СтепьСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Сизые тучи отбрасывали глубокие текучие пятна тьмы, бесшумно сползавшие в луговые балки. По холмам пробегали усмешки искаженных волнообразным пространством теней. Жёлтая бесконечность безмолвствовала, овеваемая ветром. Воздух был наполнен резким, точёным запахом полевой полыни. Сюрреалистический, марсианский пейзаж, расходящийся концентрическими кругами: стоящая пшеница тёмно-золотистая, лежащая в стогах отливает светло-песчаным золотом. Километры еды, шелестящей вокруг. С перекинутым через плечо рюкзаком, Семён шагал по полю. Перед ним резкой прямой уходила вдаль сверкавшая в солнечном мареве серебристо-белая линия дороги из поваленной соломы, спрессованной колёсами проехавшего по ней комбайна. Слева от него — переходящий в степь склон холма с покрытой мелкой пепельной пылью дорогой, по которой он будет возвращаться в город после прогулки. Но сейчас Семён смотрел только на огромное усыпанное блестящими соломинками поле с практически ирреальным контрастом двух четких красок, голубого с золотым. Солома набивалась в его сухие горячие ботинки из португальской кожи. Стопы проскальзывали по гладким *******, отражавшим свет. Солнце пекло, создавая неподвижный ореол жара вокруг головы. Степь умиротворяет и успокаивает, она прощает всё; степной ветер очищает. Прикосновение жара было на его шее с полупрозрачными выгоревшими волосками, но уже не чувствовалось там, где над телом с хлопками колыхалась лёгкая ткань рубашки. От проступавшего пота, тотчас осушаемого ветром, кожа стала приятно резиновой. Опустившись на корточки, Семён вгляделся в нагромождение стеблей. Уходящие друг в друга в золотистой полутьме, они подобны были стволам деревьев тропического леса: тёмные снизу и завешенные туманной песчаностью сверху. Он был бы невероятно красив, этот лес, если бы действительно существовал, - подумалось Семёну. Но одновременно он знал, что кажущаяся хаотичность шелестящих стеблей была не более, чем иллюзией: пшеница была высажена ровными, математически выверенными рядами. Залезшая в ботинок соломинка уколола ему свод стопы. Пришлось снять носки и вытряхнуть из густого, тёмно-бордового пространства ботинок острые жёлтые палочки, а заодно и набившуюся мелкую соломенную пыль. В затхлую пещеру ботинка ворвался полевой ветер, а освобожденная от черной вискозы нога ощущала себя так, словно к ней нежно прикасался сухой лед, и мгновенно высушилась на открытом воздухе. Вдохновлённый своими ощущениями Семён попробовал пройтись босиком, но на каждые два шага по гладкой растительной полёглости выпадал укус очередного бунтарского ******, и Семён нехотя вернулся к успевшим уже остыть ботинкам. Вдалеке раздался стрёкот. По линии горизонта шёл комбайн. Зелёный корпус блестел на солнце; комбайн выглядел новым и чистым. Пройдя отрезок, машина разворачивалась и шла обратно, по змеевидной траектории постепенно двигаясь в сторону Семёна. Ему на секунду почудилось, что растения выглядят взволнованными. - А что, если пшеница боится комбайна? - внезапно подумалось ему. Гулкий шелест, издаваемый на ветру колосьями, по мере приближения блистающих лезвий становился всё более лихорадочным и паническим. Мотовило комбайна слепой тяжестью подминало их под себя, кромсая их, перемалывая их нежные тельца, и, в конце-концов, отрезав им ноги, выбрасывал через измельчитель их обессиленные оболочки. Весь путь позади зерноуборочной машины был усыпан ими: мёртвыми, истёрзанными, застывшими в предсмертных криках ужаса тельцами. Семён провел ладонью по вспотевшей шее и усмехнулся. Ну и бред же приходит в голову на жаре. Но ему понравилась собственная идея с восприятием сбора пшеницы как массовой бойни. Надо сфотографировать на память и поле, и комбайн, решил он. Достав из нейлоново зашуршавшего рюкзака чёрный пластиковый куб фотоаппарата, он со щелчком снял покрывавшую объектив круглую крышку, повисшую на верёвочке, продел правую руку в шершавый шнурок петли и свернул с дороги прямо в густоту стоячей пшеницы. Крышечка болтавшейся в руке фотокамеры постукивала его по бедру. Там же, чуть выше линии шорт, заканчивались и колосья. Те из них, что были пониже, кололи его бледные толстые бёдра жёсткими остьями. В них много кремния, вспомнил Семён, поэтому и колются. Наконец, он нашёл подходящий ракурс. Направил объектив на комбайн, но тот был ещё слишком далеко. Семён решил приблизить машину вместе с блестящими лезвиями, чтобы разыгрывавшаяся «трагедия» была видна крупным планом. Дожав до приближения в 20 раз, Семён остановился. Снимок получался превосходный. Как будто комбайн всего лишь в десятке метров от него, разворачивается и вот-вот поедет