ВечныйСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Довольно-таки давно, когда я ещё ходил в школу, класс, эдак, в пятый, жил в нашем районе один старик. Старик был беззубый, сгорбленный и передвигался с трудом, подволакивая ногу. Тогда он обыкновенно побирался на базаре, как и многие старики, не сумевшие приспособиться к послеперестроечной жизни. Зимой он носил лохматый чёрный тулуп и треух, а в тёплое время года — коричневый пиджак с медальками, число и расположение которых час от часу менялось. Его частенько видели у школ и детских садов, где старик останавливался, совершая променад, и вглядывался в окна. Если же детвора выбегала на улицу — во время прогулки, или же на переменку — дед оглядывал разношерстную толпу и улыбался беззубым ртом. В постсоветское время, особенно весной или летом, такая картина не вызывала никакого негатива, а тем более — страха. Старичок немощный, да ещё и ветеран (медальки же!), внучка высматривает, или просто детворой умиляется. Да и мне, двенадцатилетнему мальцу, тогда этот дед казался не более чем странненьким. Ну, ходили среди пацанов слухи, что он, мол, колдун. Ну да для детворы тогда каждый второй старик был колдуном, а каждая встречная «не своя» бабулька — ведьмой. Иногда, правда, у дедка случались обострения. То ли старческий разум помутился, то ли одолевали его какие-то свои воспоминания, но старый то и дело высматривал кого-то в толпе ребятишек, улыбался, покачивая головой, и грозил пальцем, глядя куда-то в пустоту. В такие моменты оказаться на месте ребёнка в такой компании, наверное, было бы жутко. Стоит чужой дедушка, пальцем тебе грозит: «Ну-ну-ну, не балуй»… Бррр…Шли годы, я перешёл в другую, более престижную школу, ездил на занятия в другой район, и старикашка как-то почти устранился из моей памяти. Не встречался он мне долго. И вот, как-то раз, помогая своему деду стеклить балкон, я снова увидел того самого старика, ковыляющего по дорожке между домов. Дедов балкон (кстати, о деде где-то тут есть отдельная история) выходит на детский сад, в который когда-то ходил и я. И вот, шаркая непослушными ногами и стуча по асфальту клюкой, под звон своих разномастных медалек и значков, тот самый странный старичок подходил к детскому заведению…На улице, около павильонов, шумно играли дети: бегали, прыгали, копались в песочнице и съезжали вниз по отполированной поколениями детских задниц горке. В бетонных клумбах благоухали поздние цветочки, а над ними кружили сонные пчёлы. Старичок остановился у забора, и с интересом наблюдал за детьми сквозь выкрашенную зелёной краской сетку-рабицу. Потом его голова закачалась из стороны в сторону, и он погрозил кому-то из ребят длинным, узловатым пальцем. Постояв так ещё пару минут, старик пошаркал своей дорогой…— Эй, ты чего, заснул, что-ли? — Ткнул меня локтем под рёбра мой дед. — На вот, раму придержи!Я стряхнул с себя нахлынувшие воспоминания, и стал помогать деду. — Слушай, дед, — кивнув в сторону медленно удаляющейся фигуры странного старикашки, сказал я, — а кто это такой?— Это? — Дед постучал молотком по шляпке гвоздя, ловко вгоняя его в сосновую доску рамы. — Это вечный дед, бесов друг. — А как это? — Не унимался я. — А вот так. Слушай, ты работай давай, а не разглагольствуй!Не в силах добиться от деда более вразумительной версии происхождения странного старика, я вернулся к остеклению балкона. Мысли мои на тот момент занимали в равной степени и оконная рама, и странный субъект, бродящий по району уже шут знает сколько лет. Тем же вечером я спросил о странном старике у матери, и она мне точно так же сказала: «Вечный дед». Она ещё добавила, что старикашка внешне никак не меняется: что в бытность её студенткой, что сейчас. Всё та же одежда, всё те же повадки, всё то же лицо в морщинах, всё та же беззубая улыбка и медальки на коричневом пиджаке…Прошло ещё пару лет, и снова я потерял странного старика из виду. То ли не пересекались наши с ним пути, то ли я просто перестал обращать внимание на людей на улице. В общем, так и стёрся бы из памяти этот чудной человечек, если бы не попал я в больничку. Тем летом я попал в травматологию. Повздорил не с тем