Унесённый вихрем серым…Страшные рассказы, мистические истории, страшилки

Такие женщины, как Нина, — кстати, почти исключительно русские, — редко бывают счастливыми. Хотя, казалось бы, что не так и что ещё надо?Процветающий муж из бывших спортсменов. Простой, как напечатанная крупными буквами всем понятная правда. В семье — разумный достаток и стабильная любовь. Однако, когда я вижу их вместе — его, уверенно идущего словно по отполированной миллионами ног брусчатке, и её, словно мечущуюся над той же звонкой брусчаткой нимфалидой, — меня всякий раз берёт оторопь. Не знаю, любит ли Нина мужа. Это не моё дело. Но её пепельно-серые глаза, рассеянно смотрящие куда-то далеко за и сквозь, вызывают у меня тревожное предчувствие, будто она хочет крикнуть и вот-вот крикнет супругу что-то вроде слов из знаменитой песни: «Не отдавай меня ему!». И я мучительно не могу понять, он КТО, этот «ему», или он вообще — ЧТО?Забегая вперёд, скажу: потом я суть, кажется, уловлю. По крайней мере у меня появится версия. Но сперва о том, что случилось с Ниной. А вот кого она всегда любила, я знаю точно: это был её отец. С ним Нина смотрела на мир одними глазами. И он, всё понимающий и любимый, неожиданно умер. Неожиданно, потому что ему было лишь шестьдесят и он ничем не болел. Родители Нины жили в сотне километров от городка, в котором жила она. Рукой подать, как говорится. Но мы великие мастера создавать на ровном месте ситуации, близкие к апокалипсису. Остались верны своему не божьему дару и в этот раз. Власть наша, время от времени наглухо забывающая, какой страной рулит, вдруг запретила тогда «частный извоз»: чтобы мы не обогащались (а то чем от неё будем отличаться?). Общественный же извоз ещё не создала, хотя уже хотела. Конечно, Нина постепенно добралась до отчего дома. И беда была даже не в том, что заплатила в пять раз больше, поскольку таксист, выбираясь из рукотворной нелепости на трассу, вынужден был подкупить несколько силовых структур и административных инстанций, а в том, что потеряла уйму времени на лжепроверки. И, жутко уставшая, добралась до отчего дома лишь в уже глухую полночь. Оглушённая горем мать была на пределе. Сказала, что отец ещё в морге. У него прямо за рулём «жигулей», купленных перед пенсией на офицерские сбережения, остановилось сердце. Нина напоила мать лекарствами, и они решили не терзать друг друга подробностями до утра. И только Нина рухнула в сон — сразу пришёл отец. Неслышно, словно невесомый, он сел на стул возле кровати, заговорил-зашептал. — Ниночка, меня убили! Да, сперва убили, а потом, видишь, что сделали с головой?Она молчит, не в силах произнести ни звука. Ошеломлённо смотрит на грубо, даже по-хамски небрежно забинтованную окровавленными бинтами голову отца. На его диковинную одежду: джинсовые брюки с форсистыми пацанячьими нашлёпками, рубашка в яркую «молодёжную» клетку. Так он не одевался никогда! В странном отцовом гардеробе Нина узнала только его старый офицерский ремень. А отец, высказав любимой дочери свои обиды и пожаловавшись на свою боль, неслышно встаёт (именно неслышно-невесомо) и, не попрощавшись, уходит. Нина с огромным трудом (почему так мучительно, так свинцово сложно делать в таких снах даже простые вещи?) встаёт с постели и, что-то на себя набросив, крадучись, мчит, да, именно так: мчит, крадучись, почти летит за отцом. Вокруг — бесконечная ночь. Зыбкая, серая, похожая на полярную. Блёкло светятся унылые фонари. Однако Нине кажется, что они, как и дома, и тем более как люди, которых, слава Тебе, в странном ночном городе нет, никому не нужны. Зачем освещать то, на что никто никогда не посмотрит? Здесь вообще всё как бы и есть, и нету. Но где отец? Вон он! Жалкий и невесомый, отец словно скользит над серой землёй, сиротливо прижимаясь к какому-то бесконечному забору и держась за окровавленную голову обеими руками. Нина хочет его догнать. Она хочет сказать, что любила в жизни только его. Отец оглянулся. В глазах мелькнул таинственный испуг. Он словно крикнул: «Не приближайся, Ниночка! Ко мне нельзя: меня уже нет, я за чертой!». И тотчас налетел серый вихрь — и всё исчезло. Утро. Нина очнулась. Не как после сна, как после болезни. Иван Николаевич, отцов товарищ, сослуживец и сосед сверху, уже стоял во дворе у микроавтобуса. Мать решили в морг не брать: хватит с неё впечатлений. Что было дальше? Не хочу, — повествователь сего, — нагнетать страсти, но обязан сказать, что без нашатыря, который профессионально сунул ей под нос мрачный Харон, сознание Нина потеряла бы точно: лежащий на жутком столе отец был в красивых джинсах, а его рубашка в яркую молодёжную клетку делала морг похожим на дискотеку. Спасибо, что хоть ты не исчез в вихре сером, старый офицерский ремень! Однако бинты на голове отца, чего Нина не разглядела во сне, были ещё и нагло грязные. Такие женщины, как Нина, — кстати, почти исключительно русские, — редко бывают счастливыми. Хотя, казалось бы, что не так и что ещё надо?