В трёх соснах заблудилсяСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

История не очень страшная, про такие случаи довольно часто рассказывают. Но этот случай рассказывал мой дед, поэтому для меня эта история звучит реально. Мои дед и бабушка со стороны мамы жили в Латвии на хуторе, в семи километрах от районного местечка Выселки. Это поселение возникло в незапамятные времена, когда сюда ссылали староверов либо они сами бежали от преследования властей. А местность там была глухая, вроде партизанской Белоруссии: болота, черноельники, буераки, бурелом, кабаны да волки. Ну, сейчас, конечно, уже не то. Что представлял собой хутор? Большой, выстроенный из дерева хозяйский дом и к нему многочисленные хозпостройки: сараи, сараюшки, коморы, погреба, амбары, хлев, свинарник, птичник, огороды, поля — и все это окружено лесами. Поля были огромные, никакой механизации, тяжкий труд. Работали дед и бабка вдвоем. Наиболее тяжелые работы помогали выполнить братья, жившие в таких же хуторах за полями, за лесами в нескольких километрах. Дети (моя мама и тетя) тоже имели свои обязанности, для их возраста очень даже нелегкие — готовка, стирка, уборка, заготовка хвороста, кошение сена, выпас мелкого скота (овец, гусей) и еще миллион чего. В школу им приходилось ходить за семь километров, зимой — в снегу по пояс по темному лесу. В общем, жизнь была нелегкая, даже очень. Мама рассказывала, что зимой, в самые глухие ночи, приходили волки, становились на завалинку и заглядывали в окна. Скотина бесилась со страху. Потом пришла советская власть, и дедушка дальновидно и добровольно отдал все земли и животных в колхоз и сам вступил — так он избежал раскулачивания. Потом — война, дед пошел на фронт в первых рядах, потому что он был коммунистом. А бабушке пришлось самой тянуть все хозяйство и детей. Заявились фашисты, а в лесах завелись «айсерги» — лесные братья, вроде наших бандеровцев, то есть партизанов. Бабушку два раза «вешали» — пугали, чтобы выдала, где прячутся партизаны. Партизаны и фашисты временами делали набеги на хутор и забирали еду — хлеб, бараний окорок, яйца, что находилось, — но бабушка никогда не протестовала и не перечила ни первым, ни вторым, так и выжила. Тетя болела тифом, ей остригли волосы, и после этого они выросли курчавые. Тетю хотели забрать в Германию, но бабушка подкупила старосту, и тете в метрике уменьшили года. Пережив все это, бабушка никогда не жаловалась, а рассказывала все с каким-то оптимизмом, даже со смехом, словно интересную сказку. До конца жизни сохранила улыбку. Удивительный была человек! Царство ей небесное и вечная память. С войны дед вернулся инвалидом — туберкулез. Благодаря заботам бабушки и периодическому лечению в стационаре он прожил еще достаточно долго, чтобы увидеть своих внуков. Но к тяжелой работе был уже не способен. И в конце концов туберкулез доконал его. Выбиваясь из намеченной темы, хочу рассказать о небольшом мистическом случае, также имевшем место с дедом. У деда была любимая кошечка Катя. Когда он без сил лежал на печи, кошка обычно ложилась к нему на грудь. Когда его забрали в больницу в Даугавпилс (в последний раз), ночью кошка подняла плач. Бабушка перекрестилась, тоже заплакала и сказала: «Нет моего Изотки, помер» (деда звали Изот Петрович). Так и оказалось. Кошка после того все время выла, а потом ушла из дома. Вот и не говорите мне, что собаки преданные. А случай, о котором пойдет речь, произошел немного раньше. Дедушка не мог работать и все время сидел и грелся на солнышке. Иногда он брал корзину и ходил в лес по грибы. Грибов в тех местах — как собак нерезаных. У городских не было тогда моды разъезжать на автомобилях по лесам, а деревенским некогда было. Дед вырос и всю жизнь провел в этих местах. Любой лес знал до последней тропинки, любое болото — до последней кочки. Но вот поди ж ты — заблудился в трех соснах. Никогда он не признавался, что