Станционный подсматривательСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Спецпоезд Мурманск—Москва, пломбированный вагон. Январь, 2020— Путешествия заставляют особенно остро чувствовать время. Двухдневный визит на Родину кажется бесконечно долгим. Но вот щелчок, и ты снова в дороге: посреди бушующего океана, над свинцовыми тучами или в поезде. И твой дом теряется где-то в туманной низине безвременья. Пока ты пытаешься отдохнуть от войн, охоты и революций, отдых кажется бесконечным, распластанным во времени. Но пока поезд мчится по железной дороге, время сжимается для тебя в здесь и сейчас. И эта сингулярность настоящего, невыносимо жуткая в своей тотальности, не отпускающая ни на миг, и является только подлинной жизнью, когда ты никуда не денешься от самого себя, не сбежишь из опечатанного вагона. У тебя нет ни прошлого, ни будущего, ибо их сожрало это настоящее, затянуло в себя, подобно чёрной дыре. С этим состоянием сравнится лишь встреча рассвета после плодотворной ночи. Да нет, и она не сравнится. Или радость прибытия, радость возвращения? Но нет, и они не сравнятся. Та радость быстро улетучивается, сменяясь пониманием, что история стирает не только сюжеты и лица, но даже декорации, на фоне которых разворачивались события прошлого. Время не щадит актёров — это понятно. Но оно не щадит и сцену — и это грустно. Актёры живы и рады бы освежить старый спектакль, и собираются они вместе, и приходят в свой окутанный туманом театр. А вместо сцены обнаруживают пустоту, загримированную под новые декорации. Но это не их декорации. Это для других, новых актёров, с которыми судьба их уже не сведёт. А зрители? Они всё равно приходят, приходят поддержать своих любимых актёров. Но только время не щадит и зрителей. Спецпоезд Мурманск—Москва уже два часа заставлял рельсы подпевать бурану, а Лера всё не решалась заговорить с попутчиками. Лицо одного было надёжно спрятано за патлами тёмно-каштановых волос, поэтому непонятно было: спит он или бодрствует. Второй покуривал сигару, нарушая сакральное табу российских поездов, и разговаривал со своим отражением в оконном стекле. Зеркальный собеседник задумчиво кивал и понимающе смотрел на рассказчика. Чем гуще была тьма снаружи, тем чаще любитель путешествий и монологов замолкал, дымил, прислушивался к подвыванию умирающей вьюги, высматривал кого-то посреди снежных полей, бескрайних и пустых. Вскоре появились первые лесопосадки, их сменили природные перелески. Когда же к железной дороге угрожающе подступили скелеты вековых лиственных и призраки столетних хвойных, занервничал даже молодой шатен. Он то и дело прилипал к стеклу, поглядывая в сторону условного противника сквозь маскировочную сеть густых вихров. Поезд едва заметно замедлил ход. Вихрастый о чём-то испуганно спросил своего старшего спутника. Лера разобрала только слово «grau» — серый. — Морисик, где твои манеры? — деланно возмутился курильщик. — Говори по-русски, чтобы фройляйн нас понимала. — Накосячил, майн герр! Мы скоро залогинимся на серой станции. Може порофлить с локальных мемов, — вихрастый говорил с акцентом, но довольно бегло. Язык он учил, сидя в чат-рулетках и молодёжных пабликах. «Я и по-русски вас двоих не понимаю», — хотела съязвить фройляйн. — Смотрите в окно внимательней, если не хотите пропустить неуловимое движение за деревьями, — предупредил герр. — Наш поезд сопровождают. Кому бы это могло понадобиться? Сопровождать поезд. Лера представила деревенского старика в бурке и ушанке, мчащегося с шашкой наголо на худой кобыле. Но безобидный образ растворился, уступая место кому-то несуразному, лохматому, с копытами и вывернутыми коленями, с жёлтыми глазищами навыкате. Вместо лёгкой ухмылки губы непроизвольно вытянулись в тревожную трубочку. — Когда-то мы с вашим фатером вместе работали над проблемой таких вот бегунов-сопровождающих. — Что значит работали?!— Ну как бы Вам объяснить. Пытались намазать свои знания на хлеб насущный. — Кто же Вы по профессии? — удивление победило природную скромность. — Мы политические беж… — охотно откликнулся Морис. — Артисты, — перебил курильщик. — Политические артисты? — девушка не понимала, кто кого здесь держит за круглых идиотов: то ли она своих странных попутчиков, то ли они свою провожающую, не покинувшую вагон вовремя. — Что вас смущает? Хотите, Морисик достанет гавайскую гитару и споёт пропагандистский романс?