Процветающий муж из бывших спортсменов. Простой, как напечатанная крупными буквами всем понятная правда. В семье — разумный достаток и стабильная любовь. Однако, когда я вижу их вместе — его, уверенно идущего словно по отполированной миллионами ног брусчатке, и её, словно мечущуюся над той же звонкой брусчаткой нимфалидой, — меня всякий раз берёт оторопь. Не знаю, любит ли Нина мужа. Это не моё дело. Но её пепельно-серые глаза, рассеянно смотрящие куда-то далеко за и сквозь, вызывают у меня тревожное предчувствие, будто она хочет крикнуть и вот-вот крикнет супругу что-то вроде слов из знаменитой песни: «Не отдавай меня ему!». И я мучительно не могу понять, он КТО, этот «ему», или он вообще — ЧТО?Забегая вперёд, скажу: потом я суть, кажется, уловлю. По крайней мере у меня появится версия. Но сперва о том, что случилось с Ниной. А вот кого она всегда любила, я знаю точно: это был её отец. С ним Нина смотрела на мир одними глазами. И он, всё понимающий и любимый, неожиданно умер. Неожиданно, потому что ему было лишь шестьдесят и он ничем не болел. Родители Нины жили в сотне километров от городка, в котором жила она. Рукой подать, как говорится. Но мы великие мастера создавать на ровном месте ситуации, близкие к апокалипсису. Остались верны своему не божьему дару и в этот раз. Власть наша, время от времени наглухо забывающая, какой страной рулит, вдруг запретила тогда «частный извоз»: чтобы мы не обогащались (а то чем от неё будем отличаться?). Общественный же извоз ещё не создала, хотя уже хотела. Конечно, Нина постепенно добралась до отчего дома. И беда была даже не в том, что заплатила в пять раз больше, поскольку таксист, выбираясь из рукотворной нелепости на трассу, вынужден был подкупить несколько силовых структур и административных инстанций, а в том, что потеряла уйму времени на лжепроверки. И, жутко уставшая, добралась до отчего дома лишь в уже глухую полночь. Оглушённая горем мать была на пределе. Сказала, что отец ещё в морге. У него прямо за рулём «жигулей», купленных перед пенсией на офицерские сбережения, остановилось сердце. Нина напоила мать лекарствами, и они решили не терзать друг друга подробностями до утра. И только Нина рухнула в сон — сразу пришёл отец. Неслышно, словно невесомый, он сел на стул возле кровати, заговорил-зашептал. — Ниночка, меня убили! Да, сперва убили, а потом, видишь, что сделали с головой?Она молчит, не в силах произнести ни звука. Ошеломлённо смотрит на грубо, даже по-хамски небрежно забинтованную окровавленными бинтами голову отца. На его диковинную одежду: джинсовые брюки с форсистыми пацанячьими нашлёпками, рубашка в яркую «молодёжную» клетку. Так он не одевался никогда! В странном отцовом гардеробе Нина узнала только его старый офицерский ремень. А отец, высказав любимой дочери свои обиды и пожаловавшись на свою боль, неслышно встаёт (именно неслышно-невесомо) и, не попрощавшись, уходит. Нина с огромным трудом (почему так мучительно, так свинцово сложно делать в таких снах даже простые вещи?) встаёт с постели и, что-то на себя набросив, крадучись, мчит, да, именно так: мчит, крадучись, почти летит за отцом. Вокруг — бесконечная ночь. Зыбкая, серая, похожая на полярную. Блёкло светятся унылые фонари. Однако Нине кажется, что они, как и дома, и тем более как люди, которых, слава Тебе, в странном ночном городе нет, никому не нужны. Зачем освещать то, на что никто никогда не посмотрит? Здесь вообще всё как бы и есть, и нету. Но где отец? Вон он! Жалкий и невесомый, отец словно скользит над серой землёй, сиротливо прижимаясь к какому-то бесконечному забору и держась за окровавленную голову обеими руками. Нина хочет его догнать. Она хочет сказать, что любила в жизни только его. Отец оглянулся. В глазах мелькнул таинственный испуг. Он словно крикнул: «Не приближайся, Ниночка! Ко мне нельзя: меня уже нет, я за чертой!». И тотчас налетел серый вихрь — и всё исчезло. Утро. Нина очнулась. Не как после сна, как после болезни. Иван Николаевич, отцов товарищ, сослуживец и сосед сверху, уже стоял во дворе у микроавтобуса. Мать решили в морг не брать: хватит с неё впечатлений. Что было дальше? Не хочу, — повествователь сего, — нагнетать страсти, но обязан сказать, что без нашатыря, который профессионально сунул ей под нос мрачный Харон, сознание Нина потеряла бы точно: лежащий на жутком столе отец был в красивых джинсах, а его рубашка в яркую молодёжную клетку делала морг похожим на дискотеку. Спасибо, что хоть ты не исчез в вихре сером, старый офицерский ремень! Однако бинты на голове отца, чего Нина не разглядела во сне, были ещё и нагло грязные.