заблудился, а упорно твердил, что с ним лешак шутковал. Идет дед по лесу, идет и идет себе, а боровички — один краше другого. Дед совсем носом в землю уткнулся. Выпрямился, аж спину заломило, глядь — матушки-святы, иде я нахожусь? Незнакомые места все. Пошел по просеке, думает, выйду на большак так-то. А просека вдруг заросла. Он в другую сторону пошел — дорога в болоте закончилась. Дед в сердцах плюнул и потопал напрямик через лес. Идет он, а лес все темней и темней, деревья все толще и толще, и мох с них свисает. Ели в два обхвата черные, нижние ветви шатер образуют, а в том шатре кто-то возится и сопит. Испугался дед. Наверное, думает, это дикий кабан — страшное животное, сильное, агрессивное и очень быстрое. Дед, уже не задумываясь о дороге, потрусил оттуда как можно быстрее и тише. Отбежал сколько-то, отдышался, сел на упавшее дерево. Задумался, не понимает, как такое могло случиться — заблудился он в родном лесу, хоженом-перехоженом. Куда ни повернись — везде заросли непроходимые, бурелом и ели, как баобабы толстые. Под сенью деревьев солнца почти не видно, только слабое желтое пятно просвечивает. История не очень страшная, про такие случаи довольно часто рассказывают. Но этот случай рассказывал мой дед, поэтому для меня эта история звучит реально. Мои дед и бабушка со стороны мамы жили в Латвии на хуторе, в семи километрах от районного местечка Выселки. Это поселение возникло в незапамятные времена, когда сюда ссылали староверов либо они сами бежали от преследования властей. А местность там была глухая, вроде партизанской Белоруссии: болота, черноельники, буераки, бурелом, кабаны да волки. Ну, сейчас, конечно, уже не то. Что представлял собой хутор? Большой, выстроенный из дерева хозяйский дом и к нему многочисленные хозпостройки: сараи, сараюшки, коморы, погреба, амбары, хлев, свинарник, птичник, огороды, поля — и все это окружено лесами. Поля были огромные, никакой механизации, тяжкий труд. Работали дед и бабка вдвоем. Наиболее тяжелые работы помогали выполнить братья, жившие в таких же хуторах за полями, за лесами в нескольких километрах. Дети (моя мама и тетя) тоже имели свои обязанности, для их возраста очень даже нелегкие — готовка, стирка, уборка, заготовка хвороста, кошение сена, выпас мелкого скота (овец, гусей) и еще миллион чего. В школу им приходилось ходить за семь километров, зимой — в снегу по пояс по темному лесу. В общем, жизнь была нелегкая, даже очень. Мама рассказывала, что зимой, в самые глухие ночи, приходили волки, становились на завалинку и заглядывали в окна. Скотина бесилась со страху. Потом пришла советская власть, и дедушка дальновидно и добровольно отдал все земли и животных в колхоз и сам вступил — так он избежал раскулачивания. Потом — война, дед пошел на фронт в первых рядах, потому что он был коммунистом. А бабушке пришлось самой тянуть все хозяйство и детей. Заявились фашисты, а в лесах завелись «айсерги» — лесные братья, вроде наших бандеровцев, то есть партизанов. Бабушку два раза «вешали» — пугали, чтобы выдала, где прячутся партизаны. Партизаны и фашисты временами делали набеги на хутор и забирали еду — хлеб, бараний окорок, яйца, что находилось, — но бабушка никогда не протестовала и не перечила ни первым, ни вторым, так и выжила. Тетя болела тифом, ей остригли волосы, и после этого они выросли курчавые. Тетю хотели забрать в Германию, но бабушка подкупила старосту, и тете в метрике уменьшили года. Пережив все это, бабушка никогда не жаловалась, а рассказывала все с каким-то оптимизмом, даже со смехом, словно интересную сказку. До конца жизни сохранила улыбку. Удивительный была человек! Царство ей небесное и вечная память. С войны дед вернулся инвалидом — туберкулез. Благодаря заботам бабушки и периодическому лечению в стационаре он прожил еще достаточно долго, чтобы увидеть своих внуков. Но к тяжелой работе был уже не способен. И в конце концов