Широки поля ЕлисейскиеСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Что делать человеку, который получает непонятный знак в виде бубенца от костюма куклы, изображающей князя Дракулу? Герой (отчасти героиня) следуя инструкциям из чистого авантюризма, попадает в миры сюрреалистически забавные и страшноватые, заводит дружбу с условно культовыми фигурами, шутовски судит людей и миры - и постепенно замечает, что всё это взаправду и вполне серьёзно. Что его нисколько не обманывают, говоря, что он делает важную работу, даже более важную, чем заявлена, - только вот истинного её названия при нём нельзя упомянуть. Один рассудочный, а не интуитивный шаг - и огромная рыбина сорвётся с крючка…IВирджил-и-яАутфит князя Дракулы был роскошен: корона из стразов, два платья, шампанское и бордо, чтобы носить одно поверх другого, башмаки архиерейской парчи и поверх всего – чёрный бархатный плащ с красным атласным подбоем, стелющийся по земле. Вернее, полке витринного шкафа, где стоит кукла. Парадное одеяние для моего семидесятисантиметрового любимца только вчера прибыло с фирмы, не исключено, что оставив клочок-другой на таможне, потому что по всей коробке перекатывался звонкий жёлтый кругляшок: бусина или бубенец от чего-то условно буддийского. У южных корейцев положено вместе с заказом преподносить клиенту сюрприз, вот его, думаю, и схарчили. Хотя на кой бес мытарям, к примеру, чётки с черепами или погремушка из берцовой кости утопленника? Чтобы меньше хапали, памятуя, что гроб не имеет карманов?Зато открытка осталась. С надписью: «Put it under the pillow and sit down». Дословный перевод был яснее ясного. Метафорический – «Положи это под подушку, может чего и вспомнишь». От загадок я тащусь, гадания изучаю, а тут передо мной явно было и то, и другое, и немного третьего. Что мне предлагается сделать с «этим» ввиду отсутствия всякого присутствия? Выспаться на костюмчике? Аутфит дорогущий, почти как вся кукла, помять было бы глупо. Заховать одну бусину, а самой сесть сверху? Так я на неё, одинокую, голову кладу. В смысле на подушку. Потому что других в квартире нет. Покуковать рядом? Ночь близко, а я жаворонок: чуть смеркнется, так уже в сон клонит. Вот и поспим – глядишь, что и высидится из яичка. Всё равно дальше сна не убежишь. Не тут-то было. Обычно моя дрёма сразу обращается в вялотекущий кошмар. Будто, как в ранней молодости, мне надо на службу, а то и на лекции в Институт. Это притом что отработали, отучились, сложили лапки на груди и ловим конкретный кайф. Громада Института попирает землю не знаю сколькими этажами: считать их бесполезно, один раз выходит семь без четверти, другой -восемь с половиной. Он и при жизни отличался порядочной долей архитектурных идиотизмов, мой ЭмПэГэИ, Московский Государственный Педагогический бывший Институт, нынешний университет имени бывшего Ленина: не со всякого уровня можно было попасть по лестнице на нижний или верхний, кое-где приходилось чесать левой рукой за правым ухом, делая крюк через этаж. Вдобавок перманентный ремонт с выдранными паркетинами и ламинатинами, свёртками вшивого линолеума на войлочной основе и зловредным запахом масляной краски. В придачу расформирование тех туалетов, которые избежали реформирования: где было М, стало Ж или вообще никак. Внутренность перекручена, словно у домика случился заворот кишок, слепые отростки тупиков заканчиваются крутыми ступенями, двери лифтов перекошены или вмиг делаются такими, когда транспортное средство предстаёт перед тобой. Так и кажется, что оттуда пыталась выбраться чья-то заблудшая в кулуарах душа. Царил здесь, как помню, яркий, даже слепящий дневной свет – между прочим, круглосуточный, потому что из таких ламп. Ходили упорные слухи, что порождалось всё это благодаря близости храма, который в советское время арендовал институтскую землю, а теперь обосновался на ней задаром. Всем известно, что церкви стремятся сесть на место древней силы, а там вечно случаются шуточки с пространством и, до навозной кучи, со временем. Оттого студенты постоянно опаздывают на занятия. Безвыходная ситуация. Точнее, бесприходная. Потому что когда я на сей раз захожу-таки в свой отсек на кафедре и бросаю сумку на кресло, меня выдёргивают из-за стола категоричной просьбой отнести одно туда и принести другое оттуда. А я не из тех, что перечат начальству. Ибо сон соблюдает одно условие: выйдя, ты уже не сможешь обратно вернуться. Прощай, сумочка, прощай, завтрак в плексигласовой коробке, прощай, моя чайно-кофейная кружка с пухленьким Красавчиком Путти на фарфоровом борту!Первое время, пока я никуда не девалась из родимого коридора, всё было в норме. Немёртвый свет, несытный воздух эйр-кондишена, невидимая пыль под каблуками. Лифт тоже обыкновенный, скоростной, как в Университете на Воробьёвых горах, только подозрительно податлив на двери и ухает вниз с такой скоростью, что я на миг повисаю в невесомости, а грудь стискивает спазмой. Что делать человеку, который получает непонятный знак в виде бубенца от костюма куклы, изображающей князя Дракулу? Герой (отчасти героиня) следуя инструкциям из чистого авантюризма, попадает в миры сюрреалистически забавные и страшноватые, заводит дружбу с условно культовыми фигурами, шутовски судит людей и миры - и постепенно замечает, что всё это взаправду и вполне серьёзно. Что его нисколько не обманывают, говоря, что он делает важную работу, даже более важную, чем заявлена, - только вот истинного её названия при нём нельзя упомянуть. Один рассудочный, а не интуитивный шаг - и огромная рыбина сорвётся с крючка…IВирджил-и-яАутфит князя Дракулы был роскошен: корона из стразов, два платья, шампанское и бордо, чтобы носить одно поверх другого, башмаки архиерейской парчи и поверх всего – чёрный бархатный плащ с красным атласным подбоем, стелющийся по земле. Вернее, полке витринного шкафа, где стоит кукла. Парадное одеяние для моего семидесятисантиметрового любимца только вчера прибыло с фирмы, не исключено, что оставив клочок-другой на таможне, потому что по всей коробке перекатывался звонкий жёлтый кругляшок: бусина или бубенец от чего-то условно буддийского. У южных корейцев положено вместе с заказом преподносить клиенту сюрприз, вот его, думаю, и схарчили. Хотя на кой бес мытарям, к примеру, чётки с черепами или погремушка из берцовой кости утопленника? Чтобы меньше хапали, памятуя, что гроб не имеет карманов?Зато открытка осталась. С надписью: «Put it under the pillow and sit down». Дословный перевод был яснее ясного. Метафорический – «Положи это под подушку, может чего и вспомнишь». От загадок я тащусь, гадания изучаю, а тут передо мной явно было и то, и другое, и немного третьего. Что мне предлагается сделать с «этим» ввиду отсутствия всякого присутствия? Выспаться на костюмчике? Аутфит дорогущий, почти как вся кукла, помять было бы глупо. Заховать одну бусину, а самой сесть сверху? Так я на неё, одинокую, голову кладу. В смысле на подушку. Потому что других в квартире нет. Покуковать рядом? Ночь близко, а я жаворонок: чуть смеркнется, так уже в сон клонит. Вот и поспим – глядишь, что и высидится из яичка. Всё равно дальше сна не убежишь. Не тут-то было. Обычно моя дрёма сразу обращается в вялотекущий кошмар. Будто, как в ранней молодости, мне надо на службу, а то и на лекции в Институт. Это притом что отработали, отучились, сложили лапки на груди и ловим конкретный кайф. Громада Института попирает землю не знаю сколькими этажами: считать их бесполезно, один раз выходит семь без четверти, другой -восемь с половиной. Он и при жизни отличался порядочной долей архитектурных идиотизмов, мой ЭмПэГэИ, Московский Государственный Педагогический бывший Институт, нынешний университет имени бывшего Ленина: не со всякого уровня можно было попасть по лестнице на нижний или верхний, кое-где приходилось чесать левой рукой за правым ухом, делая крюк через этаж. Вдобавок перманентный ремонт с выдранными паркетинами и ламинатинами, свёртками вшивого линолеума на войлочной основе и зловредным запахом масляной краски. В придачу расформирование тех туалетов, которые избежали реформирования: где было М, стало Ж или вообще никак. Внутренность перекручена, словно у домика случился заворот кишок, слепые отростки тупиков заканчиваются крутыми ступенями, двери лифтов перекошены или вмиг делаются такими, когда транспортное средство предстаёт перед тобой. Так и кажется, что оттуда пыталась выбраться чья-то заблудшая в кулуарах душа. Царил здесь, как помню, яркий, даже слепящий дневной свет – между прочим, круглосуточный, потому что из таких ламп. Ходили упорные слухи, что порождалось всё это благодаря близости храма, который в советское время арендовал институтскую землю, а теперь обосновался на ней задаром. Всем известно, что церкви стремятся сесть на место древней силы, а там вечно случаются шуточки с пространством и, до навозной кучи, со временем. Оттого студенты постоянно опаздывают на занятия. Безвыходная ситуация. Точнее, бесприходная. Потому что когда я на сей раз захожу-таки в свой отсек на кафедре и бросаю сумку на кресло, меня выдёргивают из-за стола категоричной просьбой отнести одно туда и принести другое оттуда. А я не из тех, что перечат начальству. Ибо сон соблюдает одно условие: выйдя, ты уже не сможешь обратно вернуться. Прощай, сумочка, прощай, завтрак в плексигласовой коробке, прощай, моя чайно-кофейная кружка с пухленьким Красавчиком Путти на фарфоровом борту!Первое время, пока я никуда не девалась из родимого коридора, всё было в норме. Немёртвый свет, несытный воздух эйр-кондишена, невидимая пыль под каблуками. Лифт тоже обыкновенный, скоростной, как в Университете на Воробьёвых горах, только подозрительно податлив на двери и ухает вниз с такой скоростью, что я на миг повисаю в невесомости, а грудь стискивает спазмой.

Двери открываются, и меня выбрасывает…В широченный тёмный коридор, по обеим сторонам которого двери, окантованные красным мерцанием. На дверях металлические номера – вполне внятные, однако нужный совсем вылетел из моей головы. Запах дыма, как от степного костра, где пекутся и слегка пригорают лепёшки. Жаркий пол, отчего так и тянет разуться, как на пляже с плоскими камушками. И к тому же – буквально бархатная тишина вместо привычного институтского гвалта. Одна из дверей вдруг приоткрывается. Оттуда тянет белесоватым сиянием. Я подхожу и становлюсь на пороге – спросить дорогу или ещё что. Внутри как в огромном яйце. Свечение становится более внятным – молочный опал с зеленоватой игрой. Далеко в облаках теряются цепи, на каждой из которых подвешена зыбка, плотно укрытая кружевами. Кружева колышутся, сквозь них глядит нечто странное. Страшное. Разной степени омерзительности. У каждой зыбки по девичьей фигуре: тело неподвижно, лицо застыло в благостном оскале утробной нежности. На заднем фоне суетятся фигурки поменьше, будто бы детские. Хочу сделать шаг внутрь…– Стойте, где стоите! – слышен голосок. – Я сейчас. Света, Светония, это по моей наводке, подмени, хорошо?– Надоело, Вирджил, – отзываются из банно-прачечного тумана. – Учти, с тебя за прошлый раз причитается. С той стороны ко мне подходит девочка лет десяти-одиннадцати, смуглая, кудрявая, темноглазая. – А вот туда не надо – съедят, – говорит Вирджил. – Знаете, что там в колыбельках? Полые младенцы. Не записанные в плане. Их вымолили, но неладно же отпускать наверх тело совсем без души. Вот и спеют, и переспевают, и клянчат себе хоть завалященькую душонку. А если долго не выгорает – сосут из кого попало. Раззявы у нас долго не держатся, поняли?– Не очень. Но мне явно не туда… Вирджил?– Если полностью, то Вирджилия. И, слушайте, я вас на всякий случай провожу. – Ты разве знаешь, куда мне надо?– А вы сами знаете? И никто кроме вас не знает. Ничего, пустим в дело нюх. Девочка плотно ухватила меня за руку и поволокла подальше от опасного места. Словно у нас под ногами горело. – Слушай, а почему здесь полы такие тёплые?– Добрыми намерениями вымощено, – она пожала плечами. – Добрые дела, когда доходит до исполнения, мало кого согревают. Потому что выкраиваются не по фасону получателя, а по мерке того, кто произвёл. Теперь на дверях вместо номеров поблёскивали картинки, но тоже непонятные. – Выбирайте иероглиф. – Как именно – тот, что позатейливей? Не понимаю. А если я не знаю, то, может быть, ты скажешь, где поинтереснее? И, пожалуй, с чего принято начинать. – Принято, – повторила девочка с лёгким презрением. – Ну ладно. На вашем месте я бы начала с одежды. Вон вы любите чёрное, а вас всю жизнь наряжали в серо-буро-малиновое, словно бы вас чёрное старит. Серость – это ведь не ваше. – Бутик? Ателье? – Вопрос о деньгах как-то перед нами не встал. – Всё сразу. И толкнула близлежащую створку. Невозможно было представить такое множество оттенков чёрного, тем более назвать. Смоляное, антрацитовое, графитовое, эбонитовое, землистое, кремнёвое, воронова крыла, бычьей крови… и уже исчерпаешь язык. Говорят, мастерицы, что ткут бухарские ковры, могут различить и назвать пятьдесят и более оттенков красного – он тоже здесь присутствовал, оттого мне почудилось, будто меня завернули в ковёр, как царицу Клеопатру. Или то был шатёр кочевника. Хозяйка, статная рыжекосая дама на возрасте, подошла с поклоном и любезностями:– Рада помочь новому гостю. Извольте выбрать. Тут передо мной возникли бесконечные ряды одеяний, чьи два ведущих цвета отливали всеми цветами радуги и роняли на стены и пол такие же отблески. – Не трусьте, – Вирджилия несильно пихнула меня локтем под ребро, – ваше само под руку ляжет. «В конце-то концов, здешнее разнообразие сводится к регулярности, как спряжение немецких глаголов, – пришло в голову. – Трико-туника-плащ, длинное платье плюс пелерина, широкая блуза с шароварами и поверх них жакет». Как-то интуитивно выбралось последнее: и практично, и легко влезать. Натянулось без особого труда, словно до того на мне ничего ровным счётом не было, и село как влитое. Кудри зашевелились на голове и стали расти, пока не достигли сборчатого воротника, плечи расправились, грудь вздохнула свободней, талия и живот втянулись. – Носите на здоровье, – снова поклонилась хозяйка, провожая нас обеих до двери. – И пусть моё мастерство сделает вас ещё краше. Что за чудеса такие!– Ваш наряд потому и ваш, что подгоняет под себя. Под истинный облик, – объяснила девочка, слегка посмеявшись над моей растерянностью. – Не сравнить с идеалом, но, скажем так, выглядит неплохо. По одёжке, как ни крути, встречают. – Где?– Хотя бы в таверне с плясками. Это называется кафешантан или я что-то путаю?– Наверное, слово устарело. Можно сказать «кабаре». А можно и не говорить. Мы снова сели в лифт, который опять двинулся, причём в неясном направлении – почва ушла из-под ног, но тело набрякло тяжестью. На полупрозрачных, как стрекозиное крыло, створках заведения кто-то нарисовал витраж по мотивам Тулуз-Лотрека: улыбки, обрамлённые пышными чепцами, каскад летучих оборок, приветственно помахивающие ноги в белых панталонах, чёрных чулках и башмачках на каблуке. При виде последнего мой взгляд оборотился на мои собственные туфли – они вроде как должны были остаться прежними, но незаметно для меня превратились в нечто средневековое. Ну, почти. Впоследствии многое появлялось, едва стоило о том подумать. Едва мы вошли, как в лицо грянул полный Орфей с Оффенбахом. И, разумеется, пока мы искали свободный столик, на эстраде отбрыкивали разудалый канкан, выстреливая обутой ногой прямо в зрителя. Девушки были несколько более раздеты, чем на входной афише, но оборки вполне себе присутствовали. Кроме того, их черно-алые ряды были слегка разбавлены двумя или тремя кавалерами, которые помешивали варево длинными ложками худощавых тел. Что ввергало нас назад в Прекрасную Эпоху. Не успели мы сесть за столик, который освободился как бы по волшебству, как нам уже подали меню и две тарелочки с рассыпными закусками, чтобы с приятностью провести время за чтением оного. Мои пальцы сами собой туда потянулись, но Вирджилия…– Вы уверены? Есть поверье, что нельзя в царстве мёртвых есть пищу мёртвых, иначе останешься там навсегда. – Если ты там, ты уже там, и тебе по сути всё равно, – произнесли мои губы независимо от меня. Ротовая полость уже была забита чем-то жутко вкусным – снаружи рассыпчатым, внутри тягучим, от чего вконец испортилась дикция. Когда мы справились с этим, подали горячее: подобие сладкого мяса моих детских лет, запечённого в горшочке с крышкой из теста, рыбу-фугу в полынном соусе и торт «Нараяма». Когда наши глаза оторвались от хорошо подчищенных тарелок, обстановка сменилась. Лихой кордебалет плавно обернулся карнавалом, что означало, кроме самих масок, несколько большее разнообразие в рядах женского и солидную прибавку мужского пола. Все подчистую кавалеры, в отличие от пестрящих всеми цветами и оттенками дам, выглядели черно-белыми денди. Метафорически можно было сказать, что мужчины заправляли балом, а женщинами заправляли ту крутую похлёбку, которая здесь варилась. И временами её пробовали – хищно и в то же время грациозно приклоняясь к шейкам партнёрш (иногда, по правде говоря, партнёров) и впиваясь в кожу страстным поцелуем. Мне пришлось некоторое время сверлить взглядом личины, чтобы понять странность. – Из них ведь почти треть в костюмах противоположного пола. – Почтенная традиция. Маскарад на то и создан, чтобы не узнавали, кто перед ними. Кстати, не треть, а по крайней мере три четверти: вы, новички сверху, приносите сюда свою самоуверенность и свои ошибки. Считаете, что выучились разбираться в таком с налёта. Это был камень в мой огород, но пришлось отпарировать миролюбиво:– Неважно: лишь бы каждый сам понимал, кто он есть под всеми наслоениями. Имелась в виду моя трепетная личность, но Вирдж словно вспыхнула и загорелась:– Думаете, они хорошо в этом разбираются? Только пробуют. Пытаются. И себя пытают. – Каким образом?Она, кажется, только и ждала моего вопроса:– Вы взаправду хотите знать? Тогда пошли, и скорее, время не терпит. Только люди могут терпеть, и то не все. Снова она забрала мою руку в свою, и мы отправились. «Жаль, что лишь мимолётно на красотищу глянули, – подумалось мне. – Всё бегом да бегом, а куда спешить – не знаю». Снова лифт, снова парение. – И куда я теперь хочу, по-твоему?– В дом терпимости, – проговорила Вирджил, звоня в широченную – как говорится, три пьяных в дребезину гусара верхом проедут – и высокую дверь с готической аркой наверху. – Э, а не рановато ли тебе?Она рассмеялась:– Придётся выдать тайну, если вы до сих пор не догадываетесь. Я родом из античности. Древний Рим, представляете. И вот ещё беда: на само пороге перехода вляпался в женское тельце, причём махонькое, и не знаю, что теперь делать. Говорят, медитациями его можно изменить через век-другой, но ведь оно такое потешное и даже милое. И успело меня к себе приспособить. О том, годится ли внедряться в бордель именно мне, какая ни будь у меня свита, речи не шло. Дверь крякнула, покряхтела, словно потягиваясь всеми костями, и отворилась. Внутри не оказалось ни потолка (разве что свод, выраженный весьма туманно), ни стен, за которые сходил частый кустарник, посаженный по всему периметру. Периметр, кстати, имелся. И беседки посреди осенней рощи, выдержанной в багряно-охристых тонах. Народу было немного, атмосфера показалась мне вполне благопристойной: одни люди прогуливались, другие сидели прямо на земле, укутавшись в вуали. На моих глазах фланёр протянул руку женщине (или кому-то похожему), поднял, поцеловал сквозь вуаль и увёл в одну из беседок. – Вот и славно: радость обоим, – тихо сказала мне девочка (или взрослый сочинитель). – Эти двое с собой определились или на пути к тому. Двойной орешек. Две стороны одной монеты. А по виду ведь какие разные!– То есть это не лупанар, – мне пришло на мысль употребить словцо из его родного языка, чтобы получить конкретный ответ. – Не бардак и не публичный дом. – Нет. Только дом, где все друг к другу терпимы и стараются постичь и принять отличие чужака, – кивнул он. – Вы называете такое толерантностью. – А почему секс? Или я ошибаюсь?– Да потому что это последний порог, который надо преодолеть, и последняя точка преткновения, – усмехнулся Вирдж. – Вспомните, кто вас окружал последние двадцать лет. Ну ладно – чужие ценности, только ведь есть правила насчёт того, кого и как можно затаскивать в постель. Постель – это святое. Должно быть, Вирджилий, существо, не соответствующее самому себе, так сказать, в квадрате, понял мои чувства с одного взгляда. Его ведь явно обучали быть поводырём или – как это? – психопомпом. – Вы бы не прочь сейчас убраться отсюда, верно? – сказал он. – Если начистоту… – меня так и тянуло признаться в своём страхе, но с губ сорвался встречный вопрос:– Ты ведь нарочно предупредил, верно? Паниковать надо было либо раньше, либо уж никогда. Но поинтересоваться, какие способы ведут к успеху, – дело вообще-то не лишнее. Далее все события напоминали сапоги всмятку. Будто само пространство скомкалось от жары и потеряло по крайней мере три единицы измерения. В подобии лаборатории или НИИ, куда мы перенеслись, сотрудники долго и со смаком объясняли благотворное действие пеньковой верёвки, пули, ножа и топора, ядов – от исторически прославленных до неожиданных в своей заурядности – и изящно подстроенных несчастных случаев. Описывая все тонкости, они производили изрядный гвалт и суматоху, так что голова у меня закружилась и окончательно съехала с катушек. То есть с плеч, но фигурально. – Ничто из этого стопроцентного успеха не гарантирует, – заключил я в финале. – И удовольствие ниже среднего. – Верно. Куда уж дальше-то помирать, – отозвался кто-то за моей спиной. – Переходишь на другие уровни, выше, ниже или просто затейливей; только и всего-то. Называется «уйти, чтобы остаться». Они заспорили и едва не кинулись в драку с применением своих особенных средств. На шум из соседнего помещения выглянул некто кряжистый, невысокий и широкоплечий. Алая полумаска пересекала физиономию наискосок, будто он сбежал с того же карнавала, что и мы с Вирджилом. – А ну встать смирно! – крикнул он густым басом-буффо. – Долой кустарщину и самодеятельность, дорогу квалифицированным профессионалам!– Янечек, – Вирджилий отлепился от моей руки, которую, оказывается, всё это время судорожно стискивал, – ты очень кстати, а то нас с экскурсантом вконец, извини меня, затрахали. Давай тащи к себе – ты ведь у нас логическое продолжение экскурсии. – Ян – это кто? – спросил я. – Ян Мыдларж, мировая знаменитость. Нанялся на должность исполнителя, влюбившись в приговорённую, думал – ему её в жёны отдадут. Такой уж романтик! Но Ян был лишь начинающим учеником, а девушка отравила мужа, поэтому ничего не вышло. Дальше-то много хорошего было: однажды он обезглавил двадцать семь человек всего четырьмя мечами, и так ловко, что они не успели ничего почувствовать. Женился дважды – первый раз по традиции, на дочери клана, второй, в семьдесят семь, – по взаимной любви. Сын им гордился и обещал, что с гордостью примет за ним меч во граде Пражском. – Выходит, он палач?– Исполнитель суровых приговоров. Тут мы пришли. Апартаменты нашего харизматичного знакомца были выдержаны в обычном для этого места мрачновато-ярком духе. Не удалось избежать и явных анахронизмов: посередине зала высилась хорошо узнаваемая гильотина, как следует отполированная и отделанная палисандровым шпоном. Постель, с покрывалом из папского атласа, была задвинута в угол и окружена ореолом пафосного вида орудий. В моё время модны были выставки-демонстрации пыточного арсенала, так одно сравнение со здешними штуковинами выдавало в них дрянную китайскую подделку. Если бы кто-то помимо меня мог их сравнить…Но фокусом интерьера, в котором скрещивались лучи и взгляды, был нагой двуручный меч, повешенный на стену там, где добрый христианин поместил бы распятие. Это был первый предмет в глухом подземелье (или не подземелье, кто его знает), который сверкал, точно солнце или алмаз.

