Священный хадисСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Гибнет великий поэт, не насытившись жизнью. Жажде возрождения, что его обуревает, ровно через сто лет суждено встретиться со смутной неудовлетворённостью, которую испытывает женщина более чем зрелых лет. Вторая отчего-то решает создать объёмное изображение любимого поэта, первый пересекает границу царств, чтобы в него внедриться…1. 26 августа 1921 годаЧеловек выпрямился, опершись на заступ, и сплюнул тлеющий окурок. Глянул на парочку хмурых конвоиров, которые опирались уже на винтовки, и улыбнулся неожиданному силуэтному сходству. Он ещё понимал, зачем его отделили от остальных шести десятков – чтобы не нашли, хотя бы и попытались искать. Но откуда сочится весенний запах черёмухи, что будоражит сердце, сладко першит в носу и вызывает на глазах безудержные слёзы, – ведь осень на подходе! Был бы он по-прежнему на фронте одной из своих многочисленных войн, сказал бы, что его вместо приличного данному случаю расстрела пытаются отравить хлорацетофеноном. Но щель, в глубине которой стояли все трое, кто на склоне, кто в самом низу, на самом деле вся сплошь заросла призрачно-снежными деревьями, и чуть поникшие кисти цветов сплошь усыпали землю белым, словно в разгар ночи настали утренние заморозки. «Черёмуха– та же сакура, только русская, – пояснил некто невидимый. – Обе расцветают будто взрыв, увядают и роняют лепестки от малейшего касания жизни. И к тому же черёмуха пахнет так, словно уже превратилась в слово. Тебе не кажется, что смертный подобен им обеим – расцветает и тут же сбрасывает плоть? Разве не ты все тридцать пять лет, отведенных тебе на этой планете, пробовал эту истину на зуб и распространялся о ней в стихах?»Приговорённый хотел достойно ответить, но сразу же понял, что пытаться подать звук в присутствии таких вот подружейных псов до крайности глупо, а разомкнуть губы и вовсе не получится. «Чем насмешничать, – подумал он с неким раздражением, – выдумал бы что-нибудь дельное». «А я вовсе не насмешничаю, но философствую. И тебя к тому призываю». «Тогда брось это дело и не мешай мне. Сам понимаешь, держать фасон перед лицом костлявой не так уже и легко. И если бы эти мои палачи хоть умели убивать пристойно, а то ведь охотники, норовят ружейный припас экономить». «О, так ты, похоже, боишься лишь этого, – чуть разочарованно произнёс невидимый голос. – Что, к примеру, забьют прикладами. Но не самой сути процесса. Но задумываешься ли ты о том, кто внушил хозяину всех хозяев и командиру всех слуг мысль, что сочинителя с замашками сверхчеловека стоило бы отделить от массы остальных жертв?»«Догадываюсь, что обо мне просили – и навели на мысль – многие, – он усмехнулся в душе. – Анна: моя неверная супруга, но тем не менее поэтесса и соратница по цеху. Лариса: она и вовсе из сторонников режима, но всё же великолепное создание, достойнейшая из добыч! Максим: он был восхищён моим сотрудничеством в деле написания замечательных биографий. Друзья и ученики, несть им числа – я учил их, что значит быть поэтом. Даже мой следователь искренне полюбил мои строфы». «Гордыня – самый главный из семи смертных грехов», – прокомментировали его излияния. – Ни в коей мере, – ответил, наконец, человек не в полный голос, но с небывалой силой. – Это моя сущность. Без чести и гордости я словно мушкетёр без шпаги. «Вернее, без мушкета, бряцающего о её ножны». Тем временем двое палачей взяли оружие наизготовку и прицелились. Казнимый выпрямился в струнку и расправил плечи. – Каков, однако, насмешник. Ты, случаем, не сам господин дьявол, главный враг человеческий?«Ничего подобного. К тому же ты не однажды именовал меня другом. Неужели возьмёшь свои слова назад– это было бы чёрным предательством?»– Про меня говорят, что я не способен предать, выдать друзей и вообще тех, кто мне доверился. Любил повторять, что истинный мир– луч от лика Друга, остальное лишь тень его. Оттого и приговорён. Так что прекрати: как раз сию секунду это исполнится. – Погоди-погоди, – Теперь и его собеседник торопливо перешёл с мысленной на устную речь. – А как насчёт того, чтобы, как водилось в стародавние времена, высказать последнее желание? Помнишь свои стихи о персидской миниатюре? Ты пожелал, чтобы Господь сделал тебя ею: принцем, что томно взирает на взлёт девических качелей, будто на полотне Фрагонара. Шахом, который с окровавленным копьём наперевес стремится за небесной газелью – восточной заменой жертвенного единорога. Садом невиданных цветов, облаком и листом бумаги с клеймом великого мастера. Последней страстью благоуханного старца с легковейными кудрями и серебристой бородой, которому ты поочерёдно заменишь вино, любовниц и друзей– почти как у Бодлера в его «Кошках». – Времени у нас с тобой мало, а ты только и делаешь, что проводишь мудрёные аналогии. Боюсь, на самом-то деле я не смогу существовать в идеальной двухмерности, где нет даже теней. Гибнет великий поэт, не насытившись жизнью. Жажде возрождения, что его обуревает, ровно через сто лет суждено встретиться со смутной неудовлетворённостью, которую испытывает женщина более чем зрелых лет. Вторая отчего-то решает создать объёмное изображение любимого поэта, первый пересекает границу царств, чтобы в него внедриться…1. 