Скучай по мне десять летСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Я променял твою разочарованную улыбку, сиена натуральная - «терпи меня целую вечность», на тоскующую, но настоящую, охра золотистая - «скучай по мне десять лет». Предупреждения: гомосексуальные отношения и нецензурная лексика. Я подал объявление в понедельник. Написал коротко и по делу. Когда приходится платить за каждое слово, к сути переходишь охренительно быстро. Но я был совершенно спокоен. Если точно знаешь, что тебе нужно, волноваться не о чем. По-моему, вышло неплохо, учитывая, что у меня даже чёртова Twitter-а никогда не было. Я написал:«Требуются натурщики и натурщицы. Короткие и долгие позы. Занятость от шести часов в неделю. Опыт не обязателен. Оплата договорная. Подробности по номеру… Время не терпит». Я подал объявление в понедельник. Она позвонила в среду. Её голос меня удивил. Таким сейчас не говорят. Низкий, тихий, загадочный, от которого тебе вдруг становится некомфортно. В голове возник образ Шэрон Стоун, раздвигающей ноги перед копами. Я подумал: эта мадам или слишком дерзкая, или же слишком робкая. Или пытается изобразить одно из двух. В любом случае, она к звонку подготовилась. Не в том смысле, что сняла трусики. В другом смысле. Возможно, закурила длинную сигарету Treasurer Slims Black. Возможно, даже записала текст на листке бумаги: плотном, кремовом, от Velke Losiny. Перьевой ручкой Cross. И не поставив ни одной кляксы. Возможно, проинтонировала, расставила паузы, ударения. Низкий восходящий тон. Низкий нисходящий. Восходящий в вопросах. Размахивая ручкой в такт, как дирижёр. Мне об этом рассказывала одна англичанка, с которой мы, в своё время, работали по бартеру. Грёбанный бартер – кто-то всегда в большем пролёте. Она учила меня языку, а я её рисовал. Правильное произношение, утверждала она, чуть ли не главный ключ к успеху. В Англии с их классовым выпендрёжничеством – может, и так, но лично я в плоскозадые аристократы не рвался. Слишком тупо и утомительно, начиная с акцента. Однако, я представил Гертруду, ту, что позвонила в среду, именно такой, хотя она и не звучала, как недотраханная британка. И вообще, английский не был для неё родным, чего она не пыталась скрыть. Как бы заявляла: «я, возможно, скажу что-то неправильно, но зато красиво». Я сразу понял, что к чему. Неправильно, но красиво. Одну фразу она чуть ли не шептала, словно простуженная. Другую произносила увереннее и с бо́льшим теплом. Потом усиленно сосредотачивалась на интонации:-May I hear the details? – идеальный восходящий тон. Разве я мог ей отказать?К концу разговора, мне показалось, что я стал участником её фонетического эксперимента. Она всё-таки остановилась на томной кокетливой простуженности. Хотя, насчёт кокетливой я мог ошибаться. Мы договорились встретиться в четверг вечером в моей студии. После занятий. Гертруда пришла ровно в девять пятнадцать, как мы и условились. Я подумал, ей просто хотелось произвести хорошее первое впечатление, что было, в общем-то, необязательно. Мне и одного взгляда на неё хватило, чтобы всё для себя решить. Только она ведь об этом не знала. Я предвкушал, как буду испытывать её терпение, выдерживая паузы и изображая задумчивость. На ней было объёмное ассиметричное пальто тёмно-синего цвета со стоячим воротом, плотные чёрные колготки и чёрные замшевые полусапожки на небольшом каблуке. Волны насыщенно-каштановых волос немного не доходили до плеч, половину высокого лба скрывала косая чёлка. Она подошла ближе и протянула руку в серой перчатке:- Гертруда Стрендж. Мы говорили вчера по телефону. - Алистар Форд. Спасибо, что пришли. Возможно, именно ради таких фееричных моментов я и получил своё имя, вместо какого-нибудь мудацкого Джека, Ричарда или Карла. Иначе мы бы никогда не были с ней на равных. Я предложил Гертруде осмотреть студию. Мне самому она очень нравилась, и я не мог поверить своей удаче, когда удалось снять её сразу на два года. Просторный зал с деревянными полами, высокими потолками и огромными окнами. - Здесь приятная атмосфера, - Гертруда оглядывалась по сторонам, покусывая толстую губу и оставляя на передних зубах следы бардовой помады, - легко дышится, и запах красок совсем не раздражает. Шикарные окна. Когда много света, это ведь хорошо для художника? – она посмотрела на меня, изогнув бровь в ожидании ответа. Я прочистил горло:- Да, разумеется, - прочистил ещё раз, совсем, как мудак, - я работаю в основном по вечерам, знаете. Но… иногда и днём. Тогда да, со светом хорошо. Гертруда кивнула и снова прикусила губу. Съела уже почти всю помаду:- Старые полы? – она аккуратно постучала по ним каблуком. - Да, довольно старые. Я стараюсь беречь их, - кивнул в пол, - резиновая плёнка. Она не скользит, так что мольберты остаются неподвижными. У неё отличное сцепление с деревом. Тут же заткнулся, почесав затылок: про сцепление с деревом – вот это было прям необходимо. Я променял твою разочарованную улыбку, сиена натуральная - «терпи меня целую вечность», на тоскующую, но настоящую, охра золотистая - «скучай по мне десять лет». Предупреждения: гомосексуальные отношения и нецензурная лексика. Я подал объявление в понедельник. Написал коротко и по делу. Когда приходится платить за каждое слово, к сути переходишь охренительно быстро. Но я был совершенно спокоен. Если точно знаешь, что тебе нужно, волноваться не о чем. По-моему, вышло неплохо, учитывая, что у меня даже чёртова Twitter-а никогда не было. Я написал:«Требуются натурщики и натурщицы. Короткие и долгие позы. Занятость от шести часов в неделю. Опыт не обязателен. Оплата договорная. Подробности по номеру… Время не терпит». Я подал объявление в понедельник. Она позвонила в среду. Её голос меня удивил. Таким сейчас не говорят. Низкий, тихий, загадочный, от которого тебе вдруг становится некомфортно. В голове возник образ Шэрон Стоун, раздвигающей ноги перед копами. Я подумал: эта мадам или слишком дерзкая, или же слишком робкая. Или пытается изобразить одно из двух. В любом случае, она к звонку подготовилась. Не в том смысле, что сняла трусики. В другом смысле. Возможно, закурила длинную сигарету Treasurer Slims Black. Возможно, даже записала текст на листке бумаги: плотном, кремовом, от Velke Losiny. Перьевой ручкой Cross. И не поставив ни одной кляксы. Возможно, проинтонировала, расставила паузы, ударения. Низкий восходящий тон. Низкий нисходящий. Восходящий в вопросах. Размахивая ручкой в такт, как дирижёр. Мне об этом рассказывала одна англичанка, с которой мы, в своё время, работали по бартеру. Грёбанный бартер – кто-то всегда в большем пролёте. Она учила меня языку, а я её рисовал. Правильное произношение, утверждала она, чуть ли не главный ключ к успеху. В Англии с их классовым выпендрёжничеством – может, и так, но лично я в плоскозадые аристократы не рвался. Слишком тупо и утомительно, начиная с акцента. Однако, я представил Гертруду, ту, что позвонила в среду, именно такой, хотя она и не звучала, как недотраханная британка. И вообще, английский не был для неё родным, чего она не пыталась скрыть. Как бы заявляла: «я, возможно, скажу что-то неправильно, но зато красиво». Я сразу понял, что к чему. Неправильно, но красиво. Одну фразу она чуть ли не шептала, словно простуженная. Другую произносила увереннее и с бо́льшим теплом. Потом усиленно сосредотачивалась на интонации:-May I hear the details? – идеальный восходящий тон. Разве я мог ей отказать?К концу разговора, мне показалось, что я стал участником её фонетического эксперимента. Она всё-таки остановилась на томной кокетливой простуженности. Хотя, насчёт кокетливой я мог ошибаться. Мы договорились встретиться в четверг вечером в моей студии. После занятий. Гертруда пришла ровно в девять пятнадцать, как мы и условились. Я подумал, ей просто хотелось произвести хорошее первое впечатление, что было, в общем-то, необязательно. Мне и одного взгляда на неё хватило, чтобы всё для себя решить. Только она ведь об этом не знала. Я предвкушал, как буду испытывать её терпение, выдерживая паузы и изображая задумчивость. На ней было объёмное ассиметричное пальто тёмно-синего цвета со стоячим воротом, плотные чёрные колготки и чёрные замшевые полусапожки на небольшом каблуке. Волны насыщенно-каштановых волос немного не доходили до плеч, половину высокого лба скрывала косая чёлка. Она подошла ближе и протянула руку в серой перчатке:- Гертруда Стрендж. Мы говорили вчера по телефону. - Алистар Форд. Спасибо, что пришли. Возможно, именно ради таких фееричных моментов я и получил своё имя, вместо какого-нибудь мудацкого Джека, Ричарда или Карла. Иначе мы бы никогда не были с ней на равных. Я предложил Гертруде осмотреть студию. Мне самому она очень нравилась, и я не мог поверить своей удаче, когда удалось снять её сразу на два года. Просторный зал с деревянными полами, высокими потолками и огромными окнами. - Здесь приятная атмосфера, - Гертруда оглядывалась по сторонам, покусывая толстую губу и оставляя на передних зубах следы бардовой помады, - легко дышится, и запах красок совсем не раздражает. Шикарные окна. Когда много света, это ведь хорошо для художника? – она посмотрела на меня, изогнув бровь в ожидании ответа. Я прочистил горло:- Да, разумеется, - прочистил ещё раз, совсем, как мудак, - я работаю в основном по вечерам, знаете. Но… иногда и днём. Тогда да, со светом хорошо. Гертруда кивнула и снова прикусила губу. Съела уже почти всю помаду:- Старые полы? – она аккуратно постучала по ним каблуком. - Да, довольно старые. Я стараюсь беречь их, - кивнул в пол, - резиновая плёнка. Она не скользит, так что мольберты остаются неподвижными. У неё отличное сцепление с деревом. Тут же заткнулся, почесав затылок: про сцепление с деревом – вот это было прям необходимо. Бери и открывай курсы долбаного пикапа. Вообще, у меня по женской части проблем никогда не возникало. Всё дело в Гертруде. В ней одной. С первого же дня она начала меня смущать. Ещё ей понравилась розовая ширма в углу. Она медленно провела по ней рукой:- Я не позирую обнажённой. - Хорошо, - ответил я. На тот момент мне было уже всё равно. - И у меня совсем мало опыта. Я боролся с желанием схватить лист бумаги с углём и начать зарисовывать её прямо в движении. Возможно, другой художник на моём месте не стал бы бороться, а поддался порыву, но я не хотел предстать перед Гертрудой в образе чокнутого гения. Я испытывал необъяснимое желание доказать ей, что могу быть ответственным, чистоплотным, социально адаптированным. Я вдруг осознал, что пытаюсь понравиться ей как мужчина. Гертруда производила впечатление одной из тех женщин, которые ни с кем и никогда не станут возиться. Она не станет отмывать мои гребаные кисточки. Не станет напоминать, какой день недели или время года. Я должен был убедить её в том, что мой гений мирно уживается с порядочностью и адекватностью. Должен был. Сам не знаю почему. Она двигалась плавно. Я заметил, что у неё крупные икры. Возможно, танцы или спорт. Чёрные колготы делали их визуально меньше и стройнее. Высокие выразительные скулы, аккуратно закруглённый подбородок, толстые чувственные губы, голубые глаза, веснушки на щеках и носу. Мне хотелось зарисовать каждой сантиметр лица Гертруды. Сильно припудрена, искусственный румянец, ресницы определённо свои, хорошая тушь, без комочков. Она выглядела почти естественно. Почти естественно для своего образа. Я подумал, актриса или модель. Судя по тому, как часто её рука прикасалась к вороту пальто, поправляя его, она всё-таки нервничала:- Вы смотрите на меня. - Да, - честно признался я. Её не выщипанная, уложенная вниз бровь изогнулась:- Считаете, я буду хорошей натурщицей?- Скоро узнаем. Мы договорились начать с вечера пятницы. Я выбрал четырёх учеников, которые уже занимались у меня какое-то время и, на мой взгляд, были готовы к новым экспериментам. В первую очередь, конечно же, Симон - круглолицая блондинка с шикарными сиськами. Правда, полновата. Не то, чтобы толстая, нет, но пухлая, или ещё говорят про таких – взбитая. С круглыми щёчками, большими зелёными глазами и самыми ровными зубами, которые я когда-либо видел. Кожа с лёгким оттенком загара, сияющая, без единого волоска даже на руках. Вечный хвост на затылке. Она чем-то напоминала мне горяченькую немку в таком коротком платье с корсетом из рекламы пива, не помню какого. Симон заходила в студию, как к себе домой, и, чёрт побери, меня это настораживало. Но она приносила кофе, два стакана. Один ставила на мой стол, а второй – на подоконник рядом со своим мольбертом. Я был обезоружен. Уже через месяц Симон пришла на занятие в собственном фартуке, с голубыми и фиолетовыми цветами. Никто не удивился, потому что фартук смотрелся реально круто. А ещё через месяц она принесла диск и сказала, что эта музыка идеально подойдёт к натюрморту. Я, конечно, нихрена не понял, как она это решила, но расспрашивать не стал. Я старался не давать Симон лишнего повода думать, ну… воображать себе всякое. Тем более что от кофе уж очень не хотелось отказываться. Никто не становился позади неё. Однажды я сказал, что надо время от времени отходить от холста и смотреть на картинку со стороны. Теперь Симон так и делала, отходила чуть ли не на середину зала, складывала руки на груди и мычала, разглядывая своё творение. Будто чем дальше она отойдёт, тем больше увидит и, заодно, умнее будет выглядеть. Чушь полнейшая, но я от комментариев воздерживался. Утром в пятницу я отправил каждому из группы email, сообщив, что уже сегодня вечером у нас будет натурщица. Женщина. Мы начнём с коротких пятиминутных поз. Добавил, что переживать не стоит. Я всегда добавлял какую-нибудь позитивную фигню, чтобы не быть мистером Холдманном. Моим школьным учителем математики, перед каждой контрольной грозившим всему классу: «тряситесь, недоумки, вам есть чего бояться». Симон единственная кто ответил на email. Она написала: «я в твоих надёжных руках». И «обнимаю» в конце. Я прочитал его и сразу удалил. С трудом заснул, прокручивая в голове возможные сценарии знакомства Гертруды с группой. Несколько раз вставал в туалет. Вспоминал её голос и толстые губы. Пробовал считать гребаных овец. Очень надеялся, что она справится со своей ролью. Занятие начиналось ровно в шесть вечера. Гертруда пришла в половину шестого. И снова я подумал, что это на неё не похоже. Хелена, риелтор, отыскавшая для меня два года назад этот самый лофт, говорила, что я вижу в людях худшее. Вместо процентов со сделки она предложила расплатиться с ней одной из моих картин. Кругом бартер, говорю же. Но я, в принципе, не возражал. Даже намекнул, что, если постараться, можно выручить за неё кругленькую сумму. Это сильно зацепило Хелену. Оказалось, она – настоящий коллекционер. В её гостиной даже весит «Слепота» молодого Уго Агарэ. Не могу представить, как ей удалось её раздобыть. Но, в общем-то, она была права. Я реально вижу в людях худшее. Наверное, этим всё и заканчивается, когда слишком долго на что-то смотришь. В тот вечер Гертруда выглядела очень утончённо, как с разворота статьи о «ста самых влиятельных, стильных или богемных кого-нибудь там…» На ней были расклешённые от бедра полосатые брюки и изумрудная рубашка свободного кроя с широкими рукавами. И ещё милый шарфик того же цвета. Она покрутилась передо мной, воплощение невинности, и у меня сразу встал:- Ну, как?