туберкулез доконал его. Выбиваясь из намеченной темы, хочу рассказать о небольшом мистическом случае, также имевшем место с дедом. У деда была любимая кошечка Катя. Когда он без сил лежал на печи, кошка обычно ложилась к нему на грудь. Когда его забрали в больницу в Даугавпилс (в последний раз), ночью кошка подняла плач. Бабушка перекрестилась, тоже заплакала и сказала: «Нет моего Изотки, помер» (деда звали Изот Петрович). Так и оказалось. Кошка после того все время выла, а потом ушла из дома. Вот и не говорите мне, что собаки преданные. А случай, о котором пойдет речь, произошел немного раньше. Дедушка не мог работать и все время сидел и грелся на солнышке. Иногда он брал корзину и ходил в лес по грибы. Грибов в тех местах — как собак нерезаных. У городских не было тогда моды разъезжать на автомобилях по лесам, а деревенским некогда было. Дед вырос и всю жизнь провел в этих местах. Любой лес знал до последней тропинки, любое болото — до последней кочки. Но вот поди ж ты — заблудился в трех соснах. Никогда он не признавался, что заблудился, а упорно твердил, что с ним лешак шутковал. Идет дед по лесу, идет и идет себе, а боровички — один краше другого. Дед совсем носом в землю уткнулся. Выпрямился, аж спину заломило, глядь — матушки-святы, иде я нахожусь? Незнакомые места все. Пошел по просеке, думает, выйду на большак так-то. А просека вдруг заросла. Он в другую сторону пошел — дорога в болоте закончилась. Дед в сердцах плюнул и потопал напрямик через лес. Идет он, а лес все темней и темней, деревья все толще и толще, и мох с них свисает. Ели в два обхвата черные, нижние ветви шатер образуют, а в том шатре кто-то возится и сопит. Испугался дед. Наверное, думает, это дикий кабан — страшное животное, сильное, агрессивное и очень быстрое. Дед, уже не задумываясь о дороге, потрусил оттуда как можно быстрее и тише. Отбежал сколько-то, отдышался, сел на упавшее дерево. Задумался, не понимает, как такое могло случиться — заблудился он в родном лесу, хоженом-перехоженом. Куда ни повернись — везде заросли непроходимые, бурелом и ели, как баобабы толстые. Под сенью деревьев солнца почти не видно, только слабое желтое пятно просвечивает.

«Отдохну, — решил дед, — а то в груди свистит и сердце бьется с перебоями, а потом пойду по солнцу». Задремал. Вскинулся оттого, что во сне упал с бревна. «Сколько ж я спал?» — думает. Прикинул — не больше часа. Солнце слегка опустилось. Огляделся дед, выбрал направление, куда двигаться. Пошел. Идет, а просвета не видно. Стемнело, а солнце выше поднялось. Дед перепугался, глядит, а это луна. Видно, дольше он спал, чем думалось. Наконец, лес поредел вроде, и огоньки впереди замаячили. Обрадовался дед, как ребенок, и бросился бегом на эти огни. Смекает: «Это я к Потапову хутору вышел, либо к Гриве. Далеко забрался, у брательника Потапа заночую, до дома сил нет добраться... и брага у Потапа всегда заготовлена». Такие вот планы строит. И, окрыленный этими планами, чешет не глядя. Вдруг зачавкало под сапогами. Глядит он — а вокруг болото голимое. И огоньки пропали. Стал дед с кочки на кочку перескакивать и забрел в трясину. Замешкался, в сапоги набрал. Только сапоги вырвал, как по пояс провалился. Заметался было дед в панике, но вовремя вспомнил, что в болоте дергаться и метаться — смерти подобно. Тогда он не спеша лег на живот и стал себя из зыби вытягивать. Не хотело болото его отпускать, чавкало, булькало, сопело и даже бурчало, как сонный водяник. Но дед его победил. Ползком забрался на островок небольшой, где стояло скрюченное мертвое деревцо и росла сухая травка. Долго лежал вниз лицом, охваченный запоздалым страхом. Потом сел и видит — опять огоньки появились, такие близкие и теплые с виду. Но дед только в ту сторону кукиш показал и прибавил по-фронтовому пару матерных. Решил он дождаться рассвета и ни под каким предлогом ночью по болоту не шастать. Он потянулся снять