Улей СтоунаСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

9 июля. Мне всегда казалось, что вести дневник может только слабый человек. Более чуткий, внимательный, но всё же, - слабый. Да, верно, утром он замечает росу, слышит пение птиц и другие, еле уловимые звуки природы. Маленький человек может написать об облаках, о закате. Он напишет о горячем песке и улыбнется. Это сделает его счастливым, но до тех пор, пока он не вспомнит ухмылку родных. Это было неделю назад, на кухне, когда маленький человек опять заикнулся о своих планах на жизнь. А затем, опять дал себе обещание не говорить об этом вслух. Маленький человек вернётся к дневнику, и тогда-то, может, напишет что-то стоящее. Но, и это редко, чаще он пишет о своих проблемах. Пишет, потому что ему не с кем поделиться, а написав, - прячет. Он наивно думает, что его мысли кому-то интересны. Меньше чем за неделю, Они сделали из меня маленького человека. Но дневник я веду лишь затем, чтобы не потерять рассудок. И даже здесь, в тюремной камере, я нашел, куда его прятать – за камень одной из стен. Громко сказано – дневник. Это страницы, альбомные листы, которые я испачкал карандашом, но только благодаря этим строчкам, я все ещё стою над пропастью безумия. Прошлой ночью, все мои сокровенные мысли и переживания, оставленные на бумаге – уничтожил дождь. Предательский ливень пропитал стены этой обители, а утром, дрожащими руками я последний раз взял промокшие насквозь листы. Страницы, где я рассказывал о правилах своей тюрьмы, о людях, о лампах-кристаллах и о Редакторе, – все эти страницы сейчас таяли от одного прикосновения. Я с криком вышвырнул бумагу. Ком подступил к горлу, такую обиду не передать словами. Когда даже природа, от которой ты отрезан, когда даже она готова тебя растоптать. Я дрожащей рукой взял карандаш. Пусть кратко, скучно, но я должен рассказать обо всём ещё раз. Почти две недели я заточен в месте, которое изнутри напоминает большой маяк с винтовой лестницей и тюремными камерами. Сейчас я пишу в одной из таких камер. Все четыре стены здесь из серого камня. Здесь есть матрас, - но вы никогда не подумали бы, что на нем можно спать, - он похож на половую тряпку, набитую куриными потрохами. На полу лежит огромная пачка бумаги и около сотни карандашей. Они сломаны, но я нашел способ точить их о каблук чёрных лакированных ботинок, которые на меня нацепили в первый день. Здесь есть раковина, - до того странная, что мне не жалко времени ее описать, - у нее нет трубы, она прибита к самому полу, и чтобы помыть руки, приходится садиться на колени. В одном углу выбита дырка для нужды, а в другом… В другом я прячусь от Редактора. В камере есть ржавая настольная лампа, и она тоже – стоит на полу. Это для тех, кто пишет ночью. Я ни разу не включал ее, потому что привык работать под лучами света, которые пробиваются в камеру через маленькую решетку, почти у самого потолка, как раз над раковиной. Первое время я забирался на раковину ногами, подтягивался к решетке и смотрел свободу, что теперь больше походила на масляную картину. Солнце, облака и мутно-зеленые воды, которые простирались до самого горизонта. Я видел, как чайки ныряют в воду, а затем улетают дальше, не поймав ни одной рыбы. В первый день я заметил вдалеке ползущую точку – корабль или катер – не знаю, он плыл за много километров, но я всё равно, отравленный надеждой, кричал о помощи. 10 июляВ моей крохотной, вонючей камере есть железная дверь, которая открывается один раз в день. Когда она щёлкнула впервые – я обрадовался, на мгновение, на секунду. Меня охватила маленькая надежда, она словно птица села совсем рядом. Но когда я приоткрыл дверь – надежда упорхнула. Стоило мне покинуть камеру, меня охватил еще больший ужас. Люди, которые боятся замкнутых пространств, темных комнат и давящих стен, такие люди, видимо, – никогда не бывали здесь. В нос ударил сильный запах, что-то среднее между хлоркой в бассейне и резиной. Я оказался на огромной железной лестнице красного цвета, она тянулась спиралью вдоль белых стен. И всё это, освещал тусклый, мигающий свет соляных ламп, которые кусками