И кто-то здесь по правде живёт? То есть взаправду, а не содержит музей? Непонятно: мне показалось, что на ярусах много пустых номеров. Во всяком случае, запертых. Вместо того, чтобы задать вопрос, я озвучил совсем другой:– Почему клинок не в ножнах? Хотя бы не в футляре?Говоря, я нечто для себя прояснил и на ходу поправился. Ян на правах хозяина отнёс мои слова к себе. Маска тем временем слиняла с его лица вместе с оттенком бесшабашности. – Ни палач, ни меч палача никогда себя не скрывали и не стыдились. Молва путала, сплетня преувеличивала, простой люд шарахался. А от чего он не шарахался вообще? И нет, перейти в иное место жительства непросто, свобода там или не свобода. Любой мир скроен по обитателю. – И любой меч, – вырвалось у меня, когда рука сама собой потянулась к его сверканию. – Однако ж вы не из трусов, – одобрительно кивнул он. – Без малого дотронулись до лезвия – а это значит, что мой сердечный приятель хотел поставить на вас метку и вряд ли передумал. То есть – либо взять для себя, либо от себя защитить. Вирджилий был прав, когда взялся провожать вас по здешним катакомбам. Иногда внятно чувствуешь переломный момент – и нутром, и кожей. Тогда как-то враз перестаёшь плыть по течению. – Знаете, Ян, если мне придётся уйти отсюда не по своей воле или я захочу надёжности… Или мало какие будут обстоятельства… Будете ли вы с приятелем рады свиданию? Могу я получить гарантию в обиталище, законы которого мне очень мало знакомы?– Как стойкую опору во время землетрясения?Получив мой утвердительный кивок, Ян ответил:– Даю слово. От меня зависит не всё, но так много всего, что народ не устаёт удивляться. – Но я буду иметь право и отступиться, если что. – Признаваться в кое-каких слабостях после похвалы было неловко, да куда уж теперь. – Я ведь не хочу особо мучиться. Только если остальное окажется хуже. Ваш клинок – он ведь умеет сохранять кровь и душу казнённого внутри себя?Почему я такое спросил, самому было непонятно. Однако мой «палач под заказ» молча кивнул, а Вирджил тонко улыбнулся:– Он вас пока не просветил насчёт здешних мук. То ведь совсем не его епархия. У него часто берут взаймы, кое-что копируют. И знаете? Пошли на это посмотрим. «Это» оказалось рядом, дверь в дверь. Воровать удобнее, хмыкнул мой поводырь. В огромной зале со стенами, покрытыми орнаментом из плесени, паутины и солевых кристаллов, находилось двое. На нас они не обращали внимания – так были заняты друг другом. Тот, что с ног до головы в коже и бархате, от души лупцевал плетью того, кто пребывал в почти полном костюме Адама. Наручники, ошейник, фаллокрипт и рукоять плети были густо усыпаны драгоценными камнями и выложены серебром – держу пари, что драгоценности были неподдельными. Стоны и вздохи с обеих сторон сплелись в благозвучную фугу. Всё было ясно. Оставалось лишь поверить. – Все аттракционы исчерпаны? – спросил я у провожатого. Он покачал головой:– Не совсем. Остался последний визит. Кстати, увидите вполне реальный выход отсюда. Заинтригованы?Мне хотелось сказать, что моя заинтригованность с недавних пор распространилась на иные предметы, но молчание иногда – самая лучшая политика. Наверное, лифт глубже не ехал – опасался расплавиться. С другой стороны, спускаясь по широким ступеням, мы оба чувствовали себя в жарком и дымном лете две тысячи десятого года. Вот до или после рождества божьего сына, который появился на свет в четвёртом году своей эры, сказать мы оба затруднялись. Одно ясно: тогда мы казались себе такими молодыми, что Белое море нам было по колено, Чёрное – до хренова корня, Жёлтое мы могли выхлестать одним глотком, а Красным опохмелиться на следующее утро. В таком вот безбашенном настроении духа Вирдж и я оказались перед высокими створками, ведущими в котельную, – по словам моего провожатого, отсюда тепло подавалось на все ярусы подземного небоскрёба (его собственный термин). Сквозь узкую щель прямо в зрачки впивалось и помаргивало рыжее пламя, дым въедался в глаза и ноздри, но в целом чувствовали мы себя боевито. Створки неторопливо распахнулись навстречу. Острый банный пар ринулся навстречу вместе с сизыми клубами, что было против любого из законов термодинамики. Думаю, что рассудка тоже. До самого верха высились огненные стволы колонн, букеты их капителей лизали мрачные своды трепещущими языками, базу в виде костра попирал закопчённый котёл. Повсюду вились медные трубы. Внутри путаницы кишок и котлов сновали мужчины атлетического сложения с блестящими от влаги торсами – Ян показался бы по сравнению с ними ребёнком. Удивительная деталь: растрёпанную шевелюру каждого из прислужников украшал венок из листьев. Лавр сочетался здесь с дубом и миртом. Ангелы, вроде бы пробормотал Вирджил немного в нос: вроде «аггелы». Занимались они непонятным – носили и подкладывали в пламя рулоны и свитки, исчерченные письменами. В костре знаки на мгновение прояснялись, вспыхивали рыжим золотом, но потом всё, кроме самих книгонош, становилось чёрным. Я было оробела от этой картины, но тотчас же вспомнила, что трусость – плохая спутница жизни и далеко не помощник в смерти, и взял себя в руки, обхватив себя за плечи ими обеими. И лишь тогда увидел, что Вирджилий подводит меня к тому, кто единственный изо всех здешних не работал. Немного более щуплый и жилистый, чем остальные, он сидел на камне, согнув ногу и спустив наземь другую, и отстукивал пальцами на колене сложный ритм. Вместо венка на нём был кожаный обруч с блестящими жёлтыми заклёпками. Услышав нас ещё на подходе, мужчина оторвался от занятия и поднял голову. Глаза показались мне колодцами, на дне которых сияли и притягивали мой взгляд мрачные звёзды. – А, вот цветочек-протея, меняющий пол по своему желанию и даже без оного, – констатировал он. – Не удивляйся: старый Вольфганг Асмодей вездесущ, как Санта Клаус. Сколько вас ни приди, всех поймёт и поимеет, со всеми побеседует по душам. Чадно, смрадно и дым столбом, говоришь? Ярким пламенем и без остатка сгорают лишь святые, а их не напасёшься. Обыкновенные людишки почти полностью уходят в шлак. Приходится держаться середины. – Она… он ищет окончательный выход, – внедрился Вирджил в паузу. – То есть запасной. То есть на всякий случай. – Не нужно говорить за меня. – Отчего-то во мне вспыхнула дерзость. – Мой друг прав, конечно, но то не вся правда. Я проявляю интерес и к уходу – но наряду со всем остальным. – А. Что же, секрета в этом нет, – говоря это, Вольфганг Асмодей махнул рукой с зажатым в ней стилосом куда-то вглубь. – Смотри: тот дальний котелок и есть дверь. Не ветхая декорация на холсте, а вот именно что она самая, без обмана. Я вгляделся. По мере того, как мои глаза фокусировались на картинке, она выступала из марева и оживала в деталях: ручка посудины, зацепленная за крюк, бульканье кипятка, горящие поленья, при виде которых приходила на ум горестная судьба Буратино, вечного театрала. Зрелище было, однако, не из книжки «Золотой ключик», а из фильма про побег из Алькатраса. Там сотоварищи пронырнули под механизм, где была форсунка, периодически пускающая струю горящей нефти для подогрева. Впрочем, я вполне мог спутать огонь с морской водой. – Что горит в огне под котлами? – пробормотал я. – То, что они выдумывают, – объяснил он, нисколько не удивившись. – Здесь ведь все поэты и сочинители. Пишут и остаются недовольны созданным – ведь лишь неудовлетворённость отличает человека от животного. Пачкают бумагу, папирус и пергамент, – и в топку на растопку, чтобы плоть закалилась и стала огнём, а огонь плотью. Ведь один огонь вечен. Ты не удивился, кстати, повстречав наяву все свои любимые выдумки до единой? Каждый из вас творит вселенную своих страстей и желаний. И ты. И они. И, к вашему общему сожалению, я. Ту, в которую входят все остальные. – Может быть, здесь вообще не стоит хотеть? – спросил я. – Почему? Ад – место, где все желания исполняются. В том числе желания об отсутствии всяких желаний, – мой собеседник пожал плечами и усмехнулся. Очень по-доброму. Отчего я перестал судорожно тискать себя самого и чуть расслабился. Нет, надо же – узнать, что ты в аду, как раз когда он начал тебе не на шутку нравиться!– Если это ад, то как выглядит рай? – спросил я. – Это ведь он за дверью?– За дверью – пробуждение и явь, – объяснил мне Асмодей, как малолетке. – Рай – аверс, мы – реверс, только и нужно, что через гуртик перебраться. А гуртик у каждого в голове. Всё себе уяснил или ещё остались вопросы?– По крайней мере, мы вроде как сможем сюда вернуться, – успокаивающе заговорил Вирджилий. Голос у него стал куда более взрослый. – Мало ли здесь интересных вещей, которые стоило бы описать и скормить огню?Мы попрощались – много вежливей, чем поздоровались, – и пошли назад. А в затылки нам летело:– Верно решили. В раю ведь не на одних арфах бренчат. Там ниспровергают и переплавляют вселенные вместе со всеми обитателями. Не всякий может такое выдержать. IIБелая ворона, белый котЗемную жизнь пройдя до половины, я погрузился в офисный планктон. Вытянул меня из трясины Вирджилий. Вот так просто положил мне в изголовье золочёную бусину – и перенёс к себе во сне, гармонично перетекшем в явь. Он же вызвался быть моим гидом по расчудесным местам, которые любой здравомыслящий христианин счёл бы обителью дьявола. Похоже было на то, что Вирдж, точнее Вергилий, взаправду был великим поэтом античности плюс проводником не менее великого Данте – и в самом деле написал «Энеиду» под августейший заказ, а потом попытался сжечь по причине вранья, допущенного в верноподданнических целях. Потому как все римляне знали, что родословная их принцепсов не имела никакого отношения ни к Ромулу с Ремом, ни к Энею, который вообще был пришей Троянскому Коню хвост; разве что к бронзовой волчице восходила, и то не по прямой линии. В общем, самое место нашему римлянину было в лимбе, рядом с другими античными поэтами и философами. Но благодаря мне мы побывали везде: в здешнем кафе-канкане, публичном парке, храме любовных мук, бракоделательной конторе, мрачном клубе самоубийц и элегантной берлоге палача. Под конец добрались и до котельной, что отапливала огромное помещение жаром, который тратили на сочинительство особи. Особи, похожие на Вергилия, но ещё больше – того советского писателя, который, по преданию, работал истопником или подметателем улиц. Как поётся: поколение дворников и сторожей на просторах бесконечной земли. Здесь мы убедились, что рукописи преотличнейшим образом горят, причём это как нельзя более способствует их сохранности, улицезрели на задней стене картинку, что перекочевала сюда из каморки папы Карло, и свели знакомство с шефом, который звался почти как Моцарт: Вольфганг Асмодей. Шеф-то и зародил в моей душе жирного червяка сомнений. Против воли, но, может быть, и нарочно. Видите ли, ад мне настолько пришёлся по душе, что я никак не мог поверить в его адство. Отсюда и началось моё тотальное неверие во всё и вся. Да кто им, тамошним, указ: ходит официальный слух, что все в преисподней неисправимые лжецы. И даже тот, кто в таком прямо признаётся – замешан, мол, – нагло втирает публике очки. Это я цитирую известный древнегреческий парадокс о критянах. – Послушай, приятель, – обратился я однажды к Вирджилу. Мы как раз отдыхали на ложе, затянутом атласной покрышкой цвета наваринского дыма с пламенем. Сей латинянин с недавнего времени произвёл себя в мои телохранители, оттого мы спали в одном номере на одной широченной постели. Нет, спали – не в смысле почивали, в аду, куда я попал по его личной наводке, было слишком интересно и разнообразно, чтобы тупо дрыхнуть. И сексом не занимались – собственно, не злоупотребляли: этак любое нежное дружеское прикосновение спишешь на «то самое». Просто после долгих и весьма впечатляющих экскурсий по уровням хочется тупо закатиться в номер и растянуться пластом, имея рядом нечто уютно сопящее. – Я вот, Вирджи, знаешь, чему удивляюсь? У нашего хозяина получается как-то уж очень просто: ад и рай – две стороны одной монеты, а в наружность попадаешь из котельной, проткнув пальцем холщовый очаг, который топится сосновыми буратинами. Будто вся Россия с окрестностями – сплошной театр дураков… Тьфу, поле «Молния». – Ну да. Реальность плюс реинкарнация и метаморфоза, – подтвердил он. При всей своей эрудиции по виду он напоминал худощавого подростка, из-за чего я временами чувствовал себя педагогом и педофилом сразу. – Тоже выход, знаешь ли. В лучший мир. – В рай?– Да чего тебя на нём заклинило? – Вирдж вытянул из-под себя покрывало и уселся на простыне, обхватив руками костлявые коленки. – Всего-навсего инобытие. Рождаешься туда переплавленным, без памяти о совершённых ляпах, что отрадно, и с накопленным в их результате опытом, что радует куда более. Ибо даёт возможность подняться на следующую ступень без малейших угрызений совести. А вот что попадаешь не в линейную будущность или, что чуть менее удивительно, в прошлые годы, а в некий параллельный мир, где тебя нет и никогда раньше не было, – это огорчительно донельзя. – Ну вот и пришла охота мне заглянуть туда хоть одним глазком. – А зачем другим жертвовать? Простое дело. Только вот новичков вроде тебя Асмодей нипочём не отпустит в одиночку – заблудитесь, подвергнетесь неодолимым искушениям. – Так ты же со мной или изменником будешь?– О как заговорил, – он рассмеялся. – Нет, я захотел – и тебе помог, но больше не собираюсь. Не тот статус и попросту навредить могу. Не обижайся: мы сделаем куда лучше. В каждой из малых вселенных имеется свой ангел и свой провожатый – ей под стать. – И какая из них рай или нечто максимально приближенное?– Чудак и выражаешься по-чудацки. Ты думаешь, рай один?– Так Асмодей объяснял…– Поменьше слушай, что он объясняет, и побольше вникай, что имеет в виду. Место, где создают и ниспровергают миры, – то не обитель, а их узел и средоточие. – Но обители ближнего залегания ведь имеются?В общем, после недолгих препирательств я решил попытать счастья в котельной творчества. А для пущего гонору всё-таки взял с собой юного Виргилия. Великий драматург или там демиург по-прежнему сидел посреди дыма, чада и коптящего пламени, но со второго раза я понял, что курьёзная штуковина у него на волосах – корона: полоса змеиной кожи, усаженная золотыми бляхами. – Вот мой друг хочет посмотреть, что получается из добрых намерений, обретших плоть, – озвучил меня Вирдж. – Без меня, как понимаете. – Что же, вольному воля, – процитировал он первую часть поговорки, опустив вторую. – Однако Вергилий прав: вам нужен другой спутник. Как и все мы, о двух сторонах: похожий и непохожий, бес среди ангелов, светоч среди бесов. – Белая ворона, – зачем-то поддакнул я. – В точку! – Он поманил рукой кого-то издали и добавил:– Только не ворона, а ворон. Если быть точным, самка чёрного ворона, то есть вороница. Но явный альбинос. Некто ослепительно белый на фоне здешней атмосферы подлетел и ясным соколом уселся на подставленную руку. Шикарный тройной веер крыльев и хвоста, кустистые брови над рубиновыми очами, нехилый шнобель, которым хоть гвозди пополам разгрызай…– Вот, Биче, тебе попутчик, – сказал Асмодей. – Надеюсь, груз из него выйдет посильный, а собеседник занимательный… Как, кстати, вас именовать?– М-м… Исидор, – решил я. Прежняя кличка из меня выветрилась, а эту можно было легко запомнить. И лёгкий закос под язычество был в наличности. – А. Ну что же, Дар Исиды, дерзайте. Он махнул рукой. Вирджил повторил движение. Мы с Биче приблизились к замаскированному выходу, она – заранее наставив свой клюв на картинку. Одного клевка хватило, чтобы разодрать полотно пополам и стянуть вниз солидный клок. А там…В сумраке чуть светились ступени лестницы, ведущей ввысь. Я ступил на первую, потом на вторую и задрал голову. Верх пирамиды терялся в бесконечности. – Не тр-русь, – громко шепнула мне ворониха. – Элементар-рная лестница Иакова. Я вдоль неё семь раз на дню тр-репыхаюсь, словно ангелок. Нашего бр-рата или там сестр-ру ведь нигде особенно не жалуют. Там – потому что вор-рон, вестник смер-рти, здесь – потому как белая, будто свадебное платье или Гекуба в саване. – Я ведь не ангел, крыльев не отрастил, – посетовал я. – Напр-рашиваешься? – каркнула моя спутница. – Тогда дер-ржись, Исидушка. Кстати, тебе не тр-рудно в дальнейшем звать меня Беатр-риче? В обмен на услугу, типа того?