Ушедшим нет возвратаСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Вечная жизнь – это проклятие или благословение? А вечная память, которая хранит все, что ты навсегда утратил? И стоит ли способность чувствовать этот мир так, как не почувствует его ни один человек, того, чтобы никогда больше не увидеть рассвет? На эти вопросы нет одного-единственного верного ответа. Каждому предстоит сделать свой собственный выбор. – Какие розы нравятся Вашей девушке?– Белые. Разумеется, я предпочел бы бордовые – темные, словно вечернее небо, еще подернутое красками заката, но моей возлюбленной такой подарок вряд ли пришелся бы по душе…Легкие пальчики цветочницы порхают над будущим букетом. На вид ей лет восемнадцать – миниатюрная, коротко стриженная – непослушные пряди, каштановые вперемешку с окрашенными, фиолетовыми, выбиваются из–под вязаной шапки. У нее очень бледная, почти прозрачная кожа, а на виске завораживающе пульсирует голубая жилка…– Вот и все… Готово!Девушка протягивает мне букет, обернутый светло–сиреневой бумагой, и, заметив мой пристальный взгляд, смущенно улыбается, а в ее болотно-зеленых глазах разгораются блуждающие огоньки…Нет. Не сегодня. Возможно, завтра я вернусь, потому что она вполне в моем вкусе. Но сегодня все мои мысли – об Алжбете. Протягиваю несколько купюр – на эту сумму я мог бы купить десяток самых роскошных букетов, но мне гораздо приятнее получить полный благодарности взгляд юной цветочницы. Похоже, она уже совершенно очарована, хотя я и не думал подавлять ее волю…Я иду сквозь вечерний город, машинально подстраиваясь под его ритм – ритм джазовой импровизации уличного музыканта, слов на десятке человеческих языков в накуренных кофейнях, глухого подземного гула проходящего поезда, боя далеких курантов… У всех городов, в которых мне приходилось бывать за последние полвека, своя музыкальная тема, свой пульс, который каждую ночь неуловимо отличается от вчерашнего. Тысячи звуков, запахов, ощущений, недоступных пяти ограниченным чувствам, лежащих за той гранью, которую не способен переступить ни один человек – неужели это не стоит того, чтобы никогда больше не увидеть рассвет?Когда я подхожу к дому Алжбеты, город замирает, прячась в свои неспокойные сны, а от Влтавы по узким крутым улицам струится серебристый туман. Лестница выглядит ветхой – впрочем, для особняка начала прошлого века здание неплохо сохранилось. Я поднимаюсь на второй этаж и громко стучу, потому что звонка у нее нет. Проходит несколько минут, прежде чем Алжбета открывает мне дверь. – Ааа, это ты… Я уже было подумала, что ты не придешь. Я не надеялся, что она обрадуется мне, но в ее голосе я не слышу ни грусти, ни привычного раздражения – только какую–то нечеловеческую, невыносимую усталость. – Я ведь обещал, что буду приходить к тебе за несколько дней до Рождества. Можно войти, Бета?– Когда же ты забудешь, Эрвин… Да входи уж!Помедлив, она отступает в сторону, пропуская меня – пока я снимаю пальто и шляпу, Алжбета чем–то гремит на кухне. В гостиной ничего не изменилось – все также мерно идут настенные часы, едва слышно бормочет радио, покачивается кресло–качалка, с которого она встала минуту назад. Алжбета заходит следом – в ее руках ваза из богемского стекла. Я протягиваю ей букет, и она подносит розы к лицу, прежде чем поставить их в воду. Она каждый раз делает это – и каждый раз на ее глазах выступают слезы. – Давно ты в Праге?– Я приехал вчера ночью, но не мог зайти к тебе сразу. Пришлось искать, у кого можно остановиться. – А как же твой дом?– Летом я, наконец, решился продать его. – Значит, больше ничего не связывает тебя с прошлым?– Даже если бы я хотел этого, Бета… от прошлого нельзя избавиться, как от старого дома. Я могу никогда больше не возвращаться в Прагу, но это ничего не изменит – каждый камень ее мостовой всегда будет жить в моей памяти. Мы не умеем забывать…– Тогда, может, просто держаться подальше? – резко прерывает она меня. – Раз воспоминания приносят одну боль, стоит ли теребить их лишний раз? У тебя ведь, кажется, есть дом в Лондоне? Я не могу понять, зачем ты вновь и вновь возвращаешься сюда, Эрвин. Неужели из-за того обещания? Но все сроки давным-давно прошли…– Если ты считаешь, что обещание – это недостаточная причина, поверишь ли ты в то, что я просто хочу увидеть тебя?