Шестой день рожденияСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Я не могу описать вам, что я чувствую сейчас. То, что я испытываю, настолько оторвано от нормальной жизни, я почти убедил себя, что я окончательно сошел с ума. Почти. Моя жена, Беатрис, умерла во время родов. Она была красавицей, смешной, умной и упрямой. Женщина, чей смех был таким громким в ресторанах, была вызовом, и чей взгляд был настолько сильным, что у меня тряслись руки. Я потерял ее, как только она произвела на свет нашу дочь. Сэм. Конечно, я мог обвинять Сэм. За то, что забрала у меня то, что было однажды моим, как ничто другое быть не может. За то, что было таким искренне и совершенно непорочным. Но я не стал. Я знал, что Беатрис не захотела бы, чтобы я таил в себе обиду. Она не захотела бы, чтобы у нашего единственного ребенка была загублена жизнь из-за ненависти. Но это не о горе. Не о физическом ударе, неожиданно нанесенным утратой чего-то, что ты любил, навсегда. Речь пойдет о кое-чем куда более мрачном. Моя дочь была очень живым ребенком, все время носилась и кричала, взбиралась и слезала с игровой площадки, все время творила беспорядок в детском саду. Так и на ее шестой день рождения, поездка с друзьями в кино оставила в ней столько накопленной энергии, что я едва мог угнаться за ней, когда она погружалась в толпу людей и исчезала на пешеходной дорожке. Она иногда оглядывалась назад сквозь море людей и кричала: «Папа, давай быстрее!» почти капризным тоном. Я не мог не любить ее. Я пытался догнать ее, я действительно пытался. Она была так увлечена тем, что смотрела на меня, когда ее занесло на проезжую часть, и автобус не успел затормозить. Отвратительный хруст, и весь мир замолчал. Я качал ее истерзанное тело на руках, слишком ошеломленный, чтобы плакать, слишком раненый, чтобы двигаться. Единственное, что я мог чувствовать, - это теплая кровь, которая мягко сочилась сквозь мою одежду. В состоянии шока, в котором я пребывал, я мог думать только о том, как я смогу отстирать свои джинсы. Это звучит ужасно, я знаю, но такая потеря вырывает у тебя все, что только есть, и оставляет тебе только голый мыслительный процесс, который и делает нас людьми. Следующая неделя осталась смутным воспоминанием. Я не могу припомнить ни одной вещи в период между моими друзьями и близкими, выражающими их соболезнования, и моими всхлипывающими рыданиями, которые могли вырваться в любой момент, – хлопающаяся дверь, мягкое гудение холодильника или голоса, смеющиеся по радио. Я пошел на ее похороны одетым во все черное. Говоря «одетым», я едва ли говорю об одежде, все мое существо было темным. Я не мог чувствовать или думать, и день продолжался, пока я делал все на автомате, как умирающий человек пытается держаться на плаву. Все хотели рассказать мне о Сэм, насколько идеальной она была, каким ангелочком она была, как будто я не знал. Как будто я не понимал, каким подарком была моя собственная дочь. Один мужчина, стоящий поодаль от других, подошел ко мне и протянул мне большую кожаную книгу. Я предположил в ту минуту, что он был отцом одного из друзей Сэм, протягивающим мне альбом их совместных фотографий. Или может быть, я был слишком ошеломлен, чтобы даже осознать, насколько холодными были его руки, и что он ни разу не упомянул о моей дочери. На целый месяц я пропал. Я пил, оставаясь один в нашей пустой квартире, смотрел старые сериалы – слишком ошеломленный, чтобы даже плакать. Только когда ко мне приезжала моя сестра, когда она держала меня за руку и разговаривала со мной, я начал выходить из своей скорлупы. Она сидела и слушала самые бессмысленные вещи, что я говорил, и мягко вытаскивала меня выйти из депрессии. Не полностью, но достаточно для того, чтобы я начал жить жизнью, которая почти стала снова настоящей. И тогда я открыл книгу. Я решил вспомнить Сэм ради той радости, что она дарила мне, и приготовился заглянуть в прошлое из ее жизни, при этом не чувствуя себя несчастным. Я открыл первую страницу. Это фактически был альбом, полный полароидных снимков моей взрослеющей дочери. Я наморщил лоб. Они были сделаны издалека, немного смазаны, и я был на паре из них. Меня стало мутить, но я понадеялся, что следующие фото дадут какое-то объяснение. Я обдумал каждое оправдание тому, как этот человек получил эти фотографии, отчаявшись наблюдать моменты из жизни моей дочери, без чувства тревоги. Фото приближались все ближе и ближе к ее дню рождения. Я увидел тот день, когда я подарил ей маленький