Все потокиСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Так если убить человека в открытом море, обратить его там, где лишь вода… Тогда его душа будет бескрайней, верно?Жизнь изменилась, когда приплыл чужак. Его лодка, – огромная, с высокими бортами, – обогнула мыс, устремилась к морской стоянке. Ветер едва дышал, не мог раздуть паруса. И гребцов не было, и все же лодка шла, приближалась, лениво кренилась с боку на бок. Должно быть, ее влекли глубинные духи, – течение стало иным. Водоросли колыхались, дрожал солнечный узор на воде, а бирюзовая гладь преломлялась, наливалась синевой до самого горизонта. Стоянка качнулась на волнах, дома-лодки зашатались, заскрипели канаты, протянутые от жилища к жилищу. А потом все стихло – будто примерещилось. Чужой корабль застыл, а от него отделилась лодка, обычная, не больше рыбачьей плоскодонке. Солнечные брызги разлетались под ударами весел, окатывали гребца, и даже издалека можно было различить между скамьями набитые мешки с поклажей. – Дух моря вернулся, – так старая Аме сказала Назке. Тогда все и началось. Нет. Раньше. Все началось накануне, когда Назка потерял свирель. В тот день он со старшими братьями ушел в открытое море. Уплыли так далеко, что берега скрылись из виду, а солнце успело подняться высоко, стало жалящим, жарким. Прозрачная вода переливалась зеленью в глубине, и было видно, как там ходят косяки юрких теней. Хотелось нырнуть, выследить большую добычу, подкрасться с гарпуном. Но Назка знал – не получится. Даже самые сильные и отважные не добирались тут до дна. Слишком глубоко. Ракушки-грузила утянули сеть вниз, но и с сетью сперва не было удачи. Закидывали снова и снова, растягивали между лодками. Не зря. Сперва одна лодка заполнилась рыбой, а потом и вторая. Вернулись радостные, с песней подплыли к стоянке, а уже перед сном Назка понял, что свирель пропала. Лишь перетершийся шнурок свисал с пояса. «Не найдешь тут, – сказал старший брат, когда Назка принялся искать, заглядывать под мотки веревок. – В открытом море потерял, я еще там увидел, что пропала твоя дудка». Увидел и не сказал! Назка не смог сдержаться, потерял голову от гнева, кинулся на брата, их едва разняли. А отец потом еще добавил от себя, а после стыдил. Говорил, что думать нужно о роде, о хорошем улове для семьи, а если уж так дорожил свирелью, то незачем было таскать ее с собой. Назка выслушал его молча, кивнул, соглашаясь. А после лежал без сна, утирал кровоточащую губу и ругал себя, не мог успокоиться. Свирель ему подарила бабка, старая Аме. Назка и не знал, что она прячет на дне корзины такое сокровище: медную флейту, покрытую узорами и знаками. Семь отверстий и свисток – совсем как у обычных тростниковых дудок. Но звук, какой у нее был звук! Назка начал играть и замер в изумлении. Звенящий, чистый клич, – никогда он прежде такого не слышал. Он не мог расстаться с этой свирелью. Сколько раз ему говорили: что за глупость, зачем ныряешь с лишним грузом, мешает тебе. Оставляй на стоянке, играй под крышей большой лодки. Все твердили об этом. Кроме старой Аме. Должно быть, она понимала, что свирель никогда не молчит, воздух поет в ней, и море тоже поет. Назка хотел услышать этот напев бездны. А теперь потерял и никогда не услышит. Наутро он сказался больным, и отец с братьями без него отправились на берег продавать рыбу. Назка думал о том, чтобы ускользнуть со стоянки, отправиться в открытое море, попытаться нырнуть на недостижимую глубину. Никому не удавалось, но никто и не терял там свирель. Но он даже не лучший ныряльщик в семье, на что ему надеяться?