Тут она подцепила меня клювом за шиворот и воспарила в воздух. Или то, что им считалось. Мимо нас с феерической быстротой мелькали скалы, испещрённые блестящими рудными жилами и гроздьями самоцветов, пласты мрамора и гранита, слои жирной, как масло, почвы. Наконец, мою тушку поставили на ноги, отряхнули от меня клюв и крепко сплюнули. – Дивись, куда попал, – сказала птица, – а я пока др-ружков пр-роведаю. Вер-нусь пр-ри пер-рвой неотложной надобности, не изволь беспокоиться. – Всего доброго, Беатриче, – ответил я. Она умахнула куда-то в сторону, я же подумал вслед:«Если это рай или хотя бы нечто раеподобное, то отчего ей с этой своей неотложкой возникать?»И зажмурился. Потому что со всех сторон меня обступили и притиснули яркие краски и запахи: синего неба с озоновыми проблесками молний, влажной чёрной земли, травы и листвы, зелёных, как абсент, красных маков, жёлтой трясовицы, белых олеандров и магнолий. Все мои чувства хором возопили. Немного прочухавшись, я заново включил зрение. Ступени куда-то делись, проёма в земле как вовсе не было. Я находился на границе леса и сада, над купами которого возвышались высокие кровли, крашенные в безыскусно чистые цвета. В отдалении высилась церковь о семи шлемовидных куполах, увенчанных чем-то непонятным, каждый ловил собой солнце и отражал в меня, будто прожектор. В центре видимого скопления усматривался бесформенный сгусток чего-то светлого. Здесь располагался посёлок или даже маленький городок, и когда я спустился с небольшого холма, погрузившись в перспективу, оказалось, что там нет ни улиц, ни заборов, – одни пешеходные тропинки, по бокам защищённые от вторжения куртинами и миксбордерами. Некоторое время я не встречал поблизости ни единой души. Разве что какие-то пёстрые пятна мельтешили в отдалении. Орать наугад я стеснялся. Однако минут через двадцать навстречу мне вышла пара – симпатичный дядя средних лет, умеренно белобрысый, и пухленькая молодая женщина в платке. Одеты они были, как каждый второй в дачной местности. – Доброго времени суток, – мужик улыбнулся мне и отвесил поклон. – Вы, я вижу, здесь впервые? Мы будем рады вас принять, если вы, конечно, не возражаете. – Он Иван, я Марья, а вы кто? – добавила женщина с совершенно той же приятной улыбкой, как бы поделенной надвое. – Мой человек вечно так – берёт быка за рога, толком не разобравшись… не поздоровавшись. Только мы правда рады, если вы к нам заглянете. Успеете ещё поплутать по нашей Райчиновке и на всё полюбоваться. Я слегка удивился саморекламному названию места, но у забугорцев бывает и похлеще: какой-нибудь французский Жоппенкур или австрийский Факинг-Фукинг. Удивление не помешало мне представиться. – Исидор? Какое-то имя нерусское. – Марья чуть поджала губку.

– Прямиком из святцев, – возразил я. – Исидор Хиосский, Исидор Севильский и… хм…Мозги услужливо подсунули мне Айседору Дункан, но я почувствовал, что она ещё меньше придётся ко двору, чем древний католический энциклопедист и нынешний покровитель Интернета. – Сидор, – обрадованно уточнил Иван. Такой вариант мне не очень понравился, но зато не вызвал никаких ассоциаций – разве что с заплечной торбой и Бильбо Бэггинсом. Потому что так переносно зовётся мешок со скарбом. Тут меня провели через отверстие в роскошной живой изгороди, и сразу же в уши ринулся дитячий гомон. – Их у нас семеро, – с гордостью объявил Иван. – Отчего же не завести, если так ловко получается? За границы двора они не выходят, сами слышите. Я догадался, что кусты отрезают от улицы каждый звук. И, похоже, делают не только это. Мы цепочкой прошли внутрь двора – сначала муж, потом я и последней – жена. Небесполезная предосторожность: хорошенькие ребятишки лет, по моей прикидке, от десяти до двух облепили Ивана, с ног до головы, меня задело по касательной, зато Марья осталась невредимой. «Да она восьмого носит, вот и сторонится медвежьих нежностей», – осенило меня. Домик у супругов был приятный, но ничего особенного: мебели, книг и безделушек по минимуму, зато всё светлое, аж блестит от чистоты. – «Нам так нравится, а зачем к хорошему прибавлять ещё что-то?» – тихо заметила Марья, поняв выражение моего лица. Усаживать за стол и кормить меня они начали буквально с порога – у них, оказывается, в доме была печь, которая отлично держала тепло, и оттого стол расположили там, где из дверной щели ветерок поддувает. Потомки за нами не последовали и в трапезе участия не принимали – думается, были хорошо вымуштрованы. «Потом за стол позову», – объяснила Марья. «Да и не любят они простой тяжёлой пищи, – проворчал Иван, – одними заедками кормятся». Пища и в самом деле была самая заурядная, но вкуснейшая и в тему. Только такое и принимает душа в жару: окрошка на вырвиглазном квасе из хлебных корочек, сырники, плавающие в озере сметаны, на загладку и верхосытку – грушевый узвар с мёдом. Вот только нельзя было сказать, что все эти яства ложились на желудок камнем, – вроде бы и хорошо, да мутно и несерьёзно как-то. Оттого я даже хотел поспорить, когда меня вежливо препроводили отдохнуть в одну из небольших комнат и задёрнули тюлевые занавеси на двери и окнах. Похоже, что тёмных и плотных штор здесь в заводе не имели. Чада притопали незамедлительно. Чем уж там их насыщали – не знаю, но гомон быстренько перешёл в оголтелый гвалт. Дети, по счастью, быстренько усвистнули во двор, однако ни задремать, ни отдаться сиесте я так и не смог, хотя и уговаривал себя, что, дескать, тепло, светло и мухи не кусают. С тем и вышел из комнаты. – Вот, не сумела гостя накормить, – сказал жене Иван с лёгкой укоризной. – Да я и не собиралась его вырубить вчистую, – оправдывалась она. – В конце концов, чревоугодие и спаньё – реликт и атавизм для ублажения плоти. Меня самую малость насторожило сочетание вульгаризмов, просторечий и набожности. – Ничего, я все равно хотел осмотреться, – утешил я их. – И заодно потешить свой первобытный инстинкт. Тут у вас столовой или ресторанчика не имеется – для не особо духовно продвинутых?Оказалось, что белёсая клякса посреди домов – как раз корчма. Там и полопать, и ночку-другую перекантоваться можно. – Только туда порядочные люди не заходят. Одни чужаки да бродяги, – чопорно пояснила Мария. – Положим, не глядя такое не определишь, – добавил Иван извиняющимся тоном, – но в общем да. Те, кто не прижился, а уйти им лениво и некуда: не то что мы или вы сами. Я едва не сказал супругам, что они слегка обознались – перед ними именно бродяга и аутсайдер, кличку тоже носит соответствующую, – но зачем было обижать таких, по существу, славных людей?За оградой было по-прежнему малолюдно, но хотя бы кое-кто попадался. Супруги цветущих лет и бесспорной славяно-европейской внешности с благостным до упора видом прогуливались рука об руку. Рядом роилось и играло многочисленное потомство, изредка срывая и нюхая цветочки. Всё имело вид чинный и пристойный. Надо сказать, то были исключительно двуногие: въевшаяся с пелёнок подозрительность не позволяла мне поинтересоваться, как у них тут с собачками и кошечками, не говоря уж о мышах и ящерицах. Да, и мухах с комарами, разумеется. А уж о том, чтобы спросить дорогу к злачному месту…Располагалось оно вроде и близко, да Райчиновка, по-видимому, обладала чудесными свойствами старого Гродно, где я гостил (гостила?) позапрошлым летом. Она умела «водить» пешехода. В Гродно такое объяснялось холмами, на которых стоял город: вот нужный костёл, монастырь или башня, совсем рядом, а спустишься с горы в низину – как и нет их. Здешняя местность вроде как была ровная, как стол, но корчма то казалась величиной с горчичное зерно, то вырастала в этакое палаццо Сфорца.

После часа такой маеты я достиг, наконец, цели, причём своими силами: когда мой плохо выдрессированный желудок взвыл окончательно и бесповоротно. Восставшее на зов питейное заведение оказалось не таким расшлёпанным, как выглядело издали. Оно обладало легко узнаваемой формой – песочный куличик за минуту до того, как его слизнёт морской прибой. Крыша просела посередине, словно гангстерская шляпа-борсалино времён моей юности, узкие окна словно убегали с фасада врассыпную, резьба, некогда сплошняком покрывавшая дверное полотно, стёрлась, как королевская печать, которой проштемпелевали сотню смертных приговоров. Я потянул на себя дверь и вошёл в тихую прохладу. На первый взгляд здесь было пустынно, словно в брошенном оазисе. Второй улавливал отблески, играющие на отполированной локтями мебели – огромный стол со скамьями, окружённый столами поменьше, словно броненосец канонерками. Третий обнаруживал собственно корчмаря – мужика, чей облик почти полностью зарос бородой, а по бокам обрамлялся лохматыми локонами. Корчмарь наводил блеск на окрестные горизонтальные поверхности охряным лоскутом в чёрную поперечную полоску и бубнил себе под нос – крючковатый, с благородной горбинкой. Я кашлянул, чтобы обратить на себя его внимание, хотя он факт заметил меня и без того. – Хозяин, тут не найдётся чего-нибудь на зуб положить и в желудок отправить? – спросил я. – Такого, чтобы посущественней. – А, видел-видел, как вас наш двойной скромненький синий цветочек перехватил. – Улыбка вроде как заблудилась в его растительности, но выплыла наружу через глаза, чёрные с рыжими огоньками. – Похороните меня под плинтусом, если вас в момент не отворотило от духовной пищи и не притянуло к телесной. Пришлый народ, как правило, не раньше третьего дня расчухивает. Что ж, этого есть у меня, только уговор – без выпить нет и чем закусить. И давай, знаешь, сразу на «ты», не против?– Давай. Кликать-то как тебя?– Можно Шлёмой, с оттенком героизма, знаешь. Только не думай, что это истинное имя, и своего никому не называй, тем более райчиновцам: мигом на крючок подцепят и овладеют, не вывернешься. – Я учёный, – ответил я. – Исидор или Сидор, а настоящее имя сам не помню, правда. Только я не в курсе, какой валютой у тебя за закусь и выпивку расплачиваются. Готов сделать, что смогу. – Да питьём же и расплачиваются, – ответил некто третий. – Моим. За одним из столиков, придвинутых к стене, внезапно проявилось бледное пятно странных очертаний. Тройной силуэт: человек, ворон, сидящий на его перчатке, кот. По мере того, как я на него пялился, пятно разделялось, уточняло форму и объём. Костистый, узкоглазый и белый, как лунь, персонаж с длинными волосами. Пышный котяра сливочной масти – глаза, уши и кончик носа слегка отсвечивали розовым, что подразумевало эльфийскую примесь. А вороном была, натурально, Беатриса. – Я ведь ничего райского не могу потреблять, – с неким смущением объяснил Белый. – Меня пришлые доброхоты кровью поят. Хоть и нужно-то не больше кофейной чашки в неделю, а вечно не хватает. От мало-мальских старожилов не годится, да они шутя запинать могут. Я ведь сугубое искажение человеческой природы, мне в раю вообще быть не полагается. Такую бездну света стригу не выдержать. – Ага, стр-риг! – возопила Биче. – Др-ревний кр-ровопийца!И чуть потише и с гордостью:– Др-руг. Кот не особо не комментировал этот выплеск чувств, но с его мнением я все равно бы не посчитался. – Выходит, это ты к ним улетала? – спросил я. – Вер-рно, – ответила Биче и в подтверждение щёлкнула клювом. – Не р-разлей-вода-пр-риятели. – Ну тогда пожалуйста и с дорогой душой, – обратился я к вампиру. – На брудершафт или как? Раз пошла такая пьянка… то есть комильфо такое, имени не требую. Как назовётесь, так и ладно. Хоть князем Дракулой. – Янош, – представился он. – По крайней мере, близко к цели. Белый Рыцарь Хуньяди, знаете. – Янош, – повторил я. – Мне что – горло подставить? Вроде бы слишком интимно. – Опять же натощак голова закружится, – подумал он вслух. – И тебе… вам как классическому вампиру не повредит, что я типа покойник?– Все здесь мертвы, хоть кое-кто воображает себя живым, – ответил Янош философски. – Парадокс Буратино: если я жив, то не мёртв, а если я мёртв и никто этого не видит через ящик, то теоретически жив. – Ай, да охота вам обоим заморачиваться! – воскликнул Шлёма. – Подставить рюмку да чикнуть острым ножичком поперёк запястья, сам себе по жизни сколько раз делал. И Сливка тоже, – он с некоим смущением указал подбородком на кота. – А что натощак – меньше будет сахара в анализе. Я засучил левый манжет, ощущая нехилое дежавю. Лезвие деликатно прошлось чуть ниже ладони, редкие крупные капли стукнули в хрустальное стекло, точно дождь, – и всё прошло, как не бывало. Ни шрама, ни тошноты, ни, что самое интересное, головной боли. Она, оказывается, была постоянным фоном моего бытия в богоспасаемой Райчиновке. Альбинос с наслаждением дегустировал напиток. Лицо его чуть зарумянилось, волосы потемнели, глаза перестали отсвечивать розовой изнанкой. Кот и ворона с умилением наблюдали за всей картиной. Трактирщик подхватился и убежал за кулисы, как он сказал – срочно возмещать мою кровопотерю. Вскоре оттуда потянулись маняще-дымные запахи, а чуть погодя – и сам Шлёма с огромной мисищей плова. Из золотистой рисовой массы торчали дольки чеснока, отлично пропечённого в собственной шкурке, ломтики тушёной моркови и чьи-то рёбра, условно от молочного барашка: я не захотел уточнять. – А ловко у тебя стряпать получилось – прямо как в сказке, – похвалил я, с присвистом наворачивая кушанье длинной ложкой. – Мы рождены, шоб сказку сделать былью, – объяснил хозяин заведения. – Ловко ухваченный полуфабрикат дожидался подходящего гостя: местные бараны не так уж и тупы, всюду бродят тесной компанией. Не волнуйтесь, они всамделишные, в отличие от остального корма. – Да, вернёмся к нашим баранам. Вы все не скажете, отчего на улицах так мало животных – собак там, ящериц, кошек, – я сделал поклон в сторону Сливки. – Птиц в небе, кроме Биче, – да и той не особенно видать. – Очень просто: дети, – сказал Шлёма. – Им негигиенично. Вот и вытравляют грязюку под корень. Всё, что не так и не туда шевелится. – Но если вам ещё охота куда-то тащиться, чтобы увидеть фауну, а заодно и флору, – кстати подхватил рыцарь Янош, любуясь, как я облизываю ложку (сделать такое с пустой миской я постеснялся). – Если не хочется навестить здешний сеновал с душистой соломой и подушками, набитыми гагачьим пухом. Тогда мы бы за компанию взяли и новичка – я и кот. Сквозь Сумеречный Лес пройти легко, но отыскать в чаще храм много труднее. – Я видел золотые купола. Это настоящая церковь? – спросил я. – Меня учили, что в раю не должно быть трёх вещей. Пола – но лишь род. Семьи – потому что нет ни жён, ни мужей. И веры в Бога – ибо есть знание о Нём. А в Райчиновке всего этого в избытке. – Вот и делайте вывод, – кратко произнёс Янош. Он упорно не хотел пользоваться моей слабостью и тыкать своего нового донора – врождённый аристократизм мешал. Я кивнул: впервые за этот день мне стало интересно, а это, говоря по-простому, главный довод за то, чтобы влипнуть в очередную авантюру. – Согласны? Тогда пойдём, – сказал он. – Итак, вы, я, Сливка, Беата – хотя, нет, она полетит. Соломон?