26 августа 1921 годаЧеловек выпрямился, опершись на заступ, и сплюнул тлеющий окурок. Глянул на парочку хмурых конвоиров, которые опирались уже на винтовки, и улыбнулся неожиданному силуэтному сходству. Он ещё понимал, зачем его отделили от остальных шести десятков – чтобы не нашли, хотя бы и попытались искать. Но откуда сочится весенний запах черёмухи, что будоражит сердце, сладко першит в носу и вызывает на глазах безудержные слёзы, – ведь осень на подходе! Был бы он по-прежнему на фронте одной из своих многочисленных войн, сказал бы, что его вместо приличного данному случаю расстрела пытаются отравить хлорацетофеноном. Но щель, в глубине которой стояли все трое, кто на склоне, кто в самом низу, на самом деле вся сплошь заросла призрачно-снежными деревьями, и чуть поникшие кисти цветов сплошь усыпали землю белым, словно в разгар ночи настали утренние заморозки. «Черёмуха– та же сакура, только русская, – пояснил некто невидимый. – Обе расцветают будто взрыв, увядают и роняют лепестки от малейшего касания жизни. И к тому же черёмуха пахнет так, словно уже превратилась в слово. Тебе не кажется, что смертный подобен им обеим – расцветает и тут же сбрасывает плоть? Разве не ты все тридцать пять лет, отведенных тебе на этой планете, пробовал эту истину на зуб и распространялся о ней в стихах?»Приговорённый хотел достойно ответить, но сразу же понял, что пытаться подать звук в присутствии таких вот подружейных псов до крайности глупо, а разомкнуть губы и вовсе не получится. «Чем насмешничать, – подумал он с неким раздражением, – выдумал бы что-нибудь дельное». «А я вовсе не насмешничаю, но философствую. И тебя к тому призываю». «Тогда брось это дело и не мешай мне. Сам понимаешь, держать фасон перед лицом костлявой не так уже и легко. И если бы эти мои палачи хоть умели убивать пристойно, а то ведь охотники, норовят ружейный припас экономить». «О, так ты, похоже, боишься лишь этого, – чуть разочарованно произнёс невидимый голос. – Что, к примеру, забьют прикладами. Но не самой сути процесса. Но задумываешься ли ты о том, кто внушил хозяину всех хозяев и командиру всех слуг мысль, что сочинителя с замашками сверхчеловека стоило бы отделить от массы остальных жертв?»«Догадываюсь, что обо мне просили – и навели на мысль – многие, – он усмехнулся в душе. – Анна: моя неверная супруга, но тем не менее поэтесса и соратница по цеху. Лариса: она и вовсе из сторонников режима, но всё же великолепное создание, достойнейшая из добыч! Максим: он был восхищён моим сотрудничеством в деле написания замечательных биографий. Друзья и ученики, несть им числа – я учил их, что значит быть поэтом. Даже мой следователь искренне полюбил мои строфы». «Гордыня – самый главный из семи смертных грехов», – прокомментировали его излияния. – Ни в коей мере, – ответил, наконец, человек не в полный голос, но с небывалой силой. – Это моя сущность. Без чести и гордости я словно мушкетёр без шпаги. «Вернее, без мушкета, бряцающего о её ножны». Тем временем двое палачей взяли оружие наизготовку и прицелились. Казнимый выпрямился в струнку и расправил плечи. – Каков, однако, насмешник. Ты, случаем, не сам господин дьявол, главный враг человеческий?«Ничего подобного. К тому же ты не однажды именовал меня другом. Неужели возьмёшь свои слова назад– это было бы чёрным предательством?»– Про меня говорят, что я не способен предать, выдать друзей и вообще тех, кто мне доверился. Любил повторять, что истинный мир– луч от лика Друга, остальное лишь тень его. Оттого и приговорён. Так что прекрати: как раз сию секунду это исполнится. – Погоди-погоди, – Теперь и его собеседник торопливо перешёл с мысленной на устную речь. – А как насчёт того, чтобы, как водилось в стародавние времена, высказать последнее желание? Помнишь свои стихи о персидской миниатюре? Ты пожелал, чтобы Господь сделал тебя ею: принцем, что томно взирает на взлёт девических качелей, будто на полотне Фрагонара. Шахом, который с окровавленным копьём наперевес стремится за небесной газелью – восточной заменой жертвенного единорога. Садом невиданных цветов, облаком и листом бумаги с клеймом великого мастера. Последней страстью благоуханного старца с легковейными кудрями и серебристой бородой, которому ты поочерёдно заменишь вино, любовниц и друзей– почти как у Бодлера в его «Кошках». – Времени у нас с тобой мало, а ты только и делаешь, что проводишь мудрёные аналогии. Боюсь, на самом-то деле я не смогу существовать в идеальной двухмерности, где нет даже теней. В этакой… Африке духа. – О, я знаю, что ты не только писал об этой колдовской стране, но и делал её наброски. Фотографировал вовсю, за что тебя даже прокляли. Покупал старинные вещи, и они чаровали тебя своими ароматами. «Запах ладана, шерсти звериной и роз», как говорится. Что ж, могу предложить тебе переселиться под африканское солнце– по крайней мере, у тебя будет не одна плоть, но и тень. – Боюсь, там будет слишком жарко, – с иронией ответили ему. – Прямо как в аду. – Перебираешь варианты? Тот, кто спорит, по моим представлениям, в принципе согласен. Что же, по рукам: будут тебе все три измерения. Даже четыре, включая время. – Стой! Вовсе я с тобой не соглаша…Недоговорённый слог слизнули жёлтые язычки залпа. Но я за всё, что взято и хочу, За все печали, радости и бредни, Как подобает мужу, заплачуНепоправимой гибелью последней. 2. 