велосипед, как только ей исполнилось пять, что доказывают ее ободранные коленки. В этом альбоме было еще много страниц, которые, как я предположил, остались пустыми. Но там была фотография ее перед походом в кино на шестой день рождения – я смог узнать розовый дождевик, который она выпросила надеть в тот день, и мои руки на ее плечах. Фотографий аварии не было. Наоборот, ее жизнь продолжилась в этой книге. Я не могу описать вам, что я чувствую сейчас. То, что я испытываю, настолько оторвано от нормальной жизни, я почти убедил себя, что я окончательно сошел с ума. Почти. Моя жена, Беатрис, умерла во время родов. Она была красавицей, смешной, умной и упрямой. Женщина, чей смех был таким громким в ресторанах, была вызовом, и чей взгляд был настолько сильным, что у меня тряслись руки. Я потерял ее, как только она произвела на свет нашу дочь. Сэм. Конечно, я мог обвинять Сэм. За то, что забрала у меня то, что было однажды моим, как ничто другое быть не может. За то, что было таким искренне и совершенно непорочным. Но я не стал. Я знал, что Беатрис не захотела бы, чтобы я таил в себе обиду. Она не захотела бы, чтобы у нашего единственного ребенка была загублена жизнь из-за ненависти. Но это не о горе. Не о физическом ударе, неожиданно нанесенным утратой чего-то, что ты любил, навсегда. Речь пойдет о кое-чем куда более мрачном. Моя дочь была очень живым ребенком, все время носилась и кричала, взбиралась и слезала с игровой площадки, все время творила беспорядок в детском саду. Так и на ее шестой день рождения, поездка с друзьями в кино оставила в ней столько накопленной энергии, что я едва мог угнаться за ней, когда она погружалась в толпу людей и исчезала на пешеходной дорожке. Она иногда оглядывалась назад сквозь море людей и кричала: «Папа, давай быстрее!» почти капризным тоном. Я не мог не любить ее. Я пытался догнать ее, я действительно пытался. Она была так увлечена тем, что смотрела на меня, когда ее занесло на проезжую часть, и автобус не успел затормозить. Отвратительный хруст, и весь мир замолчал. Я качал ее истерзанное тело на руках, слишком ошеломленный, чтобы плакать, слишком раненый, чтобы двигаться. Единственное, что я мог чувствовать, - это теплая кровь, которая мягко сочилась сквозь мою одежду. В состоянии шока, в котором я пребывал, я мог думать только о том, как я смогу отстирать свои джинсы. Это звучит ужасно, я знаю, но такая потеря вырывает у тебя все, что только есть, и оставляет тебе только голый мыслительный процесс, который и делает нас людьми. Следующая неделя осталась смутным воспоминанием. Я не могу припомнить ни одной вещи в период между моими друзьями и близкими, выражающими их соболезнования, и моими всхлипывающими рыданиями, которые могли вырваться в любой момент, – хлопающаяся дверь, мягкое гудение холодильника или голоса, смеющиеся по радио. Я пошел на ее похороны одетым во все черное. Говоря «одетым», я едва ли говорю об одежде, все мое существо было темным. Я не мог чувствовать или думать, и день продолжался, пока я делал все на автомате, как умирающий человек пытается держаться на плаву. Все хотели рассказать мне о Сэм, насколько идеальной она была, каким ангелочком она была, как будто я не знал. Как будто я не понимал, каким подарком была моя собственная дочь. Один мужчина, стоящий поодаль от других, подошел ко мне и протянул мне большую кожаную книгу. Я предположил в ту минуту, что он был отцом одного из друзей Сэм, протягивающим мне альбом их совместных фотографий. Или может быть, я был слишком ошеломлен, чтобы даже осознать, насколько холодными были его руки, и что он ни разу не упомянул о моей дочери. На целый месяц я пропал. Я пил, оставаясь один в нашей пустой квартире, смотрел старые сериалы – слишком ошеломленный, чтобы даже плакать. Только когда ко мне приезжала моя сестра, когда она держала меня за руку и разговаривала со мной, я начал выходить из своей скорлупы. Она сидела и слушала самые бессмысленные вещи, что я говорил, и мягко вытаскивала меня выйти из депрессии. Не полностью, но достаточно для того, чтобы я начал жить жизнью, которая почти стала снова настоящей. И тогда я открыл книгу. Я решил вспомнить Сэм ради той радости, что она дарила мне, и приготовился заглянуть в прошлое из ее жизни, при этом не чувствуя себя несчастным. Я открыл первую страницу. Это фактически был альбом, полный полароидных снимков моей взрослеющей дочери. Я наморщил лоб. Они были сделаны издалека, немного смазаны, и я был на паре