Так он сидел под навесом на корме дома-лодки, слушал плеск волн, смотрел вдаль, мучился и не мог решиться. А потом увидел, как из-за мыса выплывает корабль, – крутобортый, с белыми парусами. Чужак поднялся во весь рост. Бросил весла, но лодка не замедлила ход, все также приближалась к стоянке. Солнце било в глаза, и Назка сперва не смог разглядеть лица гостя, заметил лишь алый узор на одежде и золотой блеск украшений. Что ему нужно, зачем такому богачу морские бродяги? Разве что попал сюда случайно, из любопытства решил подплыть поближе, и теперь с усмешкой разглядывает тесные дома-лодки и потрепанную одежду, сохнущую на крышах. – Я Сарвеш! – крикнул чужак и вскинул руку в приветствии. – Друг Тирты! Пришел навестить его!– Тирта давно умер! – ответила старая Аме. Ее голос, всегда рассудительный и спокойный, теперь громким окликом взлетел над водой. – Не дождался тебя! Но будь нашим гостем!Лодка подплыла, ткнулась носом в борт дома. Назка поймал канат, принялся вязать причальный узел и искоса смотрел, как гость – Сарвеш – выгружает подарки. Тугие мешки, должно быть, с рисом, свертки яркой ткани, рыболовные крючки и лезвия для гарпунов. Щедрый богач, подумал Назка. Еще вчера он бы обрадовался, что сумел первым встретить такого гостя, раньше отца и братьев, но сейчас на сердце было пусто. Так если убить человека в открытом море, обратить его там, где лишь вода… Тогда его душа будет бескрайней, верно?Жизнь изменилась, когда приплыл чужак. Его лодка, – огромная, с высокими бортами, – обогнула мыс, устремилась к морской стоянке. Ветер едва дышал, не мог раздуть паруса. И гребцов не было, и все же лодка шла, приближалась, лениво кренилась с боку на бок. Должно быть, ее влекли глубинные духи, – течение стало иным. Водоросли колыхались, дрожал солнечный узор на воде, а бирюзовая гладь преломлялась, наливалась синевой до самого горизонта. Стоянка качнулась на волнах, дома-лодки зашатались, заскрипели канаты, протянутые от жилища к жилищу. А потом все стихло – будто примерещилось. Чужой корабль застыл, а от него отделилась лодка, обычная, не больше рыбачьей плоскодонке. Солнечные брызги разлетались под ударами весел, окатывали гребца, и даже издалека можно было различить между скамьями набитые мешки с поклажей. – Дух моря вернулся, – так старая Аме сказала Назке. Тогда все и началось. Нет. Раньше. Все началось накануне, когда Назка потерял свирель. В тот день он со старшими братьями ушел в открытое море. Уплыли так далеко, что берега скрылись из виду, а солнце успело подняться высоко, стало жалящим, жарким. Прозрачная вода переливалась зеленью в глубине, и было видно, как там ходят косяки юрких теней. Хотелось нырнуть, выследить большую добычу, подкрасться с гарпуном. Но Назка знал – не получится. Даже самые сильные и отважные не добирались тут до дна. Слишком глубоко. Ракушки-грузила утянули сеть вниз, но и с сетью сперва не было удачи. Закидывали снова и снова, растягивали между лодками. Не зря. Сперва одна лодка заполнилась рыбой, а потом и вторая. Вернулись радостные, с песней подплыли к стоянке, а уже перед сном Назка понял, что свирель пропала. Лишь перетершийся шнурок свисал с пояса. «Не найдешь тут, – сказал старший брат, когда Назка принялся искать, заглядывать под мотки веревок. – В открытом море потерял, я еще там увидел, что пропала твоя дудка». Увидел и не сказал! Назка не смог сдержаться, потерял голову от гнева, кинулся на брата, их едва разняли. А отец потом еще добавил от