Я бы предпочёл брюки попроще. Без полосок. - У меня широкие плечи, так что нижнюю часть тела нужно визуально расширить, - сказала Гертруда, - ещё наложила чуть больше румян, чтобы выделить скулы. Считаете, это поможет?- Многое зависит от позы и освещения. В ближайшее время мы не будем останавливаться на деталях, - ответил я, - начнём со стоячих поз. Я установил экран возле своего стола и повесил на него белую ткань. Соорудил небольшой подиум. - Сегодня ваша задача менять позу каждые пять минут. - Вам придётся мне подсказывать. Я ведь предупреждала, что опыта у меня совсем немного- Не волнуйтесь, - улыбнулся я. Гертруда прикусила губу. Если заявишь, что стакан наполовину полон, тебя назовут наивным оптимистом. А если заявишь, что наполовину пуст – долбаным пессимистом. Скажут, что ты всегда видишь в людях худшее. Женщины не опаздывают только по причине. Хелена никогда не опаздывала, потому что любая задержка стоила ей денег. Симон приходила раньше, чтобы покрутить передо мной задницей. У Гертруды тоже была причина. Думаю, она разведывала обстановку. Симон появилась без пятнадцати шесть. Она вошла в студию и по-хозяйски направилась к моему столу. Поставила кофе. Поцеловала меня в щёку. И лишь затем обратила внимание на стоявшую рядом Гертруду. Некоторые традиции нельзя нарушать. Самцы помечают свою территорию, а самки помечают своих самцов. - Это Гертруда Стрендж. Наша натурщица. Симон окинула её взглядом сверху вниз. Снизу вверх:- Добрый вечер, - поприветствовала, наконец. И тут же повернулась ко мне, - ты помнишь, что завтра в пять мы ждём тебя на празднике?- Разумеется, - она принесла и торжественно вручила мне грёбаное приглашение ещё на прошлой неделе. Обрызгала его своими цветочными духами. Я чуть не задохнулся - не передумали на счёт акварели?- Нет, там будет чудесный сад. Идеальное место. Я захотел объясниться перед Гертрудой:- Устраиваю мастер-класс по акварельной живописи для Симон и её коллег. - И будешь почётным гостем, - добавила та. - В субботу ожидается дождь, вроде бы, - невозмутимо сообщила Гертруда. - Тогда мы переместимся в один из залов, - ответила Симон, задрав подбородок. - Из-за туч может быть слишком темно и мрачно. - Внутри отличное освещение. - Естественное всегда лучше. - Что ж, - вздохнув, Симон натянуто улыбнулась, - в таком случае будем танцевать, пить шампанское и приятно проводить время. Я прочистил горло:- Проходи на своё место и готовься, сегодня начнём с быстрых набросков. Если у тебя нет с собой скетчбука, возьми лист и планшет на полке. - Знаю, - ответила она, не сводя глаз с Гертруды. Знаю. Я знал, что она знала. Но ей, очевидно, понадобилось напомнить об этом. Или заявить. Я не возражал. Чёрт побери, я старался не давать ей повода, но вот такая Симон странным образом меня возбуждала. Хотя, ничего странного. Мы боремся за патриархат, чтобы, вернувшись домой, массировать пятки своим жёнам. Женщина – мать. Мальчик либо ненавидит, либо боготворит свою мать. Но и в том и в другом случае, она имеет над ним власть. Вместо того, чтобы сделать как я сказал, Симон шагнула ближе и уставилась на Гертруду:- Ваши скулы, - очертила их пальцем в воздухе, - не переусердствуйте в следующий раз. Естественное всегда лучше. Лишь с этими словами она, наконец, удалилась. Насколько я понял, речь шла о румянах. В какой-то степени. Я посмотрел на Гертруду: уголки её губ медленно поползли вверх. На заднем фоне Симон топала каблуками по моему раритетному полу. Мы начали с пятиминутных стоячих поз:- Помните, сейчас ваша главная задача – определить пропорции, почувствовать тело и его формы, поймать суть и характер позы. Не прорисовывайте детали, рисуйте линейно. Вам нужно как можно лучше понять анатомию и быстро захватить момент. Все четверо заняли свои места за мольбертами, держа наготове заточенные карандаши. Я велел Гертруде подняться на платформу и принять первую позу. Я сказал, попробуйте любую, мне нужно понять, что вы умеете. Она выпрямила спину, выставила правую ногу вперёд. Подняла левую руку и завела за голову, будто поправляла волосы на макушке:- Отлично, поверните голову немного вправо, к окну, да, вот так, - проинструктировал я, - на три четверти. Гертруде реально не хватало опыта. Это было заметно по тому как напряжённо она держалась на платформе. Типичная проблема неопытных натурщиков – стремление показать себя, рассказать какую-то историю, раскрыть себя в этой истории. Как же иначе? Все взгляды устремлены на них. И страшно и возбуждает! Но в результате тело выглядит тяжёлым, угловатым. Потому что в первую очередь важна естественность. Историю расскажет художник. В женщине, стоящей на подиуме с задранной рукой, нет вообще никакой истории, пока кто-то о ней не напишет или не нарисует её. Карандаши зашуршали по бумаге. Я прохаживался между стульев, за которыми сидели мои ученики. Мне нравилось, когда вокруг столько движения и суеты. Художники спешат, руки у них дрожат. Рудольф два раза выронил карандаш:- Расслабься, - сказал я, остановившись за его спиной, - это не гонка и не соревнование. Просто старайся захватить столько, сколько сможешь. Ты начал с верхней части, а следующую позу начни с того, что не успеешь сейчас. Рудольф кивнул. От него жутко разило потом. Но мне не было противно или вроде того. Рудольф славный. Добряк с большим лицом, двойным подбородком и в очках. Таких аккуратных, квадратных. И взгляд у него располагающий. Я всегда считал, что очкарики располагают к доверию, а Рудольф совершенно безобиден. Пару лет назад бедняге удалили простату, чтобы победить рак. Он рассказывал об этом со слезами на глазах. Когда он впервые пришёл в студию и поведал свою историю, я почувствовал себя на собрании анонимных кого-то там. Рудольф плакал и улыбался, улыбался сквозь слёзы. И улыбка у него приятная, скромная, без зубов. В смысле, зубы на месте, но он ими не сверкает. Прям как Джоконда. Я сразу подумал: мне нравится этот парень!Я взглянул на часы: пять минут истекли. - Меняем позу, - подошёл к Гертруде. Она медленно выдохнула через рот, а затем отставила левую ногу в сторону, подняла обе руки над головой. Широкие рукава распахнулись, словно крылья летучей мыши. Она провела языком по сухой верхней губе. Я не мог от неё оторваться. Изумрудные крылья, чёрт бы меня побрал!- Алистар, - позвала Симон в первый раз. У неё на листке голова Гертруды была совсем крохотной по сравнению с широченными плечами. Все следующие сорок пять минут до самого перерыва Симон повторяла моё имя, как долбаную мантру. В конце концов, я сдался и остался возле неё. От неё пахло полевыми цветами, похоже на освежитель воздуха. Только очень дорогой. От Calvin Klein или Dior. Она всё равно продолжила звать меня «Алистар», каждый раз поворачивая голову и тыча карандашом в свой рисунок:- Алистар, мне стоит прорисовать пальцы?- Алистар, я, кажется, всё испортила…- Алистар…Я перевёл взгляд на Гертруду и заметил, что она сжимает губы, пытаясь не рассмеяться. Мне было любопытно, сколько пройдёт времени, прежде, чем Симон начнёт её по-настоящему раздражать. Симон раздражала всех. Про таких говорят, что их слишком много. Она напоминала мне одного знакомого, острого на язык, которого однажды упрекнули в том же:- Не меня много, а вас мало, - ответил он. Думаю, Симон ответила бы чем-то похожим. Хорхе Мендоза постоянно рисовал женщин и цветы. Женщину с цветком вместо головы. Или грудей. Или головы и грудей. Всё вроде бы мило и прилично, если бы не странные названия: «Голод», «Яд», «Охота». Кто был голоден? Чей яд? Кто на кого охотился? Женщины или цветы? Маэстро Мендоза объяснил в одном из интервью, что женщины используют цветы, как маскировку. Орхидейные богомолы. Богомол, например, может заживо сожрать чёрную вдову. Пятнадцать минут на отдых. На первом этаже было вегетарианское кафе. Я давился кэробом и тофу исключительно из уважения к Лусии, хозяйке. Она временами доставала мне неплохую травку. Подошёл к Гертруде и поинтересовался:- Вы не устали?Она тряхнула головой, раскачав свои локоны:- Полагаю, не больше, чем ваши творцы. Я могу немного походить?- Да, конечно. Если хотите, внизу есть вегетарианское кафе. - Я не голодна, - и правильно, подумал. - Что ж…- Вы и Симон, - Гертруда кивнула в сторону окна. Я проследил за её взглядом и увидел Симон. Она что-то набирала в телефоне. За этим ничего не последовало. Будто такая законченная мысль – вы и Симон:- К ней нужно привыкнуть – я пожал плечами. Херня, вообще-то. Невозможно привыкнуть к человеку. Можно его принять. Ты либо принимаешь, либо нет. Симон всех раздражала даже сейчас, спустя месяцы. Но все её принимали. - Женщина-хищница, - произнесла Гертруда, спустившись с платформы и остановившись напротив меня. От неё пахло сладостью. Приторной, гипнотической. - А кто же вы?Она улыбнулась. Впервые я прикоснулся к Гертруде на четвёртом занятии. Она приходила три раза в неделю – в понедельник, среду и пятницу. Это случилось во вторую пятницу. На ней была длинная синяя юбка и белая рубашка, заправленная внутрь. И синий шифоновый шарф. Я предложил начать с тридцатиминутной сидячей позы. Всё дело в свете. Мне не понравилось, как он ложился ей на лицо. Я поднялся на платформу. Коснулся её подбородка и отвел немного в сторону. Гертруда затаила дыхание, но не подняла взгляда. Её ресницы дрожали. А меня так и подмывало провести большим пальцем по её нижней губе. У меня снова встал. В перерыве Симон показывала на своём телефоне фотографии с праздника. В субботу, действительно, пошёл дождь. Мы рисовали вазу с цветами в одном из залов. Я всё время думал о Гертруде, представлял, как она сидит у окна, наблюдает за стекающими каплями и улыбается, довольная тем, что оказалась права. Или наколдовала чёртов дождь. Я бы не удивился. - Гертруда, - обратилась Симон, подойдя к платформе, - у вас очаровательный шарфик. - Благодарю. - Скоро у меня будет целая коллекция зарисовок ваших шарфов. Может, снимите его для разнообразия?Гертруда резко вытянулась, как струна:- Боюсь, не в этот раз, - ответила хлёстко. Симон посмотрела на меня и открыла рот, но тут же закрыла. Я не знал, какой реакции она ожидала. Что я брошусь отнимать у Гертруды шарф?- Берегите спину, - сказала, прищурившись, - от всего этого позирования может запросто развиться сколиоз. На этих словах Симон развернулась и ушла. Мне стало любопытно, сколько ещё времени пройдёт прежде, чем они начнут выдирать друг другу волосы. - Этого не было в объявлении, - встревоженно прошептала Гертруда, наклонившись ближе ко мне - вы не говорили, что позировать без шарфов – обязательное условие. Я смотрел вслед удаляющейся Симон, заворожённый её покачивавшимися бёдрами. - Это не обязательное условие, - задумчиво ответил. Гертруда и её очаровательные шарфики. Пока Симон не заговорила, я их даже не замечал, как что-то нормальное, естественное, находящееся на своём месте. Только потом стал обращать внимание: и ведь на самом деле, каждый раз шарфики менялись. Плиссированный шейный платок в розово-серых тонах, маленькая косынка в чёрно-белый горох, шёлковые шарфы самых разных цветов. Длинные и тонкие, словно ужи, изящные с бантиками, широкие накидки. Бархатные, шёлковые, шифоновые. Они были второй кожей Гертруды, а мне безумно хотелось забрать хотя бы один из них себе. Любой. Они кокетничали, намекали, скрывали, увлекали. Я представлял её совершенно голой, лежащей на бархатном диване, и лишь тонкий воздушный шарфик тянулся алым следом по её бледному телу, от шеи через грудь к паху. Я бы рисовал её от заката до рассвета, пока на пальцах не сотрётся кожа. Пока руки не начнут ныть, дрожать и скрючиваться. Пока спина не выдержит и не согнёт меня пополам. Даже тогда, умирая, я продолжу зарисовывать волшебную Гертруду последним работающим органом. Я продолжу зарисовывать её движением зрачков, и воздух станет моим полотном. Мой знакомый, тот, которого было много, острый на язык, сказал бы:- Ты просто хочешь её трахнуть. И, скорее всего, был бы прав. Впервые я назвал её Герти на седьмом занятии. Она сказала – называй меня Герти. А я не заметил, как исписал целую страницу блокнота её именем:- Почему ты меня не рисуешь? – спросила Герти перед началом, - я тебе не нравлюсь как модель?