Секрет глиныСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Прошло уже много лет с того странного дня, и все эти годы воспоминания дремали во мне, как нечто громадное на дне холодных вод. Мне хотелось бы верить, что то были лишь безумные видения, вызванные лихорадкой. Сейчас я расскажу вам об этом, а затем проверю, действительно ли плесень, очернившая мои обои, расползлась так быстро. Отправлюсь убедить себя, что в мире, где наука победила магию, нет места не поддающимся рациональному объяснению происшествиям. В тот день мы с группой снова отправились на пару по скульптуре и лепке — ничего необычного, когда учишься на художника. Возможно, отравление, на которое ссылалась доктор из медицинского кабинета, уже давало о себе знать — на мгновение мне показалось, что кабинет не был освещен достаточно. Сами посудите: если для хорошей оценки нужно вылепить нечто прекрасное, свет должен быть отличным, чтобы не искажать мельчайшие детали узоров или изгибы гордых греческих профилей. Что-то казалось мне странным всё это время, и сейчас я вспоминаю — багряный, почти бурый, как запёкшаяся кровь, тяжёлый бархат штор запахнулся на высоких старинных окнах нашего университета. Обычно тёплый, свет самых простых ламп накаливания казался выбеленным. Он мертвенно холодил аудиторию. Поверьте, как уже состоявшийся художник, я знаю, о чём говорю, ведь чутьё к оттенкам лишь оттачивается с опытом. Все остальные дни освещение оставалось неизменным — слегка жёлтое и совсем-совсем не подрагивающее. Не понимаю, почему мне не пришло в голову обратить на это внимание раньше! Стоило бежать, бежать оттуда!Если вы когда-нибудь посещали занятия скульптурной лепки в серьёзных учебных заведениях, то должны помнить это ужасное порождение экономии: старые чугунные ванны, повидавшие ещё наших дедов, заполненные местами пересохшей глиной, из которой эти самые деды лепили неизменные профили философов. Забавно, что никто из студентов не думал пожаловаться на антисанитарию, ведь столько сотен рук зачерпывали холодную глину, смешивая её со своими потожировыми до того, как материал снова разбивался, возвращаясь в чугунную солдатскую могилу. Так же и я. Меня не могло смутить даже отсутствие перчаток при работе! Почему, почему мне не захотелось предпринять что-либо после того дня?Просто для понимания: чтобы не мешать ученикам — новобранцам искусства, эти чудовищные глинохранилища стояли в самом отдалении, у стены, в тени стеллажей с демонстрационными скульптурами. За парой тёмных и грязных — в следах глины — портьер. Там и без того не всегда было достаточно светло, а уж сейчас… Я могу гипертрофировать вернувшиеся воспоминания, но полумрак, царивший там, казался мне осязаемым и клубящимся. Сочившимся из местами ржавых ванн. И, судя по всему, это смущало не только меня. Сейчас, вспоминая события того дня, я с облегчением — и ужасом — понимаю, что те мои юные друзья и соратники отправлялись зачерпнуть ещё материала с не меньшим нежеланием и отвращением. Но почему их миновала та же участь? «Потому что они не завтракали в столовой», — сказал ректор, подписывая распоряжение о денежной компенсации. Этот позор для заведения не должен был дискредитировать их. Однако теперь я, кажется, понимаю, за какое молчание они пытались мне заплатить. Никаких денег на это не хватит…Но хватит описаний. Теперь, когда вы представляете себе аудиторию, я перейду к делу. Нам дали задание — уже не важно, какое — и мы приступили к его выполнению. В процессе мои коллеги то и дело перешёптывались, нелестно отзываясь о качестве материала. Они звали её фекалиями, эту глину, и обсуждали омерзительные на ощупь находки, скрывавшиеся в её массе. Грязь, волосы, мусор и посторонние вкрапления, способные испортить нежный труд. До того раза казалось, что мне везёт. Пока пальцы не пронзили бурую мягкость в очередной раз. Ужасный смрад ударил в ноздри, но, казалось, никто больше не чувствует его. Пахло так скверно, что мой желудок едва сохранил остатки завтрака. На мои расспросы стоящая рядом ученица ответила, что здесь, конечно, воняет, но не так ужасно. И что она бы не удивилась, если бы в