УчастьСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

– Ты же останешься сегодня ночевать?Голос Кирилла был тих, однако мне он показался подобным грому. Не помню, что было со мной до этого момента (кажется, просто чересчур глубоко забрался в собственные мысли), однако, слова друга как будто бы разбудили меня. Я оказался в полнейшей прострации и ещё с минуту не могу прийти в себя. Голова трещала от переизбытка роящихся в ней скомканных обрывочных образов. Все смешалось в какую-то жуткую бурлящую кашу. Виски сдавило тупой болью. Стон вырвался из моего засохшего горла. Неприятно. Однако хоть какие-то ощущения. Чувствую – значит существую. А это уже отрадно. – Ну так что, останешься?Я повернулся в сторону, откуда исходил звук. Слева от меня в выцветшем потрепанном кресле сидел Кирилл, мой славный и добрый друг. Кажется, мы находились у него дома. Так я рассудил по его одежде, откровенно домашней, и по вопросу, ответ на который он так хотел получить от меня. Однако комната показалась мне откровенно незнакомой, несмотря на то, что в гостях у Кирилла я уже бывал не единожды. Облезлые серые обои, старая советская мебель, которая уже, очевидно, начала изнашиваться – вот в чем воплощалась эта крохотная комнатка. За окном уже стояла стена непроницаемого мрака, но наше убежище освещала небольшая настольная лампа с узорчатым абажуром. От нее исходило теплое рыжеватое свечение, от которого у меня появлялось даже определенное чувство уюта, несмотря на некоторую убогость окружающей нас обстановки. – Что ж ты молчишь? – в очередной раз обратился ко мне Кирилл. – А? – только и смог выдавить из себя я. Мысли мои ещё не пришли в порядок, и происходящее не осознавалось мною в полной мере. Но даже одного этого звука оказалось достаточно, чтобы мой друг оживился. На лице его, вечно отражающем огонек души доброй и искренней, засверкала легкая, едва уловимая улыбка. – Я спрашиваю, останешься ли ты ночевать сегодня?– Э... Я... пожалуй... впрочем... что-то определенное не могу... – промямлил в ответ я. – Но ты же обещал! – в шутливом возмущении воскликнул мой друг. – Смотри тем более, какая тут кроватка хорошая. Мы тебе тут постелим, здесь, в этой комнате ляжешь. И он стал указывать мне на кровать, что стояла в углу между стеной и тем самым креслом, где восседал мой товарищ. Никакого белья на ней не было, более того: отсутствовал даже матрас. Голый дощатый остов выглядел даже несколько пугающе – свет лампы не доходил до него в полной мере. – А сколько сейчас время? – ни с того ни с сего, без всякой предварительной мысли вдруг выпалил я. – Двадцать два часа и сорок одна минута, – отрапортовал Кирилл. Удивительно, откуда он только взял эти цифры. Задавая вопрос, я ни на мгновенье не отводил взгляда от его лица, а потому мог прекрасно видеть, что Кирилл ничем не воспользовался, чтобы узнать время. Как будто у него в голове были свои собственные часы. Факт любопытный, однако я очень быстро отбросил его, ибо в голове моей объявились более приоритетные мысли. Мама. Она у меня очень переживающая. Чрезмерно, даже совсем чересчур. И я непременно знаю, что она будет очень сильно волноваться, если я останусь здесь. Может, даже и всю ночь спать не будет, и даже до успокоительных таблеток дойдет. Скажете, глупо? Пожалуй, что так. Я согласен. Но тем не менее она будет очень сильно переживать и страдать, и с этим мне не смириться. О, я помню, помню, что недавно, совсем недавно, произошло что-то такое страшное и переворотное в моей жизни, событие. Детали благополучно забылись и разлетелись из памяти на все четыре стороны, однако сам факт свершившегося я помню, и отпечаток его навеки сохранило мое сердце. И именно поэтому я не могу никак пренебречь этими, пусть и глупыми в своей сути, переживаниями. И сразу как-то все потускнело, а в душу мою закралась какая-то холодная, ноющая печаль. – Нет, извини, я, пожалуй, не смогу остаться. Мне... Мне идти нужно. Прости, пожалуйста. Окончив фразу, я встал и направился в коридор, к выходу. Свет не горел там, а потому обуваться мне приходилось в практическиабсолютных потемках, на ощупь. Кирилл вышел из комнаты вслед за мной. – Но ты же... обещал, – уже с неподдельной обидой, растерянно пробормотал он. Не поднимая головы и продолжая суетиться с нежелающими подчиниться шнурками, я отвечал ему:– Я, кажется... И вправду обещал. Но... Посуди сам... Мама. Волноваться будет. И голос мой под конец стал каким-то ласково-растрогранным. Так всегда бывает, когда я говорю, пытаясь сдерживать слезы. Мне в этот момент было уже совсем грустно. Я боялся, что Кирилл обидится на меня, однако он прекрасно понял, что поступить иначе я попросту не могу, не имею ни права, ни возможности. Понял и непременно простил. Это чувствовалось в его голосе, в котором уже не осталось ни тени обиды. Как быстро произошла метаморфоза. – Ты же останешься сегодня ночевать?