Не нравишься? Так сильно не нравишься, что штаны жмут. - Ты уже картина, - сказал я. Она как-то странно посмотрела на меня, задержав взгляд на несколько секунд:- Называй меня Герти, - кончик языка высунулся и коснулся верхней губы, - сделай пару набросков уже сегодня. Нарисуй меня заново. Я кивнул и взял блокнот для зарисовок. Прошёл первый час, и вся страница была исписана Герти, Герти, Герти… Я ходил вокруг неё и разглядывал со всех сторон, делая вид, что рисую. Мои руки знают, как производить нужный эффект – скетч, угольный эскиз, масляная живопись. Я обманывал своих учеников. Я обманывал Герти. Я не знал, с чего начать. Пошёл второй час. По спине, под рубашкой, катились капли пота. Симон подозвала меня к себе. На её листе у Герти были крошечные ноги и огромные руки, как у великана. Я сказал, чтобы она следила за пропорциями. Симон прижалась спиной к моей груди, её тело было очень горячим. Как только я отошёл, она слегка пошатнулась. Почти незаметно. С момента появления Герти, она стала приходить на каблуках всё выше и выше. После занятия Герти стояла возле моего стола, теребя свой нежно-голубой шёлковый шарфик. Симон тоже не спешила уходить. Нас осталось трое. Симон тыкала пальцем в свой рисунок, наугад, и говорила: мне кажется, здесь вышло не очень. Но её взгляд был прикован к Герти. - Очень даже прилично. Сделаешь тень темнее для контраста, и будет ещё лучше, - повторял я, - не забудь дорисовать хобот. - Угу. Она совсем меня не слушала:- Всё хорошо, Симон. До пятницы. - Может, сходим куда-нибудь? – вдруг предложила она, посмотрев на меня. Я положил руку ей на плечо, чтобы не быть полным мудаком, и отказался. Симон не спешила уходить. Герти всё ещё стояла возле стола, теперь уже рассматривая разложенные на нём листы. Мои наброски:- До понедельника, - я убрал руку и оставил Симон, направившись к столу. Послышалось цоканье каблуков, дверь студии скрипнула и с грохотом закрылась. Герти и я вздрогнули:- Когда ты покажешь мои рисунки? – спросила она. - Пока там не на что смотреть. Я покажу тебе законченную работу. Через пару занятий мы приступим к маслу. - Ты много рисуешь. А потом прячешь листы вон в те папки, - она кивнула в сторону длинного ряда самодельных металлических полок, расположенных вдоль стены, - я хочу их увидеть. - Может, сходим куда-нибудь? – предложил я. Герти приподняла брови и смерила меня оценивающим взглядом:- Непременно, - улыбнулась. Её пальцы легонько коснулись воротника моей рубашки, чтобы стряхнуть невидимую пылинку. Движение было мимолётным. Она тут же убрала руку и добавила - до понедельника, Алистар. После её ухода на меня напала депрессия. Без Герти в студии становилось пусто и темно. В воздухе ещё оставался её приторный запах. ********, бергамот, чёрная смородина, ваниль, жасмин. Я воспользовался возможностью и прошёл по её следу до выхода. Мне так хотелось обернуться и увидеть её сидящей в кресле. Я купил его специально для Герти. Увидел в витрине магазина и сразу же подумал о ней. Об одном из её шарфов: нежно-зелёном бархатном. Кресло было похожего цвета, велюровое. Деревянные ножки, подлокотники и окантовка. Оно стоило целое состояние, но я не пожалел, когда увидел взгляд Герти. Она тоже заметила сходство. Мне хотелось обернуться и увидеть её в этом самом кресле, позирующей только для меня. Я схватил один из готовых холстов и поставил его на мольберт. Затем побежал к стеллажу за красками. Выдавить полукругом на палитру, добавить разбавителя и масла, положить рядом чистую тряпку и кисти. Герти снова сидела передо мной. Теперь её позы выглядели более свободными и естественными. Она рассказывала истории, не стараясь рассказать истории. Это было волшебно – поймать остроту момента, запечатлеть на годы то, что исчезнет через секунду. Когда я опомнился, уже светало. Я отстранился и посмотрел на свою работу. По старой привычке собирался выругаться, но так и застыл с открытым ртом. Получилось действительно неплохо. Чертовски неплохо. Мой знакомый с острым языком говорил, что художники, писатели и музыканты отдают всю свою добродетель в творчество, превращаясь в обычных пьяниц, пустословов и извращенцев. Возможно, он был прав. Возможно, я просто очень сильно хотел трахнуть Герти. Она пила кофе по-ирландски и ныряла маленькой ложечкой в мягкий тирамису. Официант смотрел только на неё, будто меня и вовсе не было рядом:- Нравится ли вам десерт?- Ммм, - мычала Герти, посасывая ложечку. Я привёл её выпить кофе, а не вызывать стояк у всех вокруг. Но я ведь и сам был одним из них. Из тех, кто таращился на неё, пуская слюни. Только с небольшим преимуществом – она смотрела лишь на меня. - Я видела твои картины. - Где?- В галерее. - В какой именно?- Большой и просторной. Я усмехнулся:- И как?- Тебя считают родоначальником какого-то жанра?- Нет. - Значит, ты не придумал ничего нового? Просто рисуешь то, что веками рисовали до тебя?Я задумался и снова усмехнулся:- Пожалуй. - Это скучно. Тебе стоит сделать что-то необычное. Нарисовать то, чего никто не ждёт. Я хотел сказать, что рисую её. Герти сделала глоток кофе:- Мне нравится позировать. Однажды, я буду позировать только тебе. - Да, - кивнул я, сам того не осознавая. В её глазах блеснул огонь:- Обещай!- Обещаю. Вообще, я был полным идиотом. Думал, что со своим стрит флешем, как всегда, на коне. Неприкасаемый. Для всех и вся, кроме королевской масти. Но каковы шансы?Ксавье - один из четвёрки моих учеников. Парень из рекламы туалетной воды Hugo Boss. И не только. Он работал моделью, путешествовал по миру, обнимался с Карлом Лагерфельдом и шептался с Хайди Клум. Рекламировал роскошные костюмы, облегающие трусы и кожаные сапоги. Что угодно, по правде говоря. Будь он художником, его бы обвинили в меркантилизме, в отсутствии принципов, в творческой проституции. Но в мире моделей это называют универсальностью. У Ксавье были постоянно взъерошенные чёрные волосы, только взъерошенные по-модному, не в том смысле, что забыл расчесаться, а когда идёшь в салон и отваливаешь кучу бабла, чтобы тебе их взъерошили. Огромный длинный нос и тонкие губы. Худое и вытянутое лицо. От него пахло сигаретами и кофе. Каждое его движение, каждая поза, которую он принимал даже неосознанно, требовали запечатления. Есть такие люди, раздражающие люди, которые могут обаять целый мир, даже сидя на грёбаном унитазе. Я не из их числа. Я всегда плохо получался на фото. Наверное, поэтому мне хотелось доказать Ксавье, что ему никогда не стать настоящим художником вроде меня. Он, кажется, не очень-то и стремился, но я всё равно не упускал возможности вдолбить в его взъерошенную голову:- Неплохо получается, но рука ещё не набита. - Нужно уделять рисованию больше времени, иначе прогресса не будет. - Чтобы отточить навык, тебе потребуется приложить немало усилий. Таким мудакам как Ксавье всё даётся легко. Мне хотелось, чтобы рисование стало исключением. Я программировал его установками на неудачу. Ханна, четвертая из моей группы, попыталась подкатить к нему в первый же день, как только он появился:- О, вы, значит, модель, - сказала она, - а я раньше тоже снималась. В колледже, для студенческого календаря. Фотосессия в бикини. Я с трудом сдержался, чтобы не заржать. Фигурка у неё, конечно, неплохая, но представлять её в бикини всё равно не хотелось. Ханна развелась пару лет назад, что по её словам «вообще никак её не колышет, и плевать она хотела, во всём виноват чмошник Тони». Похудела на три размера и обрезала волосы. Но потом, вроде как, пожалела. Насчёт волос. - Мне сказали, что я похожа на лесбиянку, - призналась она. Рудольф заявил, что ей очень идёт. Я не встречал ещё ни одной девушки, который бы очень шла короткая стрижка, но всё равно промолчал. У неё не было волос, у него – простаты, вполне возможно, на моих глазах рождалась величайшая история любви. Если бы не Ксавье. Стоило ему переступить порог студии, Ханна набросилась на него, как изголодавшаяся гиена. Как альфа на свою долгожданную омегу. Даже избавилась от усов и стала носить джинсы с такой низкой талией, что из-под них выглядывали трусы. Пока Рудольф страдал в стороне, Ксавье деликатно отбивался от её чар. В конце концов, она решила сбавить обороты:- Мужики-модели все ******. Как-то мы выкурили с Ксавье одну сигарету на двоих. Он точно пялился на мои губы, как в кино. Сам-то ты этого не замечаешь, когда в процессе, а вот на экране не дадут не заметить. Когда герой опускает взгляд на губы другого героя. Или героини. Неважно. И ты вроде как догадываешься, что это нихрена не платонический взгляд. В общем, перед уходом, Ксавье наклонился и поцеловал меня в щёку. - Из тебя получилась бы отличная модель, - полушепотом сказал он. - Боюсь, мне не хватает главного, - судорожно ответил я, ощущая его близость и запах. - Чего же?- Красоты. Он хмыкнул:- Это не главное. Главного тебе хватает. - Чего же?- Загадочности. Не знаю, что Ксавье имел в виду. Алистар Форд – звучит, конечно, загадочно. Каждый, кто слышит моё имя и узнаёт, что я ещё и художник, наверняка представляет себе какого-нибудь невероятно загадочного типа. Но это не так. Хотя я планировал им стать, когда заработаю достаточно денег, чтобы не распинаться перед любыми мудаками, готовым платить. Я, как и Ксавье, тоже универсальный. Рисование его расслабляло. Видимо, йога и транквилизаторы уже вышли из моды. Ксавье засовывал в уши наушники и отключался. В самом начале я предложил индивидуальные занятия, так как в группе не мог уделять ему достаточно внимания. Но он пожал плечами и сказал: «всё кул». Его любимая фраза – всё кул. У тебя неправильные пропорции - всё кул. Сегодня выглядишь усталым - всё кул. Он много работал и приходил как зря. Ханна, окрестившая его *****ом, но не терявшая надежды, скачивала его новые фотографии из интернета и демонстрировала остальным:- Сегодня Ксавье не придёт. Он на показе в Милане. Я представлял её в образе мамаши, складывающей в пластиковую коробку сэндвичи с куриной грудкой и целующей его в макушку:- Будь осторожнее в своём Милане, сынок. Не забывай чистить зубы перед сном и смывать за собой, когда будешь в гостях. Не то чтобы мне не нравился Ксавье. До появления Герти он просто слегка раздражал. Будь он моим натурщиком, я бы нарисовал его и восхитился. Но потом возненавидел бы все картины с его изображением, потому что они были бы слишком идеальными. Но не сами картины, а он. Нельзя выбирать слишком идеальную модель, иначе все только и будут петь в один голос:- О, как прекрасно! Как восхитительно! Как чувственно! – и смотреть только на него. Видеть только его. Думать: «о, как ОН прекрасен! Как свосхитителЕН! Как чувствннЕН!» Никому нет дела до грёбанных техник и штрихов. Они будут дрочить не на мой талант, и даже не заметят разницы между картиной и фотографией из Playboy. С Герти всё было иначе. Она не была слишком идеальной. Возможно, я с самого первого взгляда понял, что с ней что-то не так. В общем-то, да, Ксавье немного раздражал. И «всё кул» тоже раздражало. И его чёрные дырявые футболки. Но когда Рудольф предложил вместе выпить после очередного занятия, я, почему-то, согласился. Мы пошли в клуб-бар, чёрт знает что, неподалёку от студии. Рудольф настоял, чтобы Герти тоже присоединилась. Я был ему молчаливо признателен. Симон в тот день разгребала какие-то завалы на работе, и я чувствовал себя смелее и свободнее. Нас проводили к большому столу с двумя пошлыми красными диванами друг напротив друга. Когда все рассаживались, я делал заказ у барной стойки. Вернувшись, обнаружил, что Герти сидит возле стены, зажатая Ксавье с другого края. Рудольф и Ханна заняли противоположный диван, и я, глядя на всё это, вдруг почувствовал себя пятым лишним. Я бы даже ушёл, но Ханна похлопала по свободному месту возле неё, и мне пришлось сесть. Вряд ли она расценивала наши посиделки как романтическое свидание. По крайней мере, не с Рудольфом. Она пила виски с содовой, ёрзала, будто в задницу ужаленная, и всё время поглядывала на Ксавье. - Как прошли съёмки для… для Vogue, кажется? – её голос звучал громко и агрессивно. Ксавье убрал спадающие на глаза кудри:- Кул, всё кул. Действительно, чего она ожидала? Парень почти всегда молчал. Самый длинный и содержательный разговор с его участием случился в курилке, когда он назвал меня загадочным и поцеловал в щёку. Я подумал, не рассказать ли об этом, смеха ради, но не стал. Ханна слишком крепко сжимала челюсти, испепеляя взглядом Герти. - Я хотел поблагодарить вас всех, - заявил вдруг Рудольф, поднимая бокал с пивом, - особенно Алистара!- Гертруда, я не рассказывала тебе, как попала к Алистару?Герти вздрогнула и смущённо посмотрела на Рудольфа:- Кажется, нет. - Когда говнюк Тони, мой бывший муж, ушёл, сестра сказала, что мне надо чем-то заняться. Типа самоутвердиться или вроде того. Я решила, что займусь современным искусством, заливать себе в задницу краски и выпердывать их на холст. Назову картины «срать я хотела на Тони» и продам какому-нибудь богатому мудаку за пару миллионов. Ханна замолчала и отпила немного виски. - А меня рисование спасло от депрессии после удаления простаты, - Рудольф нарушил тишину. Хорошо, что в зале было темно. И что у каждого была выпивка. Я подумал, не сходить ли в бар повторить заказ. - Может, я и твой портрет смогу продать. Ты ведь не будешь против? – спросила Ханна. Герти покачала головой. - Нет, я… я не против. - У тебя очень… - она выдержала паузу, - необычная внешность. Ты знаешь? Все эти шмотки. Где ты их достаёшь? Скажи-ка, это дешёвки или реальное дизайнерской дерьмо?- Кому повторить? – я не выдержал и сбежал за выпивкой. Как там говорят про грабли? Когда вернулся, Герти и Ксавье уже не было. Заметив мою растерянность, Ханна махнула рукой в сторону танцпола. Два высоких стройных тела раскачивались из стороны в сторону. Он обнял её за талию, а она прижалась к нему вплотную. Мне показалось, что их пахи трутся друг о друга:- *****, я так и знала, - Ханна опрокинула виски, которое я только что принёс, и скривилась. - Ты вроде бы говорила, что Ксавье *****? – Рудольф растерянно поправил очки. Он это не со зла. В его мире и слова-то такого, как *****, наверное, не было. До Ханны. А если и было, то навсегда лишилось актуальности после удаления простаты. Ксавье и Герти покачивались в такт музыке, которая стала казаться мне нереальной. I`m in love with your brotherWhat`s his name?I thought I`d come byTo see him againWhen you two dancedOh what a danceWhen you two laughedOh what a laughБудто заставка к артхаузному кино. По-моему, я где-то её слышал. В артхаузном кино. А ещё мне казалось, что вот-вот из клубов дыма появится здоровая голубая гусеница с кальянной трубкой во рту. Закатит глаза и начнёт крутиться в воздухе. Она повиснет над Герти и Ксавье, синхронизируется с их движениями, а Рудольф выронит пиво и закричит, что это знак, что Господь даёт их союзу грёбаное благословение. Тем вечером, вернувшись из клуба-бара, я сожалел, что Симон не было с нами. Она торговала брендовой косметикой, и у неё даже был свой кабинет. При первом знакомстве Ханна спросила:- А разве распространители косметики не таскаются по чужим домам со своими чемоданчиками красоты?