этой ванне кто-то сдох. О, как она была права… Тогда мне даже пришло в голову убедить себя, что эти слова, смешавшись с лихорадочным жаром, породили кошмар моего студенчества. Она ушла, а следом и я. И весь тот путь до рабочего места, показавшегося мне вечностью, запах преследовал меня. Лепить совершенно не хотелось, хотя до этого процесс доставлял небывалое удовольствие. Рискнув обнюхать кусок глины, я не замечаю ничего странного — обычный каолинит. И всё же хорошо, что до того, как использовать свою добычу в работе, я догадываюсь перевернуть его — настолько зловоние выбивало меня из колеи. К своему ужасу, я замечаю обильный слой чёрной плесени с ослепительно светлыми бороздами от пальцев. Её нити змеятся, узорятся на глине. Чёрт! Эта дрянь вместе с глиной точно забилась под ногти. Тогда кусок чуть не выпал из моих рук. Это надо быть таким идиотом, чтобы ещё и грибок понюхать, пытаясь идентифицировать источник гнилостного духа. Прошло уже много лет с того странного дня, и все эти годы воспоминания дремали во мне, как нечто громадное на дне холодных вод. Мне хотелось бы верить, что то были лишь безумные видения, вызванные лихорадкой. Сейчас я расскажу вам об этом, а затем проверю, действительно ли плесень, очернившая мои обои, расползлась так быстро. Отправлюсь убедить себя, что в мире, где наука победила магию, нет места не поддающимся рациональному объяснению происшествиям. В тот день мы с группой снова отправились на пару по скульптуре и лепке — ничего необычного, когда учишься на художника. Возможно, отравление, на которое ссылалась доктор из медицинского кабинета, уже давало о себе знать — на мгновение мне показалось, что кабинет не был освещен достаточно. Сами посудите: если для хорошей оценки нужно вылепить нечто прекрасное, свет должен быть отличным, чтобы не искажать мельчайшие детали узоров или изгибы гордых греческих профилей. Что-то казалось мне странным всё это время, и сейчас я вспоминаю — багряный, почти бурый, как запёкшаяся кровь, тяжёлый бархат штор запахнулся на высоких старинных окнах нашего университета. Обычно тёплый, свет самых простых ламп накаливания казался выбеленным. Он мертвенно холодил аудиторию. Поверьте, как уже состоявшийся художник, я знаю, о чём говорю, ведь чутьё к оттенкам лишь оттачивается с опытом. Все остальные дни освещение оставалось неизменным — слегка жёлтое и совсем-совсем не подрагивающее. Не понимаю, почему мне не пришло в голову обратить на это внимание раньше! Стоило бежать, бежать оттуда!Если вы когда-нибудь посещали занятия скульптурной лепки в серьёзных учебных заведениях, то должны помнить это ужасное порождение экономии: старые чугунные ванны, повидавшие ещё наших дедов, заполненные местами пересохшей глиной, из которой эти самые деды лепили неизменные профили философов. Забавно, что никто из студентов не думал пожаловаться на антисанитарию, ведь столько сотен рук зачерпывали холодную глину, смешивая её со своими потожировыми до того, как материал снова разбивался, возвращаясь в чугунную солдатскую могилу. Так же и я. Меня не могло смутить даже отсутствие перчаток при работе! Почему, почему мне не захотелось предпринять что-либо после того дня?Просто для понимания: чтобы не мешать ученикам — новобранцам искусства, эти чудовищные глинохранилища стояли в самом отдалении, у стены, в тени стеллажей с демонстрационными скульптурами. За парой тёмных и грязных — в следах глины — портьер. Там и без того не всегда было достаточно светло, а уж сейчас… Я могу гипертрофировать вернувшиеся воспоминания, но полумрак, царивший там, казался мне осязаемым и клубящимся. Сочившимся из местами ржавых ванн. И, судя по всему, это смущало не только меня. Сейчас, вспоминая события того дня, я с облегчением — и ужасом — понимаю, что те мои юные друзья и соратники отправлялись зачерпнуть ещё материала с не меньшим нежеланием и отвращением. Но почему их миновала та же участь? «Потому что они не завтракали в столовой», — сказал ректор, подписывая распоряжение о денежной компенсации. Этот позор для заведения не должен был дискредитировать их. Однако теперь я, кажется, понимаю, за какое