себя, а после стыдил. Говорил, что думать нужно о роде, о хорошем улове для семьи, а если уж так дорожил свирелью, то незачем было таскать ее с собой. Назка выслушал его молча, кивнул, соглашаясь. А после лежал без сна, утирал кровоточащую губу и ругал себя, не мог успокоиться. Свирель ему подарила бабка, старая Аме. Назка и не знал, что она прячет на дне корзины такое сокровище: медную флейту, покрытую узорами и знаками. Семь отверстий и свисток – совсем как у обычных тростниковых дудок. Но звук, какой у нее был звук! Назка начал играть и замер в изумлении. Звенящий, чистый клич, – никогда он прежде такого не слышал. Он не мог расстаться с этой свирелью. Сколько раз ему говорили: что за глупость, зачем ныряешь с лишним грузом, мешает тебе. Оставляй на стоянке, играй под крышей большой лодки. Все твердили об этом. Кроме старой Аме. Должно быть, она понимала, что свирель никогда не молчит, воздух поет в ней, и море тоже поет. Назка хотел услышать этот напев бездны. А теперь потерял и никогда не услышит. Наутро он сказался больным, и отец с братьями без него отправились на берег продавать рыбу. Назка думал о том, чтобы ускользнуть со стоянки, отправиться в открытое море, попытаться нырнуть на недостижимую глубину. Никому не удавалось, но никто и не терял там свирель. Но он даже не лучший ныряльщик в семье, на что ему надеяться?Так он сидел под навесом на корме дома-лодки, слушал плеск волн, смотрел вдаль, мучился и не мог решиться. А потом увидел, как из-за мыса выплывает корабль, – крутобортый, с белыми парусами. Чужак поднялся во весь рост. Бросил весла, но лодка не замедлила ход, все также приближалась к стоянке. Солнце било в глаза, и Назка сперва не смог разглядеть лица гостя, заметил лишь алый узор на одежде и золотой блеск украшений. Что ему нужно, зачем такому богачу морские бродяги? Разве что попал сюда случайно, из любопытства решил подплыть поближе, и теперь с усмешкой разглядывает тесные дома-лодки и потрепанную одежду, сохнущую на крышах. – Я Сарвеш! – крикнул чужак и вскинул руку в приветствии. – Друг Тирты! Пришел навестить его!– Тирта давно умер! – ответила старая Аме. Ее голос, всегда рассудительный и спокойный, теперь громким окликом взлетел над водой. – Не дождался тебя! Но будь нашим гостем!Лодка подплыла, ткнулась носом в борт дома. Назка поймал канат, принялся вязать причальный узел и искоса смотрел, как гость – Сарвеш – выгружает подарки. Тугие мешки, должно быть, с рисом, свертки яркой ткани, рыболовные крючки и лезвия для гарпунов. Щедрый богач, подумал Назка. Еще вчера он бы обрадовался, что сумел первым встретить такого гостя, раньше отца и братьев, но сейчас на сердце было пусто.

Бабка начала благодарить, но гость перебил ее, воскликнул:– Ты ведь Аме? Не может быть, как быстро пролетело время, помню тебя совсем девчонкой!Назка затянул узел и выпрямился. Гость не мог помнить старую Аме девчонкой – ведь сам был лишь немногим старше Назки. Высок ростом, лицо загорелое до черноты, чужеземное, с резкими чертами, но кожа гладкая – ни морщины, ни оспины, ни шрама. И взгляд черный, цепкий и ясный, без мутной пелены. – Думала, не узнаешь, – сказала старая Аме. – Думала, забыл нас, и меня, и Тирту. – Не забывал. – Гость качнул головой и прижал руку к сердцу. Назка молчал, смотрел, ничего не понимая. – Если бы смог, приплыл бы раньше. Ты ведь помнишь наш уговор? Так скажи, были у вас с Тиртой дети? Сыновья?