полковника, я согласился на его авантюру, решив про себя создать лишь видимость своего «патриотического» порыва. Словно прочитав мои мысли, а, может, просто полностью не доверяя полунемцу-полуфранцузу, фон Леттов-Форбек усадил на второе сидение моего аэроплана своего офицера, резко побледневшего, несмотря на свой многомесячный загар. Моего лица, полностью скрытого за шлемом специального кроя и созданными за моим эскизом затемненными очками, они видеть не могли. Впрочем, как и его свирепого выражения. Глава 16На последнем вздохеВыжимая из 70 лошадиных сил двигателя самолета все максимальные 60 миль в час, я быстро пересек границу между германской и британской колониями. Под крылом, сколько видел глаз, простиралась выжженная саванна. При полном баке горючего наш полет мог длиться немногим более трех часов, но служить извозчиком лейтенанту фон Бергену столько времени я не намеревался. Сперва у меня проскочила шальная мысль опрокинуть аэроплан – его устойчивость в воздухе была слабой, и даже небольшой наклон приводил к потере равновесия и грозил падением. Утрата самолета была пустяком в сравнении с обвинением в измене и конфискацией отцовских рудников. Но рухнуть с высоты полторы тысячи футов все же было рисковой затеей даже для живучего вампира, потому я подавил в себе первый порыв и, машинально управляя аппаратом, начал продумывать иные пути выхода из патовой ситуации, пока мой надсмотрщик трясущимися руками составлял план местности необъятных просторов Кении. Спустя час полета я смирился. Но только стоило развернуть аэроплан, чтобы возвращаться назад, как вмешался случай, все решив за меня – из-за резкого и сильного порыва ветра внезапно раскололся новый деревянный воздушный винт, поставленный взамен старого, сносившегося. Полированный, частично окованный металлом, но, видимо, с внутренним дефектом древесины, он до этого служил мне совсем немного и на более коротких дистанциях. Потеряв пропеллер, аэроплан стал стоймя, перевернулся и начал стремительное падение. Я заглушил ставший бесполезным мотор и, как мог, попытался выровнять аппарат. Но перевести отвесное пике в планирование получилось не до конца. Аэроплан тяжело грохнулся о землю, сломав шасси, хвост и нижнее крыло. Нас с лейтенантом отчасти спасла деревянная гондола, треснувшая, но не рассыпавшаяся на части. У меня, кроме множественных ушибов, судя по ноющей боли при вдохе, оказались треснутыми несколько ребер, а вот у немца дела обстояли похуже – более хрупкий человеческий скелет не выдержал удара отдачи. У лейтенанта были сломаны обе ноги и травмирован позвоночник. К тому же он хорошенько приложился обо что-то твердое головой, потому то и дело терял сознание. Плотно перетянув себе грудную клетку куском полотна из разодранной обшивки крыла аэроплана, я склонился над окровавленным человеком, планируя выпить его до дна. Силы мне были необходимы, чтобы преодолеть пешком огромное расстояние к своему лагерю, разбитому неподалеку от подножия Килиманджаро. Дабы не попасть в плен к британским разведывательным отрядам, двигаться в юго-западном направлении через голую саванну нужно было быстро, а немец со сломанными ногами, немеющими руками и сотрясением мозга этого, естественно, делать не мог. Бросить же его на растерзание жажде и хищникам было более жестоко, чем предоставить быстрое и тихое забвение от потери крови. Я почти всадил в шею раненого свои клыки, но тут мое внимание привлекла помятая фотография, выпавшая из его нагрудного кармана на сухую траву. На ней счастливо улыбающийся лейтенант фон Берген был в кругу своей семьи: красавицы-жены и четверых маленьких детей. Почему многодетного отца отправили нести службу в далекую африканскую колонию, оставалось загадкой, но то, что его ожидали дома пятеро любящих сердец, было бесспорным. Память о собственной семье ожила новой болью, которую я пытался столько времени утопить в заоблачной холодной высоте своих рисковых полетов. Пришлось, чертыхнувшись, ломать каркас