Это привело её в гнев и в какую-то унизительную ярость:— Удовлетворяли профессиональное любопытство? — почти вскрикнула она. Местный Харон, безразличный и мрачный, пожал широкими, но измождёнными, что было заметно даже под его замызганным и рваным спецхалатом, плечами:— Кризис, мадам. Свежих бинтов не держим. А без трепанации нельзя: человек был ещё не старый. Распишитесь: у вашего батюшки случился обширный инсульт. Не исключаю, поскольку офицер, связанный с нашим (прошу простить за специфическое выражение) тотально-духовным возрождением…После похорон Нина уезжать не спешила: надо было побыть с матерью. А ещё, хотя это, возможно, даже глупо, тайно хотелось пройти по тому маршруту, которым она бежала за отцом во сне. Ей то ли казалось, то ли просто хотелось, чтобы там, откуда отца умчал серый вихрь, что-то было. Вроде некоего лжелюка, что ли, а на самом деле лестницы в иные миры. Наивно всё это: не было ничего. Кроме огромной и пустой, как бубен, площади, которую городские власти завели для маленького городка как бы на вырост. Они потом будут проводить здесь митинги-демонстрации и отчитываться об успехах. Не рассказывая матери о сне своём, чтобы не перегружать её психику, Нина спросила в один из вечеров, которые они коротали вместе, как бы невзначай:— Отец с Иваном Николаевичем не ссорились?— Да было недавно, — ответила мать с некоторой досадой. — Ничего особенного. Но ты же их знаешь: сплошная гордость и принципы. Видела, как отец был одет?— И видела, и удивилась: ты его словно на дискотеку нарядила. Мать вздохнула. — Вышел на пенсию, без дела заскучал и начал таксовать на «жигулёнке». Вот я его, как таксиста, и приодела. А тут опять началась наша вечная борьба с частником: возить можно только государственным транспортом. — Понятно. А причём Иван Николаевич?— Да почти не причём. Узнал первым и пошутил своим оглушительным басом на весь подъезд: «Всё, Серёга, — конец твоей преступной деятельности: прикрыл товарищ Андропов вашу поганую частную лавочку!»Зная реакцию отца на подобного рода реплики, Нина подумала с грустью: «Всё понятно. Убийство, в котором совершенно нет преступления». Меж тем понятно было отнюдь не всё. Ибо непонятно было главное. За жизнь свою, уже далеко не короткую, я, — повествователь скромный, — накопил и держу в благодарной памяти больше десятка подобных историй, которые при соответствующем желании можно отнести к мистическим и сакральным. Но я не хочу этого делать. И почти все из них могу, не выходя, так сказать, «за рамки диалектического материализма», объяснить бурной игрой психики. Однако эту не могу! И никакие Гегель с Фейербахом плюс примкнувший к ним Фрейд мне не докажут, что отец Нины, пришедший к ней во сне в одеждах, в которых лежал в морге, но которые никогда не носил в жизни, есть лишь игра человеческой психики. Это совсем другое! По-моему (несогласные, меня переубедите), на некий миг (пусть всего на час) у Нины проснулся дар дальновидения: умение глядеть сквозь время и материю. Жить с таким талантом под силу далеко не каждому. Видимо, поэтому, чувствуя зарождение в себе строгого, сложного, но ненужного ей дара, Нина и хочет крикнуть своему мужу, уверенно шагающему по брусчатке судьбы: «Не отдавай меня ему!». Нечто подобное случилось когда-то давно и со мной. И я, поняв, что, «став таким», я должен стать совсем другим, от дара того после долгих и, честно говоря, мучительных раздумий отказался. Струсил? Может быть. Очень может быть. Но обо всём на трёх с половиной страницах не расскажешь.