ЩельСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Я заглядываю в комнату. Моя пятилетняя дочь играет на полу, бормоча себе что-то под нос. Она сидит на цветастом турецком ковре и, почесывая об него свои голые пятки, заплетает косичку большой старой кукле. Я улыбаюсь, тихо прикрываю за собой дверь, но тут же соображаю, что забыл попросить ее надеть носки: открываю дверь снова и ловлю на себе ее напряженный, испуганный взгляд. — Никогда нельзя так делать, папа, никогда нельзя!— Как делать? — удивляюсь я. — Никогда нельзя два раза подряд открывать дверь. — Почему?— Ты не поймешь. — Но ты все же попробуй объяснить. — Ты не поверишь. — А если поверю?— Потому что, ну потому что, когда ты так делаешь, — возбужденно тараторит она, — когда ты делаешь так, получается щель — не настоящая, вернее, настоящая, но невидимая щель, между мирами, и через эту щель может быстро проскочить Бог, — она страшно округляет глаза, — и утащить тебя туда. — А если открыть дверь три раза? — интересуюсь я. — Три раза — это ничего. А вот четыре — даже хуже чем два. — А пять? — Мне становится все любопытнее. — Пять можно. — Шесть?— Нельзя. — То есть четные числа? — зачем-то спрашиваю я, и она, естественно, молчит: она не понимает, что такое «четные числа». — И откуда же ты это знаешь? — спрашиваю я. Видимо, в моем тоне, незаметная для меня, проскальзывает ирония. Во всяком случае, она сразу чувствует, что что-то не так, и обиженно надувает губы:— Я же говорила, что ты не поверишь…— Откуда ты знаешь? — повторяю я как можно более серьезно и проникновенно. Но она больше не доверяет мне; кроме того, наш разговор, кажется, ей наскучил. Она уже снова возится с белой синтетической косой и нехотя отвечает, даже не глядя в мою сторону:— Я знаю. Просто знаю. Еду на работу. Час пик. «Осторожно. Двери закрываются. Следующая станция — «Белорусская». В вагон продолжает медленно вливаться толпа решительных пустоглазых людей. Мне выходить на следующей, но я даже не пытаюсь сопротивляться, спокойно даю им оттеснить себя в глубь вагона. Ко мне прижимается невысокий, изящный молодой человек. У него очень волосатые руки — кисти рук. Все пальцы покрыты курчавыми черными волосками, и даже на ладонях, кажется, видна темная поросль. Лицо чисто выбрито, но синеву, предвещающую скорую щетину, не скроешь; эта плодородная синева поднимается до самых глаз. Странно, думаю я, столько растительности на таком юном лице — куда естественнее выглядело бы ее полное отсутствие, гладкая нежно-розовая кожа…Двери поезда захлопываются и опять открываются. «Отойдите от края платформы!» — раздается из громкоговорителя. Двери сталкиваются и разъезжаются снова. «Посадка окончена», — раздраженно говорит машинист. И еще раз — хлоп-хлоп… «А ну отпусти двери!» — ревет машинист, и невидимый хулиган наконец отступает. Поезд рывком трогается и ныряет в гремящую темноту. Молодой человек готовится к выходу: своей волосатой рукой лезет в карман куртки, извлекает оттуда гигиеническую губную помаду — на улице мороз — и аккуратно возит ею по пухлым капризным губам. Мрачный красномордый мужик, как и я — только сбоку — притиснутый к юноше, что-то злобно бормочет. Звуки растворяются в грохоте поезда, но по губам легко читается: *****. Я пробираюсь к дверям. Молодой человек мне подмигивает. Красномордый, кажется, хочет сплюнуть на пол — но сдерживается. Устало карабкаюсь по лестнице вверх и выхожу из метро. Это не «Белорусская». Хотя и очень похоже. Тверская улица, мост… Но под мостом, с шумом унося за горизонт обломки заснеженных льдин, течет широкая, полноводная река. А по мосту неторопливо