– И каково это – видеть меня такой? – Ее голос предательски дрожит, и она отворачивается от меня и хватается за спицы, словно за спасительную нить. – Какой это – такой? Все парни в Градчанах влюблены в Алжбету – гордую, темноволосую красавицу, будто сошедшую со старинного полотна. И я не верю своему счастью – ведь ее сердце отдано только мне. Ее кожа чиста как снег, глаза – прозрачное осеннее небо, волосы…– Эрвин, замолчи! Хватит!Она плачет, и я опускаюсь на колени у ее кресла и беру ее морщинистую, иссохшую руку в свои. Вечная жизнь – это проклятие или благословение? А вечная память, которая хранит все, что ты навсегда утратил? И стоит ли способность чувствовать этот мир так, как не почувствует его ни один человек, того, чтобы никогда больше не увидеть рассвет? На эти вопросы нет одного-единственного верного ответа. Каждому предстоит сделать свой собственный выбор. – Какие розы нравятся Вашей девушке?– Белые. Разумеется, я предпочел бы бордовые – темные, словно вечернее небо, еще подернутое красками заката, но моей возлюбленной такой подарок вряд ли пришелся бы по душе…Легкие пальчики цветочницы порхают над будущим букетом. На вид ей лет восемнадцать – миниатюрная, коротко стриженная – непослушные пряди, каштановые вперемешку с окрашенными, фиолетовыми, выбиваются из–под вязаной шапки. У нее очень бледная, почти прозрачная кожа, а на виске завораживающе пульсирует голубая жилка…– Вот и все… Готово!Девушка протягивает мне букет, обернутый светло–сиреневой бумагой, и, заметив мой пристальный взгляд, смущенно улыбается, а в ее болотно-зеленых глазах разгораются блуждающие огоньки…Нет. Не сегодня. Возможно, завтра я вернусь, потому что она вполне в моем вкусе. Но сегодня все мои мысли – об Алжбете. Протягиваю несколько купюр – на эту сумму я мог бы купить десяток самых роскошных букетов, но мне гораздо приятнее получить полный благодарности взгляд юной цветочницы. Похоже, она уже совершенно очарована, хотя я и не думал подавлять ее волю…Я иду сквозь вечерний город, машинально подстраиваясь под его ритм – ритм джазовой импровизации уличного музыканта, слов на десятке человеческих языков в накуренных кофейнях, глухого подземного гула проходящего поезда, боя далеких курантов… У всех городов, в которых мне приходилось бывать за последние полвека, своя музыкальная тема, свой пульс, который каждую ночь неуловимо отличается от вчерашнего. Тысячи звуков, запахов, ощущений, недоступных пяти ограниченным чувствам, лежащих за той гранью, которую не способен переступить ни один человек – неужели это не стоит того, чтобы никогда больше не увидеть рассвет?Когда я подхожу к дому Алжбеты, город замирает, прячась в свои неспокойные сны, а от Влтавы по узким крутым улицам струится серебристый туман. Лестница выглядит ветхой – впрочем, для особняка начала прошлого века здание неплохо сохранилось. Я поднимаюсь на второй этаж и громко стучу, потому что звонка у нее нет. Проходит несколько минут, прежде чем Алжбета открывает мне дверь. – Ааа, это ты… Я уже было подумала, что ты не придешь. Я не надеялся, что она обрадуется мне, но в ее голосе я не слышу ни грусти, ни привычного раздражения – только какую–то нечеловеческую, невыносимую усталость. – Я ведь обещал, что буду приходить к тебе за несколько дней до Рождества. Можно войти, Бета?– Когда же ты забудешь, Эрвин… Да входи уж!Помедлив, она отступает в сторону, пропуская меня – пока я снимаю пальто и шляпу, Алжбета чем–то гремит на кухне. В гостиной ничего не изменилось – все также мерно идут настенные часы, едва слышно бормочет радио, покачивается кресло–качалка, с которого она встала минуту назад. Алжбета заходит следом – в ее руках ваза из богемского стекла. Я протягиваю ей букет, и она подносит розы к лицу, прежде чем поставить их в воду. Она каждый раз делает это – и каждый раз на ее глазах выступают слезы. – Давно ты в Праге?– Я приехал вчера ночью, но не мог зайти к тебе сразу. Пришлось искать, у кого можно остановиться. – А как же твой дом?– Летом я, наконец, решился продать его. – Значит, больше ничего не связывает тебя с прошлым?