на снимающего. Семён сфокусировал объектив, нажал гладкую кнопочку из нержавеющей стали, ещё раз убедился в режиме «Просмотр», что получилось то, что надо. Довольный, он выключил фотоаппарат, взялся за крышечку, чтобы прикрепить её обратно к объективу, но тут лязгающий рокот вновь привлёк его внимание. Мужчина поднял взгляд от камеры, прищурившись от солнца. Сизые тучи отбрасывали глубокие текучие пятна тьмы, бесшумно сползавшие в луговые балки. По холмам пробегали усмешки искаженных волнообразным пространством теней. Жёлтая бесконечность безмолвствовала, овеваемая ветром. Воздух был наполнен резким, точёным запахом полевой полыни. Сюрреалистический, марсианский пейзаж, расходящийся концентрическими кругами: стоящая пшеница тёмно-золотистая, лежащая в стогах отливает светло-песчаным золотом. Километры еды, шелестящей вокруг. С перекинутым через плечо рюкзаком, Семён шагал по полю. Перед ним резкой прямой уходила вдаль сверкавшая в солнечном мареве серебристо-белая линия дороги из поваленной соломы, спрессованной колёсами проехавшего по ней комбайна. Слева от него — переходящий в степь склон холма с покрытой мелкой пепельной пылью дорогой, по которой он будет возвращаться в город после прогулки. Но сейчас Семён смотрел только на огромное усыпанное блестящими соломинками поле с практически ирреальным контрастом двух четких красок, голубого с золотым. Солома набивалась в его сухие горячие ботинки из португальской кожи. Стопы проскальзывали по гладким *******, отражавшим свет. Солнце пекло, создавая неподвижный ореол жара вокруг головы. Степь умиротворяет и успокаивает, она прощает всё; степной ветер очищает. Прикосновение жара было на его шее с полупрозрачными выгоревшими волосками, но уже не чувствовалось там, где над телом с хлопками колыхалась лёгкая ткань рубашки. От проступавшего пота, тотчас осушаемого ветром, кожа стала приятно резиновой. Опустившись на корточки, Семён вгляделся в нагромождение стеблей. Уходящие друг в друга в золотистой полутьме, они подобны были стволам деревьев тропического леса: тёмные снизу и завешенные туманной песчаностью сверху. Он был бы невероятно красив, этот лес, если бы действительно существовал, - подумалось Семёну. Но одновременно он знал, что кажущаяся хаотичность шелестящих стеблей была не более, чем иллюзией: пшеница была высажена ровными, математически выверенными рядами. Залезшая в ботинок соломинка уколола ему свод стопы. Пришлось снять носки и вытряхнуть из густого, тёмно-бордового пространства ботинок острые жёлтые палочки, а заодно и набившуюся мелкую соломенную пыль. В затхлую пещеру ботинка ворвался полевой ветер, а освобожденная от черной вискозы нога ощущала себя так, словно к ней нежно прикасался сухой лед, и мгновенно высушилась на открытом воздухе. Вдохновлённый своими ощущениями Семён попробовал пройтись босиком, но на каждые два шага по гладкой растительной полёглости выпадал укус очередного бунтарского ******, и Семён нехотя вернулся к успевшим уже остыть ботинкам. Вдалеке раздался стрёкот. По линии горизонта шёл комбайн. Зелёный корпус блестел на солнце; комбайн выглядел новым и чистым. Пройдя отрезок, машина разворачивалась и шла обратно, по змеевидной траектории постепенно двигаясь в сторону Семёна. Ему на секунду почудилось, что растения выглядят взволнованными. - А что, если пшеница боится комбайна? - внезапно подумалось ему. Гулкий шелест, издаваемый на ветру колосьями, по мере приближения блистающих лезвий становился всё более лихорадочным и паническим. Мотовило комбайна слепой тяжестью подминало их под себя, кромсая их, перемалывая их нежные тельца, и, в конце-концов, отрезав им ноги, выбрасывал через измельчитель их обессиленные оболочки. Весь путь позади зерноуборочной машины был усыпан ими: мёртвыми, истёрзанными, застывшими в предсмертных криках ужаса тельцами. Семён провел ладонью по вспотевшей шее и усмехнулся. Ну и бред же приходит в голову на жаре. Но ему понравилась собственная идея с восприятием сбора пшеницы как массовой бойни. Надо сфотографировать на память и поле, и комбайн, решил он. Достав из нейлоново зашуршавшего рюкзака чёрный пластиковый куб фотоаппарата, он со щелчком снял покрывавшую объектив круглую крышку, повисшую на верёвочке, продел правую руку в шершавый шнурок петли и свернул с дороги прямо в густоту стоячей пшеницы. Крышечка болтавшейся в руке фотокамеры постукивала его по бедру. Там же, чуть выше линии шорт, заканчивались и колосья. Те из них, что были пониже, кололи его бледные толстые бёдра жёсткими остьями. В них много кремния, вспомнил Семён, поэтому и колются. Наконец, он нашёл подходящий ракурс. Направил объектив на комбайн, но тот был