из них. Меня стало мутить, но я понадеялся, что следующие фото дадут какое-то объяснение. Я обдумал каждое оправдание тому, как этот человек получил эти фотографии, отчаявшись наблюдать моменты из жизни моей дочери, без чувства тревоги. Фото приближались все ближе и ближе к ее дню рождения. Я увидел тот день, когда я подарил ей маленький велосипед, как только ей исполнилось пять, что доказывают ее ободранные коленки. В этом альбоме было еще много страниц, которые, как я предположил, остались пустыми. Но там была фотография ее перед походом в кино на шестой день рождения – я смог узнать розовый дождевик, который она выпросила надеть в тот день, и мои руки на ее плечах. Фотографий аварии не было. Наоборот, ее жизнь продолжилась в этой книге. Ее седьмой день рождения запечатлел фотографию меня и ее в саду, мы были полностью в краске – с огромным холстом на полу и очень неряшливым рисунком. Ее седьмой день рождения. Ее седьмой день рождения. Действительность, которую я видел, ошарашила меня, и я резко закрыл книгу. Я сел за кухонный стол, уставившись на кожаный альбом. Это должно быть какой-то садистский фотошоп, который, как я надеялся, был сделан, чтобы разыграть меня самым отвратительным образом. Я сказал, что я надеялся, потому что на самом деле я не мог поверить, что есть какое-то другое объяснение. Если оно вообще было. Стиснув зубы, я решил, что мне нечего терять, и я продолжил смотреть. Я не могу объяснить, какие эмоции я испытывал, но ничто не сможет тебя подготовить к чему-то как это. Ее жизнь продолжалась, показывая, как у нее выпадают молочные зубы, ее первый день в школе. По мере того, как я листал страницы, я приходил в большее бешенство, и я стал замечать кое-что. Фотограф стал приближаться. Приближаться к ней. Она взрослела, не на каждом фото, но в целом я заметил, что фотограф все ближе и ближе. Становился смелее, наверное. Она была красивой. Ослепительной. Подростком она стала похожа на свою маму, те же кудряшки и та же улыбка. Я тоже взрослел, но фотографий со мной было все меньше и меньше. Ее шестнадцатый день рождения был странным. Компания ее друзей сидела на улице и пила что-то из маленьких пластиковых стаканчиков на пикнике. Но там был кто-то на заднем плане. Возле кустов в парке, где были сняты эти фотографии, стояла какая-то темная фигура. Вы бы не заметили ее, если бы не маленькая тень, которую она отбрасывала на траву. Я на секунду отклонился назад и выдохнул. Это было так жутко. Я был так захвачен просмотром того, как моя маленькая девочка растет, что я даже не задумался о том, как все это кончится. Моменты как этот настолько невероятны, что иногда ты полностью отрешаешься от них. Я почти почувствовал, что я смотрю, как сам читаю это, будто во сне или в программе по телевизору. Я продолжил. Темная фигура все четче появлялась на каждой фотографии. Я почти стал различать ее черты. Она всё сильнее бросалась в глаза, и когда я перевернул страницу, я ожидал, что фигура исчезнет. Но когда до ее восемнадцатилетия оставалось совсем чуть-чуть (под каждым днем рождения была надпись «Вот еще один год»), дочь с фотографом перенеслись в какое-то незнакомое мне место. На этих фотографиях она была запечатлена в каком-то тускло освещенном доме. Ее лицо, искаженное страхом, было снято в разных и странных позициях. На некоторых фото она была одета, как античная королева или как горничная, подметающая пол, а фигура стала еще ближе к ней. Его ноги или руки появлялись на каждой. Не важно, как она была одета, на каждой из фотографий ее лицо было искажено болью и отчаянием. Это убивало меня. На ее лице были синяки. Она выглядела худой, даже болезненно худой. Я не мог больше видеть это. Это было отвратительно. Просто отвратительно. Моя девочка. Но я продолжил, несмотря ни на что. Последняя фотография, что я увидел, перед тем как закрыл книгу и поклялся больше никогда в жизни ее не открывать, была с ее восемнадцатилетия. Подпись гласила «Наконец!» неряшливым почерком. Она смотрела прямо в объектив и плакала. Она была на коленях, одетая в черное вечернее платье, с яблоком во рту и связанными позади руками. Ее макияж потек из-за слез. Выглядело, как будто она просила меня, молила о помощи. Но я не мог помочь. Я закрыл книгу и вышел из комнаты, все мое тело билось в рыданиях. Я не мог позвонить в полицию, конечно же. Она была мертва. Одна вещь не дает мне уснуть ночами, и это не содержание того, что я увидел. Это то, что в этом альбоме было еще много страниц.