– Даже если бы я хотел этого, Бета… от прошлого нельзя избавиться, как от старого дома. Я могу никогда больше не возвращаться в Прагу, но это ничего не изменит – каждый камень ее мостовой всегда будет жить в моей памяти. Мы не умеем забывать…– Тогда, может, просто держаться подальше? – резко прерывает она меня. – Раз воспоминания приносят одну боль, стоит ли теребить их лишний раз? У тебя ведь, кажется, есть дом в Лондоне? Я не могу понять, зачем ты вновь и вновь возвращаешься сюда, Эрвин. Неужели из-за того обещания? Но все сроки давным-давно прошли…– Если ты считаешь, что обещание – это недостаточная причина, поверишь ли ты в то, что я просто хочу увидеть тебя?– И каково это – видеть меня такой? – Ее голос предательски дрожит, и она отворачивается от меня и хватается за спицы, словно за спасительную нить. – Какой это – такой? Все парни в Градчанах влюблены в Алжбету – гордую, темноволосую красавицу, будто сошедшую со старинного полотна. И я не верю своему счастью – ведь ее сердце отдано только мне. Ее кожа чиста как снег, глаза – прозрачное осеннее небо, волосы…– Эрвин, замолчи! Хватит!Она плачет, и я опускаюсь на колени у ее кресла и беру ее морщинистую, иссохшую руку в свои. Она не пытается отстраниться – только вздрагивает, как испуганный зверь. Как нахохлившаяся птица. – Я ведь никогда не лгал тебе, любимая… Ты – все та же Алжбета, ради которой я когда–то был готов умереть. И которую никогда не перестану любить. – Но я не была готова умереть ради тебя, Эрвин!Она резко поднимает заплаканное лицо и вырывает свою руку. – И не смей ничего говорить о своей любви, какая любовь способна жить в мертвом сердце?– Возможно, та, что заставляет меня уже больше шестидесяти лет возвращаться в этот город под Рождество?Она лишь качает головой:– Я много прочла за эти годы… То, что ты называешь любовью, лишь память твоего тела, Эрвин. Ты не можешь знать, что такое любовь, потому что проклятым тварям вроде тебя она ни к чему. Скольких ты убил за эти годы, а? Скольким ты перегрыз горло, чтобы поддержать подобие жизни в своем гниющем теле? Что ж ты молчишь? Нечего возразить? Ты выйдешь на охоту, едва переступишь мой порог, ведь так?Я поднимаюсь с колен и отхожу к окну, за которым тонет в тумане мой родной город. За спиной бьют часы – три часа ночи. Волчий час. – Мы оба видели войну, Эрвин. Я хорошо помню, что такое взгляд хищника, взгляд убийцы. Ты давно смотрел на себя в зеркало? Ведь это все детские сказки – про то, что вы не отражаетесь в них, да? Вам просто страшно смотреть в свои собственные глаза! Может, другие и видят в тебе смазливого синеглазого мальчишку, эдакого Дориана Грея, но мне–то прекрасно видно твое истинное лицо!Этот диалог повторяется из года в год, и я уже давно не чувствую боли. Я и сам спрашиваю себя, зачем прихожу в этот дом снова и снова. Ведь каждый из нас сделал свой выбор еще шестьдесят пять лет назад. – Ты все-таки солгал кое в чем. – В чем же? – не отрываясь от окна, произношу я. – Мое сердце давным-давно отдано не тебе, а Богу. И я молюсь за тебя, Эрвин, молюсь каждый день за несчастную душу, которую ты продал Дьяволу во время войны…Ледяной волной накатывает бессильная ярость. – Ты ведь и понятия не имеешь, что я пережил тогда…– Я не знаю и не хочу знать, что ты пережил, и что превратило тебя в чудовище. Но лучше бы ты никогда оттуда не возвращался! Лучше бы ты умер тогда, и я выплакала бы все глаза по жениху вместе с Анэжкой и Лэнкой…Прижимаюсь лбом к стеклу, не ощущая холода… Ночь, когда я вернулся из Терезиенштадта*, снова встает перед глазами. Эта же улица и дверь – Алжбета открывает почти сразу, словно чувствовала, что я приду, замирает на пороге, а потом долго–долго ощупывает мое лицо, будто не в силах поверить в то, что перед ней не призрак. В ее густых волосах лунными лучами запуталась первая седина, хотя ей всего двадцать три года. Наконец она прижимается ко мне и беззвучно плачет, а я обнимаю ее за плечи и слушаю, как нервно бьется ее сердце, толкая по венам густую сладкую кровь… «Мы вместе, любимая, мы вместе. Теперь все будет по–прежнему», – шепчу я ей и сам почти верю в это…– Я ведь и умер там, Бета! Никто не предлагал мне вечную жизнь в обмен на мою душу! Никто не просил меня подписаться кровью. Ты выдумала свою страшную сказку, потому что в черно–белом мире нет места никаким сомнениям. Потому что праведники вроде тебя всегда будут под защитой Бога и его добреньких ангелов – по другую сторону от злобных тварей, продавшихся Сатане? Тварей, готовых забирать чужие жизни – лишь бы только продлевать и продлевать свою агонию на этой земле? Рассказать тебе про этих тварей? Например, про Кристину – это у нее я остановился вчера. На вид ей можно дать лет тринадцать… Где был твой Бог, когда над ней измывались нацисты? И где Он был, когда ее собственные родители пытались убить ее, вернувшуюся из Терезина… измененной?