прорастали из стен. Впервые я увидел, как много здесь камер. Если бы человек, подобно пчелам, делал соты, то они выглядели бы именно так. Но на это сравнение меня навели даже не комнаты, а люди, которые спокойно шагали вниз. Здесь были женщины, мужчины – но трудно было понять, кто из них кто, все они были худые и замученные. Все, так же как и я, были одеты в робы телесного цвета. Никто из них не заметил меня, но даже если бы кто-нибудь и подошел, то я вряд ли бы вспомнил хоть один вопрос, который тревожил меня в камере. Я подошел к железному поручню и глянул вниз. Почему-то я ждал, что там не будет дна, что я окажусь на лестнице, уходящей в черную, бездонную пропасть. Но на мое удивление, примерно тремя этажами ниже открылась круглая площадка. Там было множество двухместных столиков. 9 июля. Мне всегда казалось, что вести дневник может только слабый человек. Более чуткий, внимательный, но всё же, - слабый. Да, верно, утром он замечает росу, слышит пение птиц и другие, еле уловимые звуки природы. Маленький человек может написать об облаках, о закате. Он напишет о горячем песке и улыбнется. Это сделает его счастливым, но до тех пор, пока он не вспомнит ухмылку родных. Это было неделю назад, на кухне, когда маленький человек опять заикнулся о своих планах на жизнь. А затем, опять дал себе обещание не говорить об этом вслух. Маленький человек вернётся к дневнику, и тогда-то, может, напишет что-то стоящее. Но, и это редко, чаще он пишет о своих проблемах. Пишет, потому что ему не с кем поделиться, а написав, - прячет. Он наивно думает, что его мысли кому-то интересны. Меньше чем за неделю, Они сделали из меня маленького человека. Но дневник я веду лишь затем, чтобы не потерять рассудок. И даже здесь, в тюремной камере, я нашел, куда его прятать – за камень одной из стен. Громко сказано – дневник. Это страницы, альбомные листы, которые я испачкал карандашом, но только благодаря этим строчкам, я все ещё стою над пропастью безумия. Прошлой ночью, все мои сокровенные мысли и переживания, оставленные на бумаге – уничтожил дождь. Предательский ливень пропитал стены этой обители, а утром, дрожащими руками я последний раз взял промокшие насквозь листы. Страницы, где я рассказывал о правилах своей тюрьмы, о людях, о лампах-кристаллах и о Редакторе, – все эти страницы сейчас таяли от одного прикосновения. Я с криком вышвырнул бумагу. Ком подступил к горлу, такую обиду не передать словами. Когда даже природа, от которой ты отрезан, когда даже она готова тебя растоптать. Я дрожащей рукой взял карандаш. Пусть кратко, скучно, но я должен рассказать обо всём ещё раз. Почти две недели я заточен в месте, которое изнутри напоминает большой маяк с винтовой лестницей и тюремными камерами. Сейчас я пишу в одной из таких камер. Все четыре стены здесь из серого камня. Здесь есть матрас, - но вы никогда не подумали бы, что на нем можно спать, - он похож на половую тряпку, набитую куриными потрохами. На полу лежит огромная пачка бумаги и около сотни карандашей. Они сломаны, но я нашел способ точить их о каблук чёрных лакированных ботинок, которые на меня нацепили в первый день. Здесь есть раковина, - до того странная, что мне не жалко времени ее описать, - у нее нет трубы, она прибита к самому полу, и чтобы помыть руки, приходится садиться на колени. В одном углу выбита дырка для нужды, а в другом… В другом я прячусь от Редактора. В камере есть ржавая настольная лампа, и она тоже – стоит на полу. Это для тех, кто пишет ночью. Я ни разу не включал ее, потому что привык работать под лучами света, которые пробиваются в камеру через маленькую решетку, почти у самого потолка, как раз над раковиной. Первое время я забирался на раковину ногами, подтягивался к решетке и смотрел свободу, что теперь больше походила на масляную картину. Солнце, облака и мутно-зеленые воды, которые простирались до самого горизонта. Я видел, как чайки ныряют в воду, а затем улетают дальше, не поймав ни одной рыбы. В первый день я заметил вдалеке ползущую точку – корабль или катер – не знаю, он плыл за много километров, но я всё равно, отравленный надеждой, кричал о помощи. 