человеком, выбил ему зубы, за что был избит арматуриной в подъезде собственного дома. Сломали мне два ребра и руку, и что-то в моих рёбрах не устроило местных айболитов, решили они меня оставить на неделю-другую в стационаре — понаблюдать. Отделение было самым обычным. Длинный коридор, посредине, в своеобразной нише — пост дежурной медсестры, холодильники, допотопный телевизор «Фотон», и скрипучий старый диван «для отдыха» между двух исполинских фикусов; по обе стороны коридора, за белыми дверями с номерками — общие палаты, рядышком с постом сестры — послеоперационная. Ну а рядом с послеоперационной была, как её окрестили пациенты, «подмывочная» — помещение с двумя ванными, в котором, помимо того, хранились подкладные судна, клизмы, вёдра и всякая прочая утварь гигиенического назначения. Напротив подмывочной был туалет общего пользования и процедурная. В общем, картина для большинства когда-либо попадавших на стационарное лечение довольно обычная. Однажды, уже под вечер, в послеоперационную палату привезли какого-то старичка. Сказали, из реанимации перевели. Я момент доставки болезного пропустил, так как общался с заведующим после вечернего обхода, надеясь получить долгожданную «амнистию», и отправиться, наконец, домой — смотреть киношки на компе и кушать домашний борщ. Медсёстры, охая и делая печальные лица, обсуждали пациента из послеоперационной:— Это ж какими надо быть уродами! Дедушку избить!— Ой, и не говори, Галка! Сама их убила б!— А что Викторович (завотделения наш) говорит? Жить будет?— Да кто его знает… дедушка в сознании пока, на обезболивающих. Только в потолок смотрит, да кому-то пальцем грозит иногда. Бредит…Пальцем грозит, значит… У многих пациентов в душе вскипал праведный гнев на обидчиков нового соседа. Одни порывались посетить старика, невзирая на стойкие протесты сестер, и допросить его на предмет личности нападавших. Главным двигателем благородного порыва был Павел Богданович — бывший милицейский следователь. Иным же было фиолетово: кому — по состоянию здоровья (сильно попереживаешь за кого-то, когда у самого череп не совсем цел и спиц в костях больше, чем кальция), а кому — просто так, было пофиг на всё. Я же придерживался середины, но уж очень мне эта фраза про палец не нравилась. Всплывали детские воспоминания о странном старике, улыбавшемся беззубым ртом, и грозившем детворе тем самым узловатым пальцем. Прошло двое суток с момента поступления нового больного. Сёстры всё так же охали и возмущались, Богданович просьбами, хитростью и угрозами пытался получить у Викторовича разрешение допросить пострадавшего — впрочем, безуспешно. В отделение приходили коллеги «дяди Паши» по погонам, и даже пообщались со стариком минут десять за закрытыми дверьми, после чего быстро удалились. Меня всё так же держали в отделении «до выходных», которых я ждал с нетерпением. Был вечер четверга…Когда стемнело, отделение начинало отходить ко сну. В третьей палате мужики шумно резались в карты, комментируя каждый ход сочными конструкциями в несколько уровней. В четвертой уже храпела какая-то тучная старуха, сотрясая децибелами стены. В пятой я читал книжку, а мой единственный сосед, мальчишка лет 13, играл в какую-то нехитрую игру на стареньком телефоне. На посту пожилая медсестра Лидия Васильевна разговаривала по телефону, раздавая ценные указания мужу, оставшемуся наедине с малолетним внуком. Где-то в глубине коридора пиликало радио. Ближе к ночи звуки затихали: первым, прямо посреди очередного раунда в «тетрис», уснул мой сосед. Мужички начали расходиться по койкам, утолив свою жажду азарта. Даже храпящая пенсионерка убавила громкость до пригодного для жизни уровня. Утомлённые чтением, мои глаза начали закрываться, и я провалился в сон. Среди ночи я ощутил зов природы. Поначалу я пытался его игнорировать, так как подниматься с койки и переть по тёмному коридору в общий туалет и обратно казалось равносильно крестовому походу или полёту в космос. Моя палата считалась «лёгкой», для ходячих больных, и отдельного санузла в ней не было. Точнее, когда-то был, но потом его не стало: в комнатушке с писающим мальчиком, нарисованным на двери, оставили