прогуливаются люди, придерживая руками головные уборы — у воды очень ветрено. Привокзальная площадь — та, где в любое время дня и ночи автомобильные пробки, — покрыта льдом и практически пуста. Лишь два одиноких конькобежца изящно скользят по ней, выписывая идеальные восьмерки. Совершенно автоматически я поднимаюсь на мост, в полусне перехожу через реку, сворачиваю в переулок направо, долго безвольно петляю по незнакомым улицам — пока наконец тихая паника не овладевает всем моим существом. Я решаю вернуться обратно к метро, но уже не могу понять, с какой оно стороны. Я ускоряю шаг, почти бегу. Мне навстречу идет женщина. У нее милое, доброе лицо. Задыхаясь от быстрой ходьбы, задыхаясь от отчаяния, я спрашиваю ее, как пройти к ближайшей станции метро. Она останавливается, приветливо улыбается и издает пронзительный, протяжный крик чайки. Потом прикрывает рот рукой — очень смущенно, словно только что сыто рыгнула за обеденным столом:— Извините… Вам надо идти прямо, потом налево, и там сразу увидите. — Она кивает мне на прощание. Я говорю:— Подождите!Я заглядываю в комнату. Моя пятилетняя дочь играет на полу, бормоча себе что-то под нос. Она сидит на цветастом турецком ковре и, почесывая об него свои голые пятки, заплетает косичку большой старой кукле. Я улыбаюсь, тихо прикрываю за собой дверь, но тут же соображаю, что забыл попросить ее надеть носки: открываю дверь снова и ловлю на себе ее напряженный, испуганный взгляд. — Никогда нельзя так делать, папа, никогда нельзя!— Как делать? — удивляюсь я. — Никогда нельзя два раза подряд открывать дверь. — Почему?— Ты не поймешь. — Но ты все же попробуй объяснить. — Ты не поверишь. — А если поверю?— Потому что, ну потому что, когда ты так делаешь, — возбужденно тараторит она, — когда ты делаешь так, получается щель — не настоящая, вернее, настоящая, но невидимая щель, между мирами, и через эту щель может быстро проскочить Бог, — она страшно округляет глаза, — и утащить тебя туда. — А если открыть дверь три раза? — интересуюсь я. — Три раза — это ничего. А вот четыре — даже хуже чем два. — А пять? — Мне становится все любопытнее. — Пять можно. — Шесть?— Нельзя. — То есть четные числа? — зачем-то спрашиваю я, и она, естественно, молчит: она не понимает, что такое «четные числа». — И откуда же ты это знаешь? — спрашиваю я. Видимо, в моем тоне, незаметная для меня, проскальзывает ирония. Во всяком случае, она сразу чувствует, что что-то не так, и обиженно надувает губы:— Я же говорила, что ты не поверишь…— Откуда ты знаешь? — повторяю я как можно более серьезно и проникновенно. Но она больше не доверяет мне; кроме того, наш разговор, кажется, ей наскучил. Она уже снова возится с белой синтетической косой и нехотя отвечает, даже не глядя в мою сторону:— Я знаю. Просто знаю. Еду на работу. Час пик. «Осторожно. Двери закрываются. Следующая станция — «Белорусская». В вагон продолжает медленно вливаться толпа решительных пустоглазых людей. Мне выходить на следующей, но я даже не пытаюсь сопротивляться, спокойно даю им оттеснить себя в глубь вагона. Ко мне прижимается невысокий, изящный молодой человек. У него очень волосатые руки — кисти рук. Все пальцы покрыты курчавыми черными волосками, и даже на ладонях, кажется, видна темная поросль. Лицо чисто выбрито, но синеву, предвещающую скорую щетину, не скроешь; эта плодородная синева поднимается до самых глаз. Странно, думаю я, столько растительности на таком юном лице — куда естественнее выглядело бы ее полное отсутствие, гладкая нежно-розовая кожа…Двери поезда захлопываются и опять открываются. «Отойдите от края платформы!» — раздается