крыла, рвать его обшивку и тросы, сооружая нечто, напоминающее носилки-волокуши. Водрузив и зафиксировав на них стонущего лейтенанта, я направил взгляд, а потом и стопы в сторону величественного вулкана, проклиная по ходу свою глупость, свирепое африканское солнце и все колониальные войска вместе взятые. Благодаря плотной кожаной одежде я почти не получал солнечных ожогов, хотя и страдал от ужасной жажды и жары. С глазами не повезло больше – они страшно слезились и пекли из-за того, что стекло очков в результате аварии треснуло. Когда мир перед моим взором стал расплываться и тонуть в несуществующем тумане, пришлось сделать длительную передышку под одиноким разлогим баобабом, дожидаясь наступления темноты. Заунывные стенания Бергена относительно надоедливых мух и полного отсутствия воды в его фляге я прервал угрозой отправиться дальше одному, оставив местным гиенам восхитительный обед в обертке военного образца цвета хаки. Хотя, нужно отдать должное кенийским хищникам, особенно львице, сопровождавшей нас до утра следующего дня – каким-то седьмым чувством они узнавали мою природу и не подходили близко. Что нельзя сказать о черной мамбе, на которую я неосторожно напоролся, еле плетясь и пытаясь разглядеть тонущую в небесной выси, повитую облаками снежную шапку Килиманджаро. Змея, дремлющая возле разогретого утренним солнцем камня, не успела скрыться в редком кустарнике, когда моя нога оказалась в опасной близости от ее завитого в кольца тела. В длину превышающая человеческий рост, она на самом деле была даже не темного, а коричневато-серого окраса со светлым брюхом. А вот ее пасть внутри оказалась, действительно, фиолетово-черная, как безоблачное ночное небо. Я хорошо это заметил за долю секунды до того, как ядовитые зубы змеи глубоко вонзились в мою икроножную мышцу. Подступившая следом боль оказалась довольно ощутимой. Словно сотни игл проткнули ногу до самой кости. Не дожидаясь моей реакции, мамба скользнула в сторону и быстро скрылась, а я остался стоять на месте, застыв не так от ужаса, как от удивления. Если до этого происшествия события последних двух дней представляли собой череду досадных неприятностей, то теперь надо мной нависла реальная угроза смерти. Я рассуждал так: если яд черной мамбы убивает человека в течение получаса, то вампира он лишит видимых признаков жизни где-то через час. Тогда придет пора стервятников и гиен, после пиршества которых мало что останется. И это что-то уж точно не вернется к жизни… Лейтенант, валяющийся в бреду на носилках за моей спиной, не только не сможет помешать падальщикам, но станет их десертом. Места, где можно было бы укрыться, пока нейротоксины в моей крови пройдут стадию распада, в радиусе видимости не наблюдалось. Дерева, на которое можно было бы взобраться, чтобы привязать себя к стволу или спрятаться в его возможной полости на период беспамятства – тоже. Мне оставалось только найти густую тень и припомнить молитву исповеди. Все остальное было уже предрешено. Пока я отыскал большой валун, за которым палящие лучи солнца теряли свою силу, в глазах у меня начало двоиться, а укушенная нога, перетянутая ремнем, занемела до бедра. При этом она умудрялась буквально гореть в месте укуса, доставляя хотя и терпимые, но немалые страдания. Расположившись в тени как можно удобнее, я глубоко вздохнул и ослабил ремень, позволяя кровотоку быстрее разнести змеиный яд по телу, до самого сердца. Тянуть с неизбежностью не имело смысла. Взглянув на носилки, я, несмотря на страшную жажду, скривился и отвернулся – от лукавой мысли забрать за порог смерти с собой еще одну жизнь, вдруг стало непереносимо гадко. Постепенно связь с реальностью начала угасать, конечности перестали слушаться, а огонь с ноги переместился вглубь тела. Когда я узнал, что являет собой адское пламя, еще даже не испустив дух, стал шептать немеющими губами не молитву, нет… Я начал звать призрак своей жены, который мне привиделся в горячке помутившегося сознания.