26 августа 2021 годаРина прожила долгую, счастливую и, по мнению всех знакомых, вполне удавшуюся жизнь. Муж, за которого она вышла по любви, четверо детей (она не представляла, как можно заградить им дорогу в жизнь), без числа внуков и внучек, часть которых уже сделалась условно половозрелой. Любимая работа в любимейшей из столиц; успешный подъём на социальном лифте; вовремя подоспевшая пенсия; такое же вдовство. Это закономерно, что жена зачастую переживает супруга: в России даже потомственные мусульмане ухитряются «бухать» и «поддавать» вопреки любым религиозным догмам. Годам к шестидесяти Рина сделала неплохую карьеру на литературных сайтах – даже кой-какие денежки на счёт накапали. Причём несмотря на то, что буйное и буйно расплодившееся потомство (двое малых парней, три девки и одна голая чихуахуа) регулярно повисало у прародительницы на шее. Иначе говоря, согласишься родить первенца– готовься к тому, что вся жизнь твоя будет навечно заклеймена. Если, разумеется, не случится куда худшего: когда собачка утащила с тумбочки и крепко погрызла слуховой аппарат, снятый на ночь, а трёхлетний внук в который по счёту раз навернулся с двери в ванную, раскровенив лоб осколками унитаза, Рине до смерти хотелось утопить обоих, только в данный момент не было где. Полная уголовщина, другими словами. Нет, всё это были обстоятельства, которые способны лишь разнообразить и даже украсить жизнь, чтобы ей не казаться монотонной. Вечное и полуосознанное стремление человека, о котором хлёстко отозвался Игорь Губерман:«Наша кровь – родня воде морской, это от ученых нам известно;может, потому такой тоскоймучаемся мы, когда нам пресно?»Но вот именно теперь, когда жизнь норовила утечь, словно помои из надтреснутого корыта, стоило бы в срочном порядке и по возможности бескорыстно завести хобби. (Рина была наслышана о том, что на Западе многие обретают в этом благородном чудачестве долгоиграющий смысл жизни, главную её изюминку. ) Сочинительство на хобби не тянуло – это был не такой уж знатный, но вполне приемлемый способ свести концы с концами, а значит – налицо была материальная (то бишь шкурная) заинтересованность. Хобби же по умолчанию должно быть занятием не просто бескорыстным, но трудо-, энерго-, и деньгозатратным. Тем, что, должно быть, практиковали толкиеновские хоббиты, сидя по своим уютным норам и отращивая шерсть за ушами и на подошвах ног. Вся беда, что житейское счастье и благополучие стёрли в Рине даже память о былых мечтаниях – детских, девичьих и младоженских. Хотя, надо сказать, кое-что робко шевелилось. Экспозиция в Изобразительном Музее в честь годовщины Юрия Норштейна: то ли смерть, то ли рождение. Младшенькая, которую она приволокла с собой, пытаясь насладиться зрелищем и одновременно уложиться в перерыв между кормлениями детей плюс щенков. Мульт «Сказка сказок», название которого вызывало смутные восточные ассоциации, то ли Турция, то ли Палестина. Лукоморье и бряцающий на лире узкоглазый поэт, который по логике должен был быть Пушкиным, но казался похож на того, кто лишь ныне поднимался из забвения советских времён. Яркие краски выставочных декораций, которые в жизни съедала плёнка печально известной «Свемы». Образы: огромный ворон в обнимку с розовощёким мальчуганом, плачущая дождём листва, голые зимние кроны, что роняют в снег тугие зелёные яблоки. Страшные глаза котёнка, которого только что спасли от утопления – он подарил свои глаза Волчку, главному герою фильма. Вибрирующая музыкой струна, натянутая между смертью и жизнью. Младенец, что родился из листа бумаги с невидимыми строками стихов. Да и все герои выкукливались и выпукло возникали из рукописного текста, подобно рисункам – либо поэта-Пушкина, либо «того, другого». Кажется, тогда дочка с её мало замусоренной памятью поняла куда больше, чем сама Рина, – и сейчас это больно задевало последнюю. «Надо бы отыскать и как следует глянуть на то лицо», – отчего-то подумала она.

Только вот оригинал его пребывал на той стороне бытия, в некой плоско рисованной идиллии, где нет ни смерти, ни старости, ни детства, ни взросления, а стихи пишут чистейшим светом. «Скульптуры, – внезапно подумала Рина. – Такие подвижные модели для старых художников. Лишь они способны дать объём и одновременно натуральные оттенки плоти. Прижизненных фотографий, да и любых зарисовок, на которые так бывают падки поэты, мне будет мало». Решение было не вполне обычным. Муж Рины всю свою жизнь попирал канон: из армии пришёл беззаботным бродягой и пьяницей, в чьей бутылке вроде бы никогда не кончалось вино – может быть, просто медицинский спирт, сильно разбодяженный клюквенным соком. Как последний дурень, готов был отплясывать и зубоскалить на похоронах, а на свадьбах сидел нахохлившись и тишком посасывая из горла. Не верил ничему, что бы не мог пощупать своими руками. Ни во что не ставил ничьи принципы и идеалы. Тем сильнее удивляло её, что в одной-единственной и далеко не обязательной религиозной заповеди был непререкаемо твёрд: не разрешал домашним ни рисовать, ни лепить, ни вешать на стену плоды своих ученических трудов. И кривился, когда заставал кого-нибудь из них с самодельной лялькой в руках. Цитировал с важностью речение видного богослова: «Тот, кто нарисовал картину, обременяет себя в Судный день тем, что не может сделать её вечной, вдохнув в неё душу» , и, похоже, знал о сем предмете что-то своё. Это «своё» источило до времени его сердце. Соблюсти мужнины требования, в общем-то, абсурдные, было легко: ни сама Рина, ни её детки с внучками и внучками в школе не зарабатывали по рисованию больше тройки с плюсом, плюс присчитывался за аккуратность исполнения. Также она в детстве не особенно любила кукол, которые были все как одна пупсами: пухлое тельце с нереальными пропорциями, ручки-ножки с перетяжечками, идиотская ухмылка и абсолютнейшее отсутствие тех половых признаков, о которых прекрасно знает любой продвинутый детсадовец. Если не считать одним из таковых целлулоидного хохолка на лбу условного мальчугана…Её девочки пошли по стопам матери, только отринутым фетишем их поколения оказались тощие сексуальные Барби. Немецкие младенцы из ароматной съедобной резины, когда-то бывшие большим дефицитом, воспринимались в семье с умилением, однако никто в доме ими не играл и тем более не выставлял напоказ. Третье поколение живорезов предпочитало потрошить до предела реалистичные машинки. Внезапно Рина обнаружила, что, напротив, весь взрослый мир сошёл с ума