– Мой сын на берегу, продает улов, – ответила Аме. Ее голос стал надтреснутым, горьким, будто она вынырнула с глубины, и говорить ей пока было трудно. – Но, может, и он для тебя уже старый, слишком долго ты плыл. Этот человек привез богатые дары, но замыслил что-то дурное. Мысль эта была пустой, отрешенной, и все же Назка не устоял на месте. Шагнул вперед, загородил собой Аме, встретился взглядом с чужаком. Тот словно впервые увидел его, прищурился и склонил голову набок. – Кто это? – спросил чужак. – Мой внук, – ответила Аме. Назка понял, что не может отвести взгляд. Черные глаза чужака затягивали, а мир вокруг терял краски, наливался глубинным сумраком, давил со всех сторон. Страх полоснул сердце: мне не хватит воздуха, я должен выплыть! Но Назка слышал свое дыхание, спокойное, ровное. Каждый вдох утягивал глубже, и где-то там, на самом дне, ждала свирель. – Он подойдет, – сказал чужак. Подводная тьма хлынула, унесла мысли и чувства. Мир погас. Назка вынырнул из забытья, захлебнувшись криком. Губы жгла соль, саднило горло, боль отзывалась в ушах. И звуки стали нестерпимо громкими, – плеск волн, шорох ветра, шаги по скрипящим планкам. Что случилось, неужели море пыталось забрать его, неужели он был таким неуклюжим и глупым, что потерял сознание под водой? И где он сейчас, что за незнакомые запахи вокруг?Глаза удалось разлепить не сразу, и сперва Назка увидел доски палубы и качающийся на них солнечный луч. Такой живительный, теплый, что Назка попытался ухватить его, сжать в горсти. А потом рывком повернулся, посмотрел на небо. Солнце сияло, золотое, чистое пламя, взгляд тонул в нем. Тепло касалось воспаленных век, проникало сквозь кожу, усыпляло боль. Зачем он прежде отводил глаза, почему не мог смотреть на солнце?– Так легче, верно?Этот голос заслонил все звуки, и Назка вспомнил его. Приподнялся, пробормотал:– Сарвеш. Имя чужака расцарапало горло. Мысли спутались, мир подернулся туманом. – Верно, верно, так меня зовут. Не бойся, потерпи, скоро все пройдет. – Пить, – попросил Назка. Как слабо это прозвучало, каким жалким он себя чувствовал! – Воды. – Вода не поможет. – Сарвеш обхватил его за плечи, заставил подняться. – Разве что морская, да и та чуть-чуть. Но сейчас утолишь жажду, подожди. Не было сил расспрашивать и спорить, и Назка кивнул, сделал пару шагов и ухватился за борт. Море простиралось насколько хватало глаз, бескрайнее, спокойное и пронизанное лучами. Синева отражалась, растворялась в нем. Горизонт таял, неразличимый, даже самая тонкая нить берега не проступала вдали. Ничего не было, лишь вода и небо. И все же Назка узнал воздух, движение волн, – здесь он вчера рыбачил с братьями. Здесь потерял свирель. Он запрокинул голову, ловя полуденный свет, а потом заставил себя обернуться. Корабль был огромным. Как три дома-лодки, а то и четыре, пять! Все здесь удивляло: мачты, вонзающиеся в небо, тяжелые мотки свернутых парусов, канаты толщиной с руку и просторные жилища на палубе. Назка много слышал о таких кораблях, но видел лишь издали. И людей тут было не меньше, чем на морской стоянке, – одни сидели без дела, другие карабкались по веревочным лестницам, перекликались с высоты. Ни женщин, ни детей, одни мужчины. И все здесь были слугами Сарвеша. Назка сам не знал, как догадался об этом. Стал приглядываться и зажмурился, замотал головой. Мерещилось странное, огненные нити расцветали перед глазами, а боль драла горло с новой силой. – Открой глаза, послушай меня. Когда Сарвеш успел опять оказаться рядом? Назка посмотрел на него осторожно, но взгляд Сарвеша утратил былую силу. Терпение, стремление помочь, – так смотрят старики, желающие научить сложному делу. Может, он и вправду видел Аме девчонкой. Рядом с Сарвешем стоял моряк, один из его слуг, – светловолосый и чудной на лицо. Улыбался сонно и протягивал руку. Назка закашлялся, – так нестерпимо засаднило внутри.

