Убийство Анастасии Шумской, домоправительницы графа АракчееваСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Россия, 1825 год, Новгородская губерния… Военные поселения, рожденные фантазией генерала от артиллерии Алексея Андреевича Аракчеева, явились, пожалуй, первым земным воплощением коммунистического «Города-солнца», в котором волею их создателя оказались уничтожены различия между трудом физическим и умственным, военной службой и крепостной зависимостью, между городом и деревней. Мызы, мельницы, амбары, арсеналы, школы, цейхгаузы - все постройки военных поселений выкрашивались в уставной желтый цвет; поселки были разбиты на прямолинейные улицы, точно военные городки. По команде поселяне укладывались спать, вставали, ходили в церкви, на общественные работы. По команде начальника они женились, причем главный организатор этой затеи не ленился лично составлять списки молодоженов. Беременные женщины разрешаться от бремени тоже должны были сообразно руководящим установкам: генерал Аракчеев почитал нецелесообразным рождение девочек и потому периодически штрафовал матерей, их рожавших. Впрочем, о нравах и традициях, царивших в военных поселениях впереди предстоит разговор отдельный и обстоятельный, пока же просто отметим безо всякого преувеличения, что здесь в 1825 г. «порядок» означал «косность», «искренность»-«раболепие», а слов «свобода» и «уважение» не существовало вовсе. По причине их полнейшей неприменимости в обиходе. Граф Аракчеев принадлежал к породе нудных педантов и имел обыкновение входить во всяческие мелочи. Ежедневно начальник корпуса военных поселенцев собирал со своих подчиненных письменные рапорта, которые не ленился читать, визировать, отправлять в свой архив на хранение и извлекать оттуда, когда в том возникала надобность. Он изводил свой штаб мелочной регламентацией, лишенной всякого здравого смысла. Аракчеев назначал даты покосов, определял границы лесных делянок под вырубку, делал личные распоряжения о всех постройках на подведомственной территории независимо от того, будь то колодец, казарма или овин. Необходимость доклада генералу заставляла трепетать офицеров, поскольку угодить желчному сквалыге было почти невозможно - он вечно бывал недоволен сроками, сметами и объемами. И никогда не благодарил. Казалось, в лексиконе этого чиновника просто не было слов для обозначения нормальных человеческих чувств и эмоций. Резиденцией Аракчеева была деревня Грузино - его родовая вотчина, в которой он родился 23 сентября 1769 г. Когда в 1817 г. начался масштабный опыт по переводу кадровых частей на военное поселение именно эта деревенька сделалсь штаб-квартирой одного из крупнейших чиновников Империи. За несколько лет Грузино преобразилось необыкновенно, превратившись в нечто среднее между настоящим городом и чистенькой немецкой деревенькой. Тут были мощеные улочки, с палисадничками и клумбочками, ресторан, библиотека, почтовая станция, отделение банка. Хорошая шоссейная дорога соединяла село с губернским центром и прочими поселениями. За восемь лет (т. е. в 1817-25 гг. ) тут побывали практически все иностранные послы и гости Империи; сюда приезжал Государь Император Александр Первый; тут побывали высшие сановники государства. Здесь Алексей Андреевич Аракчеев демонстрировал гостям невиданные успехи задуманной им военной реформы. Именно отсюда Аракчеев отправился 6 сентября 1825 г. в инспекционную поездку по другим поселениям военного округа. Поездка обещала затянуться на неделю, не меньше, поскольку подчиненные давали слишком много поводов для неудовольствия Алексея Андреевича. Утро 10 сентября 1825 г. генерал посвятил осмотру построек в поселении полка своего имени - Аракчеевском. Увиденным он остался крайне неудовлетворен. Начав с выговора строителям, генерал быстро возбудился и перешел на крик, после чего прибег к более осязаемому педагогическому приему - отправил на местную гауптвахту как инженерного капитана Симкова, так и подчиненную ему команду плотников. Не удовлетворясь наказанием, Аракчеев догнал марширующий взвод и лично отвел его на гауптвахту. Там Аракчеев собственноручно запер замки и ключи от них положил в карман. Сие могло означать только то, что генерал планировал возвратиться на гауптвахту и продолжить наказание военнослужащих, вызвавших его неудовольствие. В это самое время на взмыленной лошади примчался общинный голова из села Грузино по фамилии Шишков. Он осторожно попросил одного из адъютантов передать полковому командиру фон Фрикену, что ему срочно следует поговорить с ним - Шишковым - но в тайне от генерала Аракчеева. Фон Фрикен отделился от группы сопровождавших Аракчеева офицеров и подошел к Шишкову. Последний сообщил полковнику, что «в Грузино неблагополучно, Настасья Федоровна очень больна». Упомянутая Настасья Федоровна была официально домоправительницей графа; фактически же она делила с ним постель и заправляла всеми его домашними делами. Их роман начался четвертью века ранее и ему ничуть не помешал брак Аракчеева, состоявшийся в 1806 г. Простая необразованная девка, дочь цыгана Федьки Минкина взяла над всесильным временщиком такую власть, какую непосвященному человеку даже и вообразить было трудно. Россия, 1825 год, Новгородская губерния… Военные поселения, рожденные фантазией генерала от артиллерии Алексея Андреевича Аракчеева, явились, пожалуй, первым земным воплощением коммунистического «Города-солнца», в котором волею их создателя оказались уничтожены различия между трудом физическим и умственным, военной службой и крепостной зависимостью, между городом и деревней. Мызы, мельницы, амбары, арсеналы, школы, цейхгаузы - все постройки военных поселений выкрашивались в уставной желтый цвет; поселки были разбиты на прямолинейные улицы, точно военные городки. По команде поселяне укладывались спать, вставали, ходили в церкви, на общественные работы. По команде начальника они женились, причем главный организатор этой затеи не ленился лично составлять списки молодоженов. Беременные женщины разрешаться от бремени тоже должны были сообразно руководящим установкам: генерал Аракчеев почитал нецелесообразным рождение девочек и потому периодически штрафовал матерей, их рожавших. Впрочем, о нравах и традициях, царивших в военных поселениях впереди предстоит разговор отдельный и обстоятельный, пока же просто отметим безо всякого преувеличения, что здесь в 1825 г. «порядок» означал «косность», «искренность»-«раболепие», а слов «свобода» и «уважение» не существовало вовсе. По причине их полнейшей неприменимости в обиходе. Граф Аракчеев принадлежал к породе нудных педантов и имел обыкновение входить во всяческие мелочи. Ежедневно начальник корпуса военных поселенцев собирал со своих подчиненных письменные рапорта, которые не ленился читать, визировать, отправлять в свой архив на хранение и извлекать оттуда, когда в том возникала надобность. Он изводил свой штаб мелочной регламентацией, лишенной всякого здравого смысла. Аракчеев назначал даты покосов, определял границы лесных делянок под вырубку, делал личные распоряжения о всех постройках на подведомственной территории независимо от того, будь то колодец, казарма или овин. Необходимость доклада генералу заставляла трепетать офицеров, поскольку угодить желчному сквалыге было почти невозможно - он вечно бывал недоволен сроками, сметами и объемами. И никогда не благодарил. Казалось, в лексиконе этого чиновника просто не было слов для обозначения нормальных человеческих чувств и эмоций. Резиденцией Аракчеева была деревня Грузино - его родовая вотчина, в которой он родился 23 сентября 1769 г. Когда в 1817 г. начался масштабный опыт по переводу кадровых частей на военное поселение именно эта деревенька сделалсь штаб-квартирой одного из крупнейших чиновников Империи. За несколько лет Грузино преобразилось необыкновенно, превратившись в нечто среднее между настоящим городом и чистенькой немецкой деревенькой. Тут были мощеные улочки, с палисадничками и клумбочками, ресторан, библиотека, почтовая станция, отделение банка. Хорошая шоссейная дорога соединяла село с губернским центром и прочими поселениями. За восемь лет (т. е. в 1817-25 гг. ) тут побывали практически все иностранные послы и гости Империи; сюда приезжал Государь Император Александр Первый; тут побывали высшие сановники государства. Здесь Алексей Андреевич Аракчеев демонстрировал гостям невиданные успехи задуманной им военной реформы. Именно отсюда Аракчеев отправился 6 сентября 1825 г. в инспекционную поездку по другим поселениям военного округа. Поездка обещала затянуться на неделю, не меньше, поскольку подчиненные давали слишком много поводов для неудовольствия Алексея Андреевича. Утро 10 сентября 1825 г. генерал посвятил осмотру построек в поселении полка своего имени - Аракчеевском. Увиденным он остался крайне неудовлетворен. Начав с выговора строителям, генерал быстро возбудился и перешел на крик, после чего прибег к более осязаемому педагогическому приему - отправил на местную гауптвахту как инженерного капитана Симкова, так и подчиненную ему команду плотников. Не удовлетворясь наказанием, Аракчеев догнал марширующий взвод и лично отвел его на гауптвахту. Там Аракчеев собственноручно запер замки и ключи от них положил в карман. Сие могло означать только то, что генерал планировал возвратиться на гауптвахту и продолжить наказание военнослужащих, вызвавших его неудовольствие. В это самое время на взмыленной лошади примчался общинный голова из села Грузино по фамилии Шишков. Он осторожно попросил одного из адъютантов передать полковому командиру фон Фрикену, что ему срочно следует поговорить с ним - Шишковым - но в тайне от генерала Аракчеева. Фон Фрикен отделился от группы сопровождавших Аракчеева офицеров и подошел к Шишкову. Последний сообщил полковнику, что «в Грузино неблагополучно, Настасья Федоровна очень больна». Упомянутая Настасья Федоровна была официально домоправительницей графа; фактически же она делила с ним постель и заправляла всеми его домашними делами. Их роман начался четвертью века ранее и ему ничуть не помешал брак Аракчеева, состоявшийся в 1806 г. Простая необразованная девка, дочь цыгана Федьки Минкина взяла над всесильным временщиком такую власть, какую непосвященному человеку даже и вообразить было трудно. С годами власть лихой цыганки только крепла. Когда началась эпоха построения военных поселений Анастасия Федоровна официально попала в штат графа и получала из фондов Военного министерства 400 руб. в месяц. Еще на заре их связи она убедила своего всемогущего любовника в том, будто беременна от него и тот выправил ей подложные документы о дворянском происхождении. Цыганка Настька Минкина, дочь нехристя и конокрада, превратилась в одночасье в столбовую дворянку Анастасию Шумскую - история почти фантастическая в условиях крепостнической России! Когда у нее родился сын (а об этом придется рассказать ниже в деталях) граф подарил любовнице 24 тыс. рублей. Ловкая наложница сумела убедить недоверчивого Аракчеева в том, что тот сделался папой и всесильный временщик весь остаток своей жизни нянчился с полудурком, абсолютно непохожим на него внешне. В конце-концов хитрый интриган вроде бы начал понимать, что сделался жертвой ловкой интриги, растянувшейся на многие годы. Но все это будет потом, через несколько лет. Пока же - в 1825 г. - граф Аракчеев пребывал в счастливом неведении насчет своего отцовства, а его домоправительница жила в роскошном доме (скромно именуемом «флигелем»), украшенном резьбой по дереву и зеркальными окнами. Дом этот по праву являлся украшением деревни Грузино и находился как раз через дорогу от дома самого Аракчеева. Анастасия Шумская, не имевшая никакого официального статуса, общалась с иностранными послами вместе с графом, поила чаем Императора и это в то время никого не удивляло. Что ж тут могло быть удивительного? Она же - домоправительница графа Аракчеева!