– Нетушки, я, как всегда, останусь, – ответил тот. – Подожду, в отличие от вас, более удобного момента. Я ведь к родным стенам не прикован, словно заурядное привидение: и меня к ним ни разу колом не пришпиливали, как некоторых. Тем более церковь и кабак – две стороны одного и того же бытия. Пускай уж без меня курят ладан и фимиам, глотают колёса Фортуны, геройски потребляют героин и опиваются народным опиумом. Куда мне? Я бедный простой еврей, и папа с мамой у меня были бедные евреи, и даже кошка, как в том анекдоте Льва Кассиля, – тоже еврей. На последних словах загадочный Сливка сделал вид, что ухмыльнулся, а мы сделали Шлёме ручкой и выступили. Лес начался сразу за порогом корчмы, словно и он ждал-дожидался подходящего момента. Густой, прохладный, тенистый – заметно было, что вампир облегчённо вздохнул и перестал щуриться, – и запахи здесь витали живые. – Не то что деревенские ходячие и стоячие муляжи, – отметил Янош, резво двигаясь по тропе. – Я и листву чувствую, как растёт, и всякую живность слышу, как она шуршит в траве, и птиц – они скрытно поют, но ведь у меня слух куда тоньше вашего, Исидор. – Пр-релесть, – согласилась Биче. И даже на хмурой кошачьей морде выразилось удовлетворение – может быть, наличием птиц, а также мышей в окружающей среде. «Сливка что – немой? – подумал я. – Или так умён, что не говорит, пока нечего сказать по делу?»Тут мы пришли. Очень даже просто. Храм высился на широкой цветущей поляне и благодаря капризам здешнего пространства казался небольшим и вполне обозримым. На белокаменных стенах сплетались рукотворные виноградные лозы, обвивая усиками стрельчатый портал, жонглёры играли на псалтири и арфе, усатые и гривастые звери танцевали под эту музыку, попарно сплетаясь хвостами. Вход благословляла большая икона – изображение на ней было таким удивительным, что не успев рассмотреть его в деталях, я поднял глаза вверх. Так и есть: на всех семи шпилях поместили скульптуры кошек или даже маленьких богинек Баст в горделивых позах. Я вновь опустил взгляд: икона изображала юную святую с головой, окружённой нимбом, и епископским посохом в руке. Тем жестом, полным одновременно властности и грации, каким Мария-Дева держит Спасителя, святая прижимала к высокой груди стройного рыжего котика. За плечом у неё рисовался важный котяра в мантии и клобуке, морда его была величественна и сурова. – Святой Котофей Странноприимец и его супруга, великомученица Кошка Шрёдингера, трагически погибшие во время безответственного научного эксперимента, – объяснил Янош, плотно поддерживая меня за локоть. – Нет, не нужно на них креститься, – остановил он мою руку, что механически поднялась на уровень левого плеча. – Ненавижу то, на чём их распинали, – сказал некто за моей спиной. – И колокольни – м-мой народ сбрасывали с колоколен каждую коронацию. И костры для кошачьего всесожжения. А потом неизбежно плодились крысы, наступала чума и уносила половину страны…Я обернулся. То был юноша, высокий, белокурый и зеленоглазый, Биче уже оседлала его перчатку. Одеяние совсем простого покроя как-то сразу заставило меня почувствовать старомодность Яношева наряда и вычурность моего собственного. – Терпеть не могу кошачьего акцента, – юноша улыбнулся, словно в том факте, что он вообще заговорил, не было ничего особенного. – Собственно, эта церковь – моя. Войдём?Внутри оказалось просторно – снова сработал эффект искажения масштабов. Высоченный свод густого изумрудного цвета, многоярусные паникадила, свечи в которых теплились оранжевым, ниша с книгой на подставке из дорогого дерева и пёстрый ковёр на полу. – Двигайтесь аккуратно, Исидор, – предупредил меня юноша. Ковёр оказался живым – то были сотни, может быть тысячи кошек, которые устилали пол истощёнными телами. Кажется, все они были целы – здешний мир не ведал смерти, – и во всяком случае, некоторые поднимали головки нам навстречу, а кое-кто пытался приветственно махнуть хвостом. – Изгнанники. Здесь в каком-то смысле они все – о четырёх, шести, восьми и даже двух ногах. Им есть где приклонить голову, но мучает голод, – сказал мне Янош. – Верховный Кот Эшу приходит сюда кормить. Нет, ни вы, ни я, никто другой того не сможет. – Эшу? – повторил я. – Не Сливкой же меня, право, называть! – отозвался юноша. – Совсем не торжественно выйдет. Тем более имя, в отличие от клички, почти настоящее. В предыдущем воплощении я был горным львом и снова к тому стремлюсь: ибо какой солдат не хочет стать генералом, а кот – пантерой!Тут он сотворил нечто совсем чудное. Отодвинулся от нас обоих, сбросил с руки Биче, которая мигом взмыла к куполу. Стал на середину и поманил животных к себе. Их масса нахлынула волной со всех сторон, закрыв его от наших глаз. А когда отхлынула – на полу не осталось даже крошки причастия. – Не тревожьтесь, вернётся наш Гренуй-парфюмер, – утешил меня стриг. – Биче за этим присмотрит. Она умница, её на всех хватает – и на вас, и на меня, и на него тоже. Только, сами понимаете, столько раз умирать – доля похуже, чем у козлов бога Тора, которых вечером съедали, а утром благословляли на жизнь ударом молота. – Вот дрянь-то, – вздохнул я. – Спрашивается, чей тут человечества сон золотой реализовался?– Да всех, кто хочет и в потусторонней жизни устроиться уютно и беспроблемно, – ответил он. – На Земле старались не грешить, поститься-плодиться-размножаться, бороться с неправдой, клеймить выродков и чуждые обычаи, обличать проступки ближних. У них вполне даже получалось, только зачем тащить на небо куцые принципы, которые работают лишь на земле, и то в их несовершенном представлении? То бишь даже на дольный мир влияют не особо?– И что – неужели до сих пор нельзя было ничего поделать?– Нам со старым иудеем – явно нет. Эшу – может быть, я не спрашивал, у него свои задачи. О, знаете, какие у него любимые стихи? Маяковская лесенка. Мне быпамятник при жизниполагается по чину. Заложил быдинамиту– ну-ка, дрызнь!Ненавижувсяческую мертвечину!Обожаювсяческую жизнь!– По лесенке – на небо. А обратно? – спросил я, уже догадываясь по аналогии. – Говорят, что методом фигурально направленного взрыва, – ответил он. – Вы понимаете, о чём это? Причём изменить здешнюю унылую картину может лишь недавний пришелец. Мы-то кое-как притерпелись, нашему сердцу уже не больно. А остальные…Вампир неопределённо махнул изящной рукой. – Те, кто ставит во главу угла личное удобство и комфорт, – хуже диких зверей и даже тупых скотов. Они не люди: им не свойственны ни дерзание, ни честь, и сама кровь в их жилах потускнела. – Так дело лишь в том, чтобы мне захотеть? – неведомый мне раньше азарт плеснул в моей собственной крови. Он кивнул, Беатриче выразительно щёлкнула клювом. – Тогда я хочу. Мёртвое – мёртвым, живое – живым! Да будет!Белая Птица развернула крылья и каркнула во всё воронье горло. Рыжее и изумрудное взорвалось. Золото расплавилось и потекло с куполов, закрывая храм снаружи тончайшей радужной пеленой. Кошки под нашими ступнями сплотились ковром-самолётом…– Почему-то думают, что рай – один-единственный, – чуточку безнадёжно говорил Вольф Асмодей, пока я собирал себя в кучку. – Так ведь раёв много, прямо так и роятся, прости за неудачный каламбур. И все они чертовски скучны: стоит прочесть Мильтона или того же Данте Алигьери. Куда скучнее ада: коли посмотришь на него под другим углом – так это и есть самый всамделишный рай неописуемых возможностей. – Разве? Почему я должен вам верить?– В соответствии с формальной логикой. Поздновато и ни к чему сатане врать, когда человек уже у него в когтях, – он усмехнулся. – А раньше? А всегда?– Вы, люди, ведь верите буквально все до одного, что мир, данный вам в ощущениях, реален и именно таков, как он есть? Что вампиров не бывает, а коты не говорят? И какая теперь цена вашей вере и вашему неверию?– Такая, – ответил я, – что мне удалось несколькими меткими словами пустить на распыл небольшую вселенную. И даже не испытать особого раскаяния по этому поводу. Типа сказал горе стронуться с места – и вышло по слову моему. Только вот теперь бы узнать, что стало с владельцем кабака и вампиром. – Привидение и стриг – не живые, но немёртвые, – ответил дьявол лаконично. – Ушли они. Отлепились от родных стен и теперь всласть бродяжничают от звезды к звезде. – А голодающие кошки?– Где место адским созданиям, как не в аду? – ответил он вопросом на вопрос. – Процветают. – А Белая Ворона… Вороница?– Что ей-то станется? Принесла тебя и сразу обратно. Так сказать, «над милым порогом качну серебряным своим крылом». Песня такая имеется. – А Эшу? – При звуках этого имени – почти настоящего, как сам он сказал, – меня осенило. Лев, Пантера, кровь и плоть…– Мурр! – перебил некто мои размышления. И потёрся об ноги толстой длинноусой мордой. В полёте он чуть запачкался серым и теперь выглядел подобием роскошного сибирского котяры. Только глаза были не совсем кошачьи – ярко-изумрудные, с шальной рыжей искоркой. IIIЛовля на простакаПосле путешествия в раёк (или, поскольку мы имеем в виду нечто вроде театральной галёрки, – на раёк?) и тех прикольных штук, которые мы на пару с Белой Вороной там отчебучили, я крепко задумался. «Ад – это мы сами», – изрек некогда Жан-Поль Сартр. Собери десяток стандартных представителей вида хомо хапиенс эрегирус вульгарис на площади стандартной российской «распашонки» с кухней и совмещённым санузлом – и дня через три-четыре преисподняя всем гарантирована. Тому, кто собирал, – тоже. Но что выйдет, если по религиозным соображениям наполнить Гадес особями, достаточно вольнодумными, чтобы противиться любым прописям, настолько любящими свободу, что их душит любое ограничение, и до такой степени толерантными и лишёнными морально-социальных устоев, что любой образ жизни и мышления, отличающийся от собственного, вызывает в них лишь неуёмный восторг?И настолько сильными духом (при условном неимении тела), что они способны взорвать геенну и нимало не медля переплавить осколки по своему образу и подобию?– Ты прав, – согласился мой друг Вирдж, иначе Вергилий. – Именно это и произошло. – Тогда почему вокруг так малолюдно? Как-то не верится мне, что население достигло критической массы. Сплошной вакуум – за исключением нескольких клубов по интересам. Да и там сплошные аббревиатуры: БЖД, БДСМ, ЛГБТ и иже с ними. – Кстати об аббревиатурах. Ты пока вроде туриста на испытательном сроке: вот лет через сто-двести перейдёшь на ПМЖ – мигом схватишь, что к чему. Вольфганг Асмодей, наш романтически, поэтически и драматургически настроенный владыка («Какой поэт во мне погибает!») несколько прояснил ситуацию. Полагаю, он умел читать мысли на любом расстоянии. Однажды он рывком распахнул дверь нашей перманентной спальни, смерил пылающим взором обоих неразлучников и провещал:– Кажется, тут задаются вопросом, отчего в Обители недобор, когда по логике она должна быть набита грешниками по самую завязку? Очень просто. В раю не трудится никто, включая Святого Петра-Ключаря, а у меня извольте шевелить лапками и мозгами. Вергилий, своё место у кормила и поила ты знаешь. А Исидор буквально предназначен для того, чтобы раскочегаривать… тьфу, разрешать вялотекущие конфликты. В том смысле, что вроде бы и не за что прихлопнуть обоих медным тазом, а надо. Я хотел было вставить, что в настоящем раю, по его же словам, хлопот полон рот, а если звёзды зажигают – значит, это кому-нибудь нужно, но поостерёгся перечить начальству. Тем более он мне вроде как польстил. Так что вместо этого мы беспрекословно впряглись в работу. Состояла она в своего рода выбраковке: прощупать новоиспеченных жму… жильцов на предмет соответствия месту и времени, убедить большую их часть в том, что они слишком хороши для устроения на ПМЖ, и деликатно выпнуть их куда повыше: авось эти туристы как-нибудь устроятся. Вирдж меня, разумеется, поднатаскал, выручая из мелких патовых ситуаций, но и сам я был не промах. Многолетняя деятельность в качестве кафедральной лаборантки и секретаря учёного совета обязывает к знанию политеса. «Ваш мир дурён не оттого, что в нём есть нетрадиционно сориентированные люди, а оттого, что есть их ненавистники, – внушал я одной особи, упорствующей в том, что грешна и не достойна ничего, кроме и помимо. – Зачем тащить переносный или там переносной ад в настоящий, словно самовар в Тулу? Или помирись с собой, или ищи доли в другом месте». «Говоришь, тебя сюда заманили, – объяснял я другому любителю поспорить. – Вспомни: разве ты себе конкретный тот свет заказывал? Держу пари, даже о смерти не думал, более того: само слово позабыл. А ведь оба они, небытие и инобытие, как одежда хорошего мастера, что подбирается под каждого персонажа конкретно. (Тут я вспомнил, как моё первое платье, наоборот, подгоняло меня под себя. Типа обратной связи. ) Так что нечего на зеркало пенять. Вникни лучше, кто на нём изображён, и для начала прими это. А если стрёмно над собой работать – уж поверь: никто тебя силком в аду не держит. И вообще ад в привычном понимании здесь лишь потому, что в нём имеешься ты». Вскоре я просёк, в чём проблема: те, кто считал себя достойным куда лучшего, чем ад, только засоряли помещение собой и своими амбициями. Те же, кто полагал, что им и не должно светить ничего хорошего, распространяли вокруг себя такую унылую и гнилую атмосферу, что, образно говоря, молоко, которое нам с моим дружком стоило бы давать за вредность, прокисало на всех девяти (точнее, девятьсот девяноста девяти и ещё перевернуть каждую цифру по отдельности) адских уровнях. Должно быть, я ещё с райчиновской авантюры создал себе твердокаменную репутацию и теперь капля за каплей её точи… укреплял. В конце концов, Вольфганг Асмодей решил как следует со мной поговорить. – Ты неплохо размениваешься на мелочи, сынок, – сказал он, улучив минуту, когда я спустился к нему вниз полюбоваться на негасимое пламя. Официоза он, кстати, не терпел, потому как ценил момент неожиданности. – Садись вон рядом на камушек и слушай во все уши. Есть дело, как нарочно скроенное под твой размер. Весьма серьёзное. Имеется претендент на райскую обитель, которому надо подтвердить лицензию – или, наоборот, её отозвать. Верхоглядства, как понимаешь, нам не надо. Шока по типу «пренеприятнейшее известие – к нам едет ревизор» – тоже. Ты будешь внедрённым агентом – и внедрённым так глубоко, что сам об этом по большому счёту знать не будешь. – Имеется в виду, шеф, что я должен ухватиться за дельце руками и ногами, а не то впихнут насильно?– Ничего подобного, – разуверил он меня. – Обитатели серединного мира и в частности обладатели христианского мировоззрения считают, что дьявол только и делает, что искушает, а в его царстве господствует типично адская скука. Это, заметь себе, несмотря на разнообразнейшие мучения, которыми, согласно профанному мнению, развлекаются здешние садисты пополам с мазохистами. Ну вот, я тебя именно искушаю – до крайности интересной работой. Не говоря уже, что это целая карманная Ойкумена, которая тянется в кильватере нашего собственного мира, как шлюпка на буксире у корабля. – Звучит заманчиво, – мой голос прозвучал тускловато, хотя я вовсе такого не хотел. – Собственно, там скорее архипелаг: небольшой континент в ожерелье малых островов. Иные твои соотечественники охотно и надолго туда наведываются, хотя официально этот Вертдом, или Вирт, числится по разряду ролёвок. Есть такая книга: Филипп Родаков «Держатели меча», переведена на основные земные наречия. По слухам, стоит лишь раскрыть в подобающем настрое, пробежать глазом по строчкам – и «тут» в одно мгновение превращается в «там». Обратное даётся труднее: уходить приходится без сувениров, дай демоны, чтоб не совсем голым. – Ещё заманчивей. – Но уходят, однако. Далеко не все – и поди разбери, исчахли они там, будучи подсечены под корень, или, напротив, несказанно процвели. – Вы знаете. – Знаю. Но не хочу загодя создавать предвзятое мнение. Ты ведь заинтригован?– Более чем, – я постарался всем телом выразить оптимизм, заранее зная, что никого этим не обману. – Самый главный прикол. Уходят твои русичи и иные народы – одним словом, «рутенцы» – в немного разные миры, отличие заключается в одной-двух заметных деталях. Возвращаются так же: в тот же год, месяц и час, что вышли, но в слегка иную среду. Вот у вас была вспышка белой болезни?– Как в пьесе Чапека? Нет. Осталась на бумаге. – А в мире одной такой Галины Алексеевны Срезневой была. Причём среди одних женщин. Вертдомцы заподозрили земную провокацию – вот как английские колонисты подкидывали индейцам оспенные одеяла. На самом деле каждый из землян хотел всего-навсего удрать туда всем семейством.

