ПрозекуторСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Подросток по имени Арсен, вся семья которого погибла во время эпидемии оспы, желает тоже умереть, но не раньше, чем избавит человечество от болезней, которые его терзают. Слова его услышаны– Богом, Дьяволом или кем-то третьим. Для исполнения цели та же сила, что приняла безрассудную клятву, наделяет юношу практической неуязвимостью, умением без ошибки распознавать заразу– и неуёмной тягой к больной и гнилой крови…И начинается бесконечное шествие героя по временам. Антонов есть огонь, но нет того закону, Чтобы всегда огонь принадлежал Антону. Козьма ПрутковЧто такое жизнь? Это вспышка светлячка в ночи. Это дыхание бизона зимой. Это маленькая тень, пробегающая по траве и теряющаяся в закате. Нога Ворона, воин и оратор индейцев-блэкфутНередко он задумывался: стоит ли вести (если вообще вести) повествование от первого лица, ради вящей живости, или использовать приём «третье лицо вместо первого», который молчаливо указует на много большую искренность. Ибо «я», что ни говорите, вещает всегда на публику, а взгляд на себя со стороны, в отсутствие любых свидетелей, предполагает некую беспристрастность. Замкнутое на себя одиночество– та же исповедальня, разве что отпустить грехи некому. Во всех смыслах. Оставленная осенью без присмотра велопарковка выпирала из снега крутыми рёбрами: грудная клетка зверя, лишенного плоти. В бойкое время года здесь были пришвартованы платные двухколёсники и даже небольшой квадроцикл, сооружённый по типу педального коня– Минздрав всячески предупреждал активный образ жизни. Совсем неподалёку коченела от стужи автостоянка с запорошёнными крупой крупами автомобилей, ледяным драконом высилась церковь. Зелёные чешуи глав перемежались с тускло-рыжими, редкий вид. Шестиэтажный особняк чуть дальше пестрел лоскутными прямоугольниками фасада: голубой, изумрудный, оранжевый, жёлтый. «Распространённая и слегка циничная шуточка: если весёленького вида здание соседствует с православной церковью– наверняка это детский раковый центр». Не только раковый– полиомиелитный, туберкулёзный, сифилитический и неопределённо мерзкий, подтвердил он в уме. Инфекции ныне сильно усовершенствовались. Общее в этой палитре одно: внутри больничного корпуса обитают дети. Есть напасти, с самого начала привязанные к нежному и нежнейшему возрасту, но наибольшая их часть сильно помолодела. В общем, крути педали в этом направлении и думай. «И постарайся даже в мыслях не использовать архаизмы, хоть бы и умеренные. Не мешай стили и говоры всех времён и народов: твой вечный недостаток. Губы и горловые связки способны непроизвольно шевелиться, это тебя выдаст». Будто уже твой любимый способ передвижения не выдаёт тебя похлеще любого волапюка. Только чудики катаются зимой на велике мимо Ольгинки. Рифма, типа того. Неточная– из старинной красавицы имени святой Ольги сделали, в конце концов, мемориал, а здесь современный больничный комплекс того же названия. Зато само чудачество оправдано– велосипед куда безопасней пешего хода: шины почти не скользят на беловатом налёте, в отличие от иных подошв. К тому же корки тают сами по себе– улица редко болеет дифтеритом. А как насчёт внешности того, кто за рогатым рулём? Телосложение хилого подростка– кое-кто из местных норовит именовать это теловычитанием. Опущенные плечи, что ещё более умаляет рост, от природы составляющий не более метра шестидесяти– а ведь в юности его считали статным парнем. Небольшие руки и ступни– что якобы выдаёт женственную или обоеполую натуру. Впалая чахоточная грудь: он норовит чуть горбиться, приближая лицо к личику очередного пациента. С другой стороны, у них у всех такие визгливые голоса, что ушам слушателя «достаётся по полной». Тёмные пятна вокруг глаз, будто бы от хронического недосыпа, неровный загар (ну, то есть, легко за него сходит), впалые рябинки веснушек. И вдобавок– броский оттенок волос, не красно-золотая медь, правда, но пурпур с лёгким оттенком индиго. Он очевидно для всех красится, только эти все полагают– чтобы скрыть соль и перец, которые его старят, а на самом деле…Белоснежная– такого снега не бывает в современном городе– с голубизной седина молодит. Сильней, чем