Она, наверное, рассчитывала задеть чувства Симон. Тогда я так и подумал: наверное. Мы ещё не очень хорошо знали друг друга. - Большинство, - ответила Симон, - только лучшие из лучших становятся управляющими и получают свой кабинет. Все эти фиалки на фартуках и цветочные благоухания… Старина Хорхе Мендоза, хоть и рисовал, на мой вкус, посредственно (это такое политкорректное «дерьмово». Знакомый с острым языком посоветовал его как следует заучить, если хочешь сделать себе имя в творческой среде), так вот, рисовал он посредственно, зато в женщинах разбирался уж точно получше меня. Почти всегда Симон выглядела напряжённой. Я решил, это из-за недотраха. Такое с женщинами случается, даже с симпатичными. Особенно с теми, кто получает свой кабинет. Но я реально думал, что Симон другая. Что она гордится своей силой, но, в то же время, мечтает найти того, кому бы её отдать. Женщины борются за матриархат, чтобы дома массировать пятки своим мужьям. Похоже, Симон выбрала меня. С каждым новым стаканом кофе, поставленным на мой стол, клянусь, приближался тот день, когда она протянет мне бархатную коробочку и заявит:- Оно принадлежало моей пра-пра-бабушке. Считай, что я сказала да. Что-то подобное или немного другое точно должно было произойти. Хорхе Мендоза со мной бы согласился. Женщина не может стать лучшей из лучших в чём-то одном и довольствоваться этим. Ей обязательно нужно свой титул подтверждать, чтобы никто, не дай Бог, об этом не забыл. Мой знакомый говорил, что сильных женщин нужно бояться. Что мы их боимся, но на них же и западаем в первую очередь. Мне нравилась Симон, но хотел ли я большего? Творческий мужчина всегда либо женоненавистник, либо развратник, либо гомосек, либо педофил. Джордж Байрон, Оскар Уайлд, Чайковский, Бальтюс – без обид, но злые языки правы. Возможно, мы действительно платим добродетелью за талант, но совращать Симон я, однако, не собирался. Пусть и не из самых благородных соображений: не гадь там, где ешь. Это казалось выбором взрослого, разумного человека. Ровно до тех пор, пока я не увидел трущихся друг о друга Ксавье и Герти. К чёрту разумность. В конце концов, я не премьер-министр, а уж скорее Карлтон Блум. И тоже имею право на художественную акцию протеста. Мы рисовали маслом, и я поставил свой мольберт рядом с Симон. Я был полон решимости. Мы переглядывались в процессе: я и Симон, и я Герти, Герти и Ксавье. Симон всё чаще улыбалась. Я впервые позволил себе по-настоящему рассмотреть её грудь. Представил, как она трясётся, подпрыгивает: вверх-вниз, вверх-вниз. Симон запрокидывает голову, чувственно приоткрывает рот. Её губы розовые, влажные. Светлые волосы прилипают ко лбу. Её мягкие бёдра растекаются, она упирается руками в спинку дивана. Гладкая кожа, округлые формы, сдобная мягкость. Треугольник волос на лобке. Наши пахи, трущиеся друг о друга. Я представлял, как она скачет на мне, наездница, как трясутся её сочные груди, но мой пенис продолжал уныло висеть, зажатый чересчур облегающими плавками. Когда наступил перерыв, Симон обратила внимание на мой подмалёвок:- Ты так много успел, просто поразительно, - удивилась она. Я исподлобья наблюдал за тем, как Ксавье подошёл к Герти. Она сидела на диване, вытянув ноги перед собой. Он опустился рядом, вытащил один наушник из уха и протянул ей. Герти с любопытством приняла его. Они так и остались сидеть, облокотившись на спинку дивана и закрыв глаза, их руки лежали совсем близко, почти соприкасались. Мой пенис зашевелился. Если между ними и был секс, Герти точно не скакала на нём. Она, наверное, даже не из тех, кто раздвигает ноги. Она бы лежала на боку, грациозно, окутанная одним из своих шифоновых шарфов, а Ксавье пристроился бы сзади. Они бы кончили одновременно, и он бы расцеловал её плечи. Затем перевернулся на спину и закурил. Я почувствовал, как мой пенис начал наливаться кровью. После занятия Ксавье и Герти ушли вместе. Он ждал её возле двери, пока она прощалась со мной. Симон делала вид, что перебирает краски. Я знал, что лишь делала вид. Существует предел того, как долго их можно реально перебирать. Герти посмотрела на неё, потом на меня, и многозначительно улыбнулась:- Приятного вечера, - пожелала перед уходом. Я молча кивнул. Не знаю, от чего испытывал больше стыда: от того ли, что всего час назад представлял, как она трахается с Ксавье, или же от того, что она, вполне возможно, догадывалась о моих планах насчёт Симон. Когда Герти ушла, Симон вдруг оставила краски в покое и подошла к дивану. Провела рукой по его спинке, присела, поглаживая обивку:- Художник должен быть немного влюблён в свою музу, не так ли? – спросила она. - Не обязательно, - ответил я, делая совершенно бессмысленные записи в блокноте. Каракули. Искусный имитатор. Тоже умею делать вид. - Но тогда он должен хотя бы немного её хотеть. Гертруда пользуется популярностью среди наших мужчин. Ты тоже её хочешь?

- Нет, - я солгал. Быстро. Искусный лжец. Симон кивнула. Мне показалось, что она поверила. Я отложил блокнот и посмотрел на неё. Уверенно, прямо в глаза. Она прикоснулась к верхней пуговице своей бледно-розовой рубашки:- Мне раздеться?- Хочешь, чтобы я тебя нарисовал?- А ты хочешь?- Нет, - ответил я. - Так мне раздеться?Я вышел из-за стола и приблизился к дивану. Остановился напротив Симон. Она глядела на меня снизу вверх, с обожанием, её зрачки расширились и потемнели. Она взяла мои руки, поднесла их к носу и вдохнула. Запах масляной краски и разбавителя. Наверное, её это возбуждало:- Ты прекрасна, - я освободил одну руку и погладил её по щеке, - я хочу заняться с тобой любовью. Симон простонала моё имя, закатив глаза. Я нагнулся и коснулся её губ. Она затряслась, её ноги раздвинулись сами собой, подпуская меня ближе. Я чувствовал, как горит её кожа, кровь приливает к щекам. Моя рука скользнула ей под юбку, вверх по внутренней части бедра, теплее, тепло, совсем горячо, влажно. Её трусики намокли:- Ой, - Симон вздрогнула. Когда она взбиралась ко мне на колени, я думал о Герти и Ксавье. Представлял, как он запускает в неё свои длинные пальцы. Как задирается её платье. Как он держит сигарету в свободной руке. Герти не станет трогать его пенис. Она не из тех, кто прикасается к пенису, кто говорит «пенис». Симон садилась на меня, но я уже едва мог её различить. Мы трахались исключительно в студии, на том самом диване, где позировала Герти. Часто после нас обивка становилась влажной от пота и смазки Симон. Я чувствовал, что ей это нравится. Видел, как она улыбалась, когда Герти садилась на то самое место. Я ощущал жар во всём теле и старался избегать её взгляда. Мне казалось, она умеет читать мысли. Вот уже шесть занятий Герти приходила в одном наряде – бардовое шифоновое платье до колен с небольшим V-образным вырезом и длинными рукавами. Нежное, струящееся, элегантно подчёркивающее талию. Вокруг шеи три круга бардового шифонового шарфика. Она сидела на диване, поставив руку на подлокотник и положив на неё подбородок. Я слышал, как из наушников Ксавье доносится музыка, но никак не мог определить, какая именно. Это действовало мне на нервы. Я объявил перерыв и сразу посмотрел на Герти. Она медленно выдохнула, покрутила шеей из стороны в сторону и бросила взгляд на Ксавье. Я собирался посмотреть на него тоже, но не решился. Достаточно и того, что я вот так открыто наблюдал за ней. Они о чём-то договорились, поскольку Герти быстро встала и направилась к его мольберту. Я сделал вид, что работаю над скулами. Звук в наушниках Ксавье прекратился. Они не сказали друг другу ни слова, и только пол заскрипел от их удаляющихся шагов. Мне на секунду почудилось, будто я остался в студии совсем один. Больше никаких звуков, совершенно никаких признаков жизни. Я прервался и огляделся вокруг себя. Остальные стояли по-прежнему на своих местах, замерев, как восковые фигуры в том фильме ужасов, не помню, как он назывался. Ханна, прищурившись и сжав челюсть, таращилась в спины Ксавье и Герти. Рудольф, приоткрыв рот, наблюдал за ней, а Симон смотрела на меня с явным недовольством. Картина вырисовывалась жутковатая. В книге одного учёного, точнее, хиропрактика, выдававшегося себя за учёного, я прочитал любопытную мысль: якобы, человек замечает лишь то, что хочет замечать. Так, якобы, устроен наш мозг. Он, в каком-то смысле, защищается, поддерживая иллюзию, которую сам себе и придумал в определённый момент по определённой причине. Например, жена не замечает измен мужа. Человек игнорирует симптомы болезни. Мы видим то, что хотим видеть. И не видим того, чего не хотим. В книге приводились и другие примеры, но я не очень-то легко поддаюсь внушению. Возможно, если бы не Герти, я бы так никогда и не проникся этой идеей. И не проверил её на себе. Она позвонила во вторник утром, сразу насторожив меня. Только не отменяй на завтра, только не отменяй – я мысленно молился, чувствуя подступающую панику. Мы, конечно, не подписывали контракт кровью. Да и нанял я её как натурщицу, а не рабыню. С любой точки зрения Герти имела полное право отменить, перенести, или, вообще, бросить занятия. За пределами студии у неё была своя жизнь. И всё же, я прикусил губу чуть ли не до крови, ожидая, что она скажет. Только не отменяй на завтра. Ведь в таком случае мы увидимся в пятницу, а как же мне до неё дотянуть?Герти меня удивила. Она не собиралась отменять. - Я обещала, что однажды буду позировать лишь тебе. - Считаешь, время пришло?- Считаю, да. - Почему сейчас?Я услышал тишину на том конце провода и уже испугался, что перегнул палку своими расспросами. Она тяжело вздохнула:- Мне становится скучно. Мы встретились в студии в шесть вечера. Она пришла в тёмно-зелёном пальто с меховым воротником. Под ним был облегающий чёрный свитер с высоким горлом и струящиеся расклешённые брюки глубокого синего цвета. Я подготовил мольберт и достал картину, которую начал на занятиях со всеми. Герти робко улыбнулась, прочитав удивление в моём взгляде:- Нарисуй новую. Это будет наша картина. Только наша. Я кивнул, как заворожённый. Или обдолбанный, и направился к полке за чистым холстом. У меня дрожали руки, когда я ставил его на мольберт. Герти подошла ко мне, взяла кусок угля и прикоснулась к белому полотну. Провела линию, вырисовывая очертания себя. - Отлично выходит, ты могла бы стать художницейОна пожала плечами:- Возможно, но позже. - Почему не сейчас? Жизнь слишком коротка. - А я как кошка, - Герти изогнула бровь, - считай, что у меня девять жизней. Я посмотрел на её руки. Большие кисти, крупные пальцы с длинными квадратными ногтями, выкрашенными в ярко красный цвет. Широкие фаланги, слишком широкие. Кажется, тогда я начал подозревать. Кажется, я всё понял ещё в тот момент, когда она впервые переступила порог моей студии. Герти отошла к дивану, остановилась и обернулась. Наши взгляды встретились на долю секунды, но она тут же опустила голову:- Я воспользуюсь ширмой, - тихо произнесла. Что-то среднее между вопросом и утверждением. За диваном, ближе к стене, стояла та самая розовая ширма, которая ей понравилась. Подарок приятеля, острого на язык. Он утверждал, что за ней когда-то переодевалась Сатоми Ишихара. Говорил, она принесёт мне удачу. Теперь за ней переодевалась Герти. Действительно, удача. Переодевалась во что? Она не принесла с собой другой одежды, у меня был только чёрный атласный халат, висящий на ширме. Халат скользнул вверх и скрылся за перегородкой. Через пару секунд из-за неё появилась Герти. На её щеках горел очаровательный розовый румянец. Она сжимала полы халата двумя руками на груди, словно боялась меня, боялась, что я наброшусь и сорву его. Теперь и мне стало неловко, ведь ни о чём таком я даже не думал. Не успел. Был слишком удивлён происходящим, чтобы так быстро взять и возбудиться. Я посмотрел на холст, уже не чистый, покрытый угольными линиями, оставленными Герти. Она прочистила горло и заговорила, заполучив моё внимание обратно:- Теперь между нами не останется секретов, ты же понимаешь?Она остановилась возле дивана и повернулась ко мне спиной. Халат медленно сползал вниз, обнажая её тело сантиметр за сантиметром. Плечи, спину, поясницу. Я перестал дышать, вжал пальцы до боли в ладонь, представляя, как дотрагиваюсь до Герти. До её бледной кожи. До выпирающих лопаток. До линии позвоночника. До рельефных бугорков мышц на руках. Халат скользнул ниже, открыв ложбинку между ягодиц, квадратных и упругих на вид. Гладкие ноги. Мускулистые бёдра и широкие икры. Наконец, он упал на пол, Герти обхватила себя руками и повернула голову, касаясь подбородком плеча:- Ты хочешь, чтобы я развернулась?Ответил ли я голосом или просто кивнул? Понятия не имею. Я по-прежнему не дышал, совершенно растворившись в моменте, в гипнотическом трансе. Я смотрел на её тело и одновременно сквозь него. Наверное, я всё же подал утвердительный знак, но слишком неуверенный, потому что Герти продолжила говорить:- Ты ведь знаешь, что увидишь?Боюсь, я знал уже в тот момент, когда она впервые представилась по телефону. - Ты хочешь, чтобы я развернулась?На этот раз я сделал глубокий вдох, сглотнул и ответил – да. Да, я этого хотел, чёрт побери. Как и моё тело. Как и мой налившийся кровью член. Как и мои руки, которым не терпелось схватиться за уголь и набросать её силуэт. Его силуэт. Герти прикусила губу и осторожно начала поворачиваться. Затем опустила руки и задрала подбородок, выставляя себя напоказ. Я вздрогнул и снова задержал дыхание. Я пытался смотреть ей в глаза и не опускаться ниже. Я имел на это право, и всё равно не решался. Это могло её обидеть, не понравится ей, разочаровать. Если я действительно собирался её рисовать, смотреть рано или поздно придётся. Ведь она хотела, чтобы я изобразил её именно такой. Один учёный-хиропрактик писал, что мы видим то, что хотим видеть. Даже когда жизнь посылает нам грёбаные знаки, когда размахивает ими прямо перед носом, мы, в самом деле, их не замечаем, если они противоречат той иллюзии, которую выдумал наш мозг. Будь я знаком с этим хиропрактиком, попытался бы узнать, есть ли научное объяснение тому, что со мной произошло? Можно ли одновременно видеть и не видеть? Понимать и не понимать?- Как твоё имя? – неожиданно спросил я. Герти села на диван, закинув ногу на ногу. Её бровь изогнулась:- А разве ты не знаешь?- Возможно, это псевдоним. Не знаю…- Алистар Форд тоже псевдоним?