В теле моряка жило пламя. Оно бежало от ладони к локтю, скрывалось под рукавом рубахи, но проступало и сквозь нее. Билось вместе с сердцем, расходилось по жилам, – багровым, как закатное солнце и золотистым, рассветным. Моряк заговорил, но диковинные слова рассыпались, лишенные смысла. Назка смотрел на пламя под его кожей, хотел отвернуться и не мог. – Он принес тебе кровь, – объяснил Сарвеш. – Пей, он будет рад. Пить?Моряк вытащил нож, – небрежным, легким движением, – и полоснул себя по запястью. Время словно сместилось, разорвало свой ход. Только что Назка стоял и смотрел, и вот уже выпрямился, вытирая лицо ладонью, а мир сиял, переливался тысячью красок. Сердце колотилось, каждый вдох окатывал радостью. Хотелось закричать, взобраться на мачту, прыгнуть в море, а лучше сорвать с пояса свирель и заиграть, разделить с ней счастье. Пусть рождается новая, невиданная песня!Только свирели не было. – Одна лишь кровь утоляет жажду, – сказал Сарвеш. Он склонился, перевязывал запястье своего слуги, а тот улыбался, бессмысленно глядя вдаль. – Она как морская вода и солнце, только в тысячу раз лучше. Верно?Назка не нашел слов, – слишком тусклыми они были, слишком простыми, – и лишь кивнул. Корабль так и не отправился в путь, покоился в бескрайнем море. Даже с верхушки мачты Назка не увидел земли, а теперь и подавно не было смысла вглядываться, искать сушу за кромкой неба. Солнце опускалось, теряло жар, и, провожая его, ныло сердце. Никогда прежде Назка не жалел так об угасании дня. – Аме назвала тебя духом моря, – сказал он. – Аме, – повторил Сарвеш и улыбнулся, мечтательно, отрешенно. Закат окрасил его серьги, окатил лицо алыми тенями. – Ей бы не рыбу ловить, а стихи писать. Только если и называть меня духом, то я – дух реки. Духом моря будешь ты. Они сидели на крыше жилища, – возведенного на палубе, но основательного, как дома на берегу. Назка уже побывал внутри, увидел новые богатства: широкие кровати, сундуки с одеждой, белую и серебряную посуду, книги. Заметив, как он озирается, Сарвеш пообещал: «Научу читать». Столько всего тут было, только музыки не было. Ни бубна, ни ситара, ни флейты. – Нас как только не называют, – продолжал Сарвеш, глядя вдаль. – Но смысл всегда один. Нас влечет солнце, и мы пьем кровь, а это редко кому по нраву. Кроме наших друзей, конечно!Сарвеш широко взмахнул рукой, и Назка понял: друзьями он зовет слуг, снующих по кораблю. Одурманенных, готовых в любой миг вскрыть себе жилы, напоить кровью. – Так что я не дух моря, нет. Для тебя я хозяин, учитель, защитник – называй как проще. – Мне проще по имени, – сказал Назка. – В семье я всех звал по именам. – Мне это нравится! – Сарвеш засмеялся, хлопнул ладонью по крыше. – Я люблю свое имя. И не дал ответить – вдруг переменился, стал серьезным. Принялся разглядывать Назку, будто у того лицо было покрыто знаками и письменами. Смотрел долго, – солнце успело коснуться края вод, тени сгустились до черноты. – Значит, ты младший внук Тирты, – проговорил он наконец, и Назка понял, что не дышал, пока длилось молчание, погружался на дно тишины. – Похож немного. – Сарвеш улыбнулся, качнул головой и стал объяснять: – Тирта знал обо мне все. И Аме знала. Так вышло, что я спас их в шторм, помог добраться до стоянки. Не сумел скрыть своей природы, но