10 июляВ моей крохотной, вонючей камере есть железная дверь, которая открывается один раз в день. Когда она щёлкнула впервые – я обрадовался, на мгновение, на секунду. Меня охватила маленькая надежда, она словно птица села совсем рядом. Но когда я приоткрыл дверь – надежда упорхнула. Стоило мне покинуть камеру, меня охватил еще больший ужас. Люди, которые боятся замкнутых пространств, темных комнат и давящих стен, такие люди, видимо, – никогда не бывали здесь. В нос ударил сильный запах, что-то среднее между хлоркой в бассейне и резиной. Я оказался на огромной железной лестнице красного цвета, она тянулась спиралью вдоль белых стен. И всё это, освещал тусклый, мигающий свет соляных ламп, которые кусками прорастали из стен. Впервые я увидел, как много здесь камер. Если бы человек, подобно пчелам, делал соты, то они выглядели бы именно так. Но на это сравнение меня навели даже не комнаты, а люди, которые спокойно шагали вниз. Здесь были женщины, мужчины – но трудно было понять, кто из них кто, все они были худые и замученные. Все, так же как и я, были одеты в робы телесного цвета. Никто из них не заметил меня, но даже если бы кто-нибудь и подошел, то я вряд ли бы вспомнил хоть один вопрос, который тревожил меня в камере. Я подошел к железному поручню и глянул вниз. Почему-то я ждал, что там не будет дна, что я окажусь на лестнице, уходящей в черную, бездонную пропасть. Но на мое удивление, примерно тремя этажами ниже открылась круглая площадка. Там было множество двухместных столиков. И те люди, кто уже успел спуститься, занимали места. Я пошел вниз и начал всматривался в дверь чужих камер. У одной я заметил отблеск, похожий на свет новогодних гирлянд, а у другой, готов поклясться – слышал работающий телевизор. Когда я оказался внизу, то увидел дверь, которая очень напоминала те двери, которые ставят на подъезды многих домов. Никто из людей её не замечал. Никто не заметил и то, что я прошел мимо всех столов, вцепился в ручку и начал дёргать её изо всех сил. Мне казалось, что за дверью шумит ветер, что от свободы меня отделяет лишь тонкий кусок железа. Дверь была хрупкой, она дергалась и дрожала, но никак не поддавалась. В этой двери не было отверстия для ключа – она закрывалась с другой стороны. Я дергал ручку до тех пор, пока не услышал хохот за спиной. Это был темноволосый парень. Он успел отвести взгляд, но все еще дрожал от смеха. Я подсел к нему за столик, машинально взял ложку и зачерпнул что-то, похожее на кашу. Мне казалось, сейчас я готов съесть что угодно, но, как только я попытался проглотить вязкую массу, в нос ударил запах резины. Содрогнулся живот, и мерзкое варево полилось на пол. – У-у-у-у… – издал сосед. – Нос зажимай, так не съешь. Я отодвинул тарелку и взял кусок черного хлеба, больше похожего на сухарь. – Я тебя сразу заметил, оттуда, - он указал ложкой в сторону моей камеры. – Чем ты занимался?Я соскреб ногтями плесень и принялся жевать. Отвратительно, но все же, лучше чем каша. – Э-э! – прикрикнул он. – Что в жизни делал?– Писал статьи…– Писал статьи! Новичок, да тебе дважды повезло. Нет, трижды. – В чем мне…– Все, – прервал он. – Никаких вопросов, сейчас тебе нужно слушать меня. У нас всего полчаса. – Почему полч…– Слушать… – он вскинул ложку. – Если жить хочешь. Я – твой Проводник. Проводниками называют тех, с кем заговорят новички. Обязанность, таких как я, – рассказать о правилах здешних мест, таким как ты. Размахивая руками, он начал читать мне лекцию. Самую абсурдную и жуткую из всех, что мне приходилось слышать. С каждым новым предложением, вопросов возникало все больше. Если я мысленно куда-то улетал, то он стучал ложкой о тарелку, недовольно ворчал, и повторял ещё раз. Здесь находилось около полусотни людей, и некоторые, по его словам, прожили в тюрьме больше пяти лет. – Даже по худобе можно понять, – сказал он и для примера обхватил свою руку двумя пальцами, почти у самого локтя. – Тощих как я – ты не слушай, обмануть могут. И новичков не слушай, потому что… Те ни черта не знают! А ты знаешь, новичок, лучше вообще ни с кем не разговаривай. Целее будешь.