- Послушай, я… я не хотел… просто не уверен, что знаю, как это работает. - Прекрасно знаешь! – раздражённым тоном перебила Герти. Я впервые видел её такой. Спустя мгновение она продолжила уже спокойнее – у нас, кажется, была договорённость. Если ты передумал…- Нет, - на этот раз перебил я, возбуждённо, - нет, не передумал. Прости. Сейчас начнём. Ты… ты главное расслабься. Герти усмехнулась, закатив глаза:- Послушай, - я чувствовал, что всё идёт не так, как должно было пойти. Я сам всё испортил. Своими долбанными вопросами. Мне нужно было попытаться исправить ситуацию, - я давно ничего так не хотел, как нарисовать тебя. Я долго ждал этого момента, клянусь. И мне очень жаль, если я заставил тебя испытать неловкость, потому что всё хорошо. Выражение её лица смягчилось:- Правда, всё очень хорошо. Обещаю. Она улыбнулась. Именно эту улыбку мне хотелось запечатлеть, но она исчезла слишком быстро. Для таких моментов и придумали камеру. Я вдруг подумал о Ксавье. Ксавье и Герти. Наверняка, он тоже знал её тайну. Мне стало противно при мысли о том, что она доверилась ему первым, но я не мог на этом останавливаться. Герти впустила меня в свой мир, и я был обязан впустить её в свой. Нам предстояло много работы. В первой половине среды у меня образовались дела, поэтому в студии я появился с опозданием. Лусия, владелица вегетарианского кафе снизу, держала у себя запасной ключ на случай, если я задерживался. Чтобы ученики не теряли время, а могли начать без меня. Когда я пришёл, Лусия предупредила, что студия уже открыта. Я кивнул и поспешил на занятие. В зале никого не было, кроме Симон. Она стояла возле своего мольберта, скрестив руки на груди и разглядывая нарисованную ею Герти:- Добрый вечер, - сказал я, направившись к столу. Симон даже не обернулась и не вздрогнула, заговорив. - По-моему, она не очень похожа на себя. Я положил на стол сумку, взял кофе, который был на своём традиционном месте, и подошёл к ней:- Над чертами лица надо ещё поработать, но не всё так страшно. Она и не должна быть точной копией. Симон удивлённо посмотрела на меня:- Считаешь? – пожала плечами, - в чём же тогда смысл? Я думала, что в этом и смысл, передать схожесть. Разве не так? Знаешь, вполне возможно, было бы проще, если бы Гертруда позировала обнажённой. Меня словно ударило током. Я сжал бумажный стаканчик так сильно, что кофе в нём лишь чудом не расплескался и не ошпарил мне руку. - Не думаю, что она согласится. - В самом деле? – спросила Симон. Её голос был холодным и колким. Она что-то знала. Она не могла знать. Откуда ей было знать?- Прости, мне нужно подготовиться. С этими словами я направился к стене, возле которой, прислонившись друг к другу, стояли на полу незаконченные работы. В самой крайней стопке справа как раз были портреты Герти, над которыми мы работали уже несколько недель. Мой был где-то в середине. Я схватился за самое первое полотно и, отодвинув его, едва не вскрикнул. На меня смотрела вчерашняя картина. Та самая, на которой была изображена обнажённая Герти. Мы провели в студии шесть часов, и я успел сделать довольно много. Черты лица, волосы и тело - любой бы узнал её. И её тайну тоже. Если Симон увидела… Но как это могло произойти? Я был уверен, что вчера ночью убрал картину, поставил в угол. Или же нет? Или я оставил её здесь специально, потому что хотел, чтобы её увидели? Увидела Симон? Или это сделала Герти? Теперь уже совершенно неважно. К горлу подступил ком. Сидя на корточках, я обернулся и встретился взглядом с самкой богомола. Неловкого разговора удалось избежать благодаря запыхавшемуся Рудольфу, который ворвался в студию. Вскоре подошли остальные, и занятие началось без инцидентов. Я боялся его завершения. Боялся остаться наедине с Симон. С Герти. Ещё хуже – с ними обоими. Однако, когда время вышло, Герти ускользнула под руку с Ксавье так быстро, что я не успел даже с ними попрощаться. Симон ушла следом, оповестив всех о том, что у неё гостит подруга из Парижа. Я понимающе кивнул. Извращённая часть меня была разочарована тем, что ситуация разрешилась как-то уж слишком безобидно. Но другая, рациональная, вздохнула с облегчением. Рудольф предложил мне и Ханне выпить по чашке кофе, но его взгляд умолял меня ни при каких условиях не соглашаться. Я сказал, что, к сожалению, не могу, а вот Ханна фыркнула:- Кофе на ночь глядя?Рудольф поправил за очки:- Можем выпить чаю, или пива, как скажешь, я не против. Не обязательно кофе…Ханна выглядела чем-то расстроенной, копошась в своём кожаном рюкзаке. Наконец, она достала тюбик с кремом и принялась его выдавливать. Сперва ничего не получалось:- Чёртов крем, ну, давай же. И тут здоровая струя жирной белой субстанции брызнула из тюбика прямо ей на туфлю:- Вот дерьмо!

- Погоди, сейчас дам тряпку. Я бросился к полке, на которой стояла коробка с обрезками, схватил несколько штук и вернулся к Ханне. Она взяла их, опустилась на корточки и принялась стирать крем с туфли:- Долго ещё мы будем рисовать Гертруду? – подняла глаза и посмотрела на меня. Ей удалось застать меня врасплох. - Нет, скоро заканчиваем. - Мне кажется, мой уже готов. Я хочу чего-то нового. - Осталось совсем немного…- Тогда скажу по-другому, - Ханна выпрямилась и бросила тряпки на подставку мольберта, - мне не нравится Гертруда – произнося её имя, она изменила голос и скорчила гримасу, - я не хотела поднимать этот вопрос, но…. - облизнулась и скрестила руки на груди, - слушай, я не гомофоб или типа того, ладно? Но это дрэг-шоу меня реально достало. - Не понимаю…- Ты думал о том, как она влияет на остальных? На Ксавье?- При чём здесь…- При том, что он совсем от нас отдалился. Постоянно куда-то с ней убегает. Вдруг она затянет его в неприятности?- Какие ещё неприятности? – раздражённо спросил я. Ханна нахмурилась:- Серьёзно? Я думала, мы тут все взрослые люди. Мир, в котором она живёт, не грёбанная Нарния, Алистар. Я неожиданно рассмеялся. Злым, ядовитым смехом. Да что она могла знать о Герти? О таких, как Герти? Ханна вытаращилась на меня в удивлении:- Мы живём в одном мире, - отсмеявшись, заговорил, - и он местами дерьмовый, несправедливый, какой угодно. Но здесь, в моей студии, действуют другие законы. Сюда приходят разные люди по разным причинам, и я никому не отказываю, слышишь меня? Я никому не отказываю!Воцарившуюся тишину нарушил Рудольф, переводящий растерянный взгляд с меня на Ханну:- О чём речь? Я не понял. - Мне пора закрываться, - сказал я, - лучше сходи выпей кофе с Рудольфом. А Ксавье – уже большой мальчик и сам о себе позаботится. Вообще-то, я переживал, что после моей пламенной речи Ханна бросит занятия. Я всегда переживал, если кто-то из учеников бросал занятия. Не только из-за денег, а ещё и потому, что меня это вгоняло в депрессию. Но Ханна вернулась в пятницу, как ни в чём не бывало. И я испытал заметное облегчение. На счёт Ксавье всё-таки ошибся. Назвав его большим мальчиком. Спустя ещё полторы недели мы практически заканчивали работу над портретами, когда он стал вести себя, как мудак, очень подозрительно. Примерно раз в двадцать минут он швырял кисть и уходил перекурить. Я пошёл за ним однажды и поинтересовался, что происходит. Вместо привычного «всё кул» он ответил:- Ни черта хорошего. Последние дни они с Герти даже не приближались друг к другу. Надо быть полным идиотом, чтобы не догадаться. Она продолжила позировать мне наедине, и во время очередного сеанса призналась:- Я прекратила отношения с Ксавье. - Почему? – я попытался сделать вид, что мне не очень-то интересно. - Это должно было случиться, рано или поздно. Просто настал момент. Герти часто говорила, что настал момент, будто предсказывала будущее. - Работа почти завершена. - Я знаю, - кивнула. - Надеюсь, тебе было весело?- О, ещё как, - она улыбнулась, - но ведь самое интересное ещё впереди, не так ли?Заканчивая картину, я всегда грущу. Хотя грусть – не самое подходящее слово. Разные художники описывают это чувство по-разному, так что даже не знаю. Возможно, с этим же чувство родители провожают своих отпрысков в колледж. Но приятель с острым языком поделился дельным советом:- Никогда не сравнивай свои картины, - сказал он, - с детьми. С настоящими детьми, понимаешь? Особенно в присутствии матерей. Они тебе голову откусят. Есть художники с приветом, а есть такие, как я, не нуждающиеся в благородных страданиях. Мы подстраиваемся под мир, адаптируемся к его долбанным условиям. Нас обвиняют в посредственности и прочем дерьме. Говорят, мы пустышки. Говорят, наше искусство –пародия. Говорят, мы наживаемся на невежестве богачей. Возможно, всё это даже правда, но я не вижу ничего плохого в том, чтобы брать деньги за свою работу. Поэтому, если нужно, я не буду сравнивать свои картины с детьми. Промолчу и сохраню голову на месте. Если обычно я грущу, заканчивая картину, на этот раз с трудом дождался того дня, когда можно было распустить нашу шайку. Финальная неделя была особенно напряжённой, я не верил своим глазам, наблюдая за творившимся беспределом. Ксавье мрачнел не по дням, а по часам, хлопал дверьми и курил через каждые пять минут. Я даже подумал перенести его мольберт в курилку, чтобы всем стало легче. Ханна подходила к нему, твердя одно и то же, как говорящая кукла по нажатию кнопки:- У меня такое дерьмо получилось, жуть. А у тебя классно…Он, похоже, ничего не слышал. Музыка в его наушниках орала во всю. Однако, Ханна не сдавалась. Придвигалась ближе и ближе. В один момент мне даже показалось, что она понюхала его волосы. Бедняга Рудольф выглядел совсем хреново. Он то и дело поглядывал на Ханну, тяжело вздыхая и что-то бормоча себе под нос. С портретом было не лучше, но я держал язык за зубами. - Замечательно, Рудольф. Гораздо лучше, чем в прошлый раз. Отлично вышли глаза. Ты же сам понимаешь, как сильно вырос?