– А их не очень-то принимали. – Ещё бы. Хотя лепрой местные, как выяснилось, не заражаются, но среднеарифметический рутенец, по тамошнему мнению, сам по себе та ещё зараза и проказа. На этих словах Асмодей поднял голову и вперился в мои глаза. – Вам нужен присяжный эпидемиолог? – учтиво поинтересовался я. – Или экологическая полиция?Любой бы, не зная нашего Вольфа-Волка, подумал, что он либо сорвётся на ответную грубость, уже откровенную, или начнёт отрицать – типа ты ведь ценный кадр, умница и всё такое. Он спокойно объяснил:– Твои бывшие соплеменники привозят технику. Не технологии, а образцы, чтобы местным с ними поиграться. Немного книг и предметов искусства, не очень вписывающихся в тамошнюю культурную схему. Но больше, чем это разумно, понимаешь. Как ни удивительно, разврат не пустил корни слишком глубоко, а что-то там выкорчёвывать и пресекать – и вовсе не твоя печаль. Сумеешь стать мало-мальски успешным негоциантом – попадёшь в струю. Акул бизнеса в этих водах, кстати, не замечено. Имеются только дельфины и дружественные им моряне – люди как люди, только что самую малость амфибии. Я понял, что не отвертеться: всю жизнь мечтал стать акулой бизнеса и самую малость Ихтиандром. Шутка юмора. – А мне самому как туда импортироваться? – спросил я с лёгкой душевной гримасой. – Снова через фальшивый очаг или вы заветную книжку раздобыли?– Вот здесь и кроется самый изюм, – ответил наш любимый дьявол. – У вертцев имеется своё собственное, автономное отхожее мес… ад плюс рай, словом. В одной упаковке, как шампунь с кондиционером. И соседствует с нашей обителью. Называется Поля Блаженства. Или Элизий. Или Елисейские Поля. «Может, до кучи Елисеевский гастроном помянем?» – спросил я себя. – Тамошние покойники без особого труда навещают родных и близких в призрачном виде. А если пожелаешь оплотниться и выйти наружу целеньким – положено особым манером улестить Кербера. Сам я не в детали не вникал, однако попросил, чтобы навстречу тебе выслали провожатого, который – как это? – сечёт фишку, – объяснил Асмодей. – Ну что, идёшь?– Прямо сейчас? – спросил я в ответ. – Да как соберёшься. Особо не неволю. С соратником по постели можешь попрощаться, вещички собрать – хотя, скажи, какого беса они тебе там понадобятся?Я так понял, что нечистая сила в этом Верте своя собственная, как и призраки. И что уж если я заговорил о предмете, то меня, считай, поймали – причём Вирджил сильно тому посодействововал. Последнее обстоятельство слегка смягчило горечь разлуки. – Уже, – ответил я бестрепетным голосом. – Ведите. Никакой патетики. Наш верховный поднялся, одновременно стягивая меня с жёсткого сиденья, подошёл к одной из дверец, которые на моей памяти никогда не открывались, и повертел ручку – в хитроумной манере, которая заставляла припомнить несгораемый сейф. Что для преисподней с её климатом вполне актуально. Дверь растворилась вширь и ввысь, как диафрагма, и меня опахнуло душистой сиреневой прохладой. Нет, во мне очень твёрдо засело, что Елисейские Поля – это улица, в чём-то даже жилая магистраль. Ещё с тех пор, как покойный муж брал меня на конференцию по сравнительному языкознанию в качестве переводчицы с французского на новорусский. Было это в блаженное советское время, и наше государство стремилось козырнуть передовым учением Реформатского перед теми, чьи симпатии были навек отданы структуральной лингвистике, порождающим моделям Наума Хомского и «Кошкам» Бодлера, коих Роман Якобсон и Клод Леви-Стросс проанализировали от усов до кончика хвоста. Мы в каком-то смысле шли по стопам мэтров, подвергая дотошному штудированию сам Париж – естественно, в свободное от науки время. Вот он и стоял теперь перед моими глазами этаким туманным фоном-подложкой – исключительно для сравнения. А самый передний план почти сплошь закрывали высоченные деревья: мелодично шелестящие сердцевидной листвой, одетые пышными гроздьями с ног до головы, источающие дурманный майский аромат. Что-то в цветках было от сирени, но ещё больше – от глицинии и гиацинта: если той и другому суждено обвить куст или вообще превратиться в него. Я раздвинул сию роскошную завесу и обнаружил, что здесь не один – везде прогуливались или сидели на травке люди. Если не считать костюмов, антураж слегка походил на японское любование сакурой – да нет, попадал точка в точку, если сделать разрез через все века существования Ямато плюс примешать к исконным жителям гайдзинов и прочих иноземных варваров. Замечу, однако, что в смысле расовой принадлежности все лица были приятно смуглыми, зато одежда-обувь баловала приятным разнообразием. Краем глаза я уловил роскошный женский костюм эпохи Ренессанса с грудями навыпуск, маской-баутой и туфельками-цокколи, наряд немецкого ландскнехта с прорезными рукавами и штанинами, монгольский дэл с призывно топорщащейся пазухой. И, естественно, пару-тройку кимоно с длиннющим шлейфом. Тут меня аккуратно подхватили под локоть и развернули лицом к лицу – и вовремя: я только начал прикидывать, как в этой пёстрой гуще отыскать своего гида. – Исидро? – спросил он. – Вернее, Исидор?Я немного удивился обмолвке, но утвердительно кивнул, одновременно меряя его взглядом с головы до пят и обратно. Под два метра ростом, нехилый размах плеч, обтянутых дублёной курткой из бычины. Штаны опойковые, низкие сапожки вроде как из юфти – в молодости я интересовалась выделкой и сортами. Всё жутко брутальное и натуральное, включая цвет. Своя кожа на фоне остальных мертвенно белая и гладкая, волосы седые, взор прямо-таки стальной – вот уж не думал, что бывает такой цвет радужки и блеск зрачка. – Не отвлекайтесь – в конце всех концов успеете ещё надивиться, – сказал он приятным басом. – В том смысле, что все там будем. Кстати, приветствую вас ото всей души. Я Хельмут фон Торригаль, для краткости можно Тор, а чтобы избежать аллюзий с классикой – Торри. Чтобы снять вопрос: мне вас описали, к тому же вы в Полях один такой полоротый. Так и шустрите глазами по сторонам. Русский язык у него был в порядке, за исключением жёсткого выговора и одного-двух странноватых для моего слуха словечек. Мы не торопясь двигались к известной ему цели, я помалкивал, зато он распространялся как мог:– Я тоже пришлец, и давний. Но это особь статья: родился в нынешней плоти неподалёку от Меца, однако сделан в Вестфольде. Маэстро Вольф должен был упомянуть о разделении Верта на пять отдельных земель, разве нет? Вестфольд – центр, Франзония – юго-запад, Готия – северо-запад, а Скондия, или Сконд, – безусловный восток. Самая крупная и самостоятельная из стран под властью нашего владыки Кьяртана Первого, диктует хилому и растленному западу свои моды. Я вам не напрасно заговариваю зубы, Исидор: чтобы не вперялись в здешние нарядные картинки – могут крепко подействовать на мозги. В самом деле: теперь мы шли по неширокому прямому шоссе, окружённому живыми изгородями и цветущими деревьями, за которыми прятались милые домики в пейзанском стиле. Но стоило мне сфокусировать взгляд на очередном ярком пятне, как оно начинало менять форму и цвет, расти вширь или стягиваться в булавочную головку. Запущенный сад обращался в подобие регулярного парка, грядки – в рабатки, а любая хижина как бы невзначай норовила вырасти во дворец. – Вот-вот, – кивнул мой собеседник. – Переменчивые Земли – одно из их прозвищ, скорее внутреннее, чем внешнее. Стараются воздать по заслугам каждому из обитателей. Кое-кого это буквально бесит, но большинство в полнейшем восторге, будто мощного кайфа на дармовщинку наглотались. Мой совет: ловите уголком глаза, но не вдавайтесь в детали и тем более не пытайтесь остановить. – Я здесь, вне Полей, недурно устроился, – продолжил он чуть погодя, поняв, что на устную беседу меня не пробивает. – Коннетаблем – это вроде главного конюха при молодом короле Всевертдомском. Сплошная синекура, если учесть, что серьёзных войн тут не вели лет двадцать, Сконд, на отличку от прочих земель, управляется короной чисто формально, а его величие разъезжает по вассалам на ручном биомеханическом скутере. – Ручном? Как это? – наконец переспросил я. – Разве бывают ножные?– Дикие бывают. – Он усмехнулся. – Скутер, чтобы вам знать, – это продвинутый рутенский импорт. С помощью примитивной, в общем, кровяной магии его скрестили с местным дельфином – только их не так называют, а ба-фархами. Ба – море, фарх – лошадь. Эти коники в натуре размером в косатку, а цветом в белуху. Обладают неплохим разумом, легко идут на контакт с человеком, особенно из морского народа, но одомашнить их по-настоящему не удаётся. Правда, для гонцов и срочной почты их гены вполне годятся. – О, – только и ответил я, – а как это выглядит?– Да как нечто обтекаемое, кремовато-белое, с рулём, седлом и колёсами. В детали не вдавался – ремонта королевская Белуша по идее не требует, самовосстанавливается. Питается солнцем через батареи, развивает неплохую по здешним представлениям скорость: до семидесяти километров в час. Только единицы измерения в Вертдоме иные – да это последнее, что вас должно занимать. – Я думал, у вас средневековье. – Вообще-то похоже на то, новации сему не помеха. Но только потому, что все мы чётко этого хотим, невзирая на давление великорутенской цивилизации. – Не верится мне, что общественный строй возникает по воле тех, кто находится у него внутри. – Ну да, всех вас в школе учили обратному. Измени формулировку на «удерживается волей», – Тор ухмыльнулся. – Забьём на общественный договор Руссо и его предтеч. Ты всё равно не примешь идею всерьёз, приятель, ибо не видишь клея, который скрепляет всех до единого индивидуумов. Это не свобода, которую мсьё Жан-Жак постоянно путает с властью: на самом деле почти никто не жаждет ни первого, ни второго, что не удивительно. Держись традиции и инерции социума – не прогадаешь. – Опять-таки не верю. – Так вот ты и послан ради того, чтобы увериться, – или наоборот. И не рассудком, а на примере собственной жизни. Соскользнул на «ты» он так незаметно, что я даже возразить не захотел. Собственно, я пытался пропустить мимо ушей большую часть из его словесных излияний. Тем временем, пока он трепался, мы успели выбраться из переливчато-радужных красок, звуков и цветов, и впереди замаячили некие мрачные воды. В отличие от остального пейзажа, они были неподвижны – словно бы не река, а стальной клинок на ложе из металлической стружки. Через воды был переброшен узкий мост с перилами высотой в половину человеческого роста, ближний конец которого терялся в мокрых кустах, а дальний – в клубах белёсого тумана. Стоило нам приблизиться к переправе, как из орешника на нас мигом вылупилась жуткая тварь. Можно было уточнить, что вывалилась и бросилась, но на ходу она явно пыталась либо гипнотизировать, либо съесть нас оченятами – каждое с добрый половник. Общий вид тоже был жутковатый: широкое упитанное тело в редких клочках рыжеватой шерсти, когтистые лапы, длиннейший голый хвост со странным треугольником на конце, словно у ската, – и целых три усатых рыла, чьи разверстые пасти были утыканы острейшими зубами, а глазищи горели иззелена-аловатым огнем. То явно был здешний вариант Кербера, трехглавого пса, чьим делом было не выпускать пленные души из места обитания. Только его мамочку, похоже, отоварил Чеширский кот. – Без паники, – шёпотом предупредил меня Торригаль. – Сейчас я с ним поговорю. Он наклонился к морде чудовищного кота и прошептал несколько слов, которые на слух состояли из одних числительных. Кот склонил все три башки, улыбнулся от уха до уха, чем окончательно доконал мою психику, и пропустил нас обоих. – До скорого, Катти Ши, – попрощался Тор, и мы ступили на мост: он впереди, я позади. – Кто это был? – спросил я. – Ты ведь понял. Если в деталях, то сын знаменитого Ирусана Кельтского, вернее – тройные сиамские близнецы. Тайцы верят, что души праведников, прежде чем попасть в рай, отдаются на хранение кошкам. Вот он и хранит. – А как ты его уговорил меня пропустить?– Напомнил о субординации. Он завладел тремя душами, тогда как я начал со ста; но у него были святые, а меня сделали тем, кто я есть, сплошные преступники. Хотя каждый человек – палка о двух концах, то же дышло: куда повернул, туда и вышло. Может быть, я ему польстил, а может – подал надежду, что ты вернёшься. Деваться-то ни тебе, ни ему некуда. «Все там будем, – с ехидцей добавил я. – Типа того». Тем временем туман на противоположной стороне понемногу рассеивался. Выступали размытые силуэты пирамидальных деревьев и разветвлённых зданий, вставших на дыбы зверей, копий, пик и трефов – и тому подобная невнятица. – Вот ведь …, – пробормотал Торригаль с недовольной миной. В паузу легко вставлялось нечто матерное. – Это ж нам Сконд открывается. Занесла нелёгкая. Ну, Кот, ну и хитрован. Я-то надеялся, что на Западе смогу тебе посодействовать хоть немного: твои обычно являются под вестфольдский заветный дуб или близ источника горячительной влаги рядом с Лутенией. – Как раз посерёдке пограничной полосы, – продолжал он словно бы для себя одного. – А вот это как раз неплохо. Пропихну парня сквозь кордоны, сам побреду в караван-сарай, чаю-кофию нахлебаюсь, а оттуда прямо домой. – Почему мне с тобой нельзя? – спросил я. – Не судьба, – ответил Торригаль веско. – Если свернуть с данного тебе пути, с самого начала дело не заладится. Мы, понимаешь, народ суеверный и рисковать большим из-за малого не желаем. Да к тому же: чем тебе не угодило самая цветущая земля Вертдома? Цветущая за исключением пустыни, ясное дело. Твои земляки там попадаются редко – сказываются стереотипы и предубеждения против ислама. Хотя мусульманство местными жителями понимается очень свободно. – То есть?– Оно такое, каким бы оно стало без крестовых походов, Чингисхана и гибели Великого Шёлкового Пути. А, может быть, и вообще не стало. Мудрым и великодушным победителем. Я чуть напрягся от его рубленого стиля. Тем временем пейзаж прояснился окончательно. Мы стояли на обочине широкой и ровной дороги, вымощенной каменными плитами, уложенными стык в стык. Прямо по курсу гуляли двое усатых молодцов в шапках, напоминающих венец Мономаха, с флажком, воткнутым в верхушку, шароварах и сапогах. Свои кольчуги парни носили с такой ухваткой, будто они ровным счётом ничего не весили. Торригаль подтолкнул меня к ним и сказал:– Один рутенец для Сконда. Без выправленных бумаг. – Это к старшему, – деловито отметил один из юнцов. – Выправит. Но сами не забывайте, что диркам по-прежнему запрещено находиться в Сконде без казённой надобности.

Говорил он без акцента, можно сказать, в лучших традициях петербургского вещания, только чуть тянул гласные звуки: словно распевался перед выступлением. – И такой приём после того, как я вербовал здесь ополченцев? – риторически спросил Торригаль. Я, однако, не заметил, чтобы он сильно возмутился. – Защита побережья – дело государственное, то есть казённое, – возразил другой пограничник. – А тут личная надобность. Этот чуточку окал – я бы определил какой-то северный говор, но фиг его знает, как тут со сторонами света. – Да я не спорю, всё равно нет времени на разборки, – миролюбиво заключил мой спутник. – Нельзя так нельзя. – Тор, так ты меня уже сейчас-с-бросишь? – В моём голосе, кажется, прозвучала лёгкая паника, потому что он, уже уходя, повернулся и ответил:– Я ведь не одной болтовнёй тебя грузил. В тебя и подсказки загружены – вроде плавающих или ментального гида. Когда приспичит, всплывёт или найдётся само. Только ты всё равно не стесняйся, спрашивай побольше, тебе пока не стыдно слыть дураком и невеждой. Ибо ты таков и есть, и все остальные это знают. Как оперишься – спрос с тебя будет побольше. А потом, насколько достало руки, подтолкнул меня вперёд – раньше, чем я уразумел, что такое «дирк». Тот страж, который с оканьем, привёл меня к начальству, которое отличалось, в дополнение к усам, ещё и бородкой в духе д`Артаньяна. Зато на шлеме не было минихоругви – одна серебряная шишечка. Офицер любезно осведомился, как моё имя, кто я по батюшке, каким владею ремеслом (книжник) и ради чего я прибыл в их страну (ясное дело – странствовать), чтобы записать меня в документе. Результат, выраженный закорючками, мало похожими на кириллицу с глаголицей, читался как «Исидри ибн Юханна Рутейни Китабчи Ильгизар», и я поклялся себе, что никогда не стану предъявлять эту вереницу особей при знакомстве – во всяком случае, с представительницей прекрасного пола. – Кстати, почему такая огласовка – «Исидри», а не «Исидоро» или «Исидро»? – спросил я. – В Сконде немало морских людей, у них имена с конечным «о» женские, а мужские все с «и», – ответил офицер. Также он посоветовал не объявлять себя ни преподавателем – «мударрас», ни торговцем – «тэгер», ибо это налагает обязанности, которые я, скорее всего, не захочу нести. (И звучит не очень, подумалось мне, особенно то, что вроде ********. ) А вот если объявить себя знатоком книжной учёности и паломником по достопримечательностям – это вызовет уважение. – Уважение – это хорошо, а кормиться чем? – спросил я в лоб. В ответ офицер достал из шкафа и выложил передо мной увесистый кисет, затянутый двойной тесёмкой:– Вот вам от казны. Если тратить лишь на еду и небольшое баловство, хватит на лунный месяц, а то и более. Жить можете бесплатно, в одном из странноприимных домов, только не в караван-сарае, тамошние цены себя не оправдывают. Своего рода косвенный налог на торговлю и стражу, вы понимаете. Задёшево питаться фруктами можно в общественных садах, да и ночевать там же, в шатре или куще; мыться раз в неделю – в любой бане, кроме самых знаменитых. Да, и оденьтесь добротнее – многие ходят для этого к старьёвщикам, это не считается зазорным, напротив, так вы сбережёте дары природы и чужой труд. На этих словах я покосился на свою брюкоюбку – не то чтобы поистрепалась, но выглядела во всех смыслах не слишком свежо. То же и с туникой, где проявились некие странные отметины, в основном на спине и бёдрах. – Условие займа такое, – продолжил мой собеседник. – Если решите до или по истечении срока вернуться, – он целиком ваш. Отыщете занятие, приносящее верный доход, – вернёте деньги так скоро, как сможете. Не полагайте себя опутанным хоть какими-то обязательствами: вам заплатили, чтобы ваша поспешная и неумелая деятельность не принесла ущерба. Вот с таким напутствием я отправился дальше. Сейчас, оглядываясь назад, не перестаю удивляться тому, что прошлую жизнь как бы стёрло или затуманило. Видимо, Тор мельком позаботился о том, чтобы я невзначай не выдал о себе больше, чем самому хочется. Городок впереди уж точно был не столицей. За невысокими глинобитными оградами сплошные сады, в которых прячутся небольшие белые дома, Над головой – арки цветущих ветвей и нити с яркими флажками. Чистенько и пустынно. Встречались мне в основном мужчины, причём старики, в блаженном раздумье сидящие либо на лавочке у калитки, либо в позе лотоса – посреди цветущей клумбы. У них мне как-то неудобно было спрашивать, где тут можно заночевать и кстати подкормиться. Таблички и щиты с надписями-то были, но русского подстрочника к ним не прилагалось. «Если с подачи Фила Родакова наш язык употребляется повсеместно – стало быть, он в своём роде эсперанто», – сообразил я. В то же время здешний мирок не пытался изобразить из себя ребус, но раскрывался более-менее охотно. Я заприметил широкое в кости зданьице, которое факт было дармовой ночлежкой – от него так и веяло чистотой. Вполне предметно: горьковато-едким полынным дымом. Ах, емшан – запах дома, аромат скитаний! Плюс неплохое народное средство от клопов и тараканов. Рядом с обителью странников высился павильон с галереей и выходящими на неё подслеповатыми оконцами – они были полуоткрыты, в них, выхлёстывая наружу, клубился пар с лёгкой примесью лаванды, лабазника и гвоздики. Без комментариев: снова налицо визитная карточка. (И не говорите мне, что пар незаметен, а цветок и его запах – разные вещи. )А далее высились тонкие стрелы, направленные в полуденное солнце. Каждая была похожа на космический корабль, стартующий из облака раскалённой, клубящейся пыли, только вот пыль успела застыть и сформироваться в нечто резное и по виду лёгкое. Мечеть с четырьмя минаретами? Разумеется. Но какая удивительная архитектура… Муж в своё время говорил, что дома Аллаха в каждой стране легко узнаются и в то же время уникальны. Так вот. Как только я это вспомнил – с ближней башни воспарил голос, сильный, грудной, медовый, – расправил крылья в облаках, разрывая смурную пелену, и в щель между ними обильно хлынуло солнце. Я и позабыл в своём низу, что так бывает. Оттого не сразу понял, что светило не восходящее, а низкое, вечернее. Оно было цветом как апельсин-королёк моего детства, и его лучи проницали через каждую травинку, высвечивая её суть. На зов муэдзина, выпевающего вечерний азан, изо всех дверей вышли люди – в большинстве молодые и нарядно одетые. Я без особых дум последовал за ними, по ходу соображая, что в них такого странного. Это были мужчины. То меньшинство, что было не таким пёстрым, составляли дамы – их возраст определить мог, наверное, только намётанный глаз. Полупрозрачная серая вуаль окутывала каждый стройный стан, серебрила в равной мере седину, русые косы и смоляные кудри, умеряла блеск очей. Осанка всех женщин показалась мне царственной. Аллах знает, какие тут были религиозные обычаи. Впрочем, Тор дал мне понять, что в Сконде рулят свободомыслие, веротерпимость и вообще всё, что я могу вообразить себе нестандартно-маргинального. Поэтому, когда все прибывшие на молитву стали дружно разуваться у порога, я последовал общему примеру. Башмаки у меня крепкие, удобные, но если украдут – особо жаль не будет, прикинул я. И так и эдак менять обличье. Вот кошелёк – фиг вам, упрячу за пазуху, рядом с паспортом, пазуха у меня глубже некуда. И берет натяну покрепче: хорошо, что убор без полей или козырька, сойдёт за тафью, какие тут у всех мужиков. Внутри расстилался гигантский зелено-золотой ковёр, похожий на весеннюю лужайку. Дамы сразу покинули собрание и по лестнице с двумя крыльями забрались на верхотуру, поближе к сановного вида люстре с хрустальными цепями и висюльками. Я подумал – чтобы удобней было плевать свысока на остальную половину человечества. Но это была последняя моя связная мысль. Ибо нет инструмента более завораживающего, чем хорошо поставленный голос, выпевающий стихи. Я исправно кланялся, поднимался, снова падал на колени, касаясь лбом ворса, и ощущал себя насосом, который исправно перекачивает благодать с неба на землю. Когда молебствие пришло к концу и все начали расходиться по направлению к своей обувке, я с удивлением заметил, что многие вытаскивают на свет короткие кривые клинки, которые до того прятались в складках одежды, и цепляют к поясу. Вроде бы христианство запрещает приходить в церковь с оружием? Положим, тут не христианство и не церковь…Симпатичный юноша, стоящий рядом со мной, прочёл мою мысль и улыбнулся:– На диркхами наши любуешься? Мы их носим ради наших женщин, в знак того, что готовы их защищать пред лицом неба и земли. Вот бахвалиться погибельной сталью и вправду не полагается. «Вот оно что, – вдруг осенило меня. – Дирк – это, похоже, кинжал. Я-то посчитал, что военное звание. Но ведь Торригаль принял кликуху на свой счёт. И ему не возразили, так?»– Уж коль я заговорил с тобой – имя моё Замиль. И протянул руку. Я пожал её. – А я – Исидор. Можно Исидри. – Красиво звучит. Но ты из йошиминэ? А, не понимаешь. Христианин? Знаешь, почему я с тобой заговорил: ты хорошо держался на молитве. Что «йошиминэ» вообще приволокся в мечеть, его, похоже, нисколько не напрягло. Стоя плечом к плечу, мы отыскали нашу обувь и по очереди обулись. В этот момент со своей верхотуры как раз подоспели дамы. Заморачиваться с поисками им, в отличие от нас, не пришлось: каждая достала из тех же недр, что и мужчины – свои клинки, пару тонких подошв с перемычками и мигом нацепила поверх носков. При этом ни одна вроде как не сгибалась в талии и не подбирала под себя ногу на манер аиста: такой вот фокус, однако. Потом дамы взяли под руку каждая своего павлина и величаво прошествовали мимо нас.