из громкоговорителя. Двери сталкиваются и разъезжаются снова. «Посадка окончена», — раздраженно говорит машинист. И еще раз — хлоп-хлоп… «А ну отпусти двери!» — ревет машинист, и невидимый хулиган наконец отступает. Поезд рывком трогается и ныряет в гремящую темноту. Молодой человек готовится к выходу: своей волосатой рукой лезет в карман куртки, извлекает оттуда гигиеническую губную помаду — на улице мороз — и аккуратно возит ею по пухлым капризным губам. Мрачный красномордый мужик, как и я — только сбоку — притиснутый к юноше, что-то злобно бормочет. Звуки растворяются в грохоте поезда, но по губам легко читается: *****. Я пробираюсь к дверям. Молодой человек мне подмигивает. Красномордый, кажется, хочет сплюнуть на пол — но сдерживается. Устало карабкаюсь по лестнице вверх и выхожу из метро. Это не «Белорусская». Хотя и очень похоже. Тверская улица, мост… Но под мостом, с шумом унося за горизонт обломки заснеженных льдин, течет широкая, полноводная река. А по мосту неторопливо прогуливаются люди, придерживая руками головные уборы — у воды очень ветрено. Привокзальная площадь — та, где в любое время дня и ночи автомобильные пробки, — покрыта льдом и практически пуста. Лишь два одиноких конькобежца изящно скользят по ней, выписывая идеальные восьмерки. Совершенно автоматически я поднимаюсь на мост, в полусне перехожу через реку, сворачиваю в переулок направо, долго безвольно петляю по незнакомым улицам — пока наконец тихая паника не овладевает всем моим существом. Я решаю вернуться обратно к метро, но уже не могу понять, с какой оно стороны. Я ускоряю шаг, почти бегу. Мне навстречу идет женщина. У нее милое, доброе лицо. Задыхаясь от быстрой ходьбы, задыхаясь от отчаяния, я спрашиваю ее, как пройти к ближайшей станции метро. Она останавливается, приветливо улыбается и издает пронзительный, протяжный крик чайки. Потом прикрывает рот рукой — очень смущенно, словно только что сыто рыгнула за обеденным столом:— Извините… Вам надо идти прямо, потом налево, и там сразу увидите. — Она кивает мне на прощание. Я говорю:— Подождите! Скажите, пожалуйста, где я нахожусь?Она смотрит на меня несколько удивленно и отвечает:— Вы находитесь в… И-о-и! — снова кричит чайкой. — Где? — переспрашиваю я. — В… И-о-и! И-о-и!.. Извините, пожалуйста. Никак не могу выговорить. Она уходит. Я иду, как она сказала, и действительно возвращаюсь к метро. Спускаюсь вниз. Лестница слишком короткая — всего пять-шесть ступенек, и я уже под землей. Я стою на платформе и смотрю, как сбывается мой самый страшный сон. Мне с детства снился этот сон. Я стою на платформе, и ко мне приближается красный блестящий поезд. Его цвет не такой, как у «Красной стрелы», что отходит с Ленинградского вокзала в 23. 55. Мой поезд — красный иначе. Он красный, как новенький американский гоночный автомобиль, сияющий на полуденном солнце. Он красный, как дорогой лак на ногтях у фотомодели. Он красный, как тонкое ажурное белье на теле шлюхи. Он приближается, замедляет ход, а потом — нет, я не падаю под колеса, он не превращает меня в жуткое месиво, ничего такого не происходит. Он просто останавливается на перроне — но более сильного ужаса, но страшнее кошмара я не могу себе представить. На этом месте я всегда просыпался, обливаясь холодным потом. Теперь я стою на платформе. Ко мне приближается красный блестящий поезд. Он замедляет ход и останавливается на перроне. Я захожу внутрь, берусь рукой за поручень. «Осторожно. Двери закрываются». Двери закрываются, и поезд трогается. Задыхаясь, я мечусь по просторному пустому вагону. Следующая станция. Какая следующая станция?