Он делал вид, что понимает, поддакивал, но я чувствовал, что внутри него разрасталось отчаяние, как новая раковая опухоль. Говорят, пережившим рак нужно избегать негатива и подобного дерьма. Говорят, именно негатив порождает раковые клетки. Я надеялся, что Рудольфу не придётся пройти через это во второй раз. По крайней мере, не из-за очередной самки богомола. Но паршивее всего дела обстояли с Симон. Она полностью меня игнорировала. Зато над портретом работала, как проклятая. Будто ей удалось поймать волну, подцепить за хвост вдохновение, впасть в творческий транс. Мне было интересно, что она планирует сделать с картиной. Уж явно не повесить в спальне над кроватью. Возможно, сжечь. Или сожрать, как чёрную вдову. Атмосферу пронизывали вибрации грёбанной коллективной агрессии. Каждый, кто сидел в лодке, раскачивал её собственными руками, сильнее и сильнее. К концу последнего занятия я и вправду ожидал, что она, наконец, перевернётся. Вот только не мог даже предположить, кто качнёт последним. Клянусь, я так и собирался сказать полиции – не знаю, с кого всё началось. Могло начаться с любого. Когда краски были убраны, а кисти вымыты, Рудольф по традиции предложил куда-нибудь сходить, отметить окончание работы. Я бы не сильно удивился, узнав, что он и каждый удачный поход в туалет тоже отмечает. Но на этот раз его предложение прозвучало робко, так, будто он не рассчитывал ни на что. Кажется, даже на него, самого оптимистичного члена нашей могучей кучки, подуло всеобщей прохладой. Именно поэтому мне показалось очень странным, как быстро и единогласно остальные поддержали идею Рудольфа. Особенно возбудилась Герти. Я был уверен, что ей захочется поскорее от нас отделаться, но она, похоже, никуда не торопилась. К ней живо подключился Ксавье, не без воодушевления. Ханна согласилась, скрепя зубами, а Симон подошла к вопросу, как к политической акции, и, задрав подбородок, приняла вызов митингующих. - Мы можем провести время здесь, в студии, - предложил я. Выводить эту компанию в свет было явно не лучшей затеей. Мой острый на язык приятель говорил, что в каждой культуре своё отношение к конфликтам и к их решениям. Пока итальянцы будут бить посуду, англичане молчаливо уткнуться носом в чай, американцы начнут дрожащими пальцами набирать номер психоаналитика, а русские предпочтут «не выносить сор из избы». И в этом отношении я был полностью солидарен с русскими. Помимо главного зала, где мы рисовали, и крохотной курилки, в моём распоряжении была ещё одна комната. В ней хранилась мебель, вместе с которой я арендовал саму студию, сломанные мольберты, забытые работы учеников, холсты, бумага и какой-то хлам от прошлых владельцев, который я даже не разбирал. - Там есть стулья и стол, - уверил я. Они, действительно, там были. И ещё диван. - По-моему, чудно! – Герти загорелась моим предложением, - и пообщаться можно. В этих барах всегда так шумно. Я проводил всех в кладовую, сказав: «проходите в мой творческий кабинет». Ключ к успеху не в акценте, а в грёбанной семантике. Сам помчался в ближайший супермаркет за шампанским, виски и чем-нибудь съестным. Рудольф увязался со мной. Всю дорогу он трындел о том, что ему понравилось. И студия, и рисование, и Герти, и даже я. В какой-то момент я подумал, может, он под кайфом. Эти смертельно больные сначала подсаживаются на обезболивающие, которые и лошадь приведут в экстаз, а потом выясняют, что больны они не смертельно. Боли больше нет, а экстаза хочется. Вот и получается, что вроде как наркоман, а вроде нет. Рак пережил. Ему можно. - Отчего-то Ханна грустная, ты не заметил? – спрашивал он, - нервная такая. Не случилось ли чего? Нет? Не в курсе? Она всё ещё из-за картины переживает? Не знаю, как и сказать, но… но, может, у неё эти самые? Критические дни?Я хотел поправить, что эти не критические дни, а критические приступы хронического дерьмостаза. Это когда дерьма накапливается столько, что оно даёт метастазы, и тебя буквально прорывает на всех и вся, как канализационную трубу. Лодка раскачивалась. Могла ли Ханна стать тем, кто её перевернёт? Спросите меня – любой мог. Отвергнутые, оскорблённые, горделивые и разочарованные. Каждый, включая меня. Добавим алкоголь, тесное помещение и вот рецепт смертоносного коктейля. Вот только кто ж знал, что он в прямом смысле окажется смертоносным. Первая половина вечера прошла куда лучше, чем я ожидал. Никто не жаловался, даже на низкие потолки и захламлённость. Кладовая – это, конечно, не модный лофт с раритетными полами. Закулисье художника. Оборотная сторона. Есть, вроде бы, такое телешоу, в котором богачи прикидываются обычными людьми и отправляются в суровый мир трущоб, очередей, пособий и общественного транспорта ради острых ощущений. Мне кажется, наш прощальный вечер был пропитан духом чего-то подобного. Снисходительного авантюризма. Всем было не слишком приятно, но любопытно. Шампанское закончилось быстро. Только мы с Ксавье пили виски. Не знаю на счёт остальных, но мне лично хотелось поскорее надраться и притормозить ход мыслей. Притормозились, замечу, все. И даже как-то повеселели. Особенно Рудольф. Опустошая пластмассовый бокал одним залпом, он причмокивал и отрыгивал в толстый кулак:- Как же я рад, что повстречал всех вас!Остальные не разделяли его восторга. Улыбалась одна только Герти. - Действительно, было здорово. Попробовать себя в роли натурщицы, - томным голосом сказала она, постукивая пальцем по бокалу. - А чем ты вообще занимаешься? – спросила Ханна, её нога, закинутая на другую, воинственно подёргивалась - в свободное от позирования время?Герти отпила шампанского и свободной рукой прижала к шее бардовый шарфик:- Разным, - ответила, улыбнувшись, - не люблю себя ограничивать. Симон надменно усмехнулась, откинувшись на спинку старого коричневого дивана, который, кстати, едва ли не обнюхала, прежде чем усесться:- Другими словами, постоянной работы у тебя нет. - Можно сказать и так, - снова улыбнулась Герти. Она скользнула по мне мимолётным взглядом. Я словно прочитал её мысли: «мне совершенно не хочется раскачивать проклятую лодку». - Как же ты живёшь? Все эти наряды… - Симон взмахнула рукой, едва не расплескав шампанское, - скажи, ты и в реальной жизни… Гертруда? Или же этот маскарад эксклюзивно для нас?- Маскарад? – растерянно переспросил Рудольф, глядя на Симон. Ханна опрокинула остатки шампанского и тут же потянулась за виски. Плеснула его в высокий пластиковый бокал:- Боже, тебе вторые очки нужны что ли? Или ты просто дебил? Наша Гертруда никакая не Гертруда. - Как это не Гертруда? – ещё больше удивился Рудольф, переведя на неё взгляд, - а кто же тогда?- Да, нам вот тоже интересно, кто? – с гневной насмешкой Ханна повторила вопрос. Внезапно повисшая тишина, кажется, напугала всех. Первые её секунды прозвучали вызывающе, ну, а что дальше? Когда тебе влепили пощёчину, подставь другую щёку. Молча. Ответь молчанием кричащему и посмотри, как он лопнет, словно мыльный пузырь. Ханна раздувала ноздри и громко дышала. У Рудольфа заурчал живот, и в этот самый момент раздался грохот - Ксавье ударил бокалом по столу:- Довольно! – воскликнул он, протянув руку – Гертруда, пойдём со мной…Но она не дала ему договорить и руку не подала, вскочила со стула со словами:- Простите…. мне нужно…. мне нужно в туалет, - бросилась прочь из комнаты. Пробегая мимо, она посмотрела на меня и, готов поклясться, всё поняла. Поняла, что я не приду ей на помощь, не буду заступаться, но не потому, что не хочу, а потому, что слишком наслаждаюсь происходящим. Внезапно, лишь на секунду-другую, уголки её губ скользнули вверх, а в глазах вспыхнули искры. Ни следа от смущения и от той Герти, которую я знал. Но, уже через мгновение, её лицо приняло свой прежний испуганный вид. Ханна закричала ей вслед:- В женский или в мужской? Главное, не перепутай!Хлопок закрывшейся двери привёл меня в чувства. Я повернулся и строго посмотрел на неё:- Зачем ты так? Это было невежливо. - А, по-твоему, вежливо приводить сюда… - Ханна скривилась, будто ей под нос сунули тухлую рыбу, - непонятно кого, и разыгрывать перед нами цирк? Я плачу тебе деньги за что? За то, чтобы рисовать сраного трансвестита?- Трансве…? – заикнулся Рудольф, у него на лбу выступили капли пота - транс… траснве…?- Его самого, дорогуша! У нас тут, оказывается, что-то вроде *****ского притона…- Pauvre salope! – выкрикнул Ксавье. Затем опустил голову, потрепав свои кудри, и истерично рассмеялся - des snobs… cette folie!В следующий миг он едва не подпрыгнул, вставая, и своей лучшей модельной походкой, будто ему в задницу присунули, продефилировал к выходу. - И чего ты добилась? – Симон клацнула языком, - идиотка. Если хочешь, чтобы он тебя трахнул, не показывай, насколько ты бешеная. - Лучше кофе подавать и дурой прикидываться? – оскалилась в ответ Ханна. - Кажется, меня сейчас вырвет, - Рудольф отрыгнул несколько раз, прикрыл рот рукой и бросился бежать из комнаты. - Ну, прекрасно, только этого не хватало…- Симон закатила глаза. Ханна без лишних промедлений опрокинула в рот порцию виски, сморщившись. Потянулась к столу и схватила крупную виноградину.