Тирта не испугался. Лишь спросил, что я ищу в их краях. Я ответил: ищу человека, чтобы убить его и оживить в открытом море. И Тирта сказал: забирай меня, оставь Аме. – Сарвеш снова засмеялся, но теперь невесело и тихо. – Но я слишком мало знал. Боялся, боялся ошибиться, хотел расспросить тех, кто старше. Я уплыл, но уговорился с Тиртой, что вернусь и заберу его или его сына, если у них с Аме будут дети. И вот вернулся, а столько лет прошло. Может, и не стоило расспрашивать дальше. От Сарвеша тянуло печалью, солнце уходило, заливало волны темной кровью. Рука то и дело тянулась к свирели, но натыкалась на оборванные тесемки. Стоило промолчать, но Назка не сумел. – Расскажи, зачем тебе это, – попросил он. И Сарвеш рассказал. Одна девушка встретила на берегу реки ракшаса, а тот убил ее и воскресил своей кровью. Не отпустил, поселился с ней в хижине возле воды. Объяснял, как изменилась теперь ее жизнь. (Тут Сарвеш замолк на миг, а потом добавил: «Как я сейчас объясняю тебе». ) У пьющих кровь много родов, много семей, у каждой семьи свой дар, и запомни, каков наш. Нам подвластна вода, но она же берет с нас дань. Здесь, у реки, ты умерла, и река сохранила твою душу. Пройдут годы, твой дар окрепнет, научишься слышать голос своей души и в других водах. Но пока не настал этот день, живи здесь, оставайся рядом со мной, я научу тебя всему. Но она не поверила, убежала с тем, кто пообещал ей защиту. Хозяин искал ее, расспрашивал, и узнал, что случилось то, чего он боялся. Все, кто видел девушку, называли ее безумной, говорили, что она скитается по свету, ищет и не может отыскать свою душу. Через много лет тот ракшас нагнал свою обращенную, хотел помочь, но не сумел. – Я много думал об этом, – сказал Сарвеш, глядя на первые звезды – еще неяркие, робкие. – Много-много думал. Ручьи впадают в реки, реки текут в море, морские течения смешиваются друг с другом. Так если убить человека в открытом море, обратить его там, где лишь вода… Тогда его душа будет бескрайней, верно? Он услышит ее во всех потоках земли, сможет отправиться, куда угодно, никогда не растеряет себя! Тирта меня спрашивал: «Что, если не выйдет?» И я ему ответил, поэтому и ищу человека из вашего народа. Мне нужен тот, для кого море – дом. Ведь если не выйдет, мы останемся в море на долгие-долгие годы. Назка не знал деда, тот умер до его рождения. Каким он был, как говорил с Сарвешем? И Аме, что она делала тогда? Сидела ли в стороне или спорила? А их дом, стоял ли он на большой лодке, или на крохотной, где двое с трудом умещались под навесом? Назка пытался представить это, и не мог, мысли разлетались. Лишь одна крутилась, настойчивая и неотвязная. – Скажи, – проговорил Назка, – ты не дарил Аме свирель? Красивую, медную?– Уже не помню, – Сарвеш махнул рукой, – я много что им подарил, и Тирте, и Аме… – И вдруг встрепенулся, схватил Назку за плечо. – Постой! Я столько говорил о твоей семье, но ты ни разу не спросил ни о ком, только про свирель! Не думай, не осуждаю, – добавил так поспешно, будто ждал возражений или обиды, – эта жизнь минула, о ней нечего жалеть. Но то, что осталось от прошлого – важно, очень важно. Я столько рассказал тебе, и ты не скрывай!