только раковину, но, пардон, мочиться туда, где моешь посуду, я считаю ниже человеческого достоинства. Поэтому, проворочавшись еще пару минут, я решился на подвиг, и спустил ноги с кровати, просунув их в холодные тапки. За дверью послышался поворот ключа в замке и бойкие шаги Лидии Васильевны: значит, свет есть хотя бы на сестринском посту, и в полном мраке пробираться к спасительной комнатушке не придётся. Я оказался прав — на посту горела настольная лампа, и Лидия Васильевна обернулась на звук открываемой мной двери палаты. Вид у неё был озабоченный и несчастный. — Добрый вечер. — Хрипло пробормотал я, вяло плетясь в сторону клозета. — О! Хорошо, что ты не спишь. Мне как раз помощь надо на минутку. Подойдёшь?— Я… щас вот, — памятуя о народной истине: «Главное — не добежать, главное — донести», я мигом смотался в туалет и обратно. За всё это время Лидия Васильевна не сдвинулась с места, и стояла, опершись кулаками о ветхий письменный стол. — Всё? Ну, тут такое дело: дед, — медсестра кивнула в сторону послеоперационной палаты, — преставился этот. Сейчас каталкой приедут в холодильник забирать, а там, на коридоре, света нет, так я схожу встречу. Ты, это, посиди пока на посту, ладно? Я недалеко, дверь отделения открыта, так что кричи если что. Понял?— Да понял, ничего ж сложного. Усевшись на продавленный сестринский стул, я стал разглядывать предметы на столе: вот календарик со смешными котятами, ручка с фамилией какого-то депутатика, увесистая амбулаторная карточка Богданыча. Откуда-то из недр этажа запиликал мобильник, Лидия Васильевна с кем-то поговорила, и крикнула:— Я на этаж ниже спущусь, ты сиди пока, понял?— Ага! — Крикнул я и потёр пальцами глаза, чтоб как-то взбодриться. Медсестры не было где-то минуты три, когда я услышал из подмывочной тихий свистящий звук и отчётливый «бульк», последовавший за ним. Стальная ванна, из стока которой, скорее всего, и происходил звук, усилила его, и эхо разнеслось по этажу. Сонный, я не обратил на него особого внимания. Потом о кафельный пол громыхнули стальные судна. От неожиданности я подпрыгнул на стуле: в санитарной комнате определенно происходила какая-то возня, и в глубине души я возблагодарил богов за то, что успел сходить по нужде. Списав шорохи и редкие стуки, исходившие из подмывочной, на крыс, я немного успокоился. Я-то был ни при чём, и бояться мне, по сути, было нечего. К тому же в четвёртой палате снова громогласно всхрапнула тётка, вернув меня из мира пугающих домыслов на землю. Я даже улыбнулся своей разгулявшейся было фантазии. Но тишину ночи разорвал скрежет металла о пол. Кто-то как будто возил по кафелю жестянкой, и два скрежещущих звука следовали один за другим. Набравшись смелости, я перегнулся через стол и выглянул из-за угла. Из дверного проема подмывочной торчал бесформенный фрагмент чего-то чёрного, более тёмный на фоне неосвещённого коридора. Я протёр глаза, и тень исчезла. Хмыкнув, я ещё пару секунд всматривался во тьму коридора, и вот, когда уже собирался отвернуться, на устланный линолеумом пол коридора с глухим металлическим стуком выпрыгнуло существо. Сказать, что я оцепенел, значит не сказать ничего. Я смотрел на странное видение, будто кролик на удава. Длинное, тощее и угловатое, «это» было абсолютно чёрным на фоне тёмного помещения. Оно двигалось, замысловато подёргиваясь, будто радостно танцевало. Его «руки» не имели определенной формы и походили на лоскуты чёрной ткани, которыми оно размахивало вверх и вниз, как птица крыльями. «Ноги», которыми существо дрыгало, ритмично пиная воздух, состояли, казалось, из одних суставов и были «обуты» в два металлических судна. «Голова» по форме походила на перевёрнутый цветочный горшок. Тварь подпрыгивала и вертелась на месте, как будто радовалась удачной и весёлой затее с суднами. Мои коленки тряслись, как трясётся самый распоследний осиновый лист на ветке холодным ноябрьским вечером. Я стоял, освещённый настольной лампой, и не мог пошевелиться, наблюдая дьявольскую пляску непонятного существа. Я был не в силах даже ущипнуть себя, чтобы убедиться, что это сон. Половицы под линолеумом ходили ходуном, предметы на столе