- Смотри, а то из-за тебя у бедолаги начнётся ремиссия…- Давно хотела сказать – иди на хер! – Ханна гордо вскинула руку и выставила средний палец, на котором возле ногтя, если приглядеться, можно было заметить пятно краски. - Пожалуйста, успокойтесь, - я встал между самками богомола, - Ханна, может, посмотришь, как там Рудольф?- Может и посмотрю. Вообще-то, меня тоже подташнивает, - сказала она, переведя взгляд с меня на Симон. Затем поднялась, сплюнула в сторону виноградные косточки и пошла к двери. Я посмотрел на Симон, ожидая благодарности, но, выражение её лица было сердитым и, как мне показалось, немного испуганным:- Даже не вздумай ко мне прикасаться, - прошипела она по-змеиному. - Симон, послушай… - я сделал пару шагов, но она подорвалась с дивана и попятилась назад, прижимая к груди свою белую сумку, из которой что-то посыпалось на пол. Она даже не остановилась, чтобы собрать своё барахло. Как если бы выпрыгивала из горящего самолёта. - Не смей. Не подходи ко мне, чёртов извращенец! Как долго ты трахал его? Меня и его одновременно? Сначала отлизывал мне, а потом отсасывал ему? Нет, я не хочу знать! – она замотала головой, отчего волосы выбились из хвоста и растрепались, - заткнись и не произноси ни слова! Грязный ублюдок! Ты… ты мне противен. Мазила-неудачник и… королева квиров! Отличная парочка. Надеюсь, вы наградите друг друга герпесом!С этими словами она выбежала из комнаты. Я собирался отправиться за ней, но вдруг замер перед дверью. Разъярённая самка откусит мне голову. Стоило ли так рисковать? Ради чего? Всё это сборище бездарностей, не имевших ни малейшего представления о том, что такое настоящее искусство. Искусство вообще! Да они даже не различают пейзаж и натюрморт! Да они карандаши не умеют ножиком точить. Ханна, вот и впрямь pauvre salope, мольберт называла альбертом, уверенная, что это имя его изобретателя. Меня вдруг пробрала нешуточная злость на всех и вся, даже немного на мир в целом. На мир, состоящий из одних мудаков, которые считают, будто бы на сексе клин сошёлся. Они и в художественную студию записываются, чтобы размять вагинальные мышцы или удостовериться, что у них ещё стоит. На столе осталась стоять бутылка виски, заполненная на треть, и меня это очень вдохновило. Я сел на диван, почувствовав, что место ещё тёплое, спасибо заднице Симон, и налил в стакан щедрую порцию. Безо льда, конечно, не то, но хотя бы охлаждённое. Сделав пару глотков, я запрокинул голову назад и попытался расслабиться. Вдруг вспомнил, что надо было, наверное, закрыть главную студию, а то ведь эти полоумные могут со злости натворить дел. Но даже это меня не слишком взволновало. Полы было жаль, а остальное – на хрен. Там сплошные ученические каракули, да мои наброски. Хлам всякий. Пусть даже сожгут ко всем чертям, а я лучше отсижусь в тишине и покое. Стоило мне об этом подумать, о тишине и покое, как откуда-то снаружи раздался дикий женский вопль. Я едва не подавился. Пролил виски себе на джинсы. Чертыхнулся. Вскочил с дивана, поставил стакан на стол и побежал разбираться с неутихающим воплем, явно доносившимся из студии. Добрались, наверное, до полов, чёртовы мудилы. Подбежав, увидел, что дверь распахнута. Все остальные уже были внутри, собрались вокруг стула, повёрнутого спинкой ко входу. Я сразу же узнал локоны Герти. Я видел только её затылок. Схватившись за голову, вопила Ханна. Я вошёл, обошёл стул и понял почему: из живота Герти торчала рукоятка ножа. Её лицо, всё же, оставалось прекрасным. Глаза закрыты, рот распахнут. Она будто заснула. Интересно, у кого стальные яйца? Кто мог решиться на такое?- Мерзкая гадина! – закричал Ксавье. Всё произошло настолько быстро, что я реально не успел сообразить. В один момент передо мной Герти с ножом, а в другой Ханна, прижатая Ксавье к полу. Его руки сомкнуты вокруг её шеи – я убью тебя, дрянь! Тебе не жить!- Алистар, убери же его! Убери скорее!Прозвучало моё имя, но я не сразу его узнал. Ханна топотала ногами по полу, как припадошная, пытаясь освободиться, но Ксавье сидел на ней уверенно и давил, давил, давил на шею длинными костлявыми пальцами. Я подумал, что если Ханна и не сдохнет, то следы точно останутся. Бесплатный бонус от студии. - Алистар, чёрт побери!Я посмотрел на Симон, потом на ошарашенного Рудольфа, у которого на подбородке осталась влажная скользка дорожка от блевотины, и понял, что всё в моих руках. Значит, я – единственный мужчина, единственный, кто мог противостоять Ксавье. Единственная надежда Ханны на спасение. Мне пришла в голову странная мысль: подойти к ней и сесть на корточки возле головы:- Берёшь ли ты свои слова обратно, дорогуша? Что ты там говорила про *****ский притон? Может, начнём с извинений? Давай же, не теряй время, у тебя его немного. Ещё чуть-чуть, и никто тебе не поможет. Повторяй за мной – Прости, Алистар…Мои фантазии разрушила Симон, с криком бросившись на Ксавье. Это произошло так же быстро, как и его прыжок на Ханну. Я почувствовал себя зрителем на Олимпиаде. Секунда. И вот он оставляет Ханну в покое. Хватается за шею. Тихо заваливается в сторону, на бок. Из шеи что-то торчит, по ней же что-то течёт, что-то красное. Кровь, разумеется, это может быть только кровь. И я узнаю деревянную ручку, тонкую такую. Один из моих мастихинов, № 16. Ханна раскашлялась, а Симон упала на колени, тяжело дыша, словно не прыжок сделала, а пробежала марафон:- Ксавье, - прохрипела Ханна, потирая шею, - что с ним? – она приподнялась на локтях. - Я не хотела… я не хотела этого… - лепетала Симон. - Что ты с ним сделала? Это ты сделала? – Ханна впилась в неё яростным взглядом, - ты… у него кровь… почему у него кровь?- Я не хотела… надо вызвать скорую – Симон умоляюще посмотрела на меня, - он ещё может быть… жив. - Что ты наделала?!Мне стоило догадаться, что будет дальше. Возможно, в глубине души, я и догадывался, но всё равно ничего не сделал, чтобы предотвратить. Даже не попытался. Ханна приподнялась, подползла к Герти, вытащила из неё нож и бросилась на Симон. Та не сопротивлялась. Скорее всего, она была в шоке. Наверное, так лучше. Есть вероятность, что она и боли не почувствовала. Мне стало легче от этой мысли, в какой-то степени. Они обе с грохотом рухнули на пол. Внезапно позади меня раздался громкий рыг. Беднягу Рудольфа скрутило пополам, и изо рта полилась жидкая светлая рвота. Многих тошнит от вида крови. Я не из их числа. Позволив Рудольфу выблевать всё, что оставалось, я подошёл и аккуратно положил руку ему на спину:- Тебе нужно быть сильным. Нужно позаботиться о Ханне. Ты сможешь позаботиться о ней?Он поднял голову, вытирая мокрый рот тыльной стороной ладони:- Уведи её отсюда и налей выпить. Ты меня слышишь? Я останусь здесь и вызову полицию. Ты слышишь? Кивни, если слышишь?Он послушно кивнул:- Хорошо, это хорошо. А сейчас поднимайся. Он послушно поднялся. Я повернулся в сторону кровавого месива:- Ханна, дорогая, поднимайся и ты. Рудольф отведёт тебя в безопасное место. А я обо всём позабочусь, - я протянул ей руку. Ханна, словно загипнотизированная, поднялась и заковыляла к нам. Взяла мою руку, оставив на ней кровавый отпечаток. Я передал её Рудольфу. - Налей ей выпить, - скомандовал, - давайте же, идите, идите. Я со всем разберусь. Два раненых солдата, опираясь друг на друга, покинули поле боя. Я огляделся вокруг – впечатляющее зрелище. Тут же захотелось его зарисовать. Или хотя бы сделать пару снимков, чтобы потом срисовать с них. Кровь вместо краски. Кровь как краска. Картина, написанная кровью. Поднёс руку к носу и понюхал. Вытер о джинсы. Я не смог удержаться. Бросился к столу. Схватил блокнот и карандаш. Принялся за набросок. Мне нужно было всего пару минут. Совсем недолго. А потом я бы сразу позвонил в полицию. Назвал бы своё имя и сообщил, что по такому-то адресу произошло… массовое убийство? Но на этом, пожалуй, всё. Свидетель обвинения из меня никакой. Ещё хуже – свидетель защиты. Не люблю допросы. Успел сделать целых три наброска. Думаю, хватит. Им всё равно не превратиться в шедевр. Уходя, оставил их на столе. - Тебе он не очень нравится, да? – спрашиваешь ты. Я только вышел из душа, остановился в дверном проходе, наблюдая за тобой. Развалился на моей кровати. Не моей. Собственность мотеля Парадиз. Рядом что-то лежит. В чёрном кожаном переплёте. С золотистой надписью Notebook. Мой дневник. Не мой. Спустя секунду ты подтверждаешь, выводя надпись указательным пальцем и загадочно улыбаясь, - Алистар Форд. Любопытный. Нашёл-таки. Да и я не старался спрятать. Но мой настоящий дневник тебе не найти никогда. Потому что он у меня голове. Ты продолжаешь улыбаться. Не загадочно. Только не для меня. Я различаю твои улыбки, как Алистар различает оттенки красок, хаотично размазанных по палитре. Кобальт синий средний: задиристо-настороженная. - А тебе понравилась Герти, - и это тоже не вопрос. Это рикошет. Вероятность, что пуля отскочит, всегда есть, хоть и ничтожна мала. Вероятность, что она убьёт или покалечит, ещё меньше, но и это возможно. Даже на стрельбищах, по статистике, от несчастных случаев гибнет порядка трёхсот человек в год. Я не собираюсь убивать тебя. И ты не собирался убивать меня. Ты выстрелил, заранее просчитав, что расстояние, угол и поверхность идеально совпадут для рикошета. - Ну… - медленно тянешь. Губы трубочкой - не так сильно, как тебе. У меня осталась пара её платьев, - я мотаю головой. Твоя улыбка – краплак красный: провоцирующе-серьёзная. Подхожу к кровати, ложусь, кладу руки под голову и смотрю в потолок. Вентилятор крутится. Звук монотонный, нейтральный, но я бы предпочёл тишину.

Герти мне понравилась, и всё же, я чертовски соскучился по тебе. А ты? Поворачиваюсь и начинаю считать твои веснушки: знаю, невозможно, но вроде бы их стало больше. Десять лет прошло. Такая мелочь. Зачем мы проделываем всё это?Ты шире улыбаешься, глядя на меня сверху. Подпирая голову рукой. Улыбка – травяная зелёная. Вспоминаю: вот зачем. -Ради Герти я побрил подмышки, - тычешь пальцем в мою густую растительность, - и ноги тоже. На брови не решился. Что обо мне люди подумают?- А ты им объяснишь, что у вампиров волосы не растут. Ты надуваешь щёки и шлёпаешь губами. Открываешь мой дневник, не мой, и начинаешь перелистывать страницу за страницей, кажется, абсолютно бесцельно. Хочешь спросить. Без этого никуда. Традиции. Ритуалы. Есть в них даже что-то успокаивающее. Как давно началась вечность? Лет сто назад, не меньше. А ведь ты больше всего на свете боялся, что её не существует. Но я отыскал её для тебя, помнишь?- Может, сделаем перерыв? – ты задаёшь один и тот же вопрос каждый раз. И каждый раз я порываюсь ответить: «к чёрту, давай вообще прекратим». Глядя на твою улыбку: окись хрома. Но я не сказал раньше, и сейчас не скажу. Может, потом. Ещё через десять лет. Иногда мне хочется, чтобы тебе тоже хотелось. Покончить с этим. Так же сильно, как и мне. Но тебе ведь не хочется. Не хочется? Если бы я мог спросить, не спрашивая… Ты меня понимаешь? – а ты не только отличный актёр, но и писатель тоже - поднимаешь дневник и трясёшь им, - не надоело?- Нет, - отвечаю мягко. Мне нравится возить с собой все дневники. Уже пять. Когда тебя нет рядом, я просматриваю их. Как фотоальбомы, заполненные фотографиями, которых мы никогда не делали. Ты это знаешь, откуда-то. Возможно, читаешь мои мысли и считаешь меня идеалистом. Или идиотом. Нет, не идиотом. Ты бы никогда не стал водиться с идиотом. Эта мысль воодушевляет. Мои роли почему-то всегда немного дерьмовые. Да, теперь я говорю «дерьмовые» даже голосом в голове. Теперь все говорят «дерьмо», «дерьмовый». Мои роли всегда такие. Некоторые, наверное, очень. И мне кажется, я постоянно вбираю часть этого дерьма в себя. Ты – другое дело. Не вбираешь ничего. Не меняешься. Откуда я знаю? Может, и нет. Может, я ошибаюсь, но ты выглядишь так, будто ничего в себя не вбираешь. Сходи в душ и смой предыдущие десять лет жизни. Я сходил, но не смывается. Не выходит. Не всё смылось. Я уважаю тебя за это даже. Если не притворяешься со мной, то я очень уважаю тебя за это. За умение легко и без сожалений прощаться, когда приходит время. Так же было и с Герти. Так же будет и со мной. Завтра. - А у тебя не возникает такого чувства… - спрашивал я, в баре, скользя пальцами по мокрому и холодному стеклу пивной бутылки. Много лет назад, - что… - я не знал, что именно собираюсь сказать до последнего момента, пока не сказал, - что они остаются? После всего… знаешь, они не уходят до конца. И ты уже не они, но… но ещё и не ты. И, может, если кто-то назовёт тебя их именем, ты точно обернёшься…- Нет, - ты покачал головой. Пробежался взглядом по бару, потягивая через трубочку «Кровавую Мэри». Ты был в полном восторге от этого названия. Тебе нравятся такие штуки. Ты посмотрел на студентов, столпившихся у музыкального автомата. Кажется, я знал, о чём ты подумал тогда. Не проронил ни слова. Меня это напугало. Но я всё равно стал уважать тебя ещё сильнее. Помнишь, как ты боялся, что вечность станет нашим проклятьем? Тогда мне и пришло в голову. Подумал, десять лет не такой уж и большой срок. Надо было предложить пять, а ещё лучше, три. Я предложил выбирать города встречи по алфавиту. Первого марта нужно подать объявление, любое, в самую крупную местную газету с подписью «Время не терпит». Никакого интернета – мы договорились. Ты скривился и сказал: «худшая идея человечества». Наверное, за десять лет между тобой и интернетом что-то произошло. Я расстроился, потому что не знал, что именно. Хотел спросить, но у нас всегда мало времени. И много вопросов. Мы всё равно почти ничего не спрашиваем. Почти ничего не знаем друг о друге. Странные мы, если вот так задуматься. В объявлении правила. Играем строго до двадцать второго апреля, что бы ни случилось. Это день твоего рождения. Настоящего. Человеческого. В прошлый раз мы взяли напрокат «Интервью с вампиром» ради забавы. Ты разочаровался в конце и спросил: «почему в реальности всё через задницу? Волосы у нас не растут, на солнце мы не горим. А теперь и убивать нельзя!» Тогда я почти сказал: «всё, заканчиваем, наигрались». Но ты выглядел так, будто собирался впасть в депрессию, и я решил, что тебе нужен ещё один раунд. Последний. И тогда уж точно прекратим. А знаешь, чего я боялся больше всего на свете? Что это однажды случится. Что тебе наскучит такая жизнь. Нет ведь никакого гламура, и не было его никогда. По-хорошему, я предупреждал. Я