Ужас в музее ПржевальскогоСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

За окошками стремглав проносится обескровленная осенняя равнина, отороченная лесом. Лес смотрит злобно, его голые ветви топорщатся, словно шерсть на загривке у хищника. Бетонная станция похожа на памятник самой себе: полоска перрона и исполинский бетонный козырёк, из-под которого смотрят на поезд нарисованные чёрные глаза. Вася стоит на перроне, на голове всё тот же сухостой серых волос. Идём по тропинке, узкой, как росчерк карандаша. - Дело на один день, - объясняет мне Вася, - но серьёзное. Не справиться тоже почётно. Мне не по себе. Вася всегда любил ввязываться в авантюры и попадаться навстречу в самых неожиданных местах. Однажды он пытался завладеть Палкой Оа-Оа, а позже добивался аудиенции у легендарной Шанхайской Бабушки. - Слышал о Пржевальском?- Это его прозвище или настоящая фамилия?- Это тот самый путешественник. В его честь ещё лошадь назвали. Умер в десятой экспедиции, потому что пил не ту воду. Здесь его дом-музей за городом. И призраки. - Призраки украшают любой музей. - Только если они достаточно умные. Город совсем небольшой, даже не верится, что про него есть, что писать в словарях и энциклопедиях. Серый свет вечера накрывает его, как крышка кастрюлю. В центре, возле перекрёстка и площади с наполовину почерневшим Лениным, дома ненамного выше. Прежде здесь была деревня Кротовые Норы. Усадьба Пржевальского - за большим пустырём, города здесь больше нет, а есть только табличка с перечёркнутым названием. Двухэтажный дом, в узорах ограды можно разглядеть пасущихся лошадей. Крошечная будочка у ворот настолько хорошо вписана в общий вид, что мне кажется, что ещё при жизни Пржевальского здесь продавали входные билеты. И всё-таки у дома недовольное лицо, он ощутимо ревнует хозяина к путешествиям. Чуть дальше - тот же лес, он по прежнему закрылся от нас еловыми лапами. Потом мы оказываемся на другой стороне города, в небольшом доме, где квартируются все участники экспедиции. Заварочный чайник без ручки приспособлен под пепельницу, на полке лежат две книжки и одна кассета, записанная загадочной группой «Попик» (вкладыш сообщает, что это запрещённые Церковью песни из одного саратовского прихода). Третий участник - низкорослый мальчик с прямыми и чёрными, как у японца, волосами. Вася называет его Климентием. Вася принимается излагать проблему, немало, должно быть, подсочиняя - этот человек никогда не отличал чужих сведений от своих домыслов. Из его рассказа получается, что практики жёлтых шаманов распространялись логарифмической спиралью, центральная точка которой находилась где-то в Западном Тянь-Шане. Путешествуя по тем диким местам, Пржевальский не мог не встретить танцующих зайцев и шаманов в шапках из жёлтой шерсти, а также наверняка видел надписи на юртах, которые, к счастью, не смог прочитать. Покупая у пастухов старые тибетские книги, он уже начинал подозревать, что никакое нашествие врагов не может быть опаснее простой человеческой подлости, но всё равно ушёл, что называется, не в ту степь, где и выпил чёрной воды. Никто не знает, связано ли это с тем, что творится внутри, - ведь и горы стоят безымянными, пока не придёт пытливый исследователь. Если мы замолчим, то…Уже ночь и стёкла в усадьбе кажутся чёрными. Осенняя тишина, когда слышно каждый вздох ветра. - ИИИ-ГО-ГО-ГО!Топот тысяч, тысяч и тысяч табунов, копыта дубасят упругую землю и пыль заволакивает горизонты. Нет, это внутри усадьбы, на каждом этаже, в каждом коридоре. - ИИИ-ГО-ГО-ГО-ГО!- Лошади Пржевальского, - говорит Климентий, - Скачут и скачут, не знают ни седла, ни конюшни. Говорят, где-то здесь есть ружья, которыми он защищался от них в экспедициях. - ИИИ-ГО-ГО-ГО!На третьем этаже лопается стекло. Мы крадёмся по обшитому пёстрым деревом коридору. Дом тих и бесшумен, как затаившийся зверь. Комнаты превращены в завалы экспонатов, который свозят сюда со всей области; память удерживает только самый огромный из них: исполинская, в рост человека картина. На фоне неопределённого полустепного пейзажа растёт раскидистое дерево с фигурными листями, где на толстых, как канаты, черенках, качаются зреющие гитары. Черенок со временем превращается в гриф, с уже натянутыми струнами. Я знаю, что это за дерево: оно описано во втором томе «Путешествия в равноденственные области Нового Света» Александра Гумбольдта. Жители определяли их спелость, перебирая струны - гитара вырастала сразу настроенной в «ми», причём были сорта для гитар шести- и семиструнных. Ружья Пржевальского мы так и не нашли. Остаётся рассчитывать на то оружие, которое у нас при себе. Двустворчатая дверь. На каждой створке нарисован танцующий человек с головой лошади. Вспоминаю, что в Азии его называли Хатиман. Дальше - кабинет, полутёмный и величавый, целая стена книг, возле окна стол, а слева - огромный портрет маршала Будённого. За окошками стремглав проносится обескровленная осенняя равнина, отороченная лесом. Лес смотрит злобно, его голые ветви топорщатся, словно шерсть на загривке у хищника. Бетонная станция похожа на памятник самой себе: полоска перрона и исполинский бетонный козырёк, из-под которого смотрят на поезд нарисованные чёрные глаза. Вася стоит на перроне, на голове всё тот же сухостой серых волос. Идём по тропинке, узкой, как росчерк карандаша. - Дело на один день, - объясняет мне Вася, - но серьёзное. Не справиться тоже почётно. Мне не по себе. Вася всегда любил ввязываться в авантюры и попадаться навстречу в самых неожиданных местах. Однажды он пытался завладеть Палкой Оа-Оа, а позже добивался аудиенции у легендарной Шанхайской Бабушки. - Слышал о Пржевальском?