Фон Фрикен, выслушав Шишкина, приблизился к Аракчееву и осторожно сказал ему, что «Настасья Филлиповна заболела». По воспоминаниям А. К. Граббе, оказавшегося свидетелем этой сцены, «Аракчеев вздрогнул и заплакал». Как старнно все это выглядит! Мучитель и тиран, о выходках которого в этом очерке придется еще говорить не один раз, едва услыхав о недомогании любовницы, моментально съежился и превратился в полное ничтожество. Момент этот очень важен для понимания сущности взаимоотношений Шумской и Аракчеева, если говорить точнее, глубокой психологической зависимости последнего от первой. Итак, заплаканный граф, моментально позабыл о посаженных на гауптвахту солдатах и помчался к своей карете, чтобы не медленно отправиться в Грузино. Ключи от гаупвахты он увез с собою и замки там впоследствии пришлось сбивать: среди офицеров военных поселений не нашлось смельчака, который осмелился бы напомнить Аракчееву о его забывчивости. Штрих весьма характерный, выпукло показывающий отношения между должностными лицами той поры…До Грузино было почти тридцать верст. Аракчеев приказал гнать без остановки и еще до полудня его экипаж почти покрыл это расстояние. Вместе с Алексеем Андреевичем этот путь проделали главный доктор военных поселений К. Миллер и упоминавшийся выше командир полка фон Фрикен. Не доезжая села, Аракчеев повстречал двигавшегося навстречу капитана пионерного (саперного) отряда по фамилии Кафка, которого хорошо знал. Граф поинтересовался у него самочувствием Шумской. Ответ капитана был обескураживающе-простодушен: «Не нужно никакой помощи, Ваше Сиятельство, голова осталась на одной только кожице». Воистину, простота хуже воровства! Сообразив, что речь идет об убийстве любовницы, Аракчеев вывалился из экипажа, с воплями покатился по луговой траве, начал рвать на себе волосы и т. п. По воспоминаниям свидетелей этой сцены граф матерно ругался, кричал, чтобы его самого зарезали, катался по земле, плакал и пускал слюни. Вид его был ужасен. Доктор Миллер и лакей насилу справились с Аракчеевым и посадили его обратно в экипаж. При приезде в Грузино обстоятельства происшедшего получили некоторое объяснение. Труп Анастасии Шумской с многочисленными ножевыми ранениями был обнаружен в седьмом часу утра 10 сентября. Как уже было упомянуто, Анастасия Федоровна занимала изящный особняк, скромно именовавшийся «флигелем», через дорогу от усадьбы самого графа. За домом распологался богатый сад, куда выходила роскошно украшенная веранда. Именно с вернады Шумская по утрам отдавала распоряжения дворне, толпившейся у ее ног. В это утро домоправительница к работникам не вышла, они прождали ее больше часа, пока, наконец, комнатная девушка не прошла в спальню, чтобы посмотреть, почему хозяйка не просыпается. Оказалось, что хозяйка, вся залитая кровью, лежит на полу в большой зале. Признаков жизни Шумская не подавала. Общинный голова Шишкин, прекрасно осведомленный об этих драматических обстоятельствах, отправился проинформировать графа, но не решился прямо заявить ему об убийстве и сказал, будто домоправительница эаболела. Арачеев отправился лично осматривать место преступления. В сопровождении офицеров штаба он прошел в дом и обнаружил, что тело домоправительницы было уже убрано и положено в гроб в большой комнате. Насильственный характер смерти женщины не вызывал сомнений. Шея была разрезана до позвоночника; по следу ножа можно было заключить, что проделано это было в несколько приемов (т. е. не одним движением). Шумская отчаянно сопротивлялась: пальцы обеих ее рук были изрезаны - такое могло произойти только в следствие того, что женщина пыталась удерживать нож за лезвие. Кроме того, преступник или преступники, нанесли несколько ударов ножом в грудь и живот. Доктор Миллер, осмотревший тело Настасьи Федоровны, сообщил о результатах осмотра только Аракчееву и никаких официальных документов не оставил, поэтому сейчас невозможно сказать что-либо определенное и количестве и характере этих ранений. Есть упоминания о том, будто ножом оказались разрезаны губы и язык Шумской, но так ли это было на самом деле доподлинно неизвестно. Во всяком случае, официальные следственные документы, упоминая о ранах на шее, животе, груди, пальцах рук ничего не сообщали о повреждениях лица. Самообладание, которое незадолго до того сумел восстановить Аракчеев, вновь покинуло графа едва только он приблизился к телу своей любовницы. Он впал в состояние полнейшей невменяемости и казался со стороны человеком, лишившимся разума: Аракчеев повалился на гроб, разорвал на себе платье, схватил окровавленный платок своей домоправительницы и принялся метаться с ним по комнатам. Рыдания его перемежались воплями, типа, «режьте меня живого!» ни к кому конкретно не обращенными. В таком умопомрачении он пробыл фактически сутки и за это время ничего не выпил и не съел. Понятно, что никаких рассудительных мер, направленных на открытие преступников, он в таком состоянии предпринять не мог. Поэтому первые усилия по расследованию загадочного убийства приложил полковник фон Фрикен. Он распорядился немедленно заковать в кандалы и поместить в тюрьму всю дворню, бывшую в подчинении Анастасии Федоровны. Тюрьма у Аракчеева была своя, частная; ее называли на французский манер «эдикюль» и помещалась она в глубине того самого прекрасного сада, вид на который открывался с веранды Анастасии Федоровны. По команде полковника в «эдикюль» отправились 24 человека, закованные по рукам и ногам. Специальным письмом полковник поставил в известность о совершившемся преступлении новгородского гражданского Губернатора Дмитрия Сергеевича Жеребцова. Тот немедленно ответил, что лично прибудет в Грузино, дабы засвидетельствовать свои соболезнования графу Аракчееву, а пока же вперед себя посылает советника Псковитинова, которому и надлежит заняться расследованием чрезвычайного происшествия. Розыск виновных не обещал особых затруднений. Одна из трех комнатных девушек погибшей домоправительницы - 21-летняя Прасковья Антонова - еще до приезда Аракчеева безо всяких внешних побуждений призналась в том, что зарезала собственноручно спящую хозяйку. Эти слова слышала многочисленная дворня, это же признание Прасковья повторила перед лицом онемевшего от ярости графа, когда он самолично взялся «разбираться» с дворней. Вместе с тем, ряд моментов уже в первый день розысков показался подозрителен как фон Фрикену, так и самому Аракчееву. Во-первых, общинный голова Шишкин рассказал начальникам о том, что сразу же после обнаружения тела Настасьи Федоровны ее кухмистер (заведующий складом) Иван Аникеев жестоко избил старшую из комнатных девушек - 30-летнюю Аксинью Семенову. Избиение это показалось Аракчееву довольно странным, поскольку по словам Прасковьи Антоновой она нарочно удалила из «флигеля» Аксинью Семенову, придумав ей поручение от имени хозяйки. Семеновой, якобы, следовало выйти к садовникам и распорядиться насчет посадки кустов в саду. Садовники подтверждали факт появления в саду Семеновой и разговор с нею по поводу посадок. Кухмистер Аникеев пользовался полным доверием погибшей домоправительницы, но когда Аракчеев обратился к нему за разъяснениями, тот не смог внятно объяснить своей расправы над Семеновой. У графа сложилось мнение, что Аникеев чего-то недоговаривает и это еще больше взвинтило Аракчеева. Во-вторых, весьма странно выглядело то, что никто из дворни, якобы, не слышал ничего подозрительного вплоть до момента обнаружения тела погибшей. Осмотр места преступления не оставлял сомнений в том, что Шумская отчаянно сопротивлялась напавшему на нее. Трудно было представить, чтобы смертельная схватка не сопровождалась криками и призывами помощи. Оконные рамы были одинарными, поскольку в начале сентября еще не успели вставить вторые рамы для зимнего утепления. Казалось невероятным, чтобы крик, исходящий из комнаты на первом этаже, не был услышан кем-то из дворни - теми же садовниками, разговаривавшими с Семеновой перед домом. В-третьих, при осмотре места преступления был найден большой окровавленный нож, очевидно, послуживший орудием убийства. Подобный нож не мог находиться в распоряжении комнатных девушек - его можно было добыть только на кухне. Исходя из этого соображения представлялось вероятным, что Прасковья Антонова имела сообщника или сообщников, предоставивших в ее распоряжение большой мясницкий нож.

Эти доводы заставляли графа смотреть на свою дворню с крайним недоверием и подозревать предварительный сговор нескольких лиц, т. е. - заговор. В качестве цели заговора Аракчеев увидел… самого себя. Это может показаться неожиданным и никак не согласующимся со здравым смыслом, но в своем письме Императору Александру Первому граф через несколько дней многозначительно обронит: «можно еще кажется заключать, что смертоубица имел помышление и обо мне». Тезис этот не выдерживает никакой критики, но к нему Аракчеев возвращался в дальнейшем еще не раз. Вообще, события в Грузине 10 сентября 1825 г. вызвали бурную переписку высших должностных лиц Империи. Прежде всего Алексей Андреевич Аракчеев, несмотря на слезы и истерику, вызвал к себе вечером 10 сентября протоиерея местной сельской церкви Николая Степановича Ильинского и приказал ему готовить похороны Настасьи Шумской… возле храмового алтаря. Священник был прекрасно осведомлен как об образе жизни погибшей (об этом еще предстоит большой разговор впереди), так и об обстоятельствах ее гибели и потому приказ всесильного императорского фаворита поверг Ильинского в шок. Священник написал письмо преосвященному Моисею, викарию Новгородскому, в котором попросил разрешения исполнить приказ графа. Моисей ответить не успел, поскольку в дело вмешался архимандрит юрьевский Фотий (еще один императорский фаворит с репутацией весьма неоднозначной), который в это время направлялся через Новгород в Грузино, утешать страдавшего Аракчеева. Фотий, пользовавшийся огромным влиянием в силу своей близости к Императору, заявил, что сам урегулирует деликатную ситуацию и попросил преосвященного Моисея не вмешиваться. По приезде в Грузино архимандрит рассказал Аракчееву о том, что протоиерей Ильинский, не полагаясь на приказ графа, написал письмо в Новгород. Эта новость вызвала вспышку ярости Аракчеева, который ждал безусловного подчинения его воле. Аракчеев заявил бедному Ильинскому, что «тебе не будет места на земле». Чтобы спасти бедного протоиерея от ярости графа, хорошо известного своей злобностью и мстительностью, пришлось вмешаться сначала Митрополиту Новгородскому Серафиму, а затем и Святейшему Синоду. Сначала Николая Степановича Ильинского перевели в Боровичи, небольшой городок Новгородской губернии, а впоследствии - в Санкт-Петербург. К слову сказать, через много лет, уже будучи постриженым в монахи, этот человек сделался наместником Александро-Невской лавры (под именем Никанора). Чрезвычайно озаботился событиями в Грузино сам Император Александр Первый. Забегая несколько вперед следует отметить, что монаршим рескриптом от 3 октября 1825 г. генерал-майор Петр Андреевич Клейнмихель, начальник штаба отдельного корпуса военных поселений, был командирован из Таганрога (где он сопровождал Императора в поездке по югу России) в Новгород. Клейнминхелю надлежало лично курировать расследование убийства Настасьи Шумской. Дело таким образом приобретало государственную важность! Оно оказалось на контроле у Императора!