Мари не ответила мне. Не склонилась над моим распростертым телом, не облегчила страдания агонии легким прикосновением ладони. Она лишь стояла рядом, глядя в невозможную синеву высоких небес, а потом оставила одного, растаяв в белоснежном отблеске вершины Килиманджаро, следом поглотившим и мой последний судорожный вздох. Хотя… действительно ли последний?ПослесловиеВысота!Как много в этом слове тайного, глубинного смысла…Высота страшна. Высота восхитительна. Высота подобна роковой женщине. Дразнит, манит, отталкивает… чтобы через мгновение снова призывно открыть объятия для своего самого пылкого воздыхателя. Да! Сердцеедка покоряется не всем… Далеко не всем. Она принимает лишь сильных, отважных, смелых. Она очаровывает, пьянит, будоражит. Она дарит блаженство и лишает страха. И когда кажется, что ты наконец-то стал ее властелином, высота бесповоротно делает тебя своим рабом. Теперь до конца своей жизни будешь бредить только ею. Будешь рваться ввысь каждый час, каждую минуту, каждую секунду. Неважно, что вдали рокочет гром, а совсем близко разверзается бездна. Неважно, что ты множество раз терпел крушение и один раз почти что умер. Все – мелочи. Ведь главное для тебя – это она. ВЫСОТА!Она бывает многоликой, а потому – для каждого разной. Для аристократов и деловых людей высота – это та ступенька их кичливости, с которой легко взирать на мир с холодным прищуром глаз и легкой ухмылкой на губах. Для путешественников ее мерилом есть наивысший горный пик, который удалось покорить, а для пилотов – наибольшее количество футов под крылом самолета. Для верующих высота ассоциируется с Господней обителью, а для влюбленных – с наивысшим взаимным наслаждением самого глубинного естества. Скажете, все это пафосно звучит? Пусть. Многие истины, отображенные в нескольких фразах, кажутся слишком громогласными. Но это до тех пор, пока они не берут за живое и не выворачивают душу наизнанку. Тогда не хватает красок и не достает слов – слишком сильны эмоции для воплощения во что-то обозримое или осязаемое. Меня зовут Анри. Анри фон Маер. И мне довелось побывать в разных ипостасях ценителей высоты. Я был глубоко верующим юношей и беззаветно влюбленным мужем, неутомимым путешественником и рисковым пилотом, невольным аристократом и хладнокровным бизнесменом. Я ощутил высоту на вкус, на запах и на цвет. Но так и не смог понять, что же скрыто за нашим с ней страстным танго, под звуки заключительных аккордов которого приходит жуткое одиночество. 1. 01. 2018Примечания:Глава 1«развалины средневекового замка на вершине горы Саломона»– На горе Саломона/горе Саломон (le Mont Salomon) архиепископ Вьена Жан Бернин (Jean de Bernin(1191(1217) - 1266 гг. )) построил замок Бати (le château de la Bâtie) на фундаменте из римской стены. В 1926 году его руины были внесены в список исторических памятников Франции. Глава 5«Вонь от множества сточных канав стояла ощутимая…»– «И на стыке Средневековья и Нового времени система канализации Парижа оставалась очень небольшой. В 1636 году она, обслуживавшая 415 000 жителей, была длиной лишь 23 километра. Через полтора века всего на 3 километра длиннее. Во времена Наполеона I канализационная система Парижа постоянно засорялась» ( журнал «Awake», декабрь 1999 г. ). «Парижская сеть снабжения питьевой водой (т. е. сеть первого современного водопровода) и очистительные сооружения были созданы в эпоху Наполеона III, во второй половине XIX века». («Label France», № 52, октябрь-декабрь 2003 г. )Глава 8»…политические взгляды тамошнего канцлера – князя Клеменса Меттерниха мне приходятся по нраву»– Князь Клеменс Венцель Лотар фон Меттерних-Виннебург-Бейльштейн (нем. Klemens Wenzel Lothar von Metternich-Winneburg-Beilstein (1773 - 1859)) – немецкий и австрийский политический деятель, дипломат, государственный канцлер Австрийской империи (1821 - 1848), приверженец крайнего консерватизма и абсолютной монархии. Глава 14»…вспыхнувшей на французских виноградниках эпидемии мучнистой росы, а позднее – и нашествии американской филлоксеры»– Виноградная филлоксера – мелкое насекомое, вредитель винограда, который питается на корнях растения и приводит к его гибели. Родина – Северная Америка. Первые следы вредителя были замечены в Провансе в 1863 г. К 1867 г. болезнь поразила виноградники на сотни миль вокруг, включая территории Бордо. Качество вина необратимо ухудшилось. Его производство во Франции упало вдвое, а экспорт стал значительно уступать импорту. Глава 15»…судьба столкнула меня с полковником фон Леттов-Форбеком…»– Пауль Эмиль фон Леттов-Форбек (нем. Paul Emil von Lettow-Vorbeck (1870 – 1964) – командующий войсками кайзера во время Африканской кампании, в которой немецкие войска так и не были повержены вплоть до окончания Первой мировой войны и капитуляции Германии в Европе. Вошел в историю как один из лучших партизанских командиров, а в последствии – один из немногих бывших депутатов рейхстага, который выступил против политики Гитлера. Глава 16«Я рассуждал так: если яд черной мамбы убивает человека в течение получаса…»– За один укус змея вводит дозу яда, способную убить от 20 до 40 взрослых мужчин. Без введения противоядия в зависимости от места укуса смерть наступает в среднем через 20-60 мин.