молчание они пытались мне заплатить. Никаких денег на это не хватит…Но хватит описаний. Теперь, когда вы представляете себе аудиторию, я перейду к делу. Нам дали задание — уже не важно, какое — и мы приступили к его выполнению. В процессе мои коллеги то и дело перешёптывались, нелестно отзываясь о качестве материала. Они звали её фекалиями, эту глину, и обсуждали омерзительные на ощупь находки, скрывавшиеся в её массе. Грязь, волосы, мусор и посторонние вкрапления, способные испортить нежный труд. До того раза казалось, что мне везёт. Пока пальцы не пронзили бурую мягкость в очередной раз. Ужасный смрад ударил в ноздри, но, казалось, никто больше не чувствует его. Пахло так скверно, что мой желудок едва сохранил остатки завтрака. На мои расспросы стоящая рядом ученица ответила, что здесь, конечно, воняет, но не так ужасно. И что она бы не удивилась, если бы в этой ванне кто-то сдох. О, как она была права… Тогда мне даже пришло в голову убедить себя, что эти слова, смешавшись с лихорадочным жаром, породили кошмар моего студенчества. Она ушла, а следом и я. И весь тот путь до рабочего места, показавшегося мне вечностью, запах преследовал меня. Лепить совершенно не хотелось, хотя до этого процесс доставлял небывалое удовольствие. Рискнув обнюхать кусок глины, я не замечаю ничего странного — обычный каолинит. И всё же хорошо, что до того, как использовать свою добычу в работе, я догадываюсь перевернуть его — настолько зловоние выбивало меня из колеи. К своему ужасу, я замечаю обильный слой чёрной плесени с ослепительно светлыми бороздами от пальцев. Её нити змеятся, узорятся на глине. Чёрт! Эта дрянь вместе с глиной точно забилась под ногти. Тогда кусок чуть не выпал из моих рук. Это надо быть таким идиотом, чтобы ещё и грибок понюхать, пытаясь идентифицировать источник гнилостного духа. Не знаю, что творилось в моей голове, раз шмат глины отправился обратно в ванну. Что-то вело меня, но отойти от раковины удалось лишь тогда, когда руки начали болеть от усердия, с которым губка очищала кожу и ногти. Стоило отпроситься с пары. Отдохнуть. Головокружение и слабость — были ли они уже тогда? Однако чувство чего-то неправильного уже зашевелилось маленьким червячком где-то над солнечным сплетением. Но даже это меня не остановило. Наверное, не хотелось разрушать репутацию отличного студента. Поэтому я возвращаюсь к чугунным хранилищам, погружаясь в кофейную серость прошлого мира. И тут, отбирая кусок приемлемой консистенции, мои пальцы нащупывают нечто инородное. Казалось бы, подумаешь, кто-то обломил скребок. Но я решаю изучить свою находку, хотя можно было просто зачерпнуть глины из другого места. Могу поклясться, это был человеческий ноготь! Находка так шокирует меня, что я роняю её обратно, неистово вскрикнув. И в этот момент руки одногруппника погружаются рядом, топя, возможно, ноготь, в глиняном месиве. Он смеётся, что не хотел пугать меня, а я пытаюсь привести дыхание в порядок. Тогда ещё мозг пытается убедить меня, что в дрожащем полумраке могло показаться всё, что угодно. Проходит время, бесконечно долгое, до того, как я вновь решаюсь набрать глины. Преподавателю приходится окрикнуть меня, ведь я не успею закончить задание. Поэтому я снова опускаю руки вниз, чувствуя, как мороз сковывает все мои конечности. На этот раз, как показалось сначала, всё было нормально. Оно даёт о себе знать уже на этапе формирования и укладывания, когда пальцы вылепляли нечто более изящное и небольшое. Маленький камушек — это не редкость в натуральных материалах, и он не смущает меня, пока я зачем-то вычищаю его из массы. Возможно, выкинь я его в мусор, ничего бы не произошло. Но, знаете, факт остаётся фактом. Спустя минуту пред взором предстаёт самый настоящий моляр — зуб взрослого человека с обломанными корнями. И этот скол впивается в размякшую от влажной глины кожу, заставляя меня вскрикнуть и выронить ужасную находку до того, как я могу толком её разглядеть. Осознание того, что это был настоящий человеческий зуб, приходит с первыми каплями крови, и я бросаюсь на пол, пытаясь найти свидетельство того, что в чугунной ванне есть не только глина. Кажется, именно тогда преподаватель начинает нервничать и пытаться отправить меня в медпункт. Почему же мне не пришло в голову согласиться?