– Ты где ночуешь, Исидор-Исидри? – спросил мой новый знакомец. – Пока присматриваюсь. А что, есть проблемы?– Проблемы? Не понял. Понял. Трудности. Нет, можно в доме странников, а то и прямо здесь, рядом с залом для намаза. Только не сейчас, когда только что прошла салят-аль магриб, молитва сумерек, а сразу после салят аль-`иша, ночной молитвы. Чай заваривает сторож, а еду мы с тобой можем поискать на улицах. Замиль нерешительно помолчал, а потом как-то сразу предложил:– Только зачем тебе хлопотать на ночь глядя? Мои родители, Музаффар-аби и Нариман-або, рады будут, если я приведу знакомого. Тоскуют после ухода моей сестрёнки Хафизат, её комната с той поры пустует. Мне бы стоило сразу поинтересоваться насчёт сестры, но из-за того, что на меня обрушилась такая уйма имён, я спросил только:– Как называют ваш город? Я видел надписи, но как-то не очень силён в здешней грамоте. – Город? Вот так сразу, не пройдя хоть половину и не познакомившись хорошенько? По-нашему Му`аррам, а заморские гости могут назвать Сам`айн. Протяжный звук, который я обозначил апострофом, мой приятель изобразил, гортанно кашлянув. Не пойми что – то ли гласный, то ли согласный. Также меня несколько удивил его подход: будто я был Алисой в Зазеркалье, а город – пирогом, который я покушался съесть. Домик, куда меня привели, стоял близко к окраине и напоминал собой кубик рафинада на подносе, где был сервирован богатый файф-о-клок. Супружеская пара среднего возраста, которая трудилась в цветнике, как две капли походила на обычных российских дачников типично славянского происхождения: в балахонах поверх штанов и платках, распущенных по спине так, чтобы прятать от жаркого солнца шею, плечи и распущенные по ним русые с проседью волосы. Масть меня слегка удивила. Их темноволосый и кареглазый сын, да и я, как помнится, куда больше напоминали татар из хорошего рода – тех, кого раньше дразнили казанскими сиротами. Взамен взятой штурмом столицы и лишения исконной доли некоторым счастливцам вручали христианское крещение из-под палки и свеженькое дворянство без запаха гари. – Вот Исидри согласился у нас жить, – представил меня Замиль. – Милая девица, – матушка Замиля улыбнулась всеми морщинками, прищурила блестящие голубые глазки, и по этой мимике я сразу понял, что она глуховата. Отчего и ошиблась – а я смутился не на шутку. – Нечего стыдиться, что ты приглядный юноша, Исидри, – поправил её ошибку батюшка. – Такого и в зятья позвать не стыдно. – И нарядить есть во что, – упорно продолжала матушка. – Уходя к Великой Матери, наша Хафизат ненадёванное бросила. – А уж где поселить-то! – смеясь, кивнул их сынок. – Тем более имеется. Ладно, друг, будем считать, вступительный экзамен ты прошёл. Комнатка оказалась в глубине дома – наружу выходишь мимо всех дверей, зато легко уединиться. А если имеется ловкость, так и окно, глядящее во двор, широко растворяется, к тому же затенено пышными, словно кринолин, розовыми кустами. Я окинул взглядом белёные стены, ниши, затянутые суровым полотном, плетёную циновку на полу. Мебели было по минимуму: высоченный матрас для спанья, крытый брезентом или чем-то вроде, круглый столик вровень с матрасом и рядом – несколько плотных подушек. И, разумеется, одна ниша предназначалась для потайного камушка, рядом стояли медный кувшин и большая полоскательница. В интерьере преобладали серые и золотисто-жёлтые тона. «На новые квартиры, что ли, всё переехало», – сказал я себе. – Насчёт одежды – не очень-то шутка, – говорил тем временем Замиль. – Смотри!Откинул занавес одной из ниш – и на меня хлынул водопад красок, звуков и ароматов, наполняя всю комнату. От движения воздуха шелестели пёстрые шелка и тончайшая шерсть, пели ожерелья и подвески, сухая лаванда, мешочками с которой домашние пытались защитить наряды от всеядной моли, со временем, кажется, вся обратилась в запах. Понизу шеренгой выстроилась обувь – туфли с расписными каблуками, сандалии на резной подошве, костяной или деревянной, рядом с ними аккуратная стопка плотных покрывал с изысканным рисунком. Кажется, у меня отвалилась челюсть. – Не думай, что это всё женское, – рассмеялся Замиль. – Сестра была старшая среди нас, детей, я на двенадцать лет её младше. Рождались одни девочки, а ты ведь сам знаешь, как иным родителям хочется мальчишку. Есть такой старинный обычай: чтобы показать Аллаху свою жажду, одну из дочерей объявляют сыном – бача-пош. Наряжают по-мужски, учат наравне с мальчиками, дают больше воли, чем дочерям, и куда меньше с ней нянчатся. В Сконде всё это не даёт особенных преимуществ – ученья меньше, зато синяков больше. Мальчишки ведь лентяи и между собой дерутся, оттого и у хакима с его тростью куда больше к ним претензий. Когда я, наконец, родился, в переодевании не стало никакого смысла. Только привычки бывшего Хафиза – они так и остались при Хафизат. Наш отец умеет готовить куда лучше матушки, но дочка больше перенимала у него столярное и слесарное мастерство. Ей всегда нравилось наряжаться пышно, как юноша, которого выгодно сватают, но держать в руках иголку было не по ней – это портило пальцы. Правда, нянькой мне она стала отличной: в малолетстве я только её к себе и подпускал. Матушке приходилось сцеживать молоко. Вот тогда мой або, старший брат-отец, и заговорил о том, что время ему вернуться к себе прежнему – истинной женщине… Ведь мужчина не может взять за себя мужчину и родить от него ребёнка. Хотя речь шла, думаю, не о последнем. «Странный вывод, – подумал я. – Гормоны и инстинкты что – меняются от этикетки?»– А чем кончилось? – спросил я вслух. – Замуж выдали, покинула родимый дом?«И как есть впопыхах, по ходу», – прибавил в уме. – Не совсем так. Есть такие Дочери богини Энунны, верховного божества здешних язычников. Вот она и ушла к ним, забыв о желании возглавить семью, и уж года два там днюет и ночует. Века три назад правоверные мухамадийа сочли бы такое недопустимым отступничеством и ересью. Но Великая Праматерь через своих служительниц учит привлекать к себе мужчину и удерживать, легко зачинать и рожать, а также сливать воедино кровь и семя двоих так, чтобы получить наилучший плод. И никто больше так не умеет. Все наши девушки у них учатся. Да что, и мужчины ведь тоже, если хотят, чтобы их выбрали в мужья. Мне было страшновато спросить, как к отступнице относятся домашние, но Замиль понял:– Родители сначала гневались, горевали, что надежды их не оправдались, но недолго. Хафизат сумела их переупрямить. Навещает нас и тех моих сестёр, что вышли замуж и живут своим домом. Только свою светёлку не желает занимать и насчёт платьев, шаровар и прочего сказала, чтобы роздали тем, кто нуждается. Она по сути никогда не любила роскоши: ни пышного, ни мягкого. Я мигом представил себе этакую монахиню, всю в полуночных бдениях и духовных трудах. – Да что мы стоим, – спохватился он. – Бери вон это, Ильгизар, это по виду как раз для юноши. В поясе ты тонок, роста почти одного с сестрой, вот ступня у тебя изрядно больше, так я что-то своё подыщу. Мужчине требуется хорошая подпорка. Где-то через полчаса я облачился в длинную блузу и штаны шафранового оттенка, перепоясался широким шарфом и даже кое-как всунул ноги в сандалии с широким бортом – ступня чуточку переливалась через край, далеко уйти я бы не сумел, но стоять оказалось вполне сносно. Волосы под руководством Замиля распустил по плечам и накрыл шапочкой гранатового цвета – в тон шарфу. – Любуйся, – коротко приказал мой новый товарищ. Зеркало в наш рост было спрятано в одной из ниш, откуда Замиль выгреб кучу одеял. Из него смотрел на меня этакий утончённый и барственный Бунин. (Вряд ли сам поэт был в жизни таков – тёмно-русых кудрей до пояса он уж точно не носил, зато вот эспаньолку с усиками – да. Два кардинальных отличия. Но замнём для ясности. )У меня возникло странное впечатление. Будто я сцена, на которой молодой человек играет девушку, что приняла на себя роль юноши со всеми вытекающими. Причём маска двойная… и вообще не поймёшь, кто глядит из её прорезей. – Как по-твоему, не слишком нарядно получилось? – спросил я. – Ну, ты же не суфи, чтобы ходить сплошь в небелёном, и не ассасин, чтобы вздевать на себя чёрное с серебром, – пожал Замиль плечами. А потом он повёл меня «трапезничать». В сад, где посреди цветущих куртин, картин – или как там их – был выстроен низкий помост с резными перильцами, так называемая суфа. На суфе было щедро набросано валиков, ковров и тканых одеял, посреди этого возвышалось высоченное блюдо с пареной пшеницей, щедро усыпанной луковыми полумесяцами и морковными звёздами. Сателлитом упомянутому светилу служила широкая тарелка со стопкой тонких лепёшек, веснушчатых от кунжута. По бокам гигантов, на чистейшей белой скатерти, располагалось пёстрое семейство из четырёх чайников, стольких же двуручных чашек и десятка-другого пиалушек со сладкими заедками: тонкий намёк на пристрастие Музаффара и Нариман к обильным родственным связям. Я уселся, привычно скрестив ноги, и стал входить в курс: ибо питались тут все из одной из чаши, беря кускус пригоршней и подгребая лепёшкой, а вот чаи гоняли каждый из своей личной посуды. Мне без особого напряга удалось приноровиться к обычаю, хотя не поклянусь, что так-таки ничего не перепутал. Кажется, заниматься самообслуживанием мне не стоило, хотя ни чая не пролил, ни зёрнышек на дастархан не просыпал. Матушка Замиля, бойко снующая между своими мужчинами, так и любовалась мной во все глаза, словно прикидывая, хорошая ли из меня выйдет невеста для сына. Или жених для одной из дочерей – не знаю. Судя по их отсутствию за… хм… столом, все были пристроены. Потом мы вышли за ограду – прогуляться и осмотреться.