Соответственно, ходом расследования оказались чрезвычайно озабочены все учреждения правоохранительной системы государства: Министерство юстиции, Министерство внутренних дел, Сенат. В Новгород были командированы чиновники этих ведомств, которые приняли на себя труд информировать столицу о всех перипетиях сыска. Но вся эта гигантская бюрократическая машина закрутится чуть позже - в конце сентября-начале октября 1825 г. Между тем, в Грузино прибыл Псковитинов, опытный чиновник новгородской уголовной палаты, на своем веку немало повидавший кровавых преступлений. Он деятельно принялся за дело. Ему не было дела до игры придворных самолюбий и тонкостей светской политики, он взялся за расследование конкретного и вполне очевидного дела. Мотив убийства, по мнению чиновника, был куда проще и очевиднее пресловутого «заговора против его сиятельства графа». Любому разумному человеку было ясно, что заговорщики, если бы таковые действительно существовали, покушались бы на самого графа, но никак не на его любовницу. А потому, по версии Псковитинова, убийцами двигала банальная месть, поскольку домоправительница Аракчеева полностью соответствовала графу своим крутым и злобным нравом. Только такой тиран в юбке мог четверть века оставаться любезным очерствелому сердцу этого сухого педанта. Расследование Псковитинова быстро двинулось сразу в нескольких направлениях. Прежде всего, он озаботился установлением происхождения ножа, найденного на месте преступления. Не составило большого труда доказать, что нож был взят с графской кухни. Следователь вызвал к себе работавшего в тот день на кухне младшего брата Прасковьи Антоновой и просто поинтересовался у него: «Твой ли нож, братец?» Потрясенный прозорливостью чиновника Василий Антонов упал ему в ноги и признался, что нож действительно принадлежит ему и этим самым ножом именно он, а не старшая сестра, совершил убийство. Псковитинов приказал немедленно раздеть Василия: на шароварах и подкладке зипуна последнего были обнаружены бурые следы, похожие на кровавые. Тут на руку следователю сыграло то обстоятельство, что никто из дворовых людей Аракчеева не успел переодеться - все они были закованы в кандалы в той самой одежде, в какой их застала весть об убийстве домоправительницы. Следователь распорядился осмотреть одежду всех остальных задержанных. Преступление было очень кровавым, а это значило, что соучастники (если таковые существовали) должны были перепачкаться кровью жертвы. Но более подозрительных пятен ни на чьей одежде обнаружить не удалось. По версии Василия Антонова события утра 10 сентября 1825 г. выглядели следующим образом. Старшая сестра, страдая от всяческих унижений и побоев со стороны Настасьи Федоровны, неоднократно жаловалась на это брату. Не видя ни малейшего способа покончить с систематическими издевательствами стареющей наяды, Василий несколько раз говорил сестре, что готов расправиться с Шумской. Но дабы обезопасить себя, в качестве обязательного условия он выставил требование, чтобы сестра взяла на себя вину за преступление. Прасковья давала на то устное согласие. Брат и сестра ждали удобного случая для нападения. В шестом часу утра 10 сентября сестра сказала ему, что как раз такой случай представился: одна из трех комнатных девушек находилась в заключении в «эдикюле», другую - Прасковья ручалась отвлечь, сама же хозяйка уснула не в спальне, дверь которой обыкновенно запиралась на ночь, а в проходной комнате на канапе (нераскладном диване). Антоновы решились действовать немедля. Прасковья пошла вперед, оставив боковую дверь на улицу открытой, и отослала другую комнатную девушку - Аксинью Семенову - в сад. Василий проник в дом спустя несколько минут и немедленно набросился на спавшую Анастасию Федоровну. Тихого убийства не получилось: проснувшаяся женщина оказала отчаянное сопротивление, борьба, начавшись на канапе, быстро переместилась на пол. Грохот опрокидываемых стульев и крики жертвы очень беспокоили Василия, но на помощь домоправительнице никто не пришел. Убегая с места преступления он не заметил, что позабыл в комнате нож, впоследствии решил, что обронил его где-то на обратном пути. Довольно быстро Василий восстановил полное самообладание; когда через несколько часов ему пришлось по русскому обычаю приготовить и поставить перед гробом убитой им женщины кутью, он это сделал бестрепетно и ничем себя не выдал. Помимо разоблачения непосредственного убийцы, Псковитинов взялся исследовать поведение остальной челяди, как, впрочем, и самой погибшей. И то, и другое являлось немаловажным для понимания глубинных причин происшедшего. Отношения крепостных крестьян и их господ - увы! - в те весьма мрачные ремена были далеко не такими идиллическими, как это может показаться некоторым нынешним наивным последователям монархической идеи. Уголовная история России являет немало мрачных случаев расправ крепостных людей над своими господами-притеснителями. В 1821 г. крепостной Минаев убил своего хозяина - чиновника Тимофеева; в 1806 г. - кучер Кондратьев расправился с графом Яблонским; в 1790 г. дворня артиллерийского капитана Маслова замучила его, не вынеся систематических притеснений; в июле 1811 г. погиб от рук своих крепостных фельдмаршал М. Каменский. Разумеется, Псковитинов знал об этих и им подобных случаях; кроме того, он знал и крутой нрав самой погибшей, а потому не сомневался, в каком направлении надлежит вести расследование. Чтобы исключить возможность самосуда со стороны Аракчеева, Псковитинов перевел 22 человека из Грузино в Новгород. Там он мог чувствовать себя более свободно, нежели в вотчине графа. Между тем, сам граф озаботился погребением убитой. Сия церемония была обставлена с надлежащей торжественностью и пышностью. Отпевание провел нарочно приехавший для этого архимандрит Юрьевского монастыря Фотий; он произнес надгробную речь в которой позволил себе высказаться в том смысле, что погибшая, мол-де, непременно поступит в сонм великомучениц. Слова эти из уст высокого церковного иерарха были поразительно-нескромны хотя бы по той причине, что великомучеником христианство признает целовека, погибшего в защиту веры. Очевидно, данная уголовная история не могла иметь к делам религиозным ни малейшего отношения. Когда гроб с телом домоправительницы стали опускать в глубокий склеп у алтаря, Аракчеев с воплем бросился следом. Никто из окружавших его подобной прыти от 56-летнего графа не ожидал, а потому помешать этой выходке не смог. Аракчеев, свалившись с высоты на гроб, весьма основательно разбился. Впрочем, в тот момент он этого не заметил, и храм огласился истеричными воплями, типа: «Режьте меня, лишайте жизни, злодеи и паразиты!» Дикая выходка нарушила весь ход траурной церемонии. От былой торжественности не осталось и следа. Лакеи полезли в склеп вслед за господином, но вылезти оттуда он не смог, поскольку разбил себе локти, колени и лоб. Графа пришлось извлекать на руках и тут же в храме останавливать обильно струившуюся кровь. В конце-концов сия церемония окончилась установкой заранее изготовленной плиты с надписью: «Здесь погребен 25-летний друг Анастасия, убиенная дворовыми людьми села Грузина за искреннюю ея преданность к графу». Эта надпись ясно дает понять какого именно взгляда на причину гибели своей любовницы придерживался Аракчеев. Он твердо верил, что убивая Шумскую, простые крепостные люди метили именно в него, причем преследовали цели именно политические. Без всякого стеснения Аракчеев такими словами излагал Императору этот вздор: «Легко может быть сделано сие происшествие и от постороннего влияния, дабы сделать меня неспособным служить Вам и исполнять свято Вашу волю (…)». Сам граф, видно, нисколько не чувствовал корявой искусственности этой версии, поскольку не сомневался в собственной способности глубоко проникать в скрытую суть явлений. Император Александр Первый получил первые звестия о трагедии в Грузино 22 сентября 1825 г. В тот же день он написал утешительное письмо Аракчееву. В другом письме - адресованном архимандриту Фотию - Император просил последнего постараться утешить графа и пригласить для этого Аракчеева пожить в Юрьевом монастыре. Архимандрит Фотий так и поступил, благодаря чему граф Аракчеев осенью 1825 г. несколько дней пробыл у него в гостях в упомянутом монастыре. Помимо написания писем Император командировал в Новгород генерала Петра Андреевича Клейнмихеля. Ему поручалось возглавить следствие и вскрыть всю скрытую политическую подоплеку преступления. Генерал Клейнмихель являлся фигурой столь колоритной для своего времени, что о его специфическом нраве следует сказать несколько слов особо. Несмотря на широкое распространение в первой трети 19-го столетия практики телесных наказаний, рукоприкладство само по себе было тогда не в чести. «Оскорбление действием» для дворянина той эпохи было прежде всего «оскорблением», а отнюдь не средством причинения телесных страданий. В армии не было мордобоя в нынешнем понимании по той простой причине, что для офицера-дворянина ударить недворянина означало потерять свое лицо, то особое достоинство, которое он имел в силу своей сословной принадлежности. Солдата скорее мог унизить действием фельдфебель, нежели офицер, поскольку фельдфебель был недворянином. Именно поэтому генерал Клейнмихель, любивший распускать руки, а кроме того, прослывший хамом и горлопаном, был хорошо известен в армии. О нем ходила масса рассказов, причем все они были самого дурного свойства. Так, например, вся армия знала, что Петр Андреевич имел обыкновение дергать провинившихся солдат за левый ус, причем, делал это с такой силой, что вырывал усы. Существовала даже невеселая шутка: если караул составлен из солдат с одним правым усом, значит разводящим был Клейнмихель. Генерал позволял себе отвратительные выходки и в отношении офицеров, разумеется, только тех, кто не имел серьезных заступников при дворе. Много шуму наделала история с т. н. «оскорблением Клейнмихеля». История эта заключалась в том, что в марте 1826 г. подполковник Гинцель, офицер 12-й артиллерийской бригады, крайне раздосадованный нецензурной бранью Клейнмихеля в свой адрес, остановил распоясовавшегося начальника фразой: «Видно Вас, господин Клейнмихель, мало по роже били!» Примечательна реакция генерала на эту фразу: Клейнмихель моментально замолчал, после минутного раздумья убежал и написал рапорт на имя Императора. Подполковник Гинцель решением Имератора Николая Первого был на 2 года заключен в крепость, а по выходу из тюрьмы отставлен от службы… Понятно, что в силу описанных обстоятельств Клейнмихель не мог иметь в армии сколь-нибудь высокого авторитета. Но и впоследствии, уже сделавшись ответственным за все железнодорожное строительство в Российской Империи, этот человек пребывал не на своем сместе. Под видом экономии средств казны он отверг 9 проектов строительства крупных железных дорог, что в значительной степени предопределило отставание отечественной промышленности от ее европейских конкурентов. Таков был человек, призванный по воле Императора Александра Первого возглавить осенью 1825 г. расследование убийства Настасьи Шумской. С его действиями в этом направлении нам придется подробно ознакомиться чуть ниже. Пока же, следствие шло своим чередом. Обвиняемые еще не знали внимание сколь высоких персон оказалось к ним приковано. По доставлении в Новгород все дворовые люди были заключены в местный тюремный замок, где продолжали содержаться в кандалах. Василий и Прасковья Антоновы дополнили свои первоначальные показания. Начиная с 15 сентября они утверждали, будто решились на убийство Шумской из-за того, что одна из крепостных женщин графа Аракчеева - Дарья Константинова - обещала им заплатить 500 руб. С этими деньгами они предпологали бежать из Новгородской губернии в Оренбурские степи. Из оренбуржья был родом друг Антонова - кантонист (сын солдата) по фамилии Протопопов. Он, вроде бы, был готов помочь спрятаться беглецам своих родственников, для чего просил Василия Антонова взять его с собою. Поскольку перемещения по Центральной России лицам без паспортов были весьма затруднительны, беглецы предпологали получить «билеты отпущенных солдат» (т. е. солдат, направляющихся в отпуск). Этими документами распоряжался помощник казначея Ухватов, у которого Антонов загодя интересовался правилами оформления билетов и возможностями их подделки. Своими новыми показаниями брат и сестра Антоновы явно стремились снять с себя тяжесть обвинения и вовлекали в орбиту расследования новые действующие лица. А люди это были весьма непростые. Дарья Константинова являлась женой 34-летнего Семена Алексеева, управляющего мирским банком. Даром он назывался дворовым человеком, сейчас бы его назвали крупным предпринимателем. Официальный оклад Алексеева составлял 1 тыс. рублей в месяц - больше генеральского жалования. Сама Анастасия Шумская получала гораздо меньше - 400 рублей в месяц. Удивляться этому парадоксу не надо - для того времени это было явление нередкое: многие богатейшие купцы-«миллионщики» в ту эпоху официально были приписаны к крестьянскому сословию и считались крепостными, хотя были намного богаче своих хозяев. Поэтому когда на Дарью Константинову брат и сестра Антоновы возвели свое обвинение, прозвучало оно весьма достоверно. Для такой женщины 500 рублей были совсем небольшие деньги. Константинова, защищаясь от обвинений, заявила, что никогда не сулила убийцам денег. Во время очной ставки с Прасковьей Антоновой она утверждала, что Антонова сама вымогала у нее деньги, а когда Константинова сказала, что пятисот рублей у нее нет, Прасковья попросила украсть у мужа «хотя бы 200 рублей». Дарья признала свою вину в том, что не отказала в этой просьбе решительно. Совершенно гнусно повел себя на следствии кухмистер Иван Аникеев. Самый старший из всей дворни, этот человек пользовался у Анастасии Шумской особой привилегией - его никогда не подвергали телесным наказаниям. За это Аникеев подхалимничал и наговаривал хозяйке на всю челядь; даже его дочь - комнатная девушка Татьяна - не была избавлена от папашкиных доносов, отчего немало побоев претерпела как от самой