Мой гнев внезапно проходит. Алжбета распускает петли на своем бесконечном вязании, и я даже не знаю, слышала ли она меня. Если бы она была способна видеть мир моими глазами, то смогла бы увидеть, как тишина между нами распускается холодным белым цветком…– Не было у меня никакого выбора, – тихо продолжаю я. – Я просто умер. И проснулся, не веря, что мне дали еще один шанс… шанс вернуться к тебе. Но я дал этот выбор тебе…Она отрывается от вязания и печально улыбается:– Да. И я до сих пор благодарна тебе за это. Возможно, в тебе еще оставалась тогда какая–то частичка человеческого. Потому что я не смогла бы существовать… так. – Ты никогда не поймешь, что это за существование. Вы все живете в своем крошечном мирке, ограниченные рамками вашего страха, несовершенства ваших тел… Вы никогда не сумеете разглядеть все оттенки этого мира, не поймаете его ритм, точно так же, как ваши глаза никогда не будут способны различать цвета в темноте…– Если для этого мне всего лишь нужно будет пить кровь и забыть, что такое солнечный свет, я не много потеряю. Она смеется, и смех переходит в глухой застарелый кашель. Я жду, когда закончится приступ. – Я знаю, от чего я отказалась тогда, – наконец продолжает она, – и я ни секунды не сожалею об этом. Наоборот, я благодарю Бога за то, что мне хватило сил не поддаться искушению. Сохранить свою молодость, сохранить красоту… какая женщина откажется от этого, даже если платой будет ее душа. Кто вообще думает о душе в двадцать три? Но что–то сказало мне тогда: «Не делай этого, Алжбета». Ты пожалеешь. И знаешь что, Эрвин? Я даже радуюсь этим морщинам. Я смотрю на твою совершенную красоту – и радуюсь своему кашлю и глазам, которые и в очках–то ничего не видят… Потому что совсем скоро я уйду отсюда, а ты навсегда будешь приговорен к этой земле. Я поднимаюсь. Стены старого дома, где когда–то мы были счастливы, сжимаются вокруг меня… Слишком много упоминаний о Боге для одной ночи. – Я не настроен вести с тобой богословские споры, Алжбета. В моей системе координат давно уже не осталось места для Бога. Она провожает меня до двери и смотрит, как я одеваюсь. Едва я переступаю порог, произносит едва слышно:– Прощай, Эрвин. И не возвращайся больше…– До встречи через год, Бета. Веселого Рождества!Без пятнадцати четыре. Улицы еще оплетены тонкими нитями тумана, но над черепичными крышами, в темноте, уже видны очертания величественного и безумного Собора Святого Вита. Я еще успею, не торопясь, прогуляться по улицам моей юности, моей первой любви…Человек, всю жизнь проживший в одном городе, едва ли заметит, как тот меняется – но покинув свой дом и вернувшись туда через несколько лет, он будет поражен тому, как неумолим поток времени. Ему все равно, что уничтожать – людей или здания. Просто здания живут немного дольше… Мое собственное время остановилось в 44–м. И, перестав быть частью этого бесконечного движения, выйдя из игры, я обречен смотреть, как время пожирает все, что было мне дорого. В следующем году или через несколько лет, но однажды мне откроют дверь совсем другие люди. И я не в силах изменить этого. Мне остается только наблюдать, отойдя в тень… И год за годом, под Рождество, покупать моей возлюбленной белые, как снег, розы…Небо светлеет – пока еще неуловимо для человеческих глаз. Но не для моих. Я вдруг понимаю, что безумно голоден. Но сегодня с этим придется смириться…Мне вспоминаются руки девушки с Вацлавской площади, выбирающие цветы для букета. Изящные пальцы, покрасневшие от холода, россыпь звезд в смеющихся зеленоватых глазах и тонкая, пульсирующая ниточка на виске, которая сводит меня с ума. Я вспоминаю, что даже не спросил, как ее зовут… Впрочем, какая разница? Ведь я уже знаю, какой будет на вкус ее кровь – солнечный вечер, джаз, возбуждение вперемешку со страхом и смятые лепестки белых роз…Завтра. _______________________*Терезиенштадт (Терезинское гетто) – нацистский концентрационный лагерь, располагавшийся на территории бывшего гарнизонного города Терезин в Чехии.