ещё слишком далеко. Семён решил приблизить машину вместе с блестящими лезвиями, чтобы разыгрывавшаяся «трагедия» была видна крупным планом. Дожав до приближения в 20 раз, Семён остановился. Снимок получался превосходный. Как будто комбайн всего лишь в десятке метров от него, разворачивается и вот-вот поедет на снимающего. Семён сфокусировал объектив, нажал гладкую кнопочку из нержавеющей стали, ещё раз убедился в режиме «Просмотр», что получилось то, что надо. Довольный, он выключил фотоаппарат, взялся за крышечку, чтобы прикрепить её обратно к объективу, но тут лязгающий рокот вновь привлёк его внимание. Мужчина поднял взгляд от камеры, прищурившись от солнца. И не поверил своим глазам. Комбайн, ещё несколько секунд назад медленно ползший по кромке горизонта, теперь с металлическим стрёкотом шёл по полосе метрах в пятнадцати от Семёна. Как на фотографии. - Как он успел? - пронеслась изумленная мысль у него в голове. В любом случае, нужно было уходить с рабочей территории. Семён вновь повернулся в сторону дороги, по которой изначально шёл, - и тут обнаружил, что его ботинок в чём-то застрял. Было понятно, что это какие-то корни, и он дёрнул сильнее. Ботинок не поддался, и Семён наклонился: настолько, насколько позволяли складки на животе. Это было странно. Он не увидел ничего, за что бы могла зацепиться его обувь. Но подошва словно приклеилась к почве. Комбайн развернулся и пошел по следующей полосе. Теперь Семёна со всех сторон окружали звуки шуршащего падения колосьев, перекрываемые треском работающего мотора. - Странно, что он не гудит и не кричит, - подумал Семён, все ещё пытаясь отделить ботинок от почвы. Ситуация становилась неприятной. Решив оставить непонятно в чём застрявшую вещь и обождать, пока не проедет комбайн, мужчина потянул за хвостик шнурка. Шнурки скользнули с маслянистой лёгкостью. Створки ботинок раскрылись, как сгнивший высохший орех. С облегчением мужчина Семён обхватил ладонью гладкую кожаную пятку и потянул горящую от жары и волнения ногу на себя. Но она держалась, будто закрепленная внутри ботинка неощущаемым, но крепко обхватившим её вакуумом. А ботинок было не оторвать от почвы. Семён выпрямился. Его прошиб нервный пот. Мужчина откашлялся, и, замахав руками, принялся кричать как раз проезжавшему мимо, уже довольно близко от него, водителю: «Извините! Простите, пожалуйста? Вы не могли бы остановиться? У меня тут нога застряла…». Но водитель, похоже, не расслышав его за шумом мотора или из-за стекла, безучастно проехал мимо, даже не повернув головы в его сторону. Семён наклонился и снова подёргал ногу. Попробовал снять носок, но тот было не сдвинуть, хотя боли мужчина не ощущал. Как если бы его нога и носок были единым куском пластика, лишь раскрашенным в разные цвета. Семён снова выпрямился и отдышался: в согнутом положении дышать было тяжело. В следующее мгновение в кровь ему словно плеснули лимонного сока. Адреналиновая волна на мгновение сжала, а затем панически расширила его сосуды. Комбайн ехал прямо на него. - Стой! Сто-о-ой! - заорал он. Лицо комбайниста было скучавшим и немного оплывшим. Время от времени он совершал жевательные движения, откусывая по кусочку от лежавшей на пыльной панели управления сигареты. Он смотрел на линию прямо перед собой, на уходящие вдаль жёлтые ряды растений, - так, словно не было размахивающего в отчаянии руками прямо перед ним человека. - Господи, он что, пьян? Или это он сам пьян, и всё это ему грезится?На секунду в нём всплыло воспоминание. О фильме, где была кадр с куницей, попавшей в капкан. Раньше он думал, что капкан схлопывается и животное умирает. Но тогда увидел, что совсем не умирает. Лапа разрезана треугольными зубцами, но сама куница ещё жива. От боли она издает потрескиванье и кряхтящие звуки. А ведь он и не думал, что животные способны на такие звуки. Это не были звуки «зверья», каким он привык представлять себе всех животных. Слишком уж напоминали они человеческий стон. Его затрясло, он выключил телевизор и пошел в туалет, где его вырвало. Но сейчас была реальность. Не было ни телевизора, который можно выключить, ни дивана, на который можно упасть в задумчивой взволнованности. Перед тем, как лезвия резанули его по голени, он, упав назад, бросил взгляд на свою ногу, так и остававшуюся прикрепленной к земле. В какой-то застывший, растянувшийся, вязкий момент, когда он, отупевший от непонимания и ужаса, в последний раз кинул взгляд на свою ногу, ему показалось, что кожа на ней стала гладкой, блестящей и золотистой. Комбайн проехал. Поле с аккуратными полосами срезанной пшеницы мирно блестело в полуденном свете. Жёлтая бесконечность безмолвствовала, овеваемая ветром.