хозяйки, так и штатных палачей Аракчеева. Аникеев, ссылаясь на свою дочь, заявил на следствии, что попытки убить Анастасию Шумскую предпринимались челядью неоднократно. Впервые заговор с целью отравить домоправительницу сложился еще в 1821 г. В него вошли все три комнатные девушки Шумской - Прасковья Антонова, Федосья Иванова и Татьяна Аникеева - а также поваренок Василий Антонов. Главной заговорщицей была Прасковья; ей тогда уже исполнилось 17 лет, она была находчива, распорядительна, не годам умна. Девушки раздобыли мышьяк, который Василий Антонов положил в острый соус. Домоправительница отравилась, несколько дней болела, но оправилась. Когда следователь Псковитинов обратился за разъяснениями к Татьяне Аникеевой, та полностью подтвердила рассказ отца. От себя добавила, что впоследствии попытки отравления Шумской повторялись не раз. Заговорщиков преследовали неудачи. В коце-концов, Шумская поняла, что кто-то пытается уничтожить ее посредством яда. Домоправительница начала практиковать внезапные обыски помещений и вещей своей челяди. Страшась обнаружения яда, девушки передали его на хранение уже упоминавшейся Дарье Константиновой, которой Шумская очень доверяла вплоть до 1824 г. В течние нескольких дней все дворовые люди Аракчеева, доставленные в Новгород, дали показания друг на друга. Выяснилось, что о необходимости убить Шумскую в разное время говорили при свидетелях и помощник казначея Петр Ухватов, и дворецкий Иван Малыш, и повар Тимофей Лупалов, и кондитер Николай Николаев, и пр. За всеми 22 обвиняемыми оказались те или иные грехи, которые можно было поставить им в вину. Складывалось такое впечатление, что среди аракчеевских крестьян вообще не было ни одного человека, который мог сказать хотя бы одно доброе слово о погибшей домоправительнице. Ненависть к ней была всеобщей. Надо было очень постараться, чтобы до такой степени восстановить против себя всех окружающих. Разумеется, следствие не могло не заинтересоваться причиной подобной всеобщей ненависти. В протоколах допросов подозреваемых стало появляться все больше указаний на жестокий нрав и беспринципность Анастасии Шумской. Для устрашения крестьян Аракчеев завел собственного… полисмейстера (начальника полиции), которым был некий крепостной Синицын. Он занимался расследованиями разного рода краж и «своеволий» дворовых людей, причем, «своеволия» эти по большей части были рождены воображением самого графа. Домоправительница часто обращалась к «полицмейстеру» с теми или иными поручениями, сводившимися, в основном, к порке провинившихся работников. Шумская чрезвычайно любила проводить разного рода расследования самолично: допросы и очные ставки дворовых людей, подозреваемых в тех или иных прегрешениях, чрезвычайно ее занимали. «Полицмейтер» Синицын показался ей недостаточно взыскательным и строгим; Шумская начала с мелких придирок в его адрес и через какое-то время возненавидела бедолагу. Опасаясь расправы хозяйки, Синицын покончил с собой летом 1824 г. - утопился в реке. Смерть его произвела на дворовых Аракчеева печатление чрезвычайно тягостное. Если уж даже такой черствый и недобрый человек, каким был Синицын, не смог потрафить мстительной и жестокосердной домоправительнице, то на что же можно было рассчитывать остальным? Вообще, читая показания обвиняемых невозможно избавиться от чувства мрачной безысходности, которым проникнуты их рассказы о крепостном быте и помещичьих нравах. Анастасия Федоровна Шумская была чрезвычайно охоча до порки. Могла и сама отхлестать по лицу, и раскаленными щипцами прижечь, но такого рода действия даже и наказанием не считались. После «бытового», так сказать, рукоприкладства обыкновенно следовало посажение в «эдикюль» на хлеб и воду. Домашняя тюрьма не отапливалась, прогулок заключенным не полагалось. Строго говоря, это была даже не тюрьма, а карцер, во всем напоминавший ШИЗО нынешних отечественных колоний. Если дворовый человек просто отсидел в «эдикюле» двое-трое суток, то он мог считать, что легко отделался, поскольку Настасья Федоровна имела обыкновение наказывать за одну и ту же провинность по несколько раз. Бедного узника «эдикюля» нередко выводили из тюрьмы для того лишь, чтобы выпороть кнутом, после чего возвращали обратно. Но порка силами домашних палачей, обычно осуществлявшаяся перед окнами библиотеки, была отнюдь не самым суровым наказанием. Человек страдал не в пример сильнее если Шумская жаловалась на него графу. Аракчеев был вообще бессовестен. Он никогда не пытался узнать суть дела и не интересовался объяснениями обвиненных - он вызывал немедля солдат комендантской роты с батожьем. Под батогом понималась палка длиной около аршина (т. е. 0, 7-0, 8 м. ) и толщиной около двух пальцев. Но граф, полагая подобный инструмент недостаточно устрашающим, использовал для порки палки большего диаметра, которые получили название «аракчеевских». Порка батогами велась не под счет, т. е. не до определенного количества ударов, а просто до тех пор, пока не следовала команда остановить наказание. Это был просто-таки вопиющий произвол: нигде - ни в армии, ни на каторге - не пороли человека без объявления наперед положенного числа ударов и их счета во время исполнения наказания. Аракчеев приказывал пороть батогами всех - и здоровых мужчин, и женщин, и подростков, и даже стариков. Ни один закон Российской Империи не дозволял столь вольно распоряжаться наложением этого тяжелого телесного наказания. Но даже и это было далеко не самое страшное! Граф мог направить провинившегося в столицу. Там, в Петербурге, Аракчеев имел личных палачей - двух солдат Преображенского полка огромного роста и силы, которые привлекались им для расправы с особо провинившимися крепостными. Эта возмутительная практика была широко известна многим должностным лицам в столице, но несмотря на ее незаконность не находилось желающих остановить произвол графа. Кроме того, особые палачи жили в военном округе, в т. н. матросской слободе, на другом берегу реки Волхов. Некоторых провинившихся для особо строгого наказания граф отправлял туда, а по их возвращении обратно требовал показывать спины, дабы лично убедиться в тяжести нанесенных побоев. Помимо жало Аракчееву и прямых физических наказаний, Шумская не раз допускала и иные формы преследования неугодных ей лиц. Она неоднократно отнимала у матерей детей и передавала их в чужие руки, либо вообще в военно-сиротский дом. От подобной практики пострадала даже упоминавшаяся в настоящем очерке Дарья Константинова, жена управляющего мирским банком. По распоряжению домоправительницы у Дарьи отняли младенца и передали его мужу, в то время как сама мать была сослана в Санкт-Петербург, где ее заставили работать простой прачкой. Константинова была достаточна богата для того, чтобы откупиться от подобной работы, нанять вместо себя другую женщину, но Шумская запретила ей это делать. Вообще, направление на изнурительные работы было обычной практикой в военных поселениях. Обычно местом такой ссылки для мужчин были местные кирпичные заводы, рабочую силу которых составляли многочисленные штрафники. По укоренившейся традиции зарплату там никогда не платили, потому попадавшие туда работники фактически оставляли свою семью без пропитания. Некоторые из дворовых людей Аракчеева побывали на этих заводах после жалоб Шумской. Менее чем за месяц до гибели Анастасии Шумской в Грузино розыгралась мрачная трагедия, которая произвела тяжелое впечатление на всех дворовых людей Аракчеева. В середине августа 1825 г. Шумская надумала устроить инвентаризацию графского погреба, для чего не поленилась лично туда сходить. Домоправительница объявила, что нашла хищения продуктов и повелела посадить смотрителя погреба - дворецкого Стромилова - в «эдикюль». В течение двух дней его дважды пороли по приказанию Шумской, после чего выпустили из тюрьмы. Настасья Федоровна заявила дворецкому, что сообщит о хищении из погреба Аракчееву. Стромилов не сомневался в жестокости графского гнева и, страшась его, зарезался вечером 17 августа 1825 г. Между тем, дворовые люди, прекрасно осведомленные о деталях личной жизни Настасьи Федоровны, имели полное основание сомневаться в правдивости возведенных на Стромилова обвинений. Шумская позволяла себе гульнуть и проделывала это с широтой и всей горячностью своей цыганской натуры. Прекрасно изучив характер Аракчеева, склонного к болезненной регламентации и педантизму, любовница в точности знала, что граф никогда не вернется из поездки внезапно, а потому распологала свободным временем по своему усмотрению. Одиночество Шумской разделяли некоторые из помещиков и местных чиновников; флигель с зеркальными стеклами повидал немало веселых кутежей и жарких оргий без участия Аракчеева. Разумеется, дама с таким нравом, как у Настасьи Федоровны, никогда бы не стала платить за подобные развлечения из своего кармана. Поэтому всевозможными оброками и поборами были обложены все люди, находившиеся в зависимости от домоправительницы. Долгое время попойки Шумской оплачивал сельский голова Иван Дмитриев, который, пользуясь случаем, обделывал попутно и свои делишки. Но в конце-концов кредит Дмитриева оказался исчерпан и он отказался снабжать Шумскую деньгами. Домоправительница сфабриковала настоящее «дело» о хищениях Дмитриева, донесла Аракчееву о вырубке лесов, о выписке фальшивых билетов на продажу леса и т. п. злоупотреблениях головы. Это привело Дмитриева и его сына под суд. Несмотря на то, что сельский голова беспорочно возглавлял деревенскую общину почти 20 лет, доноса Шумской оказалось достаточно для того, чтобы фактически уничтожить его и его семью. Иван Дмитриев получил 50 ударов кнутом и был сослан в Сибирь, сын его был забрит в солдаты, все имущество семьи подверглось конфискации. Фактически жена и дочери сельского головы были пущены по миру. После расправы над Дмитриевым домоправительница искала новый источник пополнения средств. Вполне могло статься, что Стромилов оказался тем человеком, который был вынужден идти на разного рода злоупотребления именно в силу неумеренных требований Шумской. Когда же он оказался неспособен удовлетворять алчность цыганки, она уготовила ему судьбу Дмитриева и лишь самоубийство Стромилова избавило его от неизбежных унижений и мучения. Сколь ни тяжела была доля дворовых людей графа, все же главный удар раздражительности стареющей графской наложницы принимали на себя ее комнатные девушки - Антонова, Аникеева и Иванова. В том, как преследовала и всячески мучила их Шумская есть, безусловно, что-то патологическое. Рационального объяснения тому неистовству, с каким Настасья Федоровна топтала их человеческое достоинство и терзала их физически, найти невозможно. Ее ненависть можно сравнить только с ненавистью к своей прислуге Дарьи Салтыковой. Самая красивая из комнатных девушек - Прасковья Антонова - подвергалась порке розгами дважды в день на протяжении продолжительного срока. Ввиду постоянного большого расхода ивовых прутьев для их замачивания в здании арсенала, расположенного в селе Грузино, стояла кадка с рассолом. Никто из дворовых не сидел в «эдикюле» столько, сколько эти девушки. Шумская заставляла их подолгу носить на шеях рогатки, специальные приспособления, призванные затруднить человеку принятие пищи и сон. Рогатки эти неделями было запрещено снимать; даже на церковные службы девушки были вынуждены приходить в этих отвратительных пыточных инструментах. Надо ли говорить, что по закону только заключенные тюрем могли быть наказаны ношением рогаток, да и то к началу 19-го столетия этот инструмент сделался достоянием почти исключительно каторжных тюрем в Сибири. О пощечинах, тасканиях за волосы, прижиганиях щипцами для завивки волос или утюгом даже и говорить отдельно не следует - такого рода издевательства Анастасии Федоровны даже и не почитались за наказание. Все дворовые люди, наблюдавшие вблизи быт Аракчеева и Шумской, не сомневались в том, что домоправительница преследовала цель сжить со света своих комнатных девушек. Все они были еще молоды (Прасковье Антоновой, в 1825 г. исполнился только 21 год) и выглядели замечательными красавицами. Шумская нарочно отобрала их в свой штат, чтобы не дать возможность похотливому сатиру Аракчееву, давно известного своими многочисленными связями с крепостными женщинами, «загулять» с упомянутыми девушками. То, что бедные красавицы были постоянно у нее перед глазами, с одной стороны, успокаивало Шумскую, а с другой - терзало ее самолюбие и лишало покоя. Она панически боялась старости и утраты своего влияния на графа. Показания дворовых людей, подробно раскрывающие описанные здесь обстоятельства, стали известны следствию еще в конце сентября 1825 г. Чиновники уголовной палаты исправно запротоколировали показания обвиняемых, запечатлев этот разоблачительный материал для потомков.