— Откажусь, пожалуй. — Жаль. Вот ваш фатер никогда не упускает возможности пару-тройку маршен цу зинген. В девяностых мы с ним хорошо спелись. Стали настоящими коллегами. — Вы фатером ошиблись. — Ни в коей мере. — Но мой папа священник, а никакой не артист! Точно не политический. — О! Не счесть арабов в каменных пещерах, не счесть артистов в море клерикальном. Семинария даст фору любому театральному училищу. Спецпоезд Мурманск—Москва, пломбированный вагон. Январь, 2020— Путешествия заставляют особенно остро чувствовать время. Двухдневный визит на Родину кажется бесконечно долгим. Но вот щелчок, и ты снова в дороге: посреди бушующего океана, над свинцовыми тучами или в поезде. И твой дом теряется где-то в туманной низине безвременья. Пока ты пытаешься отдохнуть от войн, охоты и революций, отдых кажется бесконечным, распластанным во времени. Но пока поезд мчится по железной дороге, время сжимается для тебя в здесь и сейчас. И эта сингулярность настоящего, невыносимо жуткая в своей тотальности, не отпускающая ни на миг, и является только подлинной жизнью, когда ты никуда не денешься от самого себя, не сбежишь из опечатанного вагона. У тебя нет ни прошлого, ни будущего, ибо их сожрало это настоящее, затянуло в себя, подобно чёрной дыре. С этим состоянием сравнится лишь встреча рассвета после плодотворной ночи. Да нет, и она не сравнится. Или радость прибытия, радость возвращения? Но нет, и они не сравнятся. Та радость быстро улетучивается, сменяясь пониманием, что история стирает не только сюжеты и лица, но даже декорации, на фоне которых разворачивались события прошлого. Время не щадит актёров — это понятно. Но оно не щадит и сцену — и это грустно. Актёры живы и рады бы освежить старый спектакль, и собираются они вместе, и приходят в свой окутанный туманом театр. А вместо сцены обнаруживают пустоту, загримированную под новые декорации. Но это не их декорации. Это для других, новых актёров, с которыми судьба их уже не сведёт. А зрители? Они всё равно приходят, приходят поддержать своих любимых актёров. Но только время не щадит и зрителей. Спецпоезд Мурманск—Москва уже два часа заставлял рельсы подпевать бурану, а Лера всё не решалась заговорить с попутчиками. Лицо одного было надёжно спрятано за патлами тёмно-каштановых волос, поэтому непонятно было: спит он или бодрствует. Второй покуривал сигару, нарушая сакральное табу российских поездов, и разговаривал со своим отражением в оконном стекле. Зеркальный собеседник задумчиво кивал и понимающе смотрел на рассказчика. Чем гуще была тьма снаружи, тем чаще любитель путешествий и монологов замолкал, дымил, прислушивался к подвыванию умирающей вьюги, высматривал кого-то посреди снежных полей, бескрайних и пустых. Вскоре появились первые лесопосадки, их сменили природные перелески. Когда же к железной дороге угрожающе подступили скелеты вековых лиственных и призраки столетних хвойных, занервничал даже молодой шатен. Он то и дело прилипал к стеклу, поглядывая в сторону условного противника сквозь маскировочную сеть густых вихров. Поезд едва заметно замедлил ход. Вихрастый о чём-то испуганно спросил своего старшего спутника. Лера разобрала только слово «grau» — серый. — Морисик, где твои манеры? — деланно возмутился курильщик. — Говори по-русски, чтобы фройляйн нас понимала. — Накосячил, майн герр! Мы скоро залогинимся на серой станции. Може порофлить с локальных мемов, — вихрастый говорил с акцентом, но довольно бегло. Язык он учил, сидя в чат-рулетках и молодёжных пабликах. «Я и по-русски вас двоих не понимаю», — хотела съязвить фройляйн. — Смотрите в окно внимательней, если не хотите пропустить неуловимое движение за деревьями, — предупредил герр. — Наш поезд сопровождают. Кому бы это могло понадобиться? Сопровождать поезд. Лера представила деревенского старика в бурке и ушанке, мчащегося с шашкой наголо на худой кобыле. Но безобидный образ растворился, уступая место кому-то несуразному, лохматому, с копытами и вывернутыми коленями, с жёлтыми глазищами навыкате. Вместо лёгкой ухмылки губы непроизвольно вытянулись в тревожную трубочку. — Когда-то мы с вашим фатером вместе работали над проблемой таких вот бегунов-сопровождающих. — Что значит работали?!— Ну как бы Вам объяснить. Пытались намазать свои знания на хлеб насущный. — Кто же Вы по профессии? — удивление победило природную скромность. — Мы политические беж… — охотно откликнулся Морис. — Артисты, — перебил курильщик. — Политические артисты? — девушка не понимала, кто кого здесь держит за круглых идиотов: то ли она своих странных попутчиков, то ли они свою провожающую, не покинувшую вагон вовремя. — Что вас смущает? Хотите, Морисик достанет гавайскую гитару и споёт пропагандистский романс?