Голос Кирилла был тих, однако мне он показался подобным грому. Не помню, что было со мной до этого момента (кажется, просто чересчур глубоко забрался в собственные мысли), однако, слова друга как будто бы разбудили меня. Я оказался в полнейшей прострации и ещё с минуту не могу прийти в себя. Голова трещала от переизбытка роящихся в ней скомканных обрывочных образов. Все смешалось в какую-то жуткую бурлящую кашу. Виски сдавило тупой болью. Стон вырвался из моего засохшего горла. Неприятно. Однако хоть какие-то ощущения. Чувствую – значит существую. А это уже отрадно. – Ну так что, останешься?Я повернулся в сторону, откуда исходил звук. Слева от меня в выцветшем потрепанном кресле сидел Кирилл, мой славный и добрый друг. Кажется, мы находились у него дома. Так я рассудил по его одежде, откровенно домашней, и по вопросу, ответ на который он так хотел получить от меня. Однако комната показалась мне откровенно незнакомой, несмотря на то, что в гостях у Кирилла я уже бывал не единожды. Облезлые серые обои, старая советская мебель, которая уже, очевидно, начала изнашиваться – вот в чем воплощалась эта крохотная комнатка. За окном уже стояла стена непроницаемого мрака, но наше убежище освещала небольшая настольная лампа с узорчатым абажуром. От нее исходило теплое рыжеватое свечение, от которого у меня появлялось даже определенное чувство уюта, несмотря на некоторую убогость окружающей нас обстановки. – Что ж ты молчишь? – в очередной раз обратился ко мне Кирилл. – А? – только и смог выдавить из себя я. Мысли мои ещё не пришли в порядок, и происходящее не осознавалось мною в полной мере. Но даже одного этого звука оказалось достаточно, чтобы мой друг оживился. На лице его, вечно отражающем огонек души доброй и искренней, засверкала легкая, едва уловимая улыбка. – Я спрашиваю, останешься ли ты ночевать сегодня?– Э... Я... пожалуй... впрочем... что-то определенное не могу... – промямлил в ответ я. – Но ты же обещал! – в шутливом возмущении воскликнул мой друг. – Смотри тем более, какая тут кроватка хорошая. Мы тебе тут постелим, здесь, в этой комнате ляжешь. И он стал указывать мне на кровать, что стояла в углу между стеной и тем самым креслом, где восседал мой товарищ. Никакого белья на ней не было, более того: отсутствовал даже матрас. Голый дощатый остов выглядел даже несколько пугающе – свет лампы не доходил до него в полной мере. – А сколько сейчас время? – ни с того ни с сего, без всякой предварительной мысли вдруг выпалил я. – Двадцать два часа и сорок одна минута, – отрапортовал Кирилл. Удивительно, откуда он только взял эти цифры. Задавая вопрос, я ни на мгновенье не отводил взгляда от его лица, а потому мог прекрасно видеть, что Кирилл ничем не воспользовался, чтобы узнать время. Как будто у него в голове были свои собственные часы. Факт любопытный, однако я очень быстро отбросил его, ибо в голове моей объявились более приоритетные мысли. Мама. Она у меня очень переживающая. Чрезмерно, даже совсем чересчур. И я непременно знаю, что она будет очень сильно волноваться, если я останусь здесь. Может, даже и всю ночь спать не будет, и даже до успокоительных таблеток дойдет. Скажете, глупо? Пожалуй, что так. Я согласен. Но тем не менее она будет очень сильно переживать и страдать, и с этим мне не смириться. О, я помню, помню, что недавно, совсем недавно, произошло что-то такое страшное и переворотное в моей жизни, событие. Детали благополучно забылись и разлетелись из памяти на все четыре стороны, однако сам факт свершившегося я помню, и отпечаток его навеки сохранило мое сердце. И именно поэтому я не могу никак пренебречь этими, пусть и глупыми в своей сути, переживаниями. И сразу как-то все потускнело, а в душу мою закралась какая-то холодная, ноющая печаль. – Нет, извини, я, пожалуй, не смогу остаться. Мне... Мне идти нужно. Прости, пожалуйста. Окончив фразу, я встал и направился в коридор, к выходу. Свет не горел там, а потому обуваться мне приходилось в практическиабсолютных потемках, на ощупь. Кирилл вышел из комнаты вслед за мной. – Но ты же... обещал, – уже с неподдельной обидой, растерянно пробормотал он. Не поднимая головы и продолжая суетиться с нежелающими подчиниться шнурками, я отвечал ему:– Я, кажется... И вправду обещал. Но... Посуди сам... Мама. Волноваться будет. И голос мой под конец стал каким-то ласково-растрогранным. Так всегда бывает, когда я говорю, пытаясь сдерживать слезы. Мне в этот момент было уже совсем грустно. Я боялся, что Кирилл обидится на меня, однако он прекрасно понял, что поступить иначе я попросту не могу, не имею ни права, ни возможности. Понял и непременно простил. Это чувствовалось в его голосе, в котором уже не осталось ни тени обиды. Как быстро произошла метаморфоза.