Назка и не думал скрывать. Странно, как легко текли слова. Дома Назка не смог бы говорить так гладко, споткнулся бы о снисходительный взгляд, упрек или усмешку. Но Сарвеш не прерывал его ни звуком, ни жестом, лишь улыбался все шире, обнажая клыки. Грусть больше не струилась в воздухе, и ночь казалась светлей. Когда Назка замолчал, Сарвеш до боли сжал его плечо и сказал:– А что же тебя остановит? Ты можешь поискать свою свирель, можешь нырнуть на самое дно! Жизнь не угаснет в тебе без воздуха, и глубина тебе не страшна. Назка замер, не в силах поверить. Где-то там, под водой, свирель пела, хотела вернуться к нему. Это она привела Сарвеша, перекрутила жизнь и смерть, как веревку, – ведь Назка еще не услышал глубинную песню флейты, не узнал ее тайну. Тоска по ней обожгла сердце, смешалась с жаждой, со вкусом железа и сухой болью. Назка хотел вскочить и не сумел, – Сарвеш все еще держал его. – Только не сейчас. Дождись утра, дождись солнца. Эти слова накрыли душу тяжелой волной, не дали вырваться, и Назка подумал: «Нет, Аме права. Он дух моря». Назка помнил глубину другой. Раньше, стоило нырнуть, и время растягивалось, сердце билось медленно, а мысли звенели. Море болью вгрызалось в слух, давило на кости черепа, а потом заливало душу восторгом, пьянящим, ни с чем не сравнимым. Сейчас же все было не так. Назка мчался вниз, быстрыми движениями расшвыривал соленую бездну. Прежде неподатливая, своенравная толща воды, теперь не могла ни вытолкнуть его, ни удержать. Солнце впиталось под кожу, пульс грохотал, вкус крови горел на языке, – и Назка забыл о воздухе, помнил лишь свою цель. Вниз, вниз, все глубже. Пестрые стайки рыб разлетались в стороны, хищные тени проплывали рядом и тут же стремились прочь. Потоки менялись с каждым гребком, переливались то теплом, то холодом. Приближалось дно, – вздымалось пиками, чернело провалами ущелий. Сумрак надвигался, тянулся холодными щупальцами и поглощал свет. Но странно – Назка не перестал видеть и жадно вглядывался в незнакомый мир, так непохожий на прибрежные рифы. Ни ярких красок, ни причудливых ветвей кораллов. Колыхались длинные тусклые водоросли, темные очертания проскальзывали среди них, спешили укрыться в расселинах и пещерах. Пальцы коснулись уступа подводной скалы, и Назка замер. Он добрался до дна. Опустился в глубины открытого моря. Сегодня ночью, и на рассвете, и перед тем, как спрыгнуть за борт, Назка был уверен, – свирель ждет его, притянет к себе. Стоит совершить невозможное, и среди камней и песка блеснет ее медный бок. Останется лишь протянуть руку. Но здесь не было света, дно выгибалось скалистой грядой, над ней качались тени. Где же свирель, как ее отыскать?Я услышу ее, решил Назка. Буду слушать, пока не услышу. Вода крадет и изменяет звуки, нет смысла напрягать слух, да и как дудка запоет, если никто в нее не дует? Насмешливые голоса старших братьев звучали в памяти, будили старую обиду. Но разве это было важно? Семья и знакомые с детства лодки, – все осталось в другой жизни. А в этой Сарвеш сказал: «Кто же тебя остановит?» И еще: «Ты будешь духом моря». Звуки начали появляться, один за одним. Не такие, как было привычно, – дрожали в костях, отдавались эхом внутри тела. Вначале донеслись речи жителей глубины: щелкающая дробь, звон, переливающийся за гранью слуха, протяжные стоны. Голоса тянулись из-под камней, взлетали вместе с течением. А потом и сама вода начала звучать. Разлилась искристой золотой нотой – повторилась в сердце, яркая, как смех. Потянулась, свиваясь, ввысь, и Назка увидел ее дорогу. Течение, – вихрящееся и легкое, тонкое, как лента, – уходило к солнцу, разбивая холодные потоки. Но и они не молчали, пели задумчиво и гулко, окатывали кожу прохладой. Им вторили дальние глубинные реки, неодолимые, темные, а звон одиноких струй взлетал, рассыпался брызгами и пеной. Песня лилась, бесконечная и