— Откажусь, пожалуй. — Жаль. Вот ваш фатер никогда не упускает возможности пару-тройку маршен цу зинген. В девяностых мы с ним хорошо спелись. Стали настоящими коллегами. — Вы фатером ошиблись. — Ни в коей мере. — Но мой папа священник, а никакой не артист! Точно не политический. — О! Не счесть арабов в каменных пещерах, не счесть артистов в море клерикальном. Семинария даст фору любому театральному училищу. После векового затишья у церковной труппы вновь, — сигара начертила крестик, — дер гроссе бенефис. Поезд заскрипел тормозами. В ответ заскрипел электромеханический голос из репродуктора. Пепельный свет хилого фонаря заглянул в окошко. — Бегун слился, — Морис поспешил обнадёжить попутчицу. — Не слился, — поправил демонолог. — Побежал в обход. Не любят они людных мест, даже если от людей остались одни воспоминания. Лера молчала, пытаясь слиться со скромным интерьером купе и не вникать в абсурдные речи компаньонов. Ей всего-то было поручено сопроводить странную парочку до Москвы. До ворот Ховринской заброшенной больницы. Взамен артисты пристроят девушку на работу в престижный психологический центр. Так, по крайней мере, говорил её папа, авторитетный православный священник отец Никодим, в миру Захар Моисеевич Скрипка, в криминальных кругах известный как Карабас. Какая связь существовала между эксцентричным курильщиком и психологией, оставалось только гадать. На ум приходила версия о пожизненном лечении от самолюбования и паранойи. Без малейшей надежды на успех. Увы, девичье молчание было истолковано превратно. Попутчик с сигарой решил, что Лере очень-очень интересно, просто она стесняется задавать прямые вопросы. — Идёмте. Я покажу Вам серую станцию. Чудо инженерной мысли. К её проектированию сам отец Никодим руку приложил!— Не получится. Вагон запечатан и опломбирован снаружи, — встрял Морис. — Нас разбанят только в Москве. — Получится-получится. Доставайте ваш гавайский гитараппаратен. «Неужели будут петь?!» — с ужасом подумала Лера. Какова же была её радость, когда из футляра вместо гитары появился ломик. И каково же было её разочарование, когда пришлось одеваться и выходить на тридцатиградусный мороз. Допотопная рама пала, не оказав сопротивления. Морисик галантно помог девушке вылезти на перрон. И, пользуясь случаем, объяснил (перескочив с интернет-сленга на высокий штиль), что герр демонолог сегодня сильно не в духе: путь от Аргентинского порта до Мурманска пришлось преодолевать на океанском лайнере «Адмирал Гнездец-Кукушкин». Водная стихия (вместе с её обитателями) проявила к аргонавтам крайне нездоровое любопытство. Также молодой человек сообщил имя и титул австрийского демонолога: Бисраэль Энгельрот фон Морфинх. Именно «фон», потому что в роду у учёного-оккультиста завелись бароны. Когда предки Бисраэля хватились и попытались выкурить дворянскую заразу (а случилось это в веке XVII), было уже поздно, и приставка «фон» навсегда приклеилась к благородной оккультной фамилии, восходящей к римским прокураторам. Пока Лера в третий раз безуспешно пыталась вслух повторить демонологические Ф. И. О. , их обладатель выпрыгнул из оконного проёма. — Не мучайте ротовую полость, она у Вас не для этого. В Аргентине меня звали кратко: Бэзил. — Это был ваш ник в секретных чатах, майн герр. — Молчи. — Можно я тоже буду вас так называть, майн герр? — Лера нашла выход из ситуации. Демонолог и его аспирант переглянулись. — Хорошая девочка, — одобрительно промурчал австриец и зашагал по платформе. Механический голос вновь сотряс мембрану старого репродуктора. — Что она пытается сказать? Слов не разобрать! — возмутилась Лера. — Нет там никаких слов, сплошная симуляция и абракадабра, — охотно пояснил демонолог. — Главное, чтобы звучало погромче и отгоняло незваных гостей. — Но неужели некому исправить? — дочь священника закусила удила перфекционизма. — Некому. На серых станциях людей нет. — Как нет? Вот же фонари горят. Голос что-то объявляет. — Пока мы здесь стоим, будут гореть. Местная электросеть питается от прибывающих поездов. В мире только одна строительная компания способна созидать подобные шедевры посреди холодной глуши. Спасибо сёстрам Ерофеевым и их досточтимой матушке. — Но зачем вообще это нужно? Это памятник такой? Или для туристов? Никогда не слышала о мёртвых станциях. — Ваше счастье. Эта станция не мёртвая, а всего лишь серая. Необитаемая автоматическая декорация. Нужна, чтобы за поездами не бегали разные лесные обитатели. Но не все серые станции строились на пустом месте. Часто бывает так, что обычная станция сереет. Конкретно здесь, например, когда-то теплилась жизнь. Жили железнодорожники с семьями. Может, пару бригад лесорубов квартировалось. Или военная часть из пяти человек. Меня всегда восхищали и пугали обитаемые островки посреди русских снежных пустошей. Едешь вот так и думаешь: а ведь в этих хибарах кто-то живёт. Какая сила удерживает их здесь, вдали от жизни и прогресса?