- Это его прозвище или настоящая фамилия?- Это тот самый путешественник. В его честь ещё лошадь назвали. Умер в десятой экспедиции, потому что пил не ту воду. Здесь его дом-музей за городом. И призраки. - Призраки украшают любой музей. - Только если они достаточно умные. Город совсем небольшой, даже не верится, что про него есть, что писать в словарях и энциклопедиях. Серый свет вечера накрывает его, как крышка кастрюлю. В центре, возле перекрёстка и площади с наполовину почерневшим Лениным, дома ненамного выше. Прежде здесь была деревня Кротовые Норы. Усадьба Пржевальского - за большим пустырём, города здесь больше нет, а есть только табличка с перечёркнутым названием. Двухэтажный дом, в узорах ограды можно разглядеть пасущихся лошадей. Крошечная будочка у ворот настолько хорошо вписана в общий вид, что мне кажется, что ещё при жизни Пржевальского здесь продавали входные билеты. И всё-таки у дома недовольное лицо, он ощутимо ревнует хозяина к путешествиям. Чуть дальше - тот же лес, он по прежнему закрылся от нас еловыми лапами. Потом мы оказываемся на другой стороне города, в небольшом доме, где квартируются все участники экспедиции. Заварочный чайник без ручки приспособлен под пепельницу, на полке лежат две книжки и одна кассета, записанная загадочной группой «Попик» (вкладыш сообщает, что это запрещённые Церковью песни из одного саратовского прихода). Третий участник - низкорослый мальчик с прямыми и чёрными, как у японца, волосами. Вася называет его Климентием. Вася принимается излагать проблему, немало, должно быть, подсочиняя - этот человек никогда не отличал чужих сведений от своих домыслов. Из его рассказа получается, что практики жёлтых шаманов распространялись логарифмической спиралью, центральная точка которой находилась где-то в Западном Тянь-Шане. Путешествуя по тем диким местам, Пржевальский не мог не встретить танцующих зайцев и шаманов в шапках из жёлтой шерсти, а также наверняка видел надписи на юртах, которые, к счастью, не смог прочитать. Покупая у пастухов старые тибетские книги, он уже начинал подозревать, что никакое нашествие врагов не может быть опаснее простой человеческой подлости, но всё равно ушёл, что называется, не в ту степь, где и выпил чёрной воды. Никто не знает, связано ли это с тем, что творится внутри, - ведь и горы стоят безымянными, пока не придёт пытливый исследователь. Если мы замолчим, то…Уже ночь и стёкла в усадьбе кажутся чёрными. Осенняя тишина, когда слышно каждый вздох ветра. - ИИИ-ГО-ГО-ГО!Топот тысяч, тысяч и тысяч табунов, копыта дубасят упругую землю и пыль заволакивает горизонты. Нет, это внутри усадьбы, на каждом этаже, в каждом коридоре. - ИИИ-ГО-ГО-ГО-ГО!- Лошади Пржевальского, - говорит Климентий, - Скачут и скачут, не знают ни седла, ни конюшни. Говорят, где-то здесь есть ружья, которыми он защищался от них в экспедициях. - ИИИ-ГО-ГО-ГО!На третьем этаже лопается стекло. Мы крадёмся по обшитому пёстрым деревом коридору. Дом тих и бесшумен, как затаившийся зверь. Комнаты превращены в завалы экспонатов, который свозят сюда со всей области; память удерживает только самый огромный из них: исполинская, в рост человека картина. На фоне неопределённого полустепного пейзажа растёт раскидистое дерево с фигурными листями, где на толстых, как канаты, черенках, качаются зреющие гитары. Черенок со временем превращается в гриф, с уже натянутыми струнами. Я знаю, что это за дерево: оно описано во втором томе «Путешествия в равноденственные области Нового Света» Александра Гумбольдта. Жители определяли их спелость, перебирая струны - гитара вырастала сразу настроенной в «ми», причём были сорта для гитар шести- и семиструнных. Ружья Пржевальского мы так и не нашли. Остаётся рассчитывать на то оружие, которое у нас при себе. Двустворчатая дверь. На каждой створке нарисован танцующий человек с головой лошади. Вспоминаю, что в Азии его называли Хатиман. Дальше - кабинет, полутёмный и величавый, целая стена книг, возле окна стол, а слева - огромный портрет маршала Будённого. Я понимаю, что им заменили какого-то царского генерала, впавшего при новой власти в немилость. Однако на этом месте каждый смотрится генералом Империи. Нужные нам бумаги лежат в небольшом шкафчике. Открываю и вижу полки, заполненные пёрышками и статуэтками. Бумаги почти полностью завалены этим хламом, я очищаю их и подаю Климентию. Мы выходим на улицу; Климентий несёт бумаги в пакете, а я открываю двери. Во дворе солнечно и тихо, ворота распахнуты. Климентий отходит в сторону и возвращается с упряжью и седлом. - Овса дома поешь, - говорит он, привязывая бумаги мне на спину. Я перебираю копытами, пытаясь ещё раз увидеть парк, но упряжь не даёт. В город едем рысью. Пытаюсь вспомнить, была ли возле домика конюшня. Надо же где-то жить.