от кукол разного вида и степени искусности. Для неё не было тайной, что дети узурпировали как миф, низведя его до сказки с её неизменной моралью, так и модельных кукол, великих тружеников средневековой моды и художнических ателье, сделав их познавательной игрушкой. Однако возрождённое искусство анимации (не в плане мультиков, но в смысле вложения души) далеко отстояло от прежнего. Почти что от скуки – той скуки, которая настигает человека, по уши погрязшего в домашней работе, – она бросилась шастать по виртуальным сайтам в поисках подвижных созданий. (Иное, как мы уже говорили, её не удовлетворяло. )Перед ней раскинулся широкий многоструйный поток, и нужно было срочно обретать сноровку, если она не хотела в нём потонуть. Пуллипы. Блайзы. Тоннеры. Фицены. Фэшены. Реал-Барби. В одно ухо влетало, из другого вылетало, не задерживаясь в мозгу. Гротеск любого рода отметался заранее: ей было не то что брезгливо, но трудно представить, как внутрь забредёт и поселится… нечто, не имеющее пока имени. Натуралистичность отпугивала не менее – то были жёсткие границы, внутри которых образу было некуда двинуться. Вечно цветущие детство и юность казалась тюрьмой не меньшей. Она даже не добрела до кукол с круглыми шарнирами, подавляющая часть которых была по сути тем же: запечатлённым реалом или романтическим вымыслом, бережно лелеемой незрелостью или наивным закосом под «крутость», – как перед ней предстало то самое. «Авторская» голова на случайном теле, слишком для него хилом. Чрезмерно удлинённый череп с неплотно прилегающей лицевой панелью. Лысый купол, не прикрытый никаким париком. Несоразмерно маленькие и узкие глазницы, одна из которых была пропилена кривовато, отчего вставленный в неё глаз чуть косил. Крошечный надменный рот. Мертвенно белая кожа – или, лучше сказать, полиуретан. Это было то самое. Одно к одному. Добило Рину то, что персонаж долго висел на сайте и потому оказался вполне доступен – вопреки общему мнению о запредельной стоимости «авторок». К тому же голова была приятно большой, под рост семьдесят сантиметров, – а мастера, отливающие кукол вне фирм, практически никогда не брались за крупномер. Город был Ринин, поэтому можно было без хлопот передать и получить мужчину из рук в руки. А заодно и присмотреться. Иначе говоря, то был случай, который судьба, к добру или худу, готовит специально для тебя.

Две дамы средних лет списались по инету и встретились в популярном кафе. Предмет торга лежал между ними на диванчике, пока обе пили чай и ели пирожные, и упорно молчал, не вмешиваясь в беседу. – Знаете, я столько мечтала о Тове, это его молд, его создатель называет персов по буквам еврейского алфавита, – говорила одна. – Редкий по некрасоте, с изюминкой; а ведь все фирменные бэжедешки либо слащавые, либо пафосные. Пока ждала из Польши, восторженные стихи ему писала. А приехал – прям не могу. Чувство, что в одной комнате с ним спать ни за что не захочешь – побоишься. Я его, тем не менее, распаковала, поставила на старое выгоревшее тельце, так-то оно и натянуто, и проклеено, и по скинтону в результате неплохо подходит…– Слишком живой? – деликатно прервала её другая, пропустив мимо слуха чуждую терминологию. – На психику давит?– Вот-вот. Если сомневаетесь, покупать или нет, – могу ещё сбросить, до цены йорика с кастомным мейком. Тушка пригодная, но ничего особенного. Жаль идти на предательство, да только Тову у меня плохо и становится всё хуже. – И не предавайте, – поспешно ответила Рина. – Всё-таки из северной столицы он не уедет, как захотите – можете с ним увидеться. Деньги у меня не на карте, а с собой, карман обжигают. Только вот матрасик не отдадите вместе с документами? Я в таких делах новичок, схватила дома какой попало чемодан, огроменный, под рост, но там ему будет жёстко. – Он с вами разговаривает и, похоже, своё имя уже назвал, – догадалась хозяйка. – Вот именно. Только оно пока не зазвучало в полную силу, – отозвалась новая владелица, деловито упаковывая приобретение в стёганый поролон. Анатоль Грант. Ярко выраженный долихоцефал на фоне пуританских брахицефалов – круглоголовых вояк армии Кромвеля. Несмотря на суровую краткость прозвища и внешность британского аристократа древних растленных кровей, первое, что он потребовал после белоснежного парика с локонами до плеч и пронзительно-серых глаз (левый упорно выскальзывал из глазницы вместе с пластилином в левую же сторону), был наряд в восточном духе: кафтан с распашными рукавами и полами, шаровары ниже щиколоток и туфли без пятки, с загнутым носком. Пришлось бегать по мастерам и с великим трудом всё заказывать. Классический тюрбан, который наматывали поверх маленькой шапочки, никак не лез на кудри, пока Рина не догадалась использовать основу для париков и приклеить короткие волосы по ней, а длинные пряди – по краю убора. При этом ей вспомнилась домашняя мода опричников – они норовили начисто брить волосы под круглую тафью татарского образца, хоть соборные уложения это запрещали. Всё-таки когда Грант торжественно воссел в шкафу, где ради него поставили затемнённые стёкла и соорудили настоящую марокканскую суфу в масштабе один к трём, Рина уже своевольно отыскала и купила костюм денди времён Красавчика Бо Браммела и короля Георга Четвёртого Английского. Наряд, в высшей мере аутентичный, включал в себя снежно-белую сорочку, шейный платок, жилет цвета топлёных сливок, бежевые панталоны в обтяжку, которые держались внизу на штрипках, тёмно-синий сюртук с фалдами и латунными пуговицами плюс высокие ботфорты из тончайшей чёрной лайки. Обрядила она Анатоля с величайшим трудом: рукава рубашки не пролезали в сюртук, пришлось исхитряться, на платок пришлось затратить не меньше