Лера, которая своё детство провела в подобной хибаре, знала точно: лично её не удержала бы там никакая сила. Она намеревалась работать по специальности, и не где-нибудь, а в одной из столичных частных психиатрических клиник. Или, на худой конец, в центре психологической помощи. — Станционная жизнь подобна неказистой лужице, в которой нет-нет, да отразится клок величественно-свинцового российского неба. Иногда лужи пересыхают, и на их месте остаются серые станции. Начинается всё примерно одинаково. Демонолог указал на край платформы, неизвестно кем расчищенный от снега. Там были нарисованы обыкновенные классики. Лера вспомнила детство. Она жила недалеко от маленькой станции, где перрон был испещрён детским меловым творчеством. В том числе классиками. Но играть в них было не с кем: в радиусе пяти километров никаких других детей не обитало, а прыгать на одной ножке в одиночестве рассудительной девочке казалось глупым. — Эти идеально ровные клетки с цифрами появляются сами собой, аккурат перед большими вечерними прогулками. Когда детишки ищут, чем бы занять себя. Когда взрослые ещё не отошли от трудового дня и не могут уследить за чадами. Когда в сумерках, увлёкшись игрой, можешь не заметить приближающийся поезд. Когда последний квадрат ускользает из-под ног. Лера пригляделась. Клеток было десять. Девять. С половиной. Квадрат с десяткой обрывался на краю платформы и летел куда-то вниз, вместе со всеми безвременно победившими. — Призовой фонд этой странной игры неукоснительно растёт, пока юные игроки не заканчиваются. Но и после этого к таким станциям как магнитом тянет детей из окрестных сёл. А вот и зал славы. Тлеющая сигара указала на главный экспонат. Вдоль путей, к самому горизонту, тянулась вереница памяти: кресты, небольшие стелы, искусственные венки. Зрелище затягивало наблюдателя в воронку безысходности. Чёрное небо смешивалось с белым снегом в один серый градиент, мир стремительно терял краски…Лера очнулась. Морис снегом растирал ей щёки. На купейном столике горел примус, спасая от холода. Травмированная оконная рама была законопачена каким-то тряпьём. Поезд дёрнулся, трогаясь с места, стряхивая с себя станционное оцепенение. — С возвращением. Испытание метафизической тоской Вы выдержали, — фон Морфинх листал увесистый фолиант, иногда закладывая между страницами картонные фигурки животных, людей и ангелов. — Терпимость к тотальной безысходности и бессмысленности. Иных качеств от соискателя нынче не требуется. Выбирайте любое заведение, курируемое русскими чекистами. Будем хлопотать о спасении Вашей карьерной души. Поезд прополз мимо массивного двухэтажного здания, обращённого к железной дороге углом, выбиваясь из общей перспективы продольных и поперечных линий. В окне второго этажа зажёгся свет. — Туда электричество тоже от поезда идёт? — на всякий случай забеспокоилась Лера. — Тоже-тоже. Лежите, — отозвался Бэзил. — Это автоматика. На серых станциях нет ни источников энергии, ни людей. Девушка обессиленно откинулась на подушку. Морис тактично забрался на верхнюю полку. Бисраэль брезгливо листал свою недавно изданную монографию по демонологии, с каждой страницей убеждаясь, что его творение никуда не годится. Наконец, горе-автору это надоело, и он выключил свет. Пламя примуса погасло — закончилось топливо. Отражения больше не мешали наблюдать за необитаемой архитектурой и бескрайними пейзажами. Поезд набирал ход аккуратно, заходя на большой поворот. Серая двухэтажная цитадель охотно подставила свои стены для нового ракурса. Сквозь подступающую дрёму Лера видела, как кто-то зашёл в комнату на втором этаже. В светлую комнату абсолютно тёмного здания. Посреди давным-давно покинутой и обесточенной станции. Кто-то большой и серый стоял там, в окне, и грустно смотрел вслед уходящему поезду.