Словно под гипнозом, я возвращаюсь к глине и несколько минут сверлю её взглядом. Сначала ноготь, а теперь и зуб. Это лишь плод воображения, или огромная чугунная ванна хранит на своём дне большой и страшный секрет? Только последний глупец решится проверять это, но я лишь делаю глубокий вдох. Мои легкие расправляются подобно парусу, наполненному ветром, и я задерживаю дыхание. Отправляю пальцы вглубь, проталкивая их через коричневую вязкую массу. Пока ничего не происходит, но ужас растёт с каждым сантиметром. В какой-то момент моё сосредоточение становится болезненным, оно доходит до того уровня, когда мир вне фокуса взгляда меркнет, погружаясь во тьму. И я закрываю глаза, позволяя глине поглотить мои руки. Сопротивление кажется менее ощутимым, мир растворяется… Пока подушечки пальцев не касаются чего-то неприятного. Пытаясь рассмотреть это тактильно, я ощупываю, растираю меж пальцев то самое, и тут понимаю — это волосы. Самые настоящие спутанные волосы, длинные… И ведущие куда-то. Ужас заставляет сердце пропускать удары, оно замирает вместе с миром, который просто перестаёт существовать. А затем я, отринув здравый смысл, иду вдоль волосяных дорог, уже зная, что найду. И, когда мои новые «глаза» натыкаются на шероховатые провалы глазниц, к которым спускаются по округлой черепной коробке, я, отчего-то, совсем не удивляюсь. Когда знаешь, чего ожидать, это перестаёт пугать так сильно. Страшно стало тогда, когда секрет, запрятанный под килограммами глиняной массы, пошевелился. Вот тогда-то я и выдёргиваю руки. То, что было принято мной за плесень — клоки грязных чёрных волос, они опутали мои пальцы, они реальны, как эта ванна, как масса для лепки, как все мои одногруппники. А что-то под бурым одеялом шевелится, заставляя глину бугриться, и я кричу до тех пор, пока рвотные массы не превращают этот звук в бурлящий рокот. А затем темнота, после которой врачи смогли убедить меня, что это были последствия тяжёлого отравления. Не ранее, чем вчера, эти мрачные воспоминания, вернулись ко мне впервые за много лет. На встрече выпускников та самая одногруппница, шепча заговорщически, пообещала скинуть мне интересную статью. В её письме она призналась, что мой необъяснимый, напугавший всех приступ, напомнил одну страшную историю, и она думала об этом много дней. Пришлось покопаться в архивах, но те крики человека, познавшего чистый ужас, подстёгивали её до тех пор, пока информация о пропаже одной красивой девушки, которую, как выяснилось, смололи в костную муку, не привлекла её внимание. И, уже глядя на фотографию — на длинную роскошную смолистую косу — я чувствую, словно знаю этого человека. Будто знаю лучше всех остальных, с чем смешали немного её останков. Наверное, ей не стоило заводить интрижки с нашим ректором… И, хоть убийцу так и не нашли, кажется, я всё прекрасно понимаю. Воспоминания свалились на меня многотонной тяжестью, но всё это не было бы таким ужасным, если бы сегодня мне не довелось заниматься выпечкой. Сначала зловоние было принято мною за тухлое яйцо, которое не удалось заметить сразу, но потом мои пальцы нащупали в тесте нечто инородное. И организм забыл, как подавать кислород, пока приходилось освобождать руки из вязкого плена. Уверенность в том, что я знаю, что скрывается в тесте, пронзала мозг раскалённой иглой, пульсировала там… Так что не сразу удалось заметить нитевидную чёрную плесень в провалах, оставленных пальцами. Пришлось сжечь это всё к чертям собачьим. На этот раз я оттираю руки до крови, пока жгучие слёзы животного страха бороздят огрубевшие щёки. Это не было горячкой. И сейчас у меня осталась лишь надежда на то, что она просто хочет отомстить. Ректор мне никогда не нравился, поэтому я просто предложу избавиться от него. Похоронить старика там же — на дне ванны для глины, где его никто не найдёт. А пока всё, что мне остаётся — это набрать сообщение до того, как ползущая чёрная плесень, зародившаяся в темноте угла, не доберётся до вас...