Получила детальное разъяснение и история происхождения у Настасьи Минкиной дворянского достоинства. Обстоятельства эти оказалась на редкость некрасивой и сами по себе были уже преступлением. Чтобы сделать из цыганки даму хорошего происхождения, граф Аракчеев пошел на прямую фальсификацию. В город Слуцк Минской губернии в 1804 г. был командирован один из аракчеевских сподвижников - генерал Бухмейер, который всего за… каких-то 50 рублей выправил у адвоката Тамшевского документы, подтверждавшие происхождение Настьки Минкиной от некоего Михаила Шумского, чуть ли не с 300-летней дворянской родословной. Дело было откровенно шито белыми нитками. Тамшевскому, вовсю торговавшему липовыми родословными, грозило уголовное преследование, но гонец всесильного Аракчеева избавил пронырливого адвоката от сенатского расследования. Тамшевский с легкостью согласился на еще одну фабрикацию (подумаешь, одной больше-одной меньше!), а Бухмейер заплатил ему за труды символическую сумму. Минкина в одночасье сделалась Шумской, причем отец ее - цыган Федька Минкин - продолжал числиться кучером на конюшне Аракчеева в Грузино. После смерти цыгана похоронили возле той самой церкви, под алтарем которой нашла свой покой и доченька. То, что цыган даже не был православным никого не смутило, как не смутило и то, что возле храма по древней традиции хоронили обыкновенно только приходских священников. Если Аракчеев приказал хоронить цыгана возле храма, что ж! - значит придется похоронить! И точка…Разумеется, дворовые были прекрасно осведомлены обо всех этих проделках, беззастенчиво творимых у них на глазах. Крепостные люди были умны и наблюдательны, они умели делать правильные выводы, а потому затея с приобретением дворянства для Анастасии Федоровны не явилась для них большой тайной. Из рассказов допрошенных история эта попала сначала в следственное производство, а затем сделалась известной всем людям, причастным к расследованию. Губернатор Дмитрий Сергеевич Жеребцов, курировавший следствие до появления генерала Петра Андреевича Клейнмихеля, узнав эту историю пришел в ужас. Выходил настоящий скандал, пятнавший честь самого графа Аракчеева!Современный человек вряд ли поймет сложившийся казус. Дело было не только в том, что Анастасии Федоровне сделали подложные документы по приказанию Аракчеева! Не в том, что почти двадцать лет безродная цыганка именовала себя фамилией и титулом ей вовсе не принадлежавшими (хотя это и само по себе уже было уголовным преступлением!). Нет… Все было гораздо хуже!Дело в том, что имперский протокол требовал, чтобы с Государем Императором могли общаться только лица, приписанные к первым четырем классам петровской «Табели о рангах…». Истопник, дворник, крестьянин, солдат не могли обращаться к Императору по определению. Так велось на протяжении почти столетия - со времен Петра Первого. Исключения допускались чрезвычайно редко и были они именно исключениями (например, в тех случаях, когда Государь лично обращался к солдату при разводе караулов). Строгости эти были отнюдь не формальны, следует помнить, что весь уклад жизни в России был насквозь проникнут сословными предрассудками. А в случае с Минкиной-Шумской получилось так, что с Императором неоднократно общалась, принимала его подарки и знаки внимания не только не жена Аракчеева, но даже вообще и недворянка! И доверие Монарха обманул… сам граф Алексей Андреевич Аракчеев, прекрасно осведомленный о неблагородном происхождении своей любовницы!Трудно сказать, каков именно был ход мысли новгородского губернатора, после получения от Псковитинова известия о мошенническом приобретении дворянства Настасьей Минкиной, но весь ход дальнейших событий с очевидностью продемонстрировал желание Жеребцова «не нести сор из избы». Другими словами, закончить расследование и провести судебное рассмотрение дела надлежало в Новгороде. По уголовному законодательству того времени все расследования, число обвиняемых по которым превышало 9 человек, на местах не рассматривались, а в обязательном порядке передавались в Сенат. Сенат дело исследовал, выносил свой приговор, который поступал на рассмотрение в Кабинет министров и далее шел на подпись к Императору. Только после утверждения его Монархом (Высочайшей конфирмации) он обретал необратимую юридическую силу и возращался обратно в Сенат, который контролировал надлежащее его исполнение. Но легко понять, что если документы и обвиняемые отправились бы в столицу, то там быстро сделалось бы известно скольк грубо и цинично обманывал Государя столь преданный ему граф Аракчеев! И Губернатор не сомневался, что злобный граф непрменно поквитается с теми, кто довел его до этакого срама!Вместе с новгородским полицмейстером Сиверсом губернатор немало поломал голову над тем, как же получше выйти из создавшегося щекотливого положения. Причем к самому Аракчееву обращаться он не захотел по вполне понятной причине: Жеребцов боялся демонстрировать графу свою осведомленность о столь интимных нюансах, как оформление «липового» дворянства. Аракчееву могло весьма не понравиться то, что его секрет перестал быть секретом. Потому Жеребцов и Сиверс решили действовать словно им ничего не известно, но при этом следственные материалы ни под каким видом из Новгорода в Петербург не отдавать. Для этого они порешили раздробить группу обвиняемых (22 чел. ) на несколько маленьких групп, с таким расчетом, чтобы в каждой было менее 9 человек. Судебные слушания по замыслу начальников следовало провести по возможности скорее, чтобы столичный Сенат при всем своем желании в дело вмешаться не успел. Осужденные будут наказаны и сгинут - в лучшем случае - в Сибири, в худшем - в могиле - и никто никогда не узнает о маленьком секрете «любезного графа Алексея Андреевича». Первыми под суд уголовной палаты пошли непосредственные виновные в убийстве: Василий Антонов, сестра его Прасковья, Дарья Константинова, которой обвинение прочило роль главного организатора убийства, сестры Федосья и Татьяна Ивановы, которых посчитали причастными к попыткам отравления Шумской в 1821 г. и последующих годах, а также Елену Фомину, обвиненную в недонесении на подруг. Дело было скорым и сложностей не представляло. Единственным сюрпризом на слушании было то, что брать и сестра Антоновы отказались от сделанных ранее заявлений, будто бы Дарья Константинова сулила им 500 рублей за убийство хозяйки. Свой оговор невиновной женщины они объяснили собственным малодушием и страхом расправы. Приговор Палаты, оглашенный 5 октября 1825 г. , был предсказуем: наговорив массу лестных и лживых эпитетов в адрес погибшей Настасьи Шумской («истинно усердная к соблюдению пользы и спокойствия графа») суд признал обвиняемых виновными по всем пунктам. Причем в приговоре Палаты к ним была употреблена формулировка «распутные и укоренившиеся в преступных действиях», допустимая лишь в отношении рецидивистов, каковыми обвиняемые не были. Вынесенный приговор оказался чрезвычайно строг: Василий Антонов приговаривался к 175 ударам кнута, клеймению лица и ссылке в каторжные работы навечно, сестра его осуждалась на 125 ударов кнутом и вечной каторге, сестры Ивановы - к 70 ударам кнута и вечной каторге, Дарья Константинова приговаривалась к 95 ударам кнута и вечной каторге, Елена Фомина - к 50 ударам кнута. Подобный приговор нельзя не назвать исключительно суровым: 200 ударов кнутом считались смертельным порогом, практически не оставлявшим шансов на спасение даже здоровым и сильным мужчинам. Фактически брат и сестра Антоновы осуждались на смерть под кнутом. Их могло спасти только чудо. Но незаконность приговора этим отнюдь не исчерпывалась: Уголовная Палата никак не могла приговаривать к ссылке в каторжные работы навечно по причине отсутсвия такого наказания. Каторжные работы были ограничены 20-летним сроком. Следует заметить, что еще 10 сентября 1807 г. Император Александр Первый повелел запретить употребление в судебных приговорах выражения «наказывать нещадно и жестоко», а само телесное наказание не д. б. быть чрезмерным. С той поры даже за убийство редко назначалось более 30-40 ударов кнутом, в настоящем же случае Василий и Прасковья Антоновы вообще были несовершеннолетними, что давало им основание рассчитывать на бОльшее снисхождение. Губернатор Жеребцов, демонстрируя лояльность в отношении графа Аракчеева, написал последнему письмо, в котором изложил ход следствия и предложил определить круг лиц, подлежащих суду в дальнейшем. Аракчеев в ответном письме перечислил тех из своих дворовых, которых он «иметь не желает». В этом списке оказались управляющий мирским банком Семен Алексеев, дворецкий Иван Малыш, казначей Иван Пупта, кухмистер Иван Аникеев, повар тимофей Лупалов и кондитер Николай Николаев. Следственная комиссия принялась готовить к суду экстаркты их показаний, а новгородский обер-полицместер озаботился приведением в исполнение вынесенного приговора. Между тем, в этом возникли некоторые затруднения. Заседатель Уголовной Палаты Мусин-Пушкин обратил внимание на то, что Дарья Константинова, вроде бы беременна. Он сообщил об этом земскому исправнику Лялину, ответственного за содержание осужденных в тюрьме, а также самому губернатору. Последний, после совещания с обер-полицмейстером Сиверсом, постановил отложить наказние Константиновой, а всех прочих осужденных наказать в ближайшее время. Между тем, 15 октября 1825 г. в Новгороде появился генерал Петр Андреевич Клейнмихель. На всех этапах своей административной деятельности человек этот при исполнении монарших повелений демонстрировал рвение необыкновенное, выходившее за всякие рамки здравого смысла. Тупой формализм и нежелание принимать на себя в интересах дела хотя бы малейшую ответственность всегда отличали Клейнмихеля. Эти дурные качества генерал сполна проявил в Новгороде. Монарший рескрипт обязывал его возглавить расследование и лично исследовать все обстоятельства дела - Клейнмихель не стал утруждать себя выяснением подлинных причин убийства, а приступил к делу с уже готовой схемой. Раз граф Аракчеев не сомневался в существовании заговора, направленном против него, значит таковой заговор найти необходимо!На версию о существовании заговора хорошо работали первоначальные показания Василия и прасковьи Антоновых о том, будто Дарья Константинова обещала им 500 рублей за убийство Шумской. То, что потом Антоновы отказались от этого оговора для Клейнмихеля значения уже не имело: богатая Константинова, жена управляющего банком, великолепно подходила на роль агитатора и организатора дворовых людей. Разумеется, по мысли Клейнмихеля отнюдь не она была центральной фигурой заговора, но Константинова поддерживала связь с главными заговорщиками в столице. И тот факт, что исправник Лялин уже после вынесения приговора сделал попытку спасти Дарью Константинову от суда, свидетельствовало о том, что столичные заговорщики не оставили ее без опеки!