Я, разумеется, не полный дурень и прекрасно понимал, что Замиль возится со мной по поручению свыше – вероятней всего, не как с неким Хлестаковым, а как с любым пришельцем из-за границы миров. Но всё больше проникался мыслью, что на самом деле пришёлся ему по душе с первого взгляда, поручение же подоспело немного погодя. Городок был в самом деле маленький – одной рукой обхватить. Но всё-таки попадались солидные особняки в два и даже три этажа; была даже одна многоярусная пирамида, на восьмиугольном основании, которая выглядела так, словно её отформовали из блоков не далее как вчера. Ступени были сплошь уставлены вазонами с неизбежной в Муарраме растительностью, девичий виноград старательно изображал из себя подобие водопада, на самой верхней площадке высилась кокетливая ажурная беседка. Размером этак с Дворец Съездов, прикинул я на глаз. Поскольку в непосредственной близости возникала типично рутенская техника, слегка ушибленная жизнью, я сопоставил оба феномена, сделав неизбежные выводы. И, как понял буквально через минуту, ошибся. – Отлично сгодится, чтобы снять кошку с дерева, – ухмыльнулся мой юный хозяин, проследив за тем, куда и с какой миной я смотрю. – Диван мудрейших получил эти штуковины от рутенцев по обмену культурами. Только вот блоки, которые вырубают в каменоломнях и везут к месту на катках, слишком велики, чтобы стальной подъёмник мог с ними справиться. Песчаная же насыпь обходится дёшево, не воняет переработанной нефтью и не засоряет окрестности, потому как служит хорошей подушкой для укладки мостового камня. Видишь, какой храм получился? Самый большой в Сконде, всё при нём. Его служительницам не приходится стоять на перекрёстках. А строили всего-то сорок лет. – Это годится, если работников уйма, – заметил я. – И рабсила дешёвая. У вас она откуда? Рабы, что ли? Крепостные крестьяне?– Да нет, – моё предположение, кажется, нисколько его не задело. – Селяне у нас вольные, сами порой рабов имеют. Да нет, я уже знаю, что рутенцы говорят о рабах, оттого сразу отвечу. Это, во-первых, если длится или завершилась череда сражений и побеждённой или виновной стороне приходится восполнять ущерб. Ведь лагерей для пленников у нас не построено. И, во-вторых, если кто уже в совершенных летах, а не умеет сам себя обеспечить. Всех таких разбирают по семьям на правах самых младших их членов. Даже если это человек моря, или морянин, который один стоит десяти сухопутных землянцев… Ну, с морянами была особь статья: их таким образом скрывали те, кто интриговал против последней с ними войны. А что до великих построек – туда все идут по доброй воле. Кто искупает грехи и спасает душу, кому охота приложить ум и сноровку к чему-нибудь необыкновенному, а большая часть горбатится за еду и кров над головой. Эти думают, что устроились лучше всех: сытно, тепло или там не жарко – и ни за что сам не отвечаешь. – Любая работа кончается. – Только не такая – и не в Сконде. Видел, какие у нас плиты от самой границы? Тянутся в два ряда до Белых Песков и сами положены на такой же песок. Раздваиваются, огибают его, идут побережьем и предгорьями – и снова сливаются в одну реку. Веками и на века укладывали. И здания такие же, от мала до велика. И мосты. – Ну а время, силы и здоровье? – спросил я, примерно зная, как с такими проблемами справлялись у нас на Земле в старину. – Их сколько ни экономь, а через смерть не перескочишь. Для чего нам работать легко и быстро? Копить время, чтобы потом не знать, куда его с толком израсходовать?А уж как мои условные сопланетники фанатеют от спорта по телику и в натуре, от культуризма, научно сбалансированных диет и прочего здорового образа жизни, мелькнуло в моей голове, как властвует над их жизнью громоздкая индустрия развлечений… В самом деле – комфорт для нового поколения обеспечивается раньше, чем возникают и впрягаются в ту же лямку сами детки; оттого наша цивилизация расползается по лицу Земли, словно жирная плесень. – Что же до силы, то чем больше её расходуешь, тем больше возрастает. И тем крепче телесный состав, – продолжал мой собеседник. Я как раз припомнил, что допотопная деятельность – то же выжигание или выдалбливание лодки из цельного древесного ствола – на опыте оказалась куда более спорой, чем полагали чистые исследователи. Учёные теоретики первобытности долгое время делали ту же ошибку, что и античные натурфилософы: не догадывались поверить свои выкладки экспериментом. Хотя, прибавил я в уме, что бы стоило вторым поручить дело рабу, а первым – девочке-лаборантке или туземным рабочим?За всеми этими рассуждениями я как-то забыл поточней расспросить о культовом или там культурном назначении здешних садов Семирамиды – и позже очень о том сокрушался. Хотя кое-что понял сразу, конечно. Помешала мне, между прочим, вполне понятная нужда, ради которой я до поры до времени шнырял по кустикам и прочим укромным уголкам – под благосклонным взглядом Замиля. Наконец, он уточнил ситуацию:– Ты ищешь где надо, Ильгизар, но тебе стоило раньше спросить. Видишь, повсюду небольшие глыбы – вроде как из туфа? Они впитывают всё лишнее, что скопилось в телесном хозяйстве, а наполнившись до отказа, рассыпаются в такой тучный прах. Это очень хорошее удобрение для садов – куда лучшее, чем сами… хм… помои. В наших домах такие же ночные вазы, но укрыты не за ветвями – иначе. Ещё он мельком намекнул, что это снова рутенская технология, типа усовершенствованного торфяного туалета. И вот мы шествовали по неправдоподобно чистым улицам, избавленным от извечного бича цивилизации, мимо на диво ухоженных садов, которые буквально вываливались из-за ограды. В них без конца что-то пололи, подрезали, окучивали и собирали урожай. Мне самому захотелось повозиться в одном из таких: публичное назначение места безошибочно угадывалось по тому, что здесь царила относительная пустыня. Солидных строений не было, одни хлипкие хибарки для инвентаря из решётчатых щитов, землю покрывал слой прошлогодних листьев и падалицы, неуставной хмель завивался вокруг высоких арок, злокозненно пытаясь перебраться на культурные стволы. Словом, именно о таких местах, где можно сразу поразмяться, поесть и посторожить, упоминали пограничники. – Новая садоводческая мода, – пояснил Замиль. – Вот как у вас бывают регулярные французские парки, где всё стригут разводами и узорами и лишнее выкорчёвывают, и английские, с руинами. Все ждут: вот уродится обильный плод, настанет время сбора, тогда и будем заодно приводить всё в порядок. А пока не стоит тревожить человека, что находится при деле. Держу пари на что угодно: это он сад назвал «человеком». Библиотека, в таком случае, была целым людским поселением. Град Книги, как мне её представили. Она рассыпалась на небольшие корпуса в соответствии то ли веку, то ли виду и, соответственно, способу сбережения. Я увидел здесь специальное пристанище для тиснёных кожаных свитков и скрученных в трубку пергаментов, для огромных фолиантов, которые, как в старину, держали на цепи, хотя, похоже, никто не покушался их украсть, да и они сами не помышляли о бегстве – так им было здесь хорошо. Было здесь укромное место для первопечатных листов из тяжёлой бомбицины, тряпичной бумаги, с вытисненными на них гравюрами и изречениями. Резные доски изысканной работы размещались тут же. Дерево вековой давности было таким твёрдым, что смогло бы выдержать по меньшей мере ещё сотню оттисков, разве что сама бумага не стерпела бы втиснутых откровений: ибо так, с иллюстрациями в три цвета, издавались медицинские трактаты, анатомические атласы, детальные инструкции новобрачным – и бунтовские прокламации с карикатурами…Мимо приземистых казарм воинской школы, которые оцепляли мечеть несколько странного вида, мой друг протащил меня рысью. Может быть, из-за названия – их рубаки и едоки энергетической травы, если вдуматься – типичные наши ассасины со всем богатым букетом ассоциаций, хотя без сплетен. Но скорее всего, памятуя, как сам проходил там выучку внешнего круга. Оказывается, через школу проходят все крепкие юнцы – без этого их неохотно сватают и берут в мужья. Кроме виртуозного владения оружием и наукой рукопашного боя, что, в общем, сильно радует всех застоявшихся в конюшне лоботрясов, им щедрой рукой отсыпают философских знаний, что для незрелых мозгов почти нестерпимо. – Мы знаем, – пояснил Замиль, – что одно немыслимо без другого, всё равно как тело без души. Но одно дело упражняться до седьмого пота, это весело. А другое – сушить мозги науками. Хафизат много смеялась – ей-то в своё время и то, и это давалось легко. – А что за мечеть такая нарядная?– Не мечеть – часовня. Тут рядом квартал, где живут йошиминэ, поклонники пророка Иешуа. Да, ты не запомнил с первого раза? Рутенцы зовут их христианами. А сама часовня поставлена в честь франзонской девушки-воина, Иоанны, или святой Юханны Тёмной. Она была мастером оружия в своём городе Вробург, вместе с воинами из скондского ополчения снимала с него неприятельскую осаду, а когда погибла – в столицу привезли её сердце, сюда же – части доспеха. – Кто она была? Мусульманка или христианка? – спросил я, слегка запутавшись. Как помнится, в виде на жительство моего папашу поименовали в точности так же, но ведь он был мужиком. – В других землях Вертдома муслиминэ не очень много – что им там делать? Разве торговать, – отозвался Замиль. – У Вробурга один христианский владетель шёл против другого, спор шёл о наследовании престола законным сыном, который не был признан отцом и его родичами, и самими родичами. Мы поддержали сына по дружбе: в детстве он укрывался и воспитывался скондцами, и друг его старшего друга Торригаль как раз и созвал наше войско. Торригаль? Что-то мелькнуло у меня в голове, связанное с этим именем или вообще с последними словами. Но тут же улепетнуло вглубь. Потому что мы двинулись вереницей складов и постоялых дворцов, потом рынками, из-под куполов которых щедро веяло разнообразным благовонием, потом снова садами, под кронами которых располагались палатки, стояли распряженные телеги и бродили рослые кони пополам с маленькими верблюдами. – Мне не советовали называться купцом, – пробормотал я, унюхивая особо сильную струю запаха, мясного или рыбного, а, возможно, и кое-каких фрутти ди маре – тех плодов моря, что произрастают в толстых раковинах. – И верно советовали, – подхватил Замиль. – Чести в том немного, даже крестьянин почтенней, о ремесленнике не говорю. Они производят, купец только развозит. И если он по необходимости воин и странник, так мы все воины и все – странники на этой земле. – Эх, даже жалко, – вздохнул я. Ибо при виде очередного красивого места или ухоженного здания мне сразу припадала охота потрудиться на ниве. Такие они излучали флюиды. В точности то же касалось и женщин: тёмные вуали, укутывавшие их на улице с головы до ног, за исключением глаз и переносицы, не позволяли определить возраст, старухи и женщины в летах наподобие моей домашней хозяйки отличались от юных разве что меньшей гибкостью и грацией. Но яркий рисунок губ, сверкание глаз и блеск золотого шитья на подоле и рукавах то и дело пробивались наружу, пленяя куда больше полной определённости. И удивительно ли было, что о цели, которая меня привела в эти места, я, очарованный странник, позабыл напрочь?После двух недель блаженного дуракаваляния я сообразил, что одно из моих прозвищ – «китабчи», книжник. И хотя те развалы учебников, которые я стерёг, будучи по совместительству студентом-вечерником, мало напоминали альдин и эльзевиров, душой я прикипел к этому делу как следует. Вышло всё как бы само собой. Собственно, я и не помышлял о том, покуситься на здешние раритеты и заковыристое письмо в лучших восточных традициях. Но в Граде Книги был небольшой рутенский отдел, состоящий по преимуществу из даров, вольных или невольных: издания были в основном русские, постинтернетного периода (постынтернетного – по правилу, с переходом «и» в «ы», хотя не звучит ни так, ни этак). Похоже, их владельцы брали томик-другой почитать в дороге (какой – совсем непонятно, если то была нуль-транспортировка), захватывали на экскурсию по стране, а потом бросали за ненадобностью. Хотя попадались и роскошные подарочные тома с постмодернистами и классиками – не одни только переводные детективы и дамские романы. Господство русского языка во всём Вертдоме и книжном отделе в частности объяснялось тем, что он был повсеместным жаргоном, на котором кое-как изъяснялись все. Вообще-то я уже о том говорил, а Замиль, комментируя, приплёл волапюк, эсперанто и жестовый язык североамериканских индейцев. Такая эрудиция повергла меня в шок. И стал я захаживать в здешнюю библиотеку, одевшись попроще: книжная пыль – одна из самых въедливых. Там царила на первый взгляд полнейшая анархия, типа бери с полки что хочешь, только домой без расписки не уноси. Хочешь – переписывай, хочешь – читай при масляном светильнике, хочешь – ешь и запивай своим кофе или гранатовым соком, но испортишь – будет на твоей совести. Вроде как в джаханнам, мусульманский ад, попадёшь. Хотя насчёт последнего не один я тут сомневался. Нет, книги были вполне себе чистые, словно сами себя охраняли. Много позже я понял, что оберегал себя весь этот мирок. Не примитивно, в смысле – ты выругался, а оттого град на посевы выпал. Нет, куда затейливей…Так вот, сижу я под сводами в тенёчке и листаю громоздкие «Хроники Амбера», поставленные на пюпитр. В прошлой жизни, видимо, не проникся. Иллюстрации там оказались потрясающие: цветные, объёмные плюс в стиле Маурица Эшера. Листать можно было только палочкой, вроде компьютерного стилуса. В бытности меня студенткой нас приучали к такому с помощью исторических анекдотов – рассказывали, как Карл Девятый Французский траванулся мышьяком, когда перелистывал книгу об охоте, обслюнявливая пальцы. Или о редких летописях чумных времён, бациллы которых пережили своих хозяев и своё время. И только, получается, увлёкся не размышлениями по поводу, но самим текстом – подходит ко мне старец в благообразной бороде и тюбетейке (тоже классика) и хвалит мою манеру обращения с книгами. Я объясняю, попутно мы обмениваемся словесными реверансами и расшаркиваниями. Равиль – Исидри, Исидор – Равиль. Заодно выясняем, что ровесники, – его борода старит и светлые волосы с проседью. Говорил я или нет, что в Муарраме водятся далеко не одни жгучие брюнеты?А чуть позже Равиль предлагает:– Отчего бы уважаемому Исидри не навести порядок в фондах? У нас тут почти нет опыта: списки составляем, карты с записями тасуем, но полной картины не получается. Не знаем истинной ценности, не можем бегло читать, как, я вижу, вы; не понимаем, что за жизнь стоит за буквами, строками и страницами.

Зря, что ли, я ведь позиционировал себя как заядлый книголюб? Приходится соответствовать, решил я. – Согласен, – отчего-то без запинки ответил я. Даже не спросил ничего типа «какое жалованье вы мне положите». Как мог вкратце убедиться, отношений «товар – деньги – товар» в здешнем повседневном быту почти не водилось: общество держалось на туманной системе взаимных услуг и долгов чести. Подсчёты в квадруплях, динарах и прочем нужны были, чтобы заключить, что королевская казна или сокровищница Амира Амиров традиционно пусты, но завязки бюджета всё-таки сходятся друг с другом. Впрочем, забегая вперед, скажу, что в мой кошель кое-что потихоньку капало, отчего он начал приятно круглиться. Так что я взялся на пробу отделять зёрна от плевел и дамские романы от Джойса. Только и трудов, что клади пред собой на некое подобие конторки, просматривай и выноси вердикт – а книгоглотатель я был известный. С легковесным чтивом разделывался в один глоток, известные мне творения пробегал по диагонали, чтобы заново удостовериться в качестве, а те, которым время воспело хвалу, вообще не открывал. Вот что явно было для меня насущным и требующим вдумчивости, так это свидетельства моих соотечественников, решивших утолить свой эпистолярный зуд. Писали они по-русски или на инглише, вопросами стиля себя не утруждали, так что вряд ли искали громкой славы. На расшифрованные скондцами шпионские донесения их писанина тоже не тянула. Похоже, им всего-навсего хотелось почесать пером бумагу, зато я чесал у себя перстами в затылке, и крепко. Полное собрание жареных фактов и умеренно приперченных казусов. Оказалось, что «цивилизованный» и даже «сверх меры утончённый» (слова автора, обозначившего себя как Ким Березник) Сконд по факту ютится между морем и огромной сковородкой пустыни, на которой обитают лишь тощие кочевые племена да караваны мулагров. Последнее – гибрид дикого осла, по-рутенски онагра, и ламы; а как такое может случиться – кто его знает. Кой чёрт им вообще занадобилось, прикидывал я, этак оригинально спрямлять путь, когда в сто раз легче, да и прибыльней, было бы пройти по дорогам, своим качеством превосходящим Аппиеву, плюс к тому тенистым? И тем более – отчего Сконд до сих пор не попытался обводнить выморочную землицу? По словам очевидцев, от белого песка, состоящего из необычно крупных кварцевых кристаллов, глаза слепли хуже, чем от снега в солнечный день. А такие дни в этих местах лишь изредка прерывались грозами, когда на горемычную землю обрушивались не столько потоки воды, сколько молнии. Немудрено, что практически каждого, кто углублялся в Белые Равнины, одолевали миражи и мороки – по большей части в виде белых великанов или гигантских мулагров слегка розоватого оттенка. С этого рассуждения мои глаза и мысль перескочили с пустынь на лес, который прикрывал Сконд с запада. Очевидцы немало удивлялись, что местные жители никогда не мстят дикому зверю, который поранил или убил человека. Ходульная фраза Киплинга «Берегись двуногого кровь пролить» была бы здесь кардинально не понята. Сами они объясняли дело тем, что-де сами охотятся на братьев меньших и не всегда по нужде, нередко из удали, так что те имеют право на выкуп крови. «Ибо человек – не просто животное, но животное из самых худших, – пояснил некто Березнику. – Распоследняя скотина и то не мнит себя царём природы, коему всё остальное на потребу». Чем немало озадачил и его самого, и меня, который это читал. Хотя цитировать христианскую догму о том. что Бог создал мир специально для Адама, здешним людям как-то не особо к лицу – все их веры сильно отличаются от исходного варианта. Следует уточнить: вроде как отличаются и вроде как от исходного. Ещё один мой соплеменник, настоящий или бывший, дивился на то, что детишек из знатнейших семей, обычно мужского пола, но изредка и девочек, сразу же после рождения забирают другие отец с матерью, обычно рангом пониже, иногда вообще крадут из колыбели и лишь потом договариваются с теми, кто породил. Почётный киднэппинг налагает на похитителя, то бишь приёмного отца, множество обязанностей: тот даёт ребёнку воспитание, причём куда лучшее, чем своим собственным прямым потомкам, обучает наукам, ритуальным танцам, верховой езде и владению оружием, нередко отыскивает подходящую невесту или жениха. Да-да, особенно возмутило рутенского летописца то, что оба пола в якобы традиционном (коли уж мусульманском) Сконде проходят совершенно одинаковую выучку, девочки вроде как даже посолидней. Правда, как он сам признавал, кому что даётся, то и даётся, а силком ничего не впихивают. После этого пассажа я куда лучше понял историю св. Юханны и того вертдомского принца, которого усыновили и подняли на трон скондские иноверцы. Я, в отличие от тех рутенцев, далеко не семи пядей во лбу, зато побывал на изнанке мира и мог судить об относительности сущего и непомерном его разнообразии. Даже на Большой Земле имеется грузинский «институт аталычества». А уж девиц, воспитанных на мужской манер и всю жизнь играющих роль воина, и наоборот, мужиков, занимающихся женским ремеслом и искусством, – вообще пруд пруди. В тех же Албании, Афгане и у североамериканских индейцев – там, где поведенческие рамки, задаваемые обществом для обоих полов, очень жёсткие. Выйдешь из них – получай в лоб иной ярлык. Так, то прямо, то по умолчанию, я узнавал не столько Землю, сколько Сконд и вообще Вертдом. Настоящий Ильгизар, только постраничный. Не надо думать, однако, что я лишь развлекался, читаючи. Я вспоминал древнее искусство раскладывания по полочкам и постановки библиотечных шифров, захиревшую в тотально компьютеризованном мире. Это была работа в охотку и касалась не одной беллетристики: вся действительность Муаррама, Сконда и Вертдома поддавалась мне как мягкое дерево ножу, я почти не задумывалось о том, как должно быть на самом деле, а, как могли бы сказать китайцы, плыл по течению реки, наслаждаясь видом берегов. Но не всё и не всегда удаётся разместить где положено и завести на него пару-тройку каталожных карточек. Моя судьба настигла меня недель через пять от начала моей службы, и никакой возможности ввести её в рамки не было. Зашторенные дамы с тихими голосами были нередкими гостьями в Доме Книги, пользовались всеобщим и непререкаемым уважением. Я тоже к ним притерпелся и не возражал, тем более появлялись они, как правило, в сопровождении охраны. Но эта особа была, что называется, открыта всем ветрам. Она прошагала от входа к моей кафедре со словами:– Мир тебе и этому месту! Так это ты новый помощник Равиля? Узнаю по бывшему моему платью. А ты знаешь, что мена костюмов налагает обязательства на обоих обменщиков? Да не пугайся. Вот, прими, я и мои девушки сделали с оригинала семь копий, даже с картинками. Кто знал ниппонский – почистили перевод, так что он стал более точным. Бесформенная серая хламида скрывала формы, позволяя угадывать их при каждом мелком движении. Распущенные по груди и спине косы казались пелериной, сотканной из золотых нитей. Карие глаза, чья радужка почти слилась со зрачком, и гибкое тело исполняли мелодию звёздных колокольцев. Голос, одновременно низкий и звонкий, качался на невидимых струнах, как лодка на волне, улыбка благоухала охапкой сирени, наломанной с куста. Во мне смешались чувства – все пять. – Ну да, разумеется, я Хафизат, хотя лучше зови меня Леэлу, это моё имя для Матери Энунны. Книга была своего рода редкостью: японские гравюры, изобильно иллюстрирующие «Большую историю куртизанок древнего Киото и изощрённых в своих умениях девиц старого Эдо», как бы свод по истории этого деликатного вопроса. Биографии конкретных героинь тоже приводились, портреты были полны пестроты и изящества, сцены совместного распития чая и последующего любовного соития упирали только на самую-пресамую конкретную подробность. Чем сильно отличались от современного европейского вкуса. Я, в общем, немного знал историю вопроса. Юдзё, вольные дамы высокого полёта, могли оставить далеко за бортом и величавых афинских гетер, и пышно цветущих подруг эпохи Ренессанса. Они предоставляли мужчинам нечто куда большее, чем секс, – изысканное и всестороннее общение, духовный катарсис и восторг причастности к высшим сферам. Эротическими картинками в тамошнем духе меня было не удивить, но, как правило, мне казалось, что сняв с японской красавицы пышные обёртки, в которых её изобразил очередной Утамаро, рискуешь получить обсосанную палочку из-под сахарной ваты. Тогда как до конца развёрнутые героини «Поз» Аретино в исполнении Джулио Романо выглядят в точности как непочатый комок того самого лакомства, только что вынутый из специальной машинки и не успевший осесть. Куда более впечатляли меня в своё время гетеры – особенно история Перикла и его милой Аспазии, чьи точёные формы красноречивей любых слов и слёз свидетельствовали о прекрасной и добродетельной душе. Но передо мной было нечто в корне иное. Лицо, черты которого словно развеивал и вновь свевал ветер, нельзя было с определённостью назвать красивым: двойная дуга бровей сурово перечёркивала его поперёк, рот казался свежим шрамом, нос был изогнут наподобие клюва хищной птицы, но мимолётная улыбка всё преображала – и всякий раз по-иному. Фигуру приходилось складывать из мелких впечатлений: любое движение плеч, всплеск ладоней, поворот головы и стана открывали под одеждой то одну, то другую пленительную подробность. Однако целая картина рождалась где-то позади глаз. И вот я механически вершил ритуал, которым освящается возвращение под родной кров книги, одолженной лишь ради того, чтобы развеять мрак невежества и умножить себя в потомках. (Такова была официальная формулировка, к коей часто прибегал Равиль. ) Не без труда отыскивал формуляр, расшифровывал едва знакомые закорючки, справлялся о титуловании милой читательницы – и в то же время потихоньку наблюдал и дивился.