сапоги, глядит — сапог только один остался, взяло болото дань. Сапог дед снял, портянки выкрутил и на деревцо повесил. Сам на сухой травке разлегся и не то чтобы задремал, а как бы оцепенел. Странным ему показалось болото — тихое очень, ни ночная птица не крикнет, ни зверек мелкий не прошуршит... тихо-тихо, как в колодце. Сереть начало. Смотрит дед — точно, болото незнакомое, мертвое. Обычно у них на болотах разные растения, травы растут, множество водяной птицы, зверей и гадов, клюквы тоже целые поля, где посуше — брусника. А тут — ничего, кроме сухой травы длинноволосой да сухих же деревьев, а между кочками — мертвые болотные озера, вонючие, как не знаю что. И что деда поразило до глубины души — травы кой-где косичками заплетены, будто игрался кто… Кстати, дед говорил, что той ночью огоньки со всех сторон к нему подбирались, словно подманивали, будто бы проверяли на прочность — а вдруг не выдержит и пойдет на свет. Но дед, как истинный коммунист, только протягивал в ту сторону неизменный кукиш и шепотом твердил разные малоприличные выражения. Как развиднелось, дед обулся, отломал большую часть сухого деревца и пошел торить болото. Так, с кочки на кочку, иногда и проваливаясь, отмахал довольно много. Глядит — по курсу маячит заманчивый островок, высокий, сухой. Надо отдохнуть и дух перевести. Смотрит дед — воткнута хворостина на островке, а на ней красная тряпка повязана. Обрадовался, думает, кто-то заметку оставил, как правильно идти. Вдруг качнуло деда, муторно ему стало, перед глазами заплясали черные клочья. И обнесло ему голову, значит, стал как пьяный. Из последних сил идет на остров, красный лоскут перед глазами как ориентир. Подходит дед к шесту, только хотел схватиться, как вдруг красный лоскут залаял как лисица и по болоту побежал. А дед побежал в другую сторону. Бежит и в полный голос чертей материт. То ли «известная русская мать» помогла, то ли Бог его, старого грешника и солдата, помиловал, но не утоп дед в болоте, а выскочил на высокое место. Оттуда увидел возделанные нивы и чей-то хутор. Уже без двух сапог доковылял дед до хутора и думает: «Чей же это дом? Вроде знакомый. Пойду попрошусь к добрым людям, чтоб дорогу домой указали. Наверное, я очень далеко от дома зашел». Подходит ближе, глядит — а это его дом родной. Зашел домой — никого, сел на завалинку и отдыхает. Вдруг смотрит — бежит толпа народу и его Мария впереди, простоволосая. Добежали, стали, рты раззявили на него, а бабушка деду на грудь кинулась: «Изотка, Изотка, ты где пропадал? Мы тебя уж всем миром искали, искричались все. Неужто не слышал, как звали тебя?». Дед очень удивился. Выходит, что недалеко от дома он заблуждался, а никого не слышал, не видел. И не было его дома день, ночь и еще день. Вот так водил леший деда. После этого дедушка сильно болел от переутомления. Но брагу пил исправно. С зятем, то есть с моим папаней. Под бражку дед каждый раз рассказывал эту историю, все время ее приукрашивая. Отец мой ему говорил: «Батя, как вам не стыдно. Вы старый большевик, а в черта верите! Да вы просто на болоте надышались, вам и примерещилось». Дед сильно сердился и, бия себя в грудь, доказывал, что все, что с ним приключилось в ту ночь, чистая правда, включая чертей. Не мог, дескать, он так просто заблудиться, не мог не узнать местность, и болота такого тут не бывало никогда. «А огоньки светящие?» — вскрикивал он. «Болотная гнилушка», — отвечали ему. «А красный платок бегучий?» — «Так черти, батя, только в Германии красненькие. А у нас они черненькие, как положено». — «Тьфу на тебя, давай выпьем». Так заканчивались все споры. После застолья дед ложился спать, а папаня надевал овчинный тулуп, вывернутый мехом наружу, и шел в село народ пугать. Он у тещи в гостях без шуток не мог. А дед мой, царство ему небесное, всю оставшуюся жизнь был уверен, что он вступил в противоборство с нечистой силой и вышел победителем.