подпрыгивали, и странным было то, что никто из пациентов отделения не просыпался и не спешил выходить из палат. Внезапно что-то цокнуло о пол под моими ногами. Скорее всего, со стола скатилась депутатская агитручка. Существо прекратило плясать, и повернуло «голову» на звук. Я судорожно сглотнул, сердце больно колотилось о поломанные рёбра, а рука под гипсом немилосердно чесалась. На меня из глубины «горшка» уставились два разных по размеру и абсолютно белых глаза. Лишенные век, зрачков и какого-либо выражения, холодные рыбьи глаза существа походили на перламутровые брошки. «Оно» издало противный звук, больше всего похожий на сдавленный хрип, в котором сквозила вопросительная интонация. Сердце моё сжалось до размеров макового зёрнышка. Тварь внимательно осматривала тёмное помещение, вертя головой из стороны в сторону, но, казалось, не видела меня. Секунды казались вечностью. Наконец, потеряв ко мне интерес, существо «мяукнуло» (никак иначе описать этот звук не получается), несколько раз подпрыгнуло, переступая с ноги на ногу, захлопало в бесформенные «ладоши» и прыгнуло сквозь дверь послеоперационной палаты. Судна, в которые оно было обуто, ударившись о выкрашенное белой краской дерево, лязгнули о пол. Страх придал мне сил. Я неведомо как перепрыгнул сестринский стол, метнулся к своей палате, рывком открыл и тут же захлопнул дверь. Изнутри палата не запиралась, и мой разум лихорадочно пытался найти какой-нибудь выход из ситуации. Точно! Туалет в палате! Я открыл дверь, щёлкнул выключателем, и в маленькой каморке тусклым жёлтым пузырём зажглась лампочка. Я защёлкнул шпингалет на двери, забился в угол и обхватил голову руками. За стеной была тишина. Не знаю, как долго я там просидел, вслушиваясь в каждый шорох. Я снова слышал звон суден и шаги странной тёмной твари, идущей по коридору, вновь обув свои импровизированные башмаки, но на этот раз к стуку и скрежету металла о кафель подмывочной примешивалось отчётливое шарканье ещё одной пары ног. Затем я слышал звук, похожий на стрёкот, издаваемый дельфинами, и какое-то бормотание, после чего громко булькнула канализация, в раковине в моём «убежище» что-то ухнуло, и всё снова затихло. И ещё, кажется, я отрубился. Утром я проснулся на своей койке. Я лежал на одеяле, на ногах были тапки. В комнатушке с раковиной горел свет, а мой сосед по палате всё ещё спал. Я, должно быть, в полусне перебрался ночью на койку и не помнил этого. В памяти проносились обрывки ужасного наваждения: грохот суден в подмывочной, странная тварь, её белёсые глаза и жуткие, неестественные движения. За дверью моей палаты слышались разговоры, двери процедурной и других палат хлопали, по коридору ходили люди. Я прогнал из головы остатки ночного кошмара, умылся и вышел в коридор. Пожилая санитарка подметала веником осколки кафеля возле подмывочной, куда молодая медсестричка заносила полдесятка сложенных в стопку суден. Мужики резались в карты, сидя на диване меж двух гигантских фикусов. Завотделением о чём-то беседовал с каким-то дряхлым стариком возле послеоперационной палаты. На вид дедульке было лет сто, не меньше. Я подошёл поближе, раздираемый любопытством. — …ну и Вы его там заберёте, как родственник. Там Вам бумаги дадут заполнить, — медленно и максимально отчётливо говорил Викторович. — А вещи? Можно забрать… вещи… папины вещи? — Голос старика был хриплым и одновременно скрипучим, а слова давались ему с трудом. Он зашёлся в приступе отвратительного, булькающего кашля. — Да, конечно. Пройдёмте. Они скрылись за дверью палаты, и вскоре Викторович уже помогал старику выносить драные ботинки, засаленные штаны, свитер неопределенного цвета и коричневый пиджачок с хаотично приколотыми на него значками и медальками. В тот момент у меня не оставалось сомнений в том, КТО умер в послеоперационной палате этой ночью. Так и закончилась история нашего местного Вечного Деда. Но вот что за неведомая дрянь приходила за ним той ночью, я до сих пор сказать не берусь. Быть может, мне привиделось. А, быть может, это она прыгала меж детворы тогда, в далёком уже моём детстве, и именно ей старик и грозил пальцем, мол, «не балуй»…Автор: Созерцатель.