Таков примерно был ход мысли генерала Клейнмихеля, когда он 16 октября потребовал медицинского освидетельствования Дарьи Константиновой. Осмотр женщины акушером привел к результату однозначному: Константинова отнюдь не была беременна! Клейнмихель возликовал (ага, вот он - хвостик заговора!) и потребовал вызова на допрос исправника, штаб-капитана Василия Лялина. Допрос этот проводил лично Клейнмихель, причем в присутствии губернатора и новгородского обер-полицмейстера. Думается, бедный Лялин был потрясен и раздавлен отборной бранью генерала, исправник даже не пытался запираться, а сразу же сослался на письмо Мусина-Пушкина, в котором последний просил понаблюдать, не беременна ли Константинова? Письмо было немедленно отыскано. Ниточка (если это можно так назвать) потянулась к заседателю уголовной палаты. Вызвали на допрос Алексея Мусина-Пушкина, мелкого чиновника 9 класса, совершенно растерявшегося перед представительной комиссией. Он как мог постарался объяснить, что возможная беременность Дарьи Константиновой - это его субъективное восприятие полноты женщины, но Клейнмихель его не слушал, а лишь неистово орал «о сетях зла». Немедленно уволенные от занимаемых должностей Лялин и Мусин-Пушкин отправились под арест. Исправник был помещен в новгородскую тюрьму, где просидел в общей арестантской камере более двух месяцев. Мусина-Пушкина обер-полицмейстер лично отвез в здание городской полиции, где его сначала содержали под военным караулом (в течение двух недель), а затем перевели в здание земского суда, где Мусин-Пушкин оказался в полной власти полковника Карнеева, подчиненного Аракчеева. Мусин-Пушкин всерьез опасался физической расправы над собой - и не без оснований! - ибо Аракчеев был способен отдавать самые бечеловечные и незаконные приказы. У арестованных в домах были произведены обыски, причем в доме Мусина-Пушкина были взяты все наличные деньги. Полицейкие объяснили эту меру тем, что чиновника можно было подозревать в подготовке побега за границу. Губернатор вызвал к себе Псковитинова и потребовал нового исследования всего дела, поскольку, мол-де, есть основания полагать, что заговорщики влияли на ход расследования. Можно представить удивление Псковитинова, практически закончившего к тому времени следствие, вдруг узнающего о неких мифических «высокопоставленных заговорщиках» и «столичных связях» несчастных крепостных! Началось новое расследование с участием тех же самых следователей. Все это делалось с таким видом, будто прежнего следствия не было вовсе и никто даже не попытался объяснить в чем причина этого странного казуса. Хотя никто и не говорил вслух, но всем было понятно без слов: генератор идей - генерал Клейнмихель - жаждет славы на поприще разоблачения заговоров. Со второй половины октября 1825 г. в «деле Анастасии Шумской» появляется нечто оруэлловское, откровенно-параноидальное, явно полубредовое, но такое, над чем нельзя было вслух посмеяться и от чего нельзя было просто отмахнуться. Примечательно, что сама Дарья Константинова при ее передопросах справедливо указывала на то, что никогда и никому не говорила о своей беременности и не просила из-за нее снисхождения. Вся эта история случилась потому единственно, что Мусин-Пушкин побоялся нарушить закон, который избавлял беременных женщин от телесных наказаний. То же, что медицинское освидетельствование Дарьи Константиновой не было произведено немедленно после рапорта исправника Лялина, можно было расценивать как обычную волокиту и присущую тюремной системе того времени нерасторопность. Во всяком случае головотяпство тюремного начальства представляется куда более убедительным объяснением этому, нежели некий «столичный заговор». Между тем, возникшее при прямом участии Клейнмихеля новое расследование («об умышленном ходатайстве за преступницу Константинову») стало стремительно расширяться и обрастать все более пугающими подробностями. Сначала был арестован секретарь новгородского земского суда Лесков. Вина его состоялав том, что он посоветовал исправнику Лялину не замалчивать беременность Константиновой (если таковая подтвердится), а официально доложить об этом гражданскому Губернатору Жеребцову, дабы тот данной ему властью решал как быть дальше. Совет этот следует признать совершенно разумным, он не содержал в себе ничего противозаконного и невозможно понять, почему Клейнмихель так неистово отреагировал: генерал объявил чиновника «важным заговорщиком» и Лесков, как и Мусин-Пушкин, был туи же заточен в одной из камер в здании суда, где и просидел две недели под караулом. После этого был арестован Михаил Татаринов, смотритель новгородского острога, коллежский секретарь. Клейнмихель, в своей всегдашней манере орать без объяснения причин, набросился на арестованного, который не вынеся стресса, скончался на первом же допросе. В деле так и не осталось записей относительно того, в чем вообще хотели обвинить Татаринова. Смерть его как будто бы охладила порыв генерала Клейнмихеля. Во всяком случае, он на время оставил в покое узников-дворян и обратил свое внимание на дворню. Первое судебное решение уже состоялось - стало быть, пришла пора казнить!Порка осужденных была призвана иметь большое назидательное значение, а потому обставлена была с суровой торженностью. Имеет смысл процитировать воспоминания свидетеля этой казни А. К. Граббе, весьма живо рисующие обстановку этой церемонии: «Местом казни была избрана поляна на дороге из деревни Палички в село Грузино против колоннады церкви св. Андрея Первозванного. В девять часов утра рота наша вышла с квартир и оцепила лобное место. Сзади цепи солдат стояли собранные почти со всего селения крестьяне с женами и детьми, всего около четырех тысяч человек. По средине оцепленного пространства врыт был станок, по обеим сторонам которого, по случаю холодного времени, горели огни, а около них прогуливались, в ожидании дела, заплечные мастера, то и дело прикладывавшиеся к огромной бутыли с водкою, поставленною со стаканом около станка. Распорядители казнью нашли, вероятно, необходимым обеспечить сердце палачей от опасности воспламениться тою искрою, которая зовется человечностью, и хотели залить в них вином всякое чувство сострадания к несчастным преступникам. А между тем, большинство этих преступников, и даже сам убийца заслуживали несравненно бОльшего участия, чем все эти клевреты Аракчеева, проливавшие горькие слезы о погибшей варваре-женщине. Мне, невольному свидетелю казни, при воспоминании об этой трагедии и теперь еще слышатся резкие свистящие звуки ударов кнута, страшные стоны и крики истязуемых, и какой-то глухой подавленный вздох тысячной толпы народа, в назидание которому совершались эти наказания». Первым подвергся порке кнутом Василий Антонов. Очень скоро стало ясно, что молодой человек не вынесет отмеренного ему числа ударов. Доктор, следивший за экзекуцией, дважды останавливал порку, проверяя состояние Василия. Поскольку тот терял сознание, доктор давал ему нюхательную соль и тем приводил приговоренного в чувство. Едва число отсчитанных ударов превысило сотню, Василий Антонов начал агонизировать. Доктор потребовал остановить наказние. Находившегося в бессознательном состоянии человека сбросили с «кобылы» (просторечное название станка, к которому привязывались осужденные для порки кнутом) и тут же его место заняла старшая сестра - Прасковья. Через несколько минут прямо на носилках, у костра на месте казни, Василий Антонов скончался. После этого началось истязание Прасковьи. Оно во всех деталях повторило случившееся с Василием. Только в силу физической слабости молодой женщины, смерть ее последовала еще раньше: агония началась на девятом десятке ударов. Через несколько минут, уже отвязанная от кобыли и уложенная на носилки, Прасковья Антонова скончалась. После этого к станку привязали Дарью Константинову. По приговору уголовной палаты ей надлежало получить 95 ударов кнутом. Мало кто сомневался в том, 30-летняя женщина последует за Прасковьей: всем уже стало ясно, что порог в 100 ударов является практически смертельным для человека. Тем не менее, Константинова стойко вынесла назначенное ей наказание. Нельзя отделаться от мысли, что это чудо было куплено ею за деньги. Из абсолютно достоверных источников известно, что богатым людям иногда удавалось посредством взяток смягчать палачей, которые благодаря своим профессиональным навыкам умели заметно ослаблять силу удара при порке кнутом (любопытное свидетельство на этот счет приведено в очерке «Палачество как ремесло»). Доподлинно неизвестно, действительно ли подкупила Константинова петербургских палачей или же ей просто повезло, но факт остается фактом - она перенесла большее количество ударов, чем Прасковья Антонова, живой сошла с «кобылы» и не умерла в последующие дни в тюрьме. Затем последовало наказание сестер Ивановых - Федосьи и Татьяны - каждая из которых получила по 70 ударов кнутом. Сестры признались в том, что активно участвовали в неудачных попытах отравления Шумской, поэтому тяжесть их наказания может быть хоть как-то объяснена. Но Елена Фомина, получившая 50 ударов кнутом за недонесение, явно пострадала незаслуженно. Ее наказывали последней. Никто не сомневался, что эта девушка отделалась лучше всех, поскольку наказание ее было наименьшим. Но ожидания толпы не оправдались. Фомина быстро потеряла сознание и хотя ее привели в чувство, она едва была в силах передвигаться. В тюрьму ее доставили на носилках. На третий день она скончалась в тюремном лазарете. Т. о. из первой партии шести осужденных трое скончались в результате порки кнутом. Надо сказать, что это было очень коварное наказание и наперед невозможно было определить как человек его перенесет. Травмы, причиняемые кнутом, имеют выраженное отложенное во времени действие. В результате глубоких рассечение кожи в человеческом теле формируются обширные отеки, особенно опасные для работы легких. Основная масса смертей следовала именно из-за отека легких и последующего удушья. Помимо этого особенно сильные удары кнутом иногда приводили к разрыву внутренних органов: печени, легких, почек. Вызванные этим внутренние кровотечения также были смертельны. Расправа над первой партией обвиненных в убийстве лиц не могла не оставить самого мрачного впечатления на прочих обвиняемых. Дело заворачивалось очень крутое, Клейнмихель явно стремился придать ему характер политический. Неизвестно, верил ли сам генерал в собственную правоту. О «разоблачении» Мусина-Пушкина и Лялина «следственный куратор» Клейнмихель донес самому Императору. Приговоры в отношении второй партии обвиняемых - в числе 6 человек, поименно перечисленных выше - были вынесены 8 декабря 1825 г. Имеет смысл подробнее рассмотреть некоторые из пунктов обвинения, уж больно они представляются любопытными!То, как допрашивались в суде обвиняемые из второй группы невольно рождает параллели с судебной практикой времен Сталина-Вышинского. Суд посчитал доказанными обвинения, сделанные с оговорками «как заметно», «будто бы», «едва ли» и т. п. Эти режущие слух формулировки попали и в приговор. Фактически, в приговоре Семену Алексееву не было приведено ни одного достоверного факта преступного деяния или намерения совершить преступное деяние. Алексееву поставили в вину то, что жена его - Дарья Константинова - принимала на хранение яд, «которым была отравляема Шумская, о чем Алексеев будто бы (!) не знал». Любопытен следующий пассаж из приговра: «если бы он (Семен Алексеев) не участвовал во всем этом (т. е. заговоре), то, конечно бы, донес о том графу Аракчееву». Семен Алексеев ни в чем не сознался, суд не получил ни единого подтверждения его осведомленности о существования заговора и тем не менее его приговорили к 90 ударам кнутом, содержанию в кандалах и отправке в Тобольск для рассмотрения его дальнейшей судьбы тамошним начальством. В приговоре особо указывалось на вольнодумство Семена Алексеева, которое проявилось в том, что этот весьма образовнный и умный человек спорил со своими судьями, уличал их в попрании закона и здравого смысла. Судьям это чрезвычайно не понравилось!