Леэлу тем временем восседала в лотосе посреди подушек, заменявших здесь не особо любимые народом стулья, и – клянусь! – чтобы рассеять свою необразованность, достаточно было глянуть раз-другой, как она поправляет волосы гибкими длинными пальцами или незаметным движением бёдер придаёт подолу пленительный изгиб. Наряд всех прочих женщин намекал на тайну. Эта чаровница во всей своей необыкновенной открытости сама была тайной. Несмотря на расхожие вопросы, что слетали с её уст. – Я помню твоё лицо. Ты бывал в храме? – спросила она, любуясь, как я вожусь с бумагами. – Нет, показалось неуместным, – ответил я, не подумав. Потом сообразил, что для у неё храмом могла быть мечеть, где на мужской пол глазеют сверху. Или нет, нутром почуял: не мечеть, совсем иные интонации. Леэлу про свою Мать Энунну говорит, так что брать слова назад мне не придётся. Чётко не был и не собираюсь. – Верно показалось. Но ты домочадец моих родителей и приятель моего брата, а он заходит. – Это приглашение…? – заметил я тоном столько же неопределённым, сколько и утвердительным. – Мал слишком – лично тобой заниматься, – строго ответила моя дама и спустила на пол ножку в атласной пантуфле. Святая, готовая прийти на помощь нуждающемуся и благоволящая к нему. И величаво удалилась. Приходила она и позже. В тот раз я записал за ней отнюдь не древнюю эротику – несколько книг по старой педагогике, в том числе сожжённое на Лобном месте Красной Площади пособие по половому воспитанию школьников плюс труды классических американо-французских этнологов: Франс Боас, Бронислав Малиновский, Леви-Стросс и так далее. Иллюстрации, однако, попадались там ещё похлеще, чем у японцев. Не в плане секса, вовсе нет. Скорее, общей физиологии и социологии архаических племён. Вообще я заметил, что Вертдом стремится к предельной наглядности, словно в учебнике, – а поэтому либо заказывает в Рутене самые дорогие издания из возможных, либо усердствует на этой ниве сам. Руками умельцев и умелиц, подобных насельницам Дома Тёмной Матери. Как-то внезапно я сфокусировался именно на последнем, тем более что Хафизат подозрительно к нам зачастила. Должно быть, усадила за работу всю свою бригаду, хотя что за бригада и из кого она состояла, было покрыто мраком. В общем, месяца через два такой жизни я призадумался, не обязан ли теперь кавалер пригласить девицу в какое-нибудь роскошное место типа кафе или концерта модной группы – хотя с публичными выступлениями и публичной жратвой в городе Муаррам было туго. Никаких аналогов я, во всяком случае, не приметил. Мои друзья-приятели Замиль и Равиль на мои абстрактные вопли отозвались чётко:– Если тебе охота встретиться с незамужней или вдовой, ищи сваху, та переговорит с теми, кто оберегает. Вас обоих это ни к чему такому не обяжет – обменяетесь со всех четырёх сторон небольшими подарками. Самый крупный – свахе за хлопоты: к примеру, кольцо с хорошим самоцветом от известного ювелира. Ага: с моей-то хилой библиотечной получки… Заначку от погранцов я до сих пор благоразумно придерживал. Но Замиль как будто предугадал мои карманные треволнения:– Если с тебя нечего взять, то и не возьмут. Даже махр, если дело сладится, тебе платить чисто для порядка. Пообещаешь какую-нибудь особую приятность – и всё. Махр? Мне смутно припомнилось, что это типа выкуп женской воли или «имущество, отчуждаемое мужем в безраздельное пользование будущей жены». Словом, покупка восточной женщины, словно она неодушевлённый предмет или рабыня. В отличие от женщины западной, брачная свобода которой раньше обеспечивалась приданым, идущим в карман главы семейства, а позже – совместно нажитым имуществом и невозможностью продать даже неоспоримую собственность супруги без согласия супруга. В своё время для меня было большим шоком узнать такое: хотя кто-кто, а мы с Саней всегда умели поладить. Тут и Равиль кстати подлил масла в мою водицу:– А если махр – лишь обещание, то и разводу нет больших препон. Не понравитесь друг другу – ты её отпустишь со всем нажитком или она вернёт тебе знак или обещание. Можно подумать, я так и разбежался сочетаться известными узами. Однако иной раз и не хочешь, а от такого толчка колёсики в черепушке начинают крутиться в известном направлении. Для ухаживаний за продвинутой дамой в привычной среде обитания я «слишком мал». Что такое значит – я догадывался: типа не поймёшь, пока не попробуешь. Какие-то услуги повзрослевшим детям 16+, 18+ и так далее – подобных отметочек, принятых в России, я, собственно, не видел здесь ни на чём бумажном. В общем, как говорил некто О. Генри в одном из своих рассказов, и не особо хочется, да жаль упускать такой случай. Нет, поправлюсь: как раз хотелось, и весьма. Только шевелился во мне робкий червячок сомнений по причине того, что уж очень логичное получалось решение: сконтактировали по всем правилам – сочетались со всей благопристойностью – разбежались без потерь. Словом, я корёжился-корёжился, совершал далёкие прогулки на другой конец Муаррам-Самайна, чтобы никто не мешал поразмыслить, или, наоборот, донимал своей личностью папу Хафизат, маму Хафизат, Замиля, который как-то вдруг стал моим задушевным приятелем, каких мало, и вообще всех, кто попадал в круг обзора. Но не спрашивал прямо. Наконец, один шибко догадливый читатель – кади, что интересовался классическим римским правом эпохи упадка, – меня надоумил:– Дочери Энунны, при всём уважении к ним и вам, хоть и состоят в кровном союзе особого рода, но путы семени и рода порвали. Ритуал знакомства, который соблюдается относительно тех, кто не вылупился, так сказать, ab ovo и не стряхнул с себя остатки скорлупы, – ритуал этот, повторяю, Дочерей Великой Матери не касается. Тем более держатся они в стороне от обряда, который именуется «гола», «циркусом» или «ареной». Состоит он, надо сказать, вот в чём. Когда мужчина отчаялся отыскать подругу или ему к спеху, призывают в одно место всех свободных женщин брачного возраста, пристойно закрытых накидками и покрывалами. Сам ищущий становится посредине собрания, и некто выкликает его имя, звание и заслуги, а также махр, который он готов предложить. После этого одна из дам выходит и говорит: «Я его беру». Соперничество при этом возникает весьма редко и улаживается тотчас на месте. Считается, что женщины заранее договариваются обо всём через головы мужчин. Таким образом женился великий Хельмут, амир суровости и владелец клинка Аль-Хатф, тем самым освятив…(Покороче, уважаемый судья, покороче, хотелось воскликнуть мне, но не воскликнулось. )– … освятив обычай. Но для вас, необходимо устроить нечто противоположное тому и другому. Подобные случаи редко, но происходили. Надзирать за соблюдением строя и приличий тогда поручалось одному из общесемейных… хм… кровников. – К чему это обязывает меня, если я под конец не соглашусь? – робко пискнуло во мне остаточное благоразумие. – Ровным счётом ни к чему, – ответил кади, потягивая себя за долгую бороду. Был он почти копией Равиля, только что покрыт не тюбетейкой – чалмой. – Но вы должны, разумеется, исходить из того, что согласится сама госпожа и что препоны браку окажутся из легко устранимых. То есть нельзя развернуть ситуацию с ходу на сто восемьдесят без весомой на то причины, понял я. Типа «извиняйте, я передумал». – Однако вашего согласия, уважаемый Ильгизар, будут испрашивать не менее десяти раз, а то и более, – заключил мой советчик. – Всегда можно будет отыскать предлог, если что пойдёт не так. А в конце концов, не для того ли я сюда прибыл, чтобы испытать на своей шкуре всё, что подворачивается, мелькнуло на задворках моего разума. И я, не сходя с места, согласился на процедуру. Нет, я нисколько не обманывался и понимал, чем пахнет ситуация. Любой дурень бы сообразил, что воплощённое чудо в лице Леэлу – результат отточенной работы и в этом смысле почти заурядно. Только я никогда не пытался претендовать на звание оригинала. И любителя оригиналов тоже – мне бы за добротную копию подержаться. К тому же я был вроде как влюблён и влюблялся всё больше. Поэтому мне не пришло в голову – а согласится ли Леэлу на саму встречу или это такое дело, в котором не принято отказывать? Как, скажем, в романе Замятина «Мы»?Она, по словам обоих моих посредников, легко согласилась. Впрочем, месторасположение большой семьи моей как бы невесты оставалось для меня запретным: ладно, храм так харам, харам так храм, я не рыпался. – Зато вокруг разбит один из лучших садов в городе, – пояснил Замиль. – Если прийти после заката, посторонних свидетелей будет немного. А страж моей уважаемой сестры по плоти – это истинный свидетель, как и почтенный Эбдаллах. То есть кади. А как сам Замиль, как же плотские родители? Я только собирался спросить, как мой дружок продолжил:– Мои Музаффар-апа и Нариман-аби отказались от своих прав на дочь в пользу Великой Матери: таков обычай. Я лишь друг её детства и воспитанник, но буду рядом с тобой. Чтобы тебе, Ильгизар-недотёпа, не было так стрёмно, звучало в его интонации. – К тому же Фируз-ини непривычен к солнечному свету, ибо дитя лунного. И… э… редко выходит из стен Дома Матери, потому что не любит толпы, – добавил он. Как же этот блюститель блюдёт? Ни в библиотеке, ни в иных кулуарах я не видел рядом с моей зазнобой вообще никого. На расстоянии, дистанционно? Типа мысленно или просачивается в скважину? Вопрос сыпался за вопросом. Но что поделаешь! Меня мигом подцепили, как рыбу за жабры, и поволокли в заданном моей удачей направлении. Зато жить сделалось жуть как интересно.

Конечно, все домочадцы взялись меня зараз прихорашивать: чернить брови и еле нарождающиеся усы, отбеливать кожу и выщипывать волоски на всём теле, перерывать одёжные ниши в поиске чего-нибудь скромно-экстравагантного. В общем, изгалялись как могли. Явились мы с Замилем ровно в полнолуние. Небо было чистым и абсолютно бездонным – в первый раз мне пришло в голову, что звёзды в этом мире сплелись в иной узор, чем у меня дома. Стройные платаны окружали Храм Энунны так густо, что нижних стен вообще не было видно за стволами, листьями и лианами, словно бы откованными из глянцевого серебра. Кажется, в древнем Куско, вообще где-то в Перу был город, весь сделанный из драгоценных металлов, копия, которую держали ради того, чтобы возродить бытие, буде оно погибнет, подумал я. И удивился, с чего из моей головы лезут возвышенные мысли: с большого перепугу, что ли. Но тотчас мысли эти запихнул обратно. Потому что вмиг зажглись факелы, и в их тёплом и ярком свете навстречу нам выступили трое: почтенный раб Божий Эбдаллах, Леэлу, с ног до макушки в чём-то бесформенно изящном, и некто третий. Я так понял, что это и был храмовый страж её чести. Ни фига себе. Ростом ей (и тем более мне) по плечо – это притом что аборигены народ не особо крупный, до кроманьонцев редко дотягивают. Но до чего хорош, зараза! Золотисто-рыжие кудри до плеч, брови, выведенные двойной мрачной дугой, розовые, словно лепесток, губы, белая кожа с нежным, словно нарисованным румянцем. Моя бабушка, бывало, описывала, как её сноха выводила прыщи серной эмульсией: «через день кожа прям бисквитный фарфор, – ахала она, – а через два-три что уж поделаешь – лупится, ровно как яечко, и по новой». Вот примерно так Фируз и выглядел, только ещё лучше. Чёрный бархат кафтана, брошенного поверх светлой рубашки и шаровар, лишь оттенял живые тона его внешности. Невидимые благодаря игре теней руки укрепили факелы на стене, откуда торчали длинные опоры. Высокие лица взаимно представились и уселись на скамьях друг напротив друга – мы двое и их трое. Я едва проникся мягкостью подушки под моим задом, как те же призраки в тёмном, похожие на актёров-кукловодов театра дзёрури, водрузили между нами столик с чайной посудой: пиалами и небольшим фарфоровым самоваром в стиле цветной гжели. Потому что любое дело здесь положено предварять приятной расслабухой в стиле дольче фарниенте. Итак, все испивали из пиал нечто адски горячее, пахнущее жасмином и медвяной росой (ну, разумеется, штамп, а чего вы хотели). Мы с Замилем потихоньку оттаивали – видно было, что и он слегка заробел перед важной публикой. Фируз держался в тени, по крайней мере фигурально, судья поддерживал общий настрой необязательными фразами, зато Леэлу явно чувствовала себя хозяйкой положения. Откинулась назад, простая одежда её открылась, словно кокон бабочки, оттуда появился влажный, сплошь облепляющий тело шёлк крыльев. Но само тело оставалось прежней тайной…Говоря простыми словами, меня соблазняли. Наконец, Фируз прервал молчание. Голос у него оказался мягким и нежным, как мороженое-пломбир:– Видимо, начать разговор о том, для чего мы здесь, стоило бы мне – как старшему. С учётом присловья – «Того, что творится не при свете солнца, как бы не существует». На этих словах он усмехнулся, глаза в полутьме блеснули огненно-рыжим, в цвет кудрям. Вот даже как? Этот малявка… Я был настолько удивлён его претензией, что народная мудрость скользнула почти что мимо слуха. – Суд может лишь огласить условия, – деловито сказал кади. – Вполне ясного толка. С зыбкостями и мнимостями дела он не имеет. Рановато завернул, мелькнуло в моём уме. И крутенько. – Полагаю, что взаимное притяжение моей госпожи и Исидри-ини – не мнимость и не фикция, – возразил Фируз с мрачноватой интонацией. – Если бы не то, что такой союз возможен хотя бы как пробный, я бы не пошёл на то, что имеем, ни телесно, ни, так сказать, морально. – В иные дни я не имею права отказать претенденту, если только он учтив, – резковато подытожила Леэлу. – Но сейчас не такой день и не день вообще. – Стало быть, госпожа согласна? – спросил Эбдаллах. – Стало быть, да. – Ну что же, попробуем скроить ткань по росту, – ответил он. – Известны ли вам обоим неотъемлемые преимущества, кои вы получите в результате брака? Ина Леэлу благодаря ему сделается высокой иной, даже не рожая дитяти, и сможет претендовать на более высокую ступень: не хранительницы, но учительницы жизни. Китабчи же ини сможет быть допущен в тайные хранилища книг, буде пожелает, что придаст ему высокий вес. Так что можно прикинуть на себя роль знатного книжника, подняться по карьерной лестнице… и наверняка иметь обихоженный дом? Только чует моё сердце, что заниматься благоустройством буду один я…– Замечу, что преимущества, полученные благодаря союзу, остаются и после его расторжения, – продолжил кади, касаясь ладонью бороды. – Махр же возвращается супругу, лишь если развод не случился по его инициативе или оплошности. Никах, напомнил я себе, – не таинство, а договор и в каком-то смысле торговая сделка: так учил православный священник, который часто захаживал под нашу кровлю, когда там поселилась смертельная болезнь. И отчётливо помню Сашины слова в ответ на одну из последних реплик в этом духе:– Человек закономерно и далеко не внезапно смертен. Лучше честный договор по найму и неустойка, чем пожизненное и, во всяком случае, долгосрочное рабство, за которое к тому же приплачиваешь сверху. Теперь я избавился от рабских пут и готовлюсь, как Онегин, променять свою постылую свободу на некий условный приз. – Ильгизар-ини также получит, я думаю, возможность обучаться в Доме Матери из Матерей, – добавил Фируз. Тут я понял, что он каким-то образом имеет право вмешиваться в беседу без особых церемоний, потому что мои собеседники дружно улыбнулись и закивали вместо того, чтобы его одёрнуть. – Это будет его доля прибыли, – подтвердил кади. – Учиться у святых госпожей. Но ради того госпоже Леэлу должно быть позволено заниматься своим ремеслом и совершенствовать его. Ильгизар-ини?Я подумал, что меня всегда возмущало то, что мусульманская женщина должна постоянно спрашивать у мужа разрешения заниматься своим делом. Никакие доводы типа «это ж семья, где он кормилец, и последнее – его честь» не помогали. Так что я решил разделаться с вопросом раз и всегда и с важностью кивнул. – С учётом обоих условий, то бишь прибыли мужу и позволения трудиться на ниве для жены, оба супруга должны хранить друг другу верность, причём верность неукоснительную, – продолжал Эбдаллах медленно, как будто вбивая сию заповедь в мою бедную голову. Я снова кивнул: а что такого особенного? Завяжу хотелки на бантик и на стенку повешу… При такой-то изумительной женщине! А если вдруг настигнет и пристигнет нечто настоящее плюс роковое – мигом освобожусь. Надеюсь, расстанемся друзьями. – Также ни один из супругов не смеет ставить другому в вину его бесплодие, – куда более мирным тоном сообщил судья. – Последний упрёк приравнивается к однократному оглашению желания развестись. Положим, я с самого начала не думал, что обойдётся вовсе без притирки: не ангелы же мы, да и начинать супружескую жизнь лучше с лёгкого отвращения. Слова Оскара Уайльда, которые запали мне в душу своей истинностью: чем больше надо преодолеть препятствий на брачной дистанции, тем дольше длится сам брак. Те, кто начинает с горячей влюблённости, по сути дела, уже достигли финиша – и следующим номером будет тотальное разочарование в партнёре. – Хорошо, постараюсь по мере сил быть кратким, – ответил я типа с юмором. Потому что хорошо помнил – развод наступает после того, как жену аж трижды послали куда подальше. Ещё было там нечто о раздельном владении имуществом и непосягательстве другой половины на оное. Я слегка удивился – сам-то имел за душой только то, от чего Хафизат отказалась непонятно в чью пользу. Кроме заначки, которую придётся, похоже, в срочном порядке раскупоривать. И снова всплыло, что в России моего земного бытия всё, что посолидней личных шмоток, считалось нажитым вместе и подлежало полюбовной делёжке, отчего выходило немало драм. Прочего я даже не помню – тоже всё разумное и очевидное. И когда я понял, что этими вопросами-ответами меня уже прямо сейчас затянули в брак, то даже не трепыхнулся. Типа «Отчего ж нет – если с того всем как есть будет лучше». Напоследок снова подал реплику Фируз. – Достопочтенные! Вы так хорошо всё уладили, что вами как бы позабылось: суть никаха – вено, которое жених даёт невесте, а о нём вовсе не упомянуто. Без того сам никах беззаконен. Остальные прибыли – дело наживное. Кто или что меня толкнуло под ребро, не знаю. Многое, коли поразмыслить, я творил по наитию. Но я сказал:– Я не владею ничем, кроме самого себя. («Ибо нет у бедной сироты ни стыда, ни совести», обычно подхватывали мои приятели. ) Остальное – подарки судьбы. Разве что примете это в качестве валюты?Фируз откинулся назад на своём сиденье, так что едва не порвал сеть из плюща, и зааплодировал – не совсем на здешний манер. – Какова идея! И совершенно добровольная, признайте. Одного не пойму: где сей залог держать и как госпожа Леэлу поступит с ним in occasio развода. Чем доказал свою причастность к иным культурным слоям, чем общескондский. Но Эбдаллах возразил, снова потягивая себя за бороду, словно из неё можно было выдоить очередную мудрость:– Можно написать в брачном договоре, что согласие уважаемого супруга не должно использоваться ему во вред. Разве что если обстоятельства сложатся так, что он провинится, и тогда ему поневоле придётся прибегнуть к выбору. Последняя идиома смутно напомнила мне что-то из Элинор Арнасон – «Кольцо мечей», но особой тревоги я не ощутил.