сил и времени, чем на закручивание в первый раз тюрбана, а чем наводить глянец на обувь, она и подавно не догадывалась. Не шампанским же, в самом деле, как полагалось у истых щёголей времён Регентства? Пришлось покупать некое специальное средство для перчаток. Всё эти денежные траты буквально выпили женщину досуха, хотя радости заметно прибавилось: всё, что раньше она предпринимала с натугой, теперь делалось с охотой. Притом когда всё, наконец, завершилось, Грант, казалось, впервые глянул на Рину с приязнью. «И чего мне внушали, что с телом нелады? – подумала она. – И гибкое-то оно, и формы чудесной – плечи широкие, талия тонкая, живот втянут – никаких «котлет на пузе», как в сообществе говорят. Каждый мускул, каждая жилочка выпукло прорисованы и трепещут, словно живые». Её давно и весьма кстати просветили насчёт родовидовых особенностей её любимца. Что азиатские круглошарнирные куклы, иначе БЖД, боятся яркого солнечного света и от него выгорают, запомнить и учесть было легко. Беречь от животных с пуховым подшёрстком и дурных запахов – курева, чеснока, лука – казалось вполне логичным: шерстинки и ароматы веют повсюду, въедаются в плоть и с трудом отстают. Немного пугало Рину свойство тела Анатоля, самого по себе приятно холодного, впитывать её живое тепло, стоит едва дотронуться до руки или губ. Говорили, что по такой внезапной переимчивости можно распознать подделку, иначе «бутлег» или «рекаст». Но ни штучной мастерской работе, экземпляры которой легко было пересчитать по пальцам, ни мало популярному молду подпольное копирование не грозило. А вот над двумя особенностями, которые вообще не вписывались в норму, Рина если и задумывалась, то немедленно себе объясняла. Во-первых, при освещении лампой-светодиодом на нижней губе Гранта, чуть оттопыренной и покрытой алым лаком, прорисовывалась двойной белый отблеск – будто крошечные острые клыки. Стоило перейти на обычный свет: лампочку накаливания, греющую свечу, спиртовку, – как эффект немедленно исчезал. Во-вторых, кукла неохотно отбрасывала тень и отражалась в зеркалах – тому и другому не хватало чёткости, будто пока не приспособились. По поводу двух последних обстоятельств Рине довелось прочесть не одну статью буквально философского плана, но касались они не столько круглых изображений, сколько плоскостных, выполненных на бумаге, штукатурке и холсте. Любимый эпохой Возрождения и стержневой в рабски следующем ему западном искусстве принцип детального, буквального подобия, подражания реальному предмету – с точки зрения Платона означал лишь копирование тени, возникающей на стене платоновской же пещеры. Мы по своей природе способны ловить лишь тень и отражение истинного бытия: но у тени не может быть собственной тени и у отражения– его зеркальной копии. И то, и другое – мнимость, замешанная на мнимости. Также и масса, перспектива, светотень и оттенки цвета, создающие объём и, следовательно, ту же перспективу, на самом деле не существуют, лишь кажутся. Персидская миниатюра, говорилось дальше, направлена не к иллюзии, но к истине. Рождённая не из прямого наблюдения, но как бы непосредственно из начертанного слова, иначе говоря, рукописного текста, она стремится с одинаковой детальностью выписать ближний и дальний планы – любую ресницу и любой цветочный лепесток со всеми его жилками. Благодаря детальнейшей проработке и совмещению планов вся картинка лежит в одной воображаемой плоскости. Так ночное небо с его созвездиями есть лишь проекция и сведение в один значимый иероглиф истинных светил дальнего мира, которые чисто физически (но не умозрительно) разнесены в пространстве. – Ты пока не воплощён, – говорила она тихо, чтобы не спугнуть предначертание. – Но хочешь осуществиться. Слово в тебе должно стать плотью, хотя бы нарисованной, и так попасть в иномирье. А я сама? Мне присущи черты истинности, но кто скажет, не кажутся ли они мне, как и всем земным существам? И не потому ли хадисами воспрещено запечатлевать любую конкретику, ибо это означает вечную привязанность к ближней земле и ко лжи?То была философия – не реальность. В реальности Грант одним своим видом нагонял оторопь на детей и собак, оттого потомство Рины куда меньше повисало у неё на шее и в конце концов вообще свалилось оттуда и свалило куда подальше. Решило, наконец, обрести самостоятельность. Теперь некому было ругать мамочку за пристрастие к вампирской чёрно-красной гамме в костюмах и тем более ворчать по поводу неположенной в таком возрасте «игры в куколки». По интернету её, правду говоря, доставали, но инет ведь даже и не реальность вовсе – игнорировать так же легко, как и подсесть…Поэтому Рине стало покойно, как никогда в жизни. От её малой обители словно кругами расходилось некое осеннее очарование – длинная и тощая жизнь в самый канун зимы дала неожиданно сочные плоды. В доме не переводились гости того сорта, какой она всегда стремилась культивировать на личных грядках; расцвели её собственные таланты из тех, кого нужды быта всегда держали под спудом и на короткой узде. Рина даже рисовать выучилась, хотя в вузе натаскивали только на чертежи и макеты. Словно все невостребованные жизненные красоты скопились за некой запрудой, прорвали её– и ныне всей толпой стремились порадовать законного адресата. «Жизнь определённо налаживается, только вот её становится всё меньше»– родила она однажды афоризм. И в благодарность за дарованные блага внезапно соорудила своему питомцу роскошный резной трон из мягких пород дерева– поднаторела на взрослой мебели, дома никогда не было лишних денег. Анатоль воссел на расшитые подушки сиденья и слегка улыбнулся– с доброй иронией, которой у него всегда было не занимать. Вот мол, и не хотел