Немало хлебнул в суде унижений и брани кухмистер Иван Аникеев, главный соглядатай и стукач Анастасии Шумской. Это он был избавлен от телесных наказаний за то, что всегда спешил к хозяйке с самыми свежими сплетнями и оговорами, причем, нередко жертвой его доносов становилась собственная дочь. Доносчиком Аникеев был, как говорится, по призванию, относился к этому занятию трепетно и с любовью. Но на суде преданность кухмистера Анастасии Шумской и его всегдашняя осведомленность в делах дворни сыграли с ним плохую шутку: судьи не поверили в то, что он, будто бы, ничего не знал о заговоре. Как ни плакал Аникеев, как ни божился, на судей это ни малейшего впечатления не произвело. Его прямо обвинили в том, что он специально оговаривал дворовых людей перед Шумской, дабы вызвать их наказание и тем спровоцировать недовольство хозяйкой. Такая глубокая, истинно маккиавеллиевская трактовка его поведения совсем уж не стыкуется ни со здравым смыслом, ни с материалами предварительного расследования. Поразительны те перлы, которыми суд описал доказанные провинности Аникеева. Например, участие в заговоре обосновывалось такой формулой: «невероятно, чтобы он не участвовал в заговоре или не знал о том от дочери». (Вот так! - невероятно и все…) Тот факт, что еще в 1821 г. Аникеев подал Шумской отравленное мышъяком кушанье (сам о том не зная, разумеется) ему поставили в вину таким любопытным казуистическим приемом: «Сомнительно, чтобы он не мог того заметить». Дескать, не распробовал яда в подаваемом блюде! Судьи будто бы вчера родились и не знали, что горечь мышьяка можно успешно маскировать различными приправами, благодаря чему удается обманывать не только человека, но и крыс, имеющих гораздо более тонкие вкусовые рецепторы. Между тем, мышьяк традиционно используется для крысиной потравы и в качестве таковой весьма эффективен. В общем, Аникееву досталось в суде немало; он был приговорен к 70 ударам кнута и отправке в Тобольск, в распоряжение местной администрации. Весьма строгим оказалось наказание кондитера Николаева, совсем еще молодого (20 лет) и неопытного человека. Растерявшийся на суде Николаев признал, что знал о намерениях брата и сестры Антоновых покончить с ненавистной домоправительницей и всячески поддерживал их решимость. Он даже признался в том, что обещал Василию Антонову свое трехмесячное жалование, дабы тот распологал деньгами для побега. Подобные сознания предопределили тяжелый приговор в отношении Николаева - он был осужден на 80 ударов кнутом, клеймение лица и отправке в каторжные работы. Несовершеннолетие осужденного (порогом которого до 1917 г. считался возраст 21 год) никак не повлияло на строгость приговора. В отношении прочих обвиняемых приговоры были гораздо мягче. Строго говоря, прочих дворовых людей судить вообще было не за что. Им инкриминировались преимущественно подстрекательские разговоры и недонесение, причем формулировки уголовной палаты выглядели совсем уж вздорно. Повар Лупалов приговаривался к 45 ударам кнута, казначей Пуптя - также к 45, а дворецкий Малыш - к 50 ударам кнута. Все они после телесного наказания подлежали высылке в Тобольск, но их не клеймили и не отправляли на каторгу. Это были молодые и сильные мужчины и они могли быть уверены в том, что сумеют перенести порку кнутом и остаться в живых. К этому времени оставшиеся 12 из 24 заключенных по «делу об убийстве Настасьи Шумской» были разделены еще на 5 групп, в отношении которых расследование продолжалось. Между тем, смерть Императора Александра Первого, последовавшая в ноябре 1825 г. , автоматически приостанавливала действительность монаршего рескрипта от 3 октября, которым генералу Клейнмихелю давались полномочия на расследование обстоятельств убийства в Грузино. Новый Монарх д. б. подтвердить действительность этого рескрипта, до тех же пор, пока это не было сделано, расследование надлежало проводить на общих основаниях. Фактически, эта норма подразумевала передачу дела в Сенат. Разумеется, на это никто в Новгороде пойти не мог: допущенные злоупотребления были уже слишком велики и очевидны. Поэтому гражданский губернатор Жеребцов 11 декабря 1825 г. утвердил фактически незаконное судебное решение и обратил его к исполнению. В течение декабря 1825 г. - января 1826 г. последовало исполнение наложенных судом экзекуций. Никто из осужденных в результате порки кнутом не погиб. В это же самое время - 14 декабря 1825 г. - в столице произошли кровавые события, связанные с заговором «декабристов». Новый Российский Самодержец оказался с первых же дней своего правления втянут в обширное и сложное расследование, связанное с мятежом в столице. Убийство аракчеевской наложницы при этих обстоятельствах интересовало Императора Николая Первого менее всего, возможно, что и саму надуманную идею «заговора против Аракчеева» Монарх считал вздорной. Кому нужен Аракчеев, если столичные мятежники помышляли об убийстве самого Монарха и Его семьи!Как бы там ни было, октябрьский рескрипт Александра Первого новый Монарх подтверждать не стал. Да и сам Клейнмихель потерялвсякий интерес к новгородскому расследованию, едва узнал о заговоре «декабристов». Душа истового служаки и подхалима звала его в Петербург. Ведь именно там вызревало колоссальное расследование, в орбиту которого вовлекались сотни офицеров гвардии, там открывались пути для успешной «вертикальной ротации», там в скором времени могли появиться заманчивые вакансии!Петр Андреевич Клейнмихель устремился в столицу. Новогородское расследование в одночасье лишилось своего главного двигателя. Ореол жестокого генерала перестал довлеть над судьями и следователями и абсурдность творимого ими произвола быстро сделалась очевидной даже для них. Уже 23 декабря 1825 г. из-под стражи были выпущены Мусин-Пушкин и Лялин. Какое-то время они находились под домашним арестом, затем им разрешили выезжать в имения, расположенные за городом, а потом тихо и незаметно исчез караул. Возмущенный допущенным в отношении него произволом Мусин-Пушкин обратился с жалобой в столичный Сенат. Бывший заседатель уголовной палаты указывал в своем заявлении на то, что пробыл под стражей 9 недель, уволен от должности, опорочен и все это - без всяких к тому причин. Дело, таким образом, вышло наружу: сенатская проверка, разбирая жалобу Мусина-Пушкина никак не могла пройти мимо расследования убийства Анастасии Шумской. Узнав о жалобе в Сенат, неожиданно проснулся губернский прокурор, поспешивший проинформировать министра юстиции о нарушении новгородской Судебной Палатой установленного законом порядка судопроизводства. Примечательно, что вплоть до января 1826 г. прокурор этих нарушений вовсе не видел, он даже умудрился не заметить того, что от чрезмерно тяжелого телесного наказания скончались 3 человека (из них 2 - несовершеннолетних); но после Нового Года главный губернский законник вдруг стал острее видеть и лучше бдить!Министр юстиции обратился к новгородскому гражданскому губернатору с предложением объяснить допущенные нарушения. Объяснения Жеребцова прозвучали, должно быть, неубедительно, поскольку, в конце-концов, вся эта переписка оказалась в Сенате. Господам сенаторам предлогалось исследовать вопрос о злоупотреблениях, допущенных в отношении Мусина-Пушкина, и вынести заключение о правомерности действий губернской администраии. Разумеется, это привлекло внимание и к «делу Анастасии Шумской» - нельзя было судить о виновности Мусина-Пушкина не изучив обстоятельств расследования убийства домоправительницы Аракчеева. Первое отделение Пятого департамента Правительствующего Сената затребовало для изучения все материалы, связанные с «делом Шумской». Особым постановлением от 1 апреля 1826 г. Сенат предписал новгородскому губернскому правлению остановить исполнение вынесенных уголовной Палатой приговоров, если они еще не исполнены. Это требование подразумевало, в частности, задержку этапирования в ссылку и каторгу осужденных; если же этапирование началось, то осужденного надлежало остановить в дороге. Уже 5 апреля предписание Сената было доставлено в Новгород, но губернские власти его проигнорировали: 10 апреля один из второй группы осужденных - дворецкий Иван Малыш - был направлен по этапу в Сибирь. Губернское правление сделало вид, что не заметило сенатского приказа. Более того, губернское правление вознамерилось отправить в Сибирь и прочих осужденных, в частности, Семена Алексеева и Илью Протопопова. Поскольку новое нарушение сенатского предписания выглядело совсем бы уж демонстративным, губернатор подписал специальный рапорт в Сенат, в котором ссылался на некие особые полномочия Аракчеева, дарованные ему Императорским рескриптом и на этом основании предлагал Сенату не задерживать исполнение приговоров Уголовной Палаты. В этом рапорте концы не сходились с концами, из факта особых полномочий Аракчеева (который утверждался совершенно голословно, ксати) отнюдь не следовала необходимость отмены сенатского распоряжения, но… примечательно то, что сам Жеребцов даже не понял бессмысленности подписанного документа. Глупость сыграла с Губернатором прежестокую шутку!Господа сенаторы, получив из Новгорода этот в высшей степени странный документ, вскипели. Жеребцов, понадеявшийся на влияние Аракчеева, явно хватил лишку. Фактически, новгородский Губернатор предлагал сенаторам отозвать собственное предписание; какой же чиновник пойдет на подобное! Жеребцов явно переоценивал авторитет Аракчеева в глазах нового Императора, кроме того, Губернатор, видимо, не совсем хорошо ориентировлся в нюансах столичной политики того времени. Во всяком случае своим глупым рапортом Жеребцов навредил прежде всего самому себе. Уже 17 апреля 1826 г. в Первом отделении Пятого Департамента был составлен список злоупотреблений, которые, по мнению сенаторов, надлежало вменить в вину лично Жеребцову. Всего таких обвинений было семь и все они представлялись довольно серьезными. Главными из этих семи обвинений были: 1) составление новой следственной коммиссии для передопроса заключенных (по приезду Клейнмихеля в Новгород) и 2) разделение следственного производства на части. В Первом отделении пятого Департамента работали 5 сенаторов и четверо из них подписались под указанным списком обвинений. Пятый сенатор - П. А. Мансуров - высказал особое мнение, которое, однако, ненамного смягчало строгость обвинительных формулировок. Сенаторы считали вину Жеребцова не только очевидной, но и весьма серьезной. Подводя итог своим обвинениям, сенаторы Мартенс, Уваров, Баратынский и граф Толстой предлагали Императору не много ни мало, как: «лиша Жеребцова всех чинов, дворянства и орденов, сослать в Сибирь на поселение, передавая, впрочем, мнение сие высокомонаршему Его Императорскому Величества благосоизволению». Новгородский прокурор, узнав, что в Сенате возобладало мнение резко враждебное Жеребцову, поспешил донести в столицу, что предписание от 1 апреля, оказывается, откровенно нарушено Губернатором и осужденный Иван Малыш уже почти две недели шагает по этапу в Тобольск. Сообщение об этом подействовало на сенаторов как красная тряпка на быка. Своим отношением от 29 апреля 1826 г. Правительствующий Сенат в категорической форме потребовал объяснений от новгородского губернского правления и лично от гражданского Губернатора. Кроме этого, отношение содержало требование немедленной остановки Ивана Малыша на этапе и недопущения отправки в Сибирь прочих осужденных по «делу Анастасии Шумской». В резких и категорических формулировках Сенат указал губернскому правлению на то, что никаких оснований для отмены «первоапрелького предписания» не существовало: если Сенат потребовал задержать отправку осужденных, а Император прямо не отменил это требование, то не могло быть никаких оснований для его невыполения!Между тем, министр юстиции во время доклада Императору сообщил о нарушениях закона, допущенных при проведении расследования по «делу Анастасии Шумской». Кроме того, Император уже знал о формулировках сенатского следствия и предложении отстранить Жеребцова от управления губернией. Поскольку и сенаторы, и министр юстиции, и губернский прокурор в один голос утверждали, что Жеребцов своеволием попирает закон, последовало распоряжение Николая Первого о назначении следствия в целях установления личной вины всех должностных лиц новгородского губернского правления, способствовавших этому. Монарх повелел Губернатору Жеребцову покинуть Новгород и на все время следствия выехать в Тихвин. Уже 18 мая 1826 г. Дмитрий Сергеевич Жеребцов сдал все дела Председателю гражданской Палаты Строеву и выехал из Новгорода. Так один из самых ретивых сторонников Аракчеева, всемерно ратовавший за жестокие сыск и суд над безвинно страдавшими крепостными людьми, совершенно неожиданно для себя оказался под взыскательным сыском. Большую коммиссию, выехавшую из столицы в Новгород для проверки делопроизводства и бухгалтерской отчетности губернской администрации, возглавил сенатор Баранов. Работа его коммиссии продолжалась более года - вплоть до осени 1827 г. Следует отдать должное проверяющим - работали они много и добросовестно, глаза на произвол и мздоимство провинциальных властей не закрывали. Выводы, оглашенные сенатором в секретном докладе на Имя Императора, оказались весьма мрачными. Хотя прямо к теме нашего повествования это не относится, имеет смысл рассказать о результатах ревизии сенатора Баранова чуть подробнееДмитрий Сергеевич Жеребцов сделался новгородским губернатором в августе 1818 г. Он прекрасно понял, что настоящую власть в губернии воплощал в себе граф Аракчеев, возглавлявший все военно-поселенные войска Российской Империи. Губернатор постарался вести себя таким образом, чтобы во всем угождать всесильному императорскому фавориту. Аракчеев, вообще не любивший самостоятельных людей, быстро оценил раболепие Жеребцова. Благодаря благоволению Аракчеева и похвальным отзывам последнего Губернатор не раз был отмечен в столице: в 1822 г. ему было пожаловано звание действительного статского советника, в 1823 г. он был удостоен ордена Св. Владимира 2-й степени, а на следующий год - ордена Св. Анны 1-й степени. Впрочем, коммиссия Баранова быстро рассеяла все иллюзии относительно умелого управления губернией Жеребцовым. Уже первоначальное ознакомление с текущими делами губернского правления и канцелярии губернатора показало, что по состоянию на май 1826 г. более 2700 документов, требовавших немедленного разбора, оставались нерассмотрены. Более 1000 дел хранились в губернской управе от прежнего губернатора - т. е. за 8 лет своей работы Жеребцов не нашел времени, чтобы принять по ним решения! Да и как можно было это время найти, если за 10 последних месяцев своего губернаторства Жеребцов появлялся на своем рабочем месте в Правлении… всего 1 (!) раз. Причем, в журнале губернского Правления делались отметки о его, якобы, регулярном присутствии на работе. Ревизия вскрыла и многочисленные финансовые махинации как самого гражданского Губернатора, так и лиц из его административного аппарата. Создавая разного рода ухищрениями (в основном за счет повышения размера земских повинностей) избыток денежных средств, Жеребцов показывал эти деньги как «экономию» и направлял их на разного рода строительные работы. Последние давали замечательную возможность списывать и разворовывать эти средства. Любой ревизор знает, что излишек денег в кассе свидетельствует о хищениях даже более наглядно, чем их недостача. На момент ревизии денежный излишек в казначействе составлял 223 тыс. рублей и не подлежало сомнению, что все эти деньги были бы разворованы. Чтобы недопустить этого сенатор Баранов попросил направить все средства не на стройки, а в приказ общественного призрения, в ведении которого находились больницы. Сенатор не без горечи доносил министру юстиции: «… видно, что дела в течение 8-летнего управления Жеребцова губерниею доведены были им до крайнего расстройства». Результаты кропотливой работы коммиссии Баранова, а также заключения по проверке в Правительствующем Сенате многочисленных нарушений, допущенных новгородской Уголовной Палатой (не только в «деле Анастасии Шумской»), привели к большим слушаниям в Государственном Совете, высшем органе государственной власти. Государственный Совет постановил считать виновными в многочисленных нарушениях большую группу новгородских чиновников. Примечательно то, что в список нарушителей закона почти поголовно попала и коммиссия, занимавшаяся расследованием убийства Анастасии Шумской. Всем виновным грозило уголовное преследование, но Император Николай Первый 23 октября 1827 г. на решение Государственного Совета наложил следующую резолюцию: «Губернатора Жеребцова, как виновного во всех противозаконных действиях подчиненных ему присутственных мест, предать суду; прочих же, яко подходящих под манифест (от 22 августа 1826 г. ), от суда освободить». Император милостиво амнистировал преступников, но не захотел помиловать Жеребцова. Впрочем, Дмитрий Сергеевич Жеребцов в 1827 г. так и не отправился в Сибирь. На протяжении ряда лет против него возбуждались все новые расследования, связанные с различными конкретными фактами нарушений закона. Так, например, через четыре года Жеребцову пришлось отвечать за противозаконное осуждение крестьянина Семена Подгорного, который был обвинен в убийстве 3 октября 1825 г. своего друга Ивана Боярского. Дело это было довольно банальным и в контексте настоящего повествования малоинтересно. Но можно упомянуть, что Подгорный принес в Сенат жалобу на противозаконные действия новгородской Уголовной Палаты и Жеребцову пришлось ответить и за неправомерно назначенную порку осужденного (получившего 50 ударов плетью) и за взыскание денег с сельской общины, к которой принадлежал Подгорный. Бывший новгородский губернатор был вынужден заплатить безвинно выпоротому крестьянину 5 рублей за каждый удар плетью; Подгорный т. о. получил 250 рублей. Важно отметить, что ни Аракчеев, ни Клейнмихель, которым так стремился угодить новгородский губернатор, в сенатском расследовании следов практически не оставили. Хитрый и трусливый немец Петр Андреевич Клейнмихель хотя и кричал больше всех, требуя строго розыска, никаких письменных документов о своем участии в организации расследования убийства Шумской не оставил нигде. Вообще, благодаря сенатской проверке выяснилось, что Клейнмихель действовал в Новогороде как лицо полуофициальное. До момента смерти Императора Александра Первого он в своих действиях мог ссылаться на письменное указание Монарха (которое содержалось, кстати, в письме Александара Первого Аракчееву и не было оформлено в виде особого документа), но после смерти Государя Клейнмихель автоматически превратился в лицо без официального статуса. Напомним, что его особые полномочия д. б. подтвердить в обязательном порядке новый Монарх, а он этого так никогда и не сделал. В принципе, вторая группа осужденных (в отношении которой приговор последовал 8 декабря 1825 г. ) осуждена была совершенно несправедливо. И никогда бы подобный приговор не смог бы состояться, если б Клейнмихель не вмешивался на каждом шагу в работу следствия и суда. Так что карьеры Аракчеева и Клейнмихеля от разоблачения противозаконных методов расследования убийства Шумской ничуть не пострадали. Первый продолжал руководить военными поселениями по всей России, второй - продолжил подъем по администартивной лестнице, сделался в конце-концов главноуправляющим путей сообщения Российской Империи и получил титул графа. Все дворовые люди, не попавшие в число 12 осужденных уголовной Палатой, вернулись к своему хозяину. Аракчеев относился ко всем освобожденным с мрачным недображелательством. Когда один из оправданных - кучер Иван Яковлев - был смертельно ранен в результате несчастного случая, Аракчеев написал о происшедшем в своем письме: «Иван Яковлев замешан в смертоубийстве покойногомилого друга Н. Ф. , вот Бог его и наказал. Туда плулу и дорога». Примечательно, что некогда всесильный временщик побоялся в открытую разделаться со своей старой дворней; никто из подследственных не был запорот домашними палачами Аракчеева. Видимо, то, как пострадал за пренебрежение законом Жеребцов, произвело на Аракчеева немалое впечатление и граф понял: что запросто сходило с рук прежде при новом Императоре уже не сойдет. Звезда временщика неотвратимо закатывалась. Император Николай Первый вовсе не питал к Аракчееву тех теплых чувств, которые демонстрировали его отец и старший брат. Сильно попортили репутацию Аракчеева бунты военных поселян в 1831 г. Сам граф просто по счастливому стечению обстоятельств не сделался тогда жертвой взбунтовавшихся солдат. В последние годы жизни Аракчеева роль его погибшей домоправительницы отчасти приняла на себя ее племянница - Татьяна Борисовна Минкина. По воспоминаниям некоторых лиц это была девица кроткого нрава и очень добрая к крепостным людям. Она всегда заступалась за тех, кто навлекал на себя аракчеевский гнев, и пользовалась потому самой доброй славой. Впрочем, Аракчеев, впадавший время от времени в состояние совершенно маниакальной подозрительности, и ее саму немало тиранил. Он запрещал Татьяне Борисовне выходить замуж и она смогла обрести семейное счастье лишь после смерти графа, выйдя замуж за молодого поручика Владимира Андреева. В своем завещании Аракчеев отказал Татьяне Борисовне Минкиной 10 тыс. рублей золотом. На роль домоправительницы Аракчеев пытался приискать женщин европейского воспитания. Известно, что в Грузино после 1825 г. приезжали немки, шведки, остзейские немки, но ни одна из женщин так и не смогла ужиться с мрачным и желчным генералом. Все соискательницы почетного места домоправительницы и звания фаворитки Аракчеева в самом скором времени покидали его штаб-квартиру в Грузино. Глубоко безрадостными были отношения Аракчеева и со своим условным сыном. Дурная кровь мамаши проявилась в сыне очень явственно, наделив его характер и темперамент чертами пугающе-отвратительными. Миша Шумский получил, вроде бы, прекрасное образование: он отучился в лучших столичных пансионах Коллинса и Греча, попал в Пажеский корпус, в среду знатнейшего дворянства России, в 1820 г. сделался камер-пажом государыни Императрицы. Перед ним открывалась блестящая карьера! Из Пажеского корпуса он вышел в гвардию, под командование собственного папаши, в 1824 г. Михаила Шумского пристроили флигель-адъютантом в Свиту Императора. И тут выяснилось, что 20-летний офицер так и не вырос из пакостливого лживого мальчишки в настоящего мужчину. Ряд скандалов, связанных с пьянством, невозвратом денег и оговором товарищей, буквально за полгода сгубил репутацию Шумского. Несмотря на благоволение Императора генералу Аракчееву предложили убрать сынка из Свиты. Какое-то время Миша околочивал груши в штабе военных поселений, но его лень и невоздержанность на язык надоели в конце-концов и самому папаше. Аракчеев отправил явственно спивавшегося сынка за границу. Мысль эта оказалась очень плохой - там Михаил Шумской потерял вообще всяческие тормоза. Со скандалом он был возвращен назад. Папа, оказавшийся никуда не годным педагогом, в конце-концов махнул на разгильдяя рукой и Миша Шумский был сослан во Владикавказ, воевать с горцами. Но запойное пьянство и полная неспособность к военной службе привели Мишу к изгнанию из армии. В 1831 г. бывший офицер объявился в Грузино. Папашке он был совсем не нужен и сыночек тут же оказался направлен в Юрьев монастырь, под опеку архимандрита Фотия, большого друга графа Аракчеева. Чтобы архимандрит не отказался от воспитания полудурка, Аракчеев ассигновал на содержание сына в монастыре 1200 рублей в год. Услуга оказалась медвежьей. Лишенный возможности напиваться, Миша стал впадать в буйство. Однажды, в один из приступов ярости, он сделал попытку утопиться в пруду. Перепуганный архимандрит, несмотря на все свое расположение, попросил Аракчеева немедленно забрать сынка из монастыря. После смерти Алексея Андреевича Аракчеева его т. н. сын совершенно опустился и умер в кабаке. Фальшивое дворянство не придало цыганенку ни благородства, ни чести, ни мужества. Вряд ли этот человек заслужил в свой адрес хотя бы одно доброе слово, если умудрился за свою короткую жизнь оттолкнуть от себя всех…Нельзя не упомянуть о весьма любопытной командировке Клейнмихеля в Грузино, имевшей место после смерти Аракчеева в 1834 г. Генерал прибыл в резиденцию Аракчеева по прямому указанию Императора. Миссия его была довольно специфична: Клейнмихелю надлежало… уничтожить следы особых отношений Аракчеева и Анастасии Шумской. Клейнмихель лично разобрал документы из архива Аракчеева и отобрал переписку графа с домоправительницей. Также императорский порученец изъял портреты Шумской. Тело домоправительницы извлечено из-под алтаря храма и перезахоронено на улице, рядом с отцом. Исчезла и мемориальная доска над склепом, установленная лично Аракчеевым. Вне всяких сомнений, Император Николай Первый весьма тяготился той безнравственностью, что была проявлена Аракчеевым в отношениях с Настькой Минкиной. Император знал об истинном происхождении Минкиной-Шумской и приобретении для нее подложного дворянства. То, что гадкий цыганенок, внук конокрада, попал в Свиту Александра Первого, доверявшего Аракчееву, было очень неприятно Императору Николаю Первому. Возможно, именно этим и следует объяснить его всегдашнюю сдержанность в оценке заслуг Аракчеева. Когда же граф скончался Император поспешил уничтожить все следы некрасивой истории, порочившей честь русского дворянства в целом. Символично, что для выполнения этой малоприятной миссии Николай Первый избрал именно генерала Клейнмихеля, в свое время столь ретиво разоблачавшего несуществовавший «заговор против Аракчеева». И, конечно же, нельзя не сказать несколько добрых слов о простых крепостных русских людях, настоящих героях этой истории. Есть какая-то правда жизни в том, что Настасья Минкина-Шумская окончила свою жизнь не в теплой кровати, а под мясницким ножом. Василий Антонов, решившийся на убийство для того, чтобы защитить от унижений родную сестру, своим поступком сказал многое. Он показал всем, что в груди обычного крестьянина бьется горячее сердце честного человека. Рожденный крепостным, он не сделался холуем, но напротив, своим поступком доказал, что понятия о чести и человеческом достоинстве присущи людям отнюдь не в силу их принадлежности к «благородному сословию». В нем - простом крепостном человеке, едва только начинавшем жизнь - чести и достоинства оказалось не в пример больше, чем у самых благородных дворян и самых достойных генералов!