– Хорошо, я тогда пойду тебе дверь из подъезда открою. И затем он вышел, не переобуваясь, прямо в тапках. А я тем временем продолжил свои тщетные попытки завязать шнурки. Решение Кирилла спуститься вниз, чтобы открыть мне подъездную дверь, показалось мне странным. Неужели я сам не справлюсь?Вдруг откуда-то со стороны кухни послышались всхлипывания. Я насторожился, но в то же время не бросил своего занятия. Финал был близок, и неужели все мои старания были напрасны? Я просто не имел возможности уделить новым звукам должного внимания. Потребовалось буквально секунды три или четыре, чтобы докончить дело. Я встал и выпрямился. Теперь можно было сосредоточиться на новой проблеме. Всхлипывания приближались. С кухни ко мне медленно шел некий человеческий силуэт. В темном коридоре, до которого доходят лишь небольшие крупицы света той самой настольной лампы, это выглядело довольно пугающе. Холодок пробежался по всему моему телу. Я впал в ступор и не мог пошевелить не единой конечностью. Но вот силуэт подобрался ко мне вплотную. Я стал вглядываться. Каково же было мое удивление, когда я приметил в нем одного моего старого знакомого. Как он здесь оказался, в квартире Кирилла, я решительно не понимал. Но более удивительно было то, что он плакал. – Не ходи туда, не ходи, умоляю тебя, не ходи, – причитал он, протягивая ко мне свои руки. – Почему? – удивился я. Он замер. Ни движения, ни звука. Так продолжалось десять секунд. Затем он пролепетал как-то надрывно:– Мне снился сон, где ты был разорванным, сломанным и... мертвым. И только закончилась фраза, как он вновь начал причитать и всхлипывать. Мысль была вздорная. Подумаешь, кому что снится. Разве это повод для реальных опасений и страхов? Так бы я рассуждал в иной другой ситуации, но не в этой. Не знаю, отчего так произошло, однако я в тот же момент уверовал в жуткое предсказание своего знакомого. Более того, у меня появилось осознание, что другого исхода попросту быть не может, что это мой рок, и не мне никак не избежать своей участи. Ужас вцепился в меня своими гнилыми когтями, но в то же время желание уйти стало непреодолимым. Не знаю, отчего так происходило, но я прям-таки загорелся идеей, что это мой рок, неизбежность, и я должен как можно скорее выйти к нему навстречу. О маме я уже не думал. Какая уж тут мама, когда там, на улице меня ждет нечто. Да, я знал, я знал, что меня уже ждут, и никакие причитания не помешают этой встрече. – Прости, но я не смогу остаться. Мне нужно идти. Несмотря на всю ту бурю эмоций и мыслей, что бушевала тогда в моем разуме, эти слова я проговорил с удивительным ледяным спокойствием. И это, кажется, впечатлило знакомого. – Нет, они же убьют тебя, изуродуют! – вскричал он в небывалом отчаянии и бросился в комнату, где ещё буквально несколько минут назад сидели мы с Кириллом. Настольная лампа погасла, и я оказался окружен абсолютной тьмой. Затем наступила тишина. Мертвая, недвижимая. Будто бы весь мир замер в ожидании чего-то невообразимо ужасного. А зов тем временем становился все сильнее и сильнее. Мне даже не пришло в голову проверить, что случилось со знакомым, отчего он так резко замолк? Предчувствуя, что и в подъезде не окажется света, я достал из кармана телефон и включил фонарик. Однако, он оказался настолько тусклым, что польза от него оказалась попросту нулевой. Смиренно приняв сей факт как нечто само собой разумеющееся, я отворил дверь и вышел на лестничную площадку. Страх нарастал, он уже целиком поглотил меня своим коконом. Лампы, подрагивающие в едва видимых электрических вспышках, лишь способствовали этому черному гнетущему чувству. Но неумолим рок, и я не смел противиться ему. Вниз – так вниз. Я подошел к лестнице. Однако мне не было суждено сделать даже и шага. Там впереди, внизу, прямо передо мной стояла фигура, источавшее белесоватое свечение. И вроде бы не было в ней ничего такого пугающего, если смотреть внешне, однако мне сразу стала понятна ее суть. Я в тот же миг понял, что за существо преградило мне спуск, какие намерения привели его в это место. Я понял, что это рок. Я осознал его всеобъемлемо. И от этого мне захотелось просто взять и исчезнуть, развоплотиться и кануть в бездонную бездну бесконечного ничто, ибо настолько ужасна была уготованная мне участь... Сил сдерживать всю скопившуюся во мне инфернальную жуть больше не было. И я закричал. Это был вопль, полный обреченности и безнадежного отчаянья. И это стало последней каплей для моего перегруженного мозга. Меня завертело, закружило. Мир поплыл перед моими глазами скомканными стремительными картинами. Крик мой, который так и не успел прекратиться, сдавил мою голову невообразимой болью. Казалось, ещё чуть-чуть – я и непременно испущу дух. Но участь моя оказалась куда более легкой. Я проснулся.