воцаряться в доме, так пришлось. Примерно в это же время женщина стала замечать, что её мужчина иногда моргает ресницами (они у него были не нарисованные, а приклеенные, причём, что необычно, к обоим векам, верхнему и нижнему), а стоит подольше посмотреть в другую от него сторону, как он вдруг оказывается в позе, которой ему не придавали. Из-за такого своеволия не особенно шло ему чуть слащавое «Анатоль», и Рина теперь предпочитала про себя и вслух называть его в честь отважного шотландского капитана, который объездил много стран и не раз бороздил океан. Владельцы таких кукол нередко именовали себя «оживителями», имея в виду, что постепенно творили облик, в котором хотели видеть своего питомца. Учились виртуозно шить, вязать и даже тачать крошечные сапоги; сооружать мебель, – всё, не считая размеров, неотличимое от обыкновенных вещей. Рисовать лица – так искусно, что при малейшем изменении освещения и настроения «старшего» мина «младшего» колебалась и мерцала, словно тень листвы под ветром. Создавать хитроумные композиции и фотографировать мощным аппаратом, исхитряясь в поисках наиболее удачного ракурса. По жизни Рина не была искусницей и творцом, несмотря на сочинительские потуги и кое-какие запоздало расцветшие дарования. Не была – и всё, хотя стала биологической матерью уйме народа, а последнее даже неординарно мыслящие авторы типа Михаила Булгакова считали естественным женским творчеством, к коему любая деревенская баба способна по самой своей природе. Она всё больше проникалась мыслью, что именно с подачи Гранта возникла и всё разрасталась небольшая, подобная цветку вселенная, сомкнувшаяся вокруг них обоих горячими лепестками света, бастионами непоколебимой гармонии. Сквозь тусклый мир, данный людям в пяти чувствах, иногда словно просвечивало иное мироздание, куда более достоверное, но не доступное никакому суду. Огромный оригинал малой рукотворной модели. И нередко Рина задавала себе вопрос: «Я, наконец, счастлива и беременна не существом, а некоей невыразимой словами полнотой. Что я могу сделать для своего истинного, заветного дитяти, сына – чтобы выразить благодарность?»Но мироздание молчало. Грант – тоже: у обоих это отлично получалось. Помог, как всегда, дурной случай. Рина привыкла мастерить, посадив Гранта неподалёку. Ей не раз доводилось пораниться: либо резец срывался, либо игла подцепляла кожу на пальце, либо шило пробивало слишком глубокую дырку в заготовке, которую придерживали другой рукой. И всякий раз веки и губы Гранта еле заметно подрагивали. Женщина почти сразу поняла, в чём причина, но считала недостойным своего кавалера использовать чужую промашку. Хотя, с другой стороны, именно прихотливое стечение обстоятельств наиболее верно и властно отвечает сути дела. Кто-то из её родни по зятю или снохе плотно интересовался новейшими хирургическими технологиями. А оттого, что новое чаще всего повторяет старое, она знала, что обсидиановый скальпель – практически такой, как в старину, – в невообразимые тысячу триста раз тоньше привычного хирургического. Разрезы, нанесенные им, почти безболезненны, микронеровности, которые остаются на лезвии при любой полировке, позволяют ране зарасти быстрее в разы, и хотя такой инструмент очень хрупок, легко ржавеющая от крови и гноя сталь в конечном счёте ненамного долговечнее вулканического стекла. Одними словами, Рина вытащила полузабытый ножик из прятки, для приличия протёрла коньяком (уже с год, а то и больше томился в откупоренной и еле початой бутылке), подобралась к своему питомцу поближе– и враз полоснула себе по пальцу. Крупная рубиновая капля набухла на кончике мизинца, стекла прямо в приоткрытый рот Гранта и исчезла без следа. _Он моргнул, разлепил губы и сказал хрипловатым альтом:– Спасибо тебе за кровь, не заражённую земной ржавчиной. Теперь мои уста отверзлись, и я могу говорить. – Да не за что – я рада, – ответила женщина. Она слегка огорчалась его немоте, зато теперь, когда была сорвана печать, удивилась не так уж сильно. Хотя половина его слов показалась ей непонятной. – Ты не права, – продолжил Грант, упершись ладонями в подлокотники и привстав на сиденье. – Есть за что. Уделив частицу себя, ты сделала меня храбрым. Знаешь, я лет с десяти неотступно думал о смерти и боялся её, как все дети. Нет, не совсем как они: ведь я шёл навстречу своему страху. В одиннадцать лет, в двадцать один и не знаю, когда ещё, я пытался покончить с собой. Или ставил себе зароки: второй раз увидеть сад Эзбекие, например. Только чтобы пройти через вековечный и всеобщий ужас и оставить его позади себя. Когда я жил в подобии человека, то почти каждую ночь думал так: всякая человеческая жизнь, даже самая удачная, самая счастливая и творческая, трагична. Ведь она неизбежно кончается смертью. Ведь как ни ловчись, как ни хитри, а умереть придётся. Все мы смертники и от рождения приговорены к смертной казни. Только и ждём: вот постучат на заре в дверь и поведут на расстрел. Или сделают смертельную инъекцию какой-нибудь мгновенной бациллы. Я, разумеется, самонадеянно мечтал, что умру не от старости и не в своей постели, пропахшей потом, рвотой и мочой, но в дальней дороге. Или на войне убьют – в миг последней, решающей атаки. Но ведь это, в сущности, всё та же смертная казнь. Ее не избежать. Единственное равенство людей – это равенство перед смертью. Очень банальная мысль, а меня все-таки беспокоила: и даже не сам факт, что меня не будет, а то, что будет со мной там. – Но ведь ты уже переступил черту, увидел и вернулся сюда с этим знанием? – оживлённо спросила женщина. – Не вижу, в чём был твой звёздный ужас там– и чего ты испугался, вернувшись. Оттого не знаю, чем я так уж тебе помогла.