цельная, но ни один голос не терялся в ней. От золотой искры в сердце и до всех берегов, – напев летел, не встречая преград. А тело будто стало тростинкой, поющей вместе с морем. И солнце – едва различимое из глубинного мрака – откликалось, прорывалось сквозь толщу вод, превращало вкус волн во вкус крови. Вот он, напев глубины, понял Назка. Тот, что я мечтал услышать. – Я не нашел ее, – сказал Назка. Он вынырнул только что, но первый глоток воздуха не опьянил, не заставил сердце биться чаще. Назка едва верил, что провел под водой такой немыслимый срок, – утро давно миновало, полдень сиял, дрожал бликами. А больше ничего не изменилось, Сарвеш ждал в лодке, а невдалеке возвышался корабль, недвижимый, со свернутыми парусами. – Не нашел, – повторил Назка, опустившись на скамейку, – но я слышал, как она поет. Сарвеш подался вперед, глаза его вновь стали колдовскими, жадными. – Я слышал вместе с тобой. Такая прекрасная музыка, – сказал он и вдруг засмеялся. Его счастье поглотило Назку, преломилось в солнечных лучах и плеске волн. – Я знал, что получится! Ты чувствуешь ее повсюду, она живет во всех потоках! – А потом, словно спохватившись, добавил: – Мне жаль, что ты не нашел свирель. Я хочу послушать, как ты играешь. Раньше Назка никогда не оставался на берегу после заката, – слишком неуютной казалась твердь, непривычные запахи дурманили мысли. Но теперь изменилось и это. Второй день корабль стоял у причала, а Сарвеш водил Назку по городу, огромному, шумному, похожему на бесконечный базар. Они блуждали по грязным узким улицам, и вдруг выходили на площади, яркие, как праздник, или оказывались в садах, где тень сочных листьев ложилась на тропинки. Сарвеш рассказывал о правилах новой жизни, о том, как искать беспечных людей, как незаметно утолять жажду. И то и дело смотрел искоса, с тревогой. Ждал. Но бояться ему было нечего. Даже здесь Назка слышал глубину: в шелесте подземных вод, в каплях влаги, в медленном движении сока в стеблях лиан. И у крови людей был золотистый вкус песни. Свирель не умолкала. К вечеру второго дня они вернулись на берег. Назка улыбнулся, увидев за ветвями и крышами море, – взрезанное то здесь, то там гребнями волн, оно менялось у горизонта, ловило закатное пламя. – Подожди, – сказал Сарвеш. – Зайдем сюда. И потянул Назку в лавку, украшенную цветными плетенками и колокольчиками. Назка шагнул внутрь и замер. Это был дом музыки. У стен высились барабаны, огромные, как бочки. Блестели струны ситаров и ободы бубнов, трещотки свисали с потолка. А на прилавке россыпью лежали флейты. – Выбирай, – сказал Сарвеш. Торговец вынырнул из-за занавеси, принялся нахваливать товар, объяснять: вот пастушья дудка, а вот серебряная с головой дракона, вот та поет низко, грозно, а у этой заливистые трели. Назка перебирал флейты, одну за одной, пока пальцы не коснулись прохладного камня. Линия обвивала свисток, бежала от отверстия к отверстию, – этот узор был ярким, как свежая кровь. Когда они вышли, море уже почернело, а в вышине мерцали первые звезды. – Сыграй, – попросил Сарвеш. Назка сжал флейту, и сердце вдруг дрогнуло и заныло. Камень вместо меди в руках, под ногами земля вместо волн, а рядом нет никого из родных. Все незнакомое, чужое. Ветер коснулся лица, – соленый, свежий, он запутался в волосах и осушил непролитые слезы. В дальнем шелесте волн проступил напев, вспыхнул ярче, солнечным звоном наполнил землю. Моя свирель, подумал Назка. Она осталась на дне, чтобы я слышал ее всегда. Он поднес к губам новую флейту и вдохнул в нее жизнь.