говорил, что вампиры почти как люди, только пьют кровь. Я говорил, загибая пальцы перед твоим носом:- Ты остаёшься таким же: сердце бьётся, дышишь, моргаешь, только тебе всё это, в общем-то, не нужно. Понимаешь? Можешь и не дышать. Но что-то меняется, перестаёт происходить. Ногти не растут, к примеру. Как фабрика, на которой всё работает, но ничего не производится. Ты понял? Потом ещё… - я вспоминал самое важное, - ещё днём чувствуешь себя хуже, чем ночью. Слабее вроде как. И… бегаешь быстро, но это, наверное, неплохо. Силы прибавляется, выносливости, но не как в сказках рассказывают. Понимаешь? Конечно, если тебя порежут или подстрелят, то ты не умрёшь. Рана затянется. Но голова точно не отрастёт. У тебя глаза горели, будто ты меня и не слушал совсем, а просто ждал, когда я выговорюсь и сделаю, что обещал. Таких, как мы с тобой, осталось немного. Сейчас даже можно выяснить, сколько точно, надо просто зайти на сайт, там счётчик работает в реальном времени. Но ты считаешь, что интернет – «худшая идея человечества». А знаешь, что они пишут? Хорошо, что не знаешь. Тебя бы это разозлило. «Соблюдайте правила. Сохраните наш вид». Кендрик, приятель с острым языком, согласен:- Анархия для нас – непозволительная роскошь. А мы умерли и переродились ради неё. Ради анархии. Ради свободы. Ради вечности. Ты недолюбливаешь Кендрика, но молчишь. Думаю, ты никогда не скажешь мне об этом. Он – мой создатель. Он дал жизнь новую мне, а, значит, дал и тебе. А ещё ему больше трёхсот лет, и таких, как он, совсем мало. Кендрик – старый разбойник, но не дурак. Я не говорю тебе, что иногда вижусь с ним. У него всегда много историй и советов наготове. Я не говорю тебе, не хочу расстраивать. Ведь ты недолюбливаешь Кендрика. Но ты, наверное, и сам обо всём догадался, потому что читал дневники. Его создателя давно убили, и он жалуется, что из-за меня не может путешествовать налегке:- Не спокойно мне, ты понимаешь? – говорит, - как тебя одного оставить? Слишком сильно ты к нему привязан. Неправильно это. Иногда спрашивает о тебе:- Есть ли такое, на что ты не пойдёшь ради него? Подумай, – спрашивает. Я отвечаю: «есть». Но язык едва поворачивается. Ты хоть и не слышишь, а я всё равно чувствую себя предателем. - Я бы сказал, что тебе не стоило его обращать, но… - Кендрик разводит руками, - но тогда и мне не стоило обращать тебя. Быть вампиром не так весело. Он ещё этого не понял?Ты помнишь Кендрика с тех времён, когда мы втроём спрыгивали с поезда в каком-нибудь забытом Богом городишке и задерживались на ночь. Пили кровь доверчивых девиц в темноте улиц. Твоя идея. Я не обвиняю. Ты говорил:- Почему бы нам не повеселиться? – и тыкал пальцем в окно поезда, указывая на силуэты приближающегося городка. Кендрик протирал платком свои очки и усмехался. Вампиру не нужны ни платки, ни очки, но я не помню, когда видел его без них. Я молчал, потому что не одобрял, как ты выражался. Когда-то мы тоже были людьми, и всё это попахивало неприятной мне дикостью. Но я ведь обещал тебе вечность, не так ли? И больше всего на свете боялся, что она тебе наскучит. Раньше было проще. Погляди на нас сейчас. Участвуем в переписи населения. Получаем кровь курьерской доставкой. Называемся чужими именами. Дурные вести принёс Кендрик. Я знаю, ты тоже помнишь тот день. Он постучал в дверь моего трейлера, припаркованного на берегу Черногорского озера, которого, вполне возможно, даже нет на карте. На нём был серый пиджак с закатанными рукавами и белые хлопковые штаны. Он выглядел устало и недовольно, как замученный банковский клерк, целый день отказывавший добрым людям в займах. - Вампиры, как армяне, - сказал он, согнувшись над моим мини холодильником, - или евреи. Но больше армяне, - достал стеклянную банку с кровью и присосался к ней на несколько секунд. Иногда я хранил запасы. Ты помнишь? Помнишь мои стеклянные банки? Ты вставлял сельдерей и довольно заявлял: «вот это – Кровавая Мэри». Я спросил, в каком смысле. Кендрик ответил:- В смысле диаспоры. Они все друг друга знают и дышат своим воздухам. Общаются тоже телепатически, или вроде того. У них вместо писаных законов, паутина невидимой власти, основанная на теневых махинациях и кровной эмпатии. Я всё ещё не понимал, к чему он клонит. - Ты слышал когда-нибудь о Королевском Клане? Вот и я слышал, - он снял пиджак и бросил его на мою незаправленную постель. Под ним была лёгкая белая рубашка с короткими рукавами - все о нём слышали, но никто не видел. Паутина невидимой власти. Ты понял, что это такое?Я не совсем понял, но кивнул. Кендрика не провести:- Они, вроде как и есть, а вроде их и нет. Потому что тебе о них рассказал какой-то щуплый вампиришка в пропахшей мочой пивнушке. И верить ему или нет, ты не знаешь. Только ведь и ему кто-то рассказал до этого. И тому другому тоже. Пока всё тихо и мирно, плевать, правда же? У Британцев тоже есть свой Королевский Клан и формальная монархия, но они никому не мешают. Только для нас наступили не лучшие времена. До меня дошёл слух, - он неестественно растянул последнее слово, - у теневой власти это так и называется, запомни. Дошёл слух, что нас вот вот схватят за яйца, свои же, - снял очки и зажмурился. Схватить за яйца – понятие очень растяжимое. - Опять же по слухам, нас после чёртовых фрицев осталось так мало, что кому-то из Клана, якобы, пришлось пойти на сделку с человеческими властями. Так мало, что даже какой-нибудь хилый итальянский батальон перебьёт нас в перерыве на сиесту. Ещё время останется, чтобы обмыться и вздремнуть. Дай людям пару десятков лет, пока они будут сплачиваться и размножаться, как тараканы. Инстинкт продолжения рода, понимаешь? А наши разбежались, каждый сам за себя. Так что… - Кендрик развёл руками, - по слухам, заключено мирное соглашение, или вроде того. Они не трогают нас, а мы не трогаем их. - Кровь, - говорил Кендрик, - по слухам, будет раздаваться в больницах. Приходишь и говоришь: я в программе В. Якобы экспериментальная программа послевоенной реабилитации. Виктория. Победа. Чёрт знает что! Никто вопросов задавать не должен. Приказ придёт сверху. По всем странам. По всем больницам. Это временная мера, по слухам. Дальше что-нибудь попроще наверняка придумают. Это надо передать, ты меня понял? Как салочки, передай другому. Как сифилис. Как армянская диаспора. Мне было некому передавать, кроме тебя. Тогда я больше всего на свете боялся, что ты, наконец, разочаруешься. Помнишь, что ты сказал?- Кровь есть кровь, плевать. Но как же мы теперь будем… выпускать пар?Даже люди убивают людей. Чтобы выпустить пар. Тогда я и предложил. Не в тот же день, чуть позже. Мне надо было подумать. Если убивать клыками нельзя, то ведь можно по-другому. Ты обиженно рассмеялся:- Сожрав антилопу, лев не заметает следы. Почему мы должны?Я предложил посмотреть на это с другой стороны, как на следствие глобального прогресса. Игра остаётся, просто усложняются условия. Тебе понравилась такая формулировка. Ты глядишь на меня сейчас, нахмурившись:- О чём задумался? – спрашиваешь. Хочу сказать: «давай перестанем». Но не скажу. В другой раз. Ещё через десять лет. У нас мало времени. Сегодня уже двадцать второе. Утром мы снова разъедемся. Твоя очередь. Пропускаешь пару букв. Останавливаешься на З. Выбор небольшой. Ты скажешь на прощанье:- До встречи в Зальцбурге через три тысячи шестьсот один день. Ты всегда считаешь дни, как будто от этого их станет меньше. Или просто по привычке. Ты же любишь точность во всём. Я не рассказывал тебе, но тоже считаю, надеясь, что их станет меньше. Я скажу что-то вроде:- Только не заставляй меня играть на скрипке. Ты улыбнёшься. Ван-дик коричневый. Напомни ещё раз, зачем мы всё это делаем?- О Моцарте, - отвечаю. Ты понимаешь, что я вру, но всё равно киваешь. Тебе не залезть в мою голову, как и мне в твою. А хочется, не стану скрывать. Времени так мало, а мы никогда не говорим друг с другом. Просто ты и я. Помнишь, мы лежали в трейлере на моей незаправленной кровати. После того, как Кендрик передал мне «сифилис по средствам армянской телепатии». Я тогда попытался пересказать тебе наш разговор, и вышло нечто в таком духе. Ты отвернулся от меня, уткнулся в стену, прижав колени к груди, а я пробовал объяснить, как мы теперь будем убивать. И почему это должно быть всё так же весело. - Они сами будут себя убивать. Или друг друга, - мне казалось, это – отличная идея. Но ты молчал. Я не знал, как тебя заинтересовать. Мне хотелось дать тебе свободу, отпустить, потому что я думал, что разочаровываю тебя. Кендрик сказал, что моя идея – неплохая, но слишком сложная. - На что ты ради него не пойдёшь? – опять спросил. Он бы на такое не согласился. Ты назвал его старым пердуном. Но он не сможет понять, каково быть нами. Никому не понять. Я променял твою разочарованную улыбку, сиена натуральная - «терпи меня целую вечность», на тоскующую, но настоящую, охра золотистая - «скучай по мне десять лет». - Моцарт – это немодно, - играючи бьёшь меня дневником по голове. При слове модно я вспоминаю Ксавье. - Ксавье, всё-таки, гомосексуалист? – спрашиваю. Сам не знаю почему. Как будто это всё ещё важно. Согласно данным Национальной Коалиции по борьбе с насилием, число преступлений на почве ненависти к гомосексуалистам увеличилось на восемьдесят шесть процентов с прошлого года. Ты пожимаешь плечами. - Может, он за две команды играет. Сейчас такая путаница с терминами, что, хочешь, не хочешь, а кого-нибудь обязательно оскорбишь. - Его уже не оскорбишь, - вспоминаю мой мастихин, с деревянной ручкой, торчащий из его шеи. Не мой. Мастихин Алистара. №16 – лопатка похожа на вытянутую каплю. Почему я не смысл всё это в душе?По статистике, приведённой доктором Парком Диетцом, судебным психиатром, первым самым распространённым мотивом убийств со стороны интимного партнёра является гнев. На втором месте – страх потери. И, на третьем, ревность. Если нарисовать треугольник, то можно наглядно всё подтвердить. Ксавье боялся потерять Герди. Ханна жутко ревновала Ксавье. А Симон злилась на Алистара. По статистике, эти трое должны были поубивать друг друга гораздо раньше, и без нашего с тобой вмешательства. Я поверю в это, поверю во что угодно, если ты скажешь:- Я скучал по тебе десять лет. Матрац проминается, ты встаёшь с кровати, подходишь к столу напротив и заглядываешь в чёрный мини-холодильник. Достаёшь пакет с кровью и наливаешь в одноразовый стаканчик. Делаешь несколько глотков. - Вчера вечером я открываю дверь и вижу молодого парнишку, лет девятнадцать-двадцать . У него было такое выражение лица, будто он увидел не меня, а свою любимую бабулю, голую. С проколотыми сосками и черепом, выбритым на лобке, - ты усмехаешься, - потом, когда расписался за доставку, подошёл к зеркалу и смотрю, у меня всё лицо в косметике. Я вроде собирался умыться, но забыл. И выглядело это всё действительно неприятно. Тушь растеклась, - ты берёшь второй стакан, наливаешь крови и подходишь ко мне. Я поднимаюсь. Сажусь на край кровати. Беру протянутый стакан, - помада размазалась на пол лица. А ещё, - ты смотришь мне в глаза, - на мне дурацкий шёлковый халат, который выше колен. И бритые ноги, - улыбаешься. - Забавно, - улыбаюсь и я, поднося стакан к губам. Не свожу с тебя взгляда. Не понимаю, зачем ты рассказываешь мне всё это. Хочу прекратить, особенно сильно. Обещаю себе, что это последний раз. - Вот именно, - ты киваешь, - а знаешь, что ещё забавно? Если заглянешь в прикроватную тумбочку, увидишь там библию, и рядом с ней рекламный флаер ближайшей пиццерии. Кажется, я начинаю понимать:- Грань между добром и злом тонка, да?Ты мотаешь головой, кладёшь руку мне на плечо и слегка наклоняешься вперёд:- Забудь о добре и зле. Это извращённый мир. И мы не делаем в нём ничего особенного. Как по заказу где-то за стенкой, из соседнего номера раздаются голоса. Женский и мужской. Оба страстно стонут, один громче другого. Изголовье кровати начинает ритмично долбиться в стену. Твоя рука скользит по моему плечу к шее. Останавливается на затылке. Ты сжимаешь пальцы массирующими движениями:- Мистер и Миссис - киваешь на стену, - не могли открыть дверь. Замок заел. Я вызвался помочь. Надо было сильнее потянуть ручку на себя. Она мне подмигнула, а он сказал: «будь здоров». Кто вообще говорит «будь здоров»? Короче, семейный weekend, не плохо да? – придвигаешься ближе, разводишь мои колени ногой, становишься между ними, - а, может, это брат с сестрой? Или профессор и со студенткой? Или проститутка и клиент? Насильник и жертва? Или…- Я понял, - перебиваю. Настойчивость в твоём голосе меня пугает. Я всё ещё слышу, как ты перечисляешь вариант за вариантом, не произнося ни слова. Список бесконечен. - Мы не делаем ничего такого, чего не делали бы другие, - ты говоришь тихо, но уверенно. Я хватаю тебя за талию и вжимаюсь лицом в живот. Чувствую запах твоей футболки: порошок «альпийская свежесть» или вроде того. Трусь о неё щекой. Сегодня, как никогда, мне хочется всё закончить. Ты запускаешь руку в мои волосы. Профессор и студентка, брат и сестра, проститутка и клиент продолжают упорно стонать. Я немного удивляюсь их выдержке. - Не уезжай, - шепчу, зажмуриваясь. Я сказал это вслух?- Что? – спрашиваешь ты. - Ты возьмёшь дневник Алистара?- Что? Зачем?Пожимаю плечами:- С днём рождения. Ты усмехаешься. Чувствую, как у тебя сокращаются мышцы живота. Скажи, да, умоляю. Мне очень нужно. Мне нужно знать, что ты не забываешь меня. Мне кажется, ты не нуждаешься во мне так же, как я нуждаюсь в тебе. - Мы могли бы отправиться в Ереван, знаешь? Но проклятый Кендрик со своими армянами… - твоя рука в моих волосах замирает, - мне не нравится, что он постоянно крутится вокруг тебя. Мои губы расплываются в улыбке. - Я возьму чёртов дневник, если ты пообещаешь не видеться с ним в Зальцбурге. - Хорошо, - отвечаю быстро. Не задумываясь. Ты продолжаешь гладить меня по голове. Завтра утром мы разъедемся, ровно на десять лет. Но всё будет хорошо. Мы будем в порядке, ведь это последний раз. Точно, последний. Теперь точно последний. Через десять лет в другом мотеле я скажу тебе: «хватит, пора остановиться». Точно скажу. У меня будет достаточно времени подготовиться. Потерпеть совсем немного. Я и раньше обещал себе, но теперь точно. Я чувствую, сейчас всё иначе. Десять лет и я скажу: «хватит». Может, скажу что-то ещё. О чём всегда молчал.

За стеной раздаётся пронзительный женский крик:- О да, папочка!