– У тебя отважная кровь, – ответил Грант и спокойно улыбнулся, – иначе – отважная душа, хоть она проявляет себя тихо. Вот её крупицу я и получил от тебя. – Да полно – я трусовата. Никак не могла настоять на своём мнении даже перед теми, кого считала менее значительными, чем сама. – Ты просто хранила покой и не ввязывалась в бессмысленные драки. Не маралась о земное железо – те мои слова именно это и значат. Знаешь? Я хотел бы тебя отблагодарить. – Ой, да что ты! Не стоит. – Но мне же надо доказать. Показать тебе, кто ты есть. – Я и так знаю, кто я есть, милый, и большого восторга от того не испытываю. На том закончился первый раунд. После того, как потомство Рины отбыло в непонятном направлении, с финансами заметно наладилось, и можно было позволить себе совершенно безумные – с её личной точки зрения – траты. Кукольное хобби дорогое, хотя, с другой стороны, входят в эту реку далеко не миллионеры. А вот с квартирным вопросом, который губил людей задолго до Булгакова и продолжал своё чёрное дело после его смерти, – был по-прежнему полный швах. В самую большую комнату заселилась одна из лучших приятельниц Рины, мусорила вокруг себя непрестанно, бюллетенила часто, телилась златом нерегулярно – главбух на работе, похоже, периодически бывал при смерти или, по крайней мере, в изменённом состоянии сознания, – но гнать её взашей не позволяла хорошо развитая совесть. В результате на долю хозяйки пришлись небольшая каморка и половина раздельного санузла (того самого, рухнувшего в одночасье, но мигом восстановленного). Подруга застревала там, бывало, на часы. И если справлять неотложную нужду в ванной было ещё кое-как возможно, то мыться под унитазным смывом – никак. Именно поэтому Рине пришло в голову подвинуть с комода всякие сувенирные баночки, скляночки и вазочки (трофеи и реликты былой женственности) и соорудить Гранту пристанище. Чтобы, значит, не держать на одной плоскости со всем бедламом. Ширма соорудилась быстро – из развёртки шёлкового тибетского фонаря, укреплённой по углам и внизу. Лёгкой кистью были на ней набросаны оперённые листвой побеги бамбука и пышные гроздья роз. Напольный ковёр до того работал парадной наволочкой из узорного утрехтского бархата – пришлось его уполовинить, распоров по швам. Стулья, комоды и шкафы вытачивались и составлялись из кусков старинной мебели, попавшей на помойку в обход антикварных магазинов, – Рина знала урожайные места. Ножи и стамески сохранились от робкой постперестроечной попытки освоить резьбу «Татьянка». Всё же не менее полугода ушло на изготовление комнаты, куда было не стыдно поместить царское (возможно – королевское или герцогское) парадное сиденье. Но когда Грант был размещён в новых апартаментах, Рина с удивлением отметила, что крошечная, как скорлупа, её комнатулька зрительно расширилась – будто сработал эффект множества измерений, описанный в «Мастере и Маргарите». Эффект, надо сказать, не такой уж иллюзорный, галлюцинаторный и воображаемый. Новый хозяин расхаживал по своему обиталищу с уверенностью рослого, пропорционально сложенного мужчины, а за его спиной, просвечивая сквозь полупрозрачную ширму, виделся необъятный простор цветущего всеми полянами леса или влажной саванны с голубыми глазами озёр. Женщина чувствовала, что по мере того, как возрастает её искусность, превращаясь в непревзойдённые по изяществу вещи, вся её жизнь уходит туда, в эту бескрайность, просачивается в запределье по капле. Вышивала изящные покрывала и подушки, плела кружева, всю тонкость работы которых можно было разглядеть лишь в лупу или угадать по наитию (она угадывала) – и чувствовала, как раз от разу слабеет земное зрение. Подбирала на миниатюрных китайских колокольцах неведомые смертным звоны– и теряла слух. Обоняла ароматы степных цветов, слизывала с губ медвяную росу нездешних утр, осязала прикосновение к лицу незнакомого ветра, пахнущего дальним морем, – но ближний мир отдалялся от неё и как бы заволакивался дымкой тотальной катаракты. Или прогрессирующей трансцендентной дальнозоркости. Однако теперь это нисколько не пугало Рину. Куда лучше многих она понимала, что земным созданиям отмерен лишь срок. Лишь плодам их умений и творениям их мечты доступна вечность – хоть и вечность имеет конец, пускай и необозримо отдалённый от смертных. В старости мало обращаешь внимания на боли, особенно те, что получается легко убаюкать. В результате Грант заметил то, что Рина безуспешно пыталась от него скрыть под привычным с детства бодрячеством. – Тебе плохо? – спросил он своим обычным, непривычно глубоким для такого небольшого тела голосом. – Что случилось?– Диагноз. – И что там?– То самое, что случается со стариками, когда их никакая другая хворь не берёт. – Канцер. Попросту говоря, рак. Она кивнула:– Мне они так не сказали. Пульнули в лоб длинным названием. Что-то с лимфатическими узлами. Говорят, шансов на излечение, то бишь пятилетнюю выживаемость, примерно восемьдесят из ста, сильных болей не ожидается, ибо поэтапная система введения того-сего разработана на совесть, но им ведь соврать – недорого взять. А что вид у меня сделается уродский от этих шишек– в том никто не засомневался. – Не бойся, я помогу тебе. – Уже помогаешь. Не зря я делаюсь всё прозрачнее и прозрачнее, а события быстротекущей жизни трогают меня всё меньше и меньше. Но говорят, что такого рода помощь может встать между тобой и раем. Боясь прослыть не к месту многоречивой, Рина опустила расшифровку: во-первых, налицо идолопоклонство с хорошо разработанной обратной связью. Создавать себе кумира всегда было делом порицаемым: ведь от обожанья недалеко и до обоженья. Разница лишь в одной букве – как между гомоусией и омоусией. Во-вторых, дорога в рай, как говорят иные попы, вымощена страданием, а один взгляд Гранта или на Гранта был для неё равен хорошей дозе морфия. – Между тобой и раем – один я, – ответил он. – Как думаешь, что у меня за спиной?Рина в несколько нарочитом изумлении открыла глаза. – Только этот рай – это далеко не персидская миниатюра. По-европейски буквальный: взяли всё то, что дано нам в пяти ощущениях минуя шестое, и как следует почистили от грязи. Знаешь, я, собственно, намерен был стать не одним из персонажей картинки, но ею самой. Если ты художник и творец, то имеешь право подрисовать персонажа-другого или, скажем, вырастить цветы на дереве или камне. А тут меня поместили в данность. К тому же любой рай, какую религию ни возьми, до того совершенен, что там нечему меняться; вот и не меняется, лишь перетекает из полного в непорожнее. С того я заскучал. Может быть, просто – один изо всех– не устал от мытарств, не добрал земного срока. Ведь когда умотаешься как следует, ничего так не хочется, как покоя, уж я на подобные судьбы там вдоволь насмотрелся. – Поэтому ты здесь?– Поэтому я здесь в виде некоей объёмной миниатюры, – улыбнулся Грант. – И весь к твоим услугам. – В самом деле? Тогда если хочешь мне подсобить, ********* скорее, покуда я на свободе, а не в клинике, – решительно ответила Рина – откуда смелость взялась. Что произошло дальше– она так и не успела, не сумела до конца понять. Всю комнату окутал весенний, дурманный аромат черёмухи… Кажется, Грант шагнул вниз со своего царского пьедестала, словно Будда из рода Шакьев. Затем лицо её друга внезапно укрупнилось, просияв, словно тысяча солнц, жаркие губы приблизились к лицу и поцеловали – так крепко и сладко, как не касались её ни один мужчина и ни одна женщина нижнего мира. – Знаешь, что я сделал ныне?– прошептал мужчина той, кто более его не слышала – по крайней мере, не слышала ушами. – Тебя не будет. Будут двойники: Я земное и Я небесное. Грант никогда не просил у тебя духа, что вложен Богом, ему была нужна лишь душа – скорлупа, которая нарастает на человеке в течение земной жизни и которую необходимо сорвать с себя, прежде чем обрести духовное бессмертие. Я, волк, наряженный в заёмную овечью шкуру, наконец, исчерпаю свою жажду и умру по своей воле. Моё – или наше– Я, освобождённое от докуки бытия, отыщет в идеальной до тошноты копии Земли ту тропу, которая ведёт через сражения и авантюры в Высокий Замок и Царство Без Конца. Обещаю: там, в конце пути, мы встретимся и станем двумя влюблёнными Ты. И началась цветущая Дорога… По которой он – или она? Или оно? – шёл, повторяя очередной губермановский гарик:«Очень важно, приблизившись вплотьктой черте, гдеуносит течение, твёрдо знать, чтоисчерпана плоть, адуше предстоит приключение». Ни один предмет на этом свете не отбрасывал тени, потому что рождающее тень само является ею. Здесь же, в отличие от нижнего мира, всё обладало достоверностью истины. Да и не было в роще палящего солнца, от коего необходима защита, – одни переливчатые зелёные отблески на влажной земле; и ни один ветер не пронизывал насквозь и не леденил, ибо не случалось в этих местах ни осеннего холода, ни зимнего мороза. Ручьи, подобные текучему кристаллу, подносили свою влагу к устам– но не было жажды, одно упоение; гранаты, фиги, виноград и совсем неведомые плоды касались рук, но не было голода – одно чистое удовольствие от вкуса и аромата. Не донимала усталость, а дремота, когда она укладывала на изумрудные травы или охапку огненно-золотых листьев, навевала благодатные видения. Противники оказывались смелы и учтивы, спутники – занимательны в беседе, хозяева хуторков и заимок рады были приветить гостя. Сам же гость и путник слегка побаивался того, что ещё может с ним случиться, но не пытался побороть себя, ибо такой страх, в известной мере благоговейный, – лучшее лекарство от самоуверенности. А будет ли что в конце Дороги – давно стало ему безразлично: ибо встреча более всего хороша своим предвкушением.

– Прощай, – сказал тот – или та, – с грустью озирая неподвижную куклу, на губах и в уголках глаз которой застыла мягкая улыбка. – Я сумею прожить твою жизнь куда лучше, чем получилось бы у тебя самой; возможно, и в самом деле дотяну до девяноста с лишним, как хвалился перед Владиславом Ходасевичем в тот самый день, когда меня арестовали. Не буду принимать мнимое за действительное и видимое глазами – за истину. И уж точно не стану терпеть, чтобы твои-мои родные и близкие мною помыкали и навязывали свои собственные иллюзии. А теперь поразмыслим, не завести ли тебе кукольную подружку под стать. Анну, Лери или, может быть, Лаик? Руку на оживлении я уже набила. – Поразительно, – сказал один почтенный онколог другому. – Уж кто-кто, а мы с вами знаем, что от канцера не излечиваются без нашей особой помощи, какая бы ни была его форма. Исчез без причины – значит, до того был поставлен неверный диагноз. Но таких случаев всё больше, вот ведь незадача! Патологический и неконтролируемый рост клеток становится жёстко целенаправленным. Обновляется кровь, молодеют ткани, вроде бы даже зубы новые отрастают, вытесняя прежние. И всякий раз, когда коллеги и старшие по званию наблюдают это, приходится кривить перед ними душой, признаваясь во врачебной ошибке. – Незадача? Ошибка? – рассеянно перепросил его собеседник. – О, простите. Но вы так удивительно, так потрясающе выразились, – и вдруг рассмеялся, показав в улыбке острые, как у молодого волка, зубы.