ему, вечному юнцу, охота признать. Ещё он, почти не снимая, носит очки-хамелеоны с прозрачно-дымчатыми стёклами, чтобы затуманить естественную переменчивость глаз. Цвет их радужки в зависимости от освещения меняется от зеленовато-серого до чёрного с алыми проблесками, тогда как зрачки всегда одинаковы– с точностью до микрона. Оттого их владелец способен видеть любой свет таким, как он есть. Но все до одного собеседники вперяются в старорежимную черепаховую оправу. Поистине, снабди свою внешность и манеру себя вести одной-двумя приметными чертами– и никто не заметит ничего помимо этих вопиющих странностей. Несолиден и мало импозантен. Тем не менее, детишки любят своего пестуна и, бывает, привязываются. Подросток по имени Арсен, вся семья которого погибла во время эпидемии оспы, желает тоже умереть, но не раньше, чем избавит человечество от болезней, которые его терзают. Слова его услышаны– Богом, Дьяволом или кем-то третьим. Для исполнения цели та же сила, что приняла безрассудную клятву, наделяет юношу практической неуязвимостью, умением без ошибки распознавать заразу– и неуёмной тягой к больной и гнилой крови…И начинается бесконечное шествие героя по временам. Антонов есть огонь, но нет того закону, Чтобы всегда огонь принадлежал Антону. Козьма ПрутковЧто такое жизнь? Это вспышка светлячка в ночи. Это дыхание бизона зимой. Это маленькая тень, пробегающая по траве и теряющаяся в закате. Нога Ворона, воин и оратор индейцев-блэкфутНередко он задумывался: стоит ли вести (если вообще вести) повествование от первого лица, ради вящей живости, или использовать приём «третье лицо вместо первого», который молчаливо указует на много большую искренность. Ибо «я», что ни говорите, вещает всегда на публику, а взгляд на себя со стороны, в отсутствие любых свидетелей, предполагает некую беспристрастность. Замкнутое на себя одиночество– та же исповедальня, разве что отпустить грехи некому. Во всех смыслах. Оставленная осенью без присмотра велопарковка выпирала из снега крутыми рёбрами: грудная клетка зверя, лишенного плоти. В бойкое время года здесь были пришвартованы платные двухколёсники и даже небольшой квадроцикл, сооружённый по типу педального коня– Минздрав всячески предупреждал активный образ жизни. Совсем неподалёку коченела от стужи автостоянка с запорошёнными крупой крупами автомобилей, ледяным драконом высилась церковь. Зелёные чешуи глав перемежались с тускло-рыжими, редкий вид. Шестиэтажный особняк чуть дальше пестрел лоскутными прямоугольниками фасада: голубой, изумрудный, оранжевый, жёлтый. «Распространённая и слегка циничная шуточка: если весёленького вида здание соседствует с православной церковью– наверняка это детский раковый центр». Не только раковый– полиомиелитный, туберкулёзный, сифилитический и неопределённо мерзкий, подтвердил он в уме. Инфекции ныне сильно усовершенствовались. Общее в этой палитре одно: внутри больничного корпуса обитают дети. Есть напасти, с самого начала привязанные к нежному и нежнейшему возрасту, но наибольшая их часть сильно помолодела. В общем, крути педали в этом направлении и думай. «И постарайся даже в мыслях не использовать архаизмы, хоть бы и умеренные. Не мешай стили и говоры всех времён и народов: твой вечный недостаток. Губы и горловые связки способны непроизвольно шевелиться, это тебя выдаст». Будто уже твой любимый способ передвижения не выдаёт тебя похлеще любого волапюка. Только чудики катаются зимой на велике мимо Ольгинки. Рифма, типа того. Неточная– из старинной красавицы имени святой Ольги сделали, в конце концов, мемориал, а здесь современный больничный комплекс того же названия. Зато само чудачество оправдано– велосипед куда безопасней пешего хода: шины почти не скользят на беловатом налёте, в отличие от иных подошв. К тому же корки тают сами по себе– улица редко болеет дифтеритом. А как насчёт внешности того, кто за рогатым рулём? Телосложение хилого подростка– кое-кто из местных норовит именовать это теловычитанием. Опущенные плечи, что ещё более умаляет рост, от природы составляющий не более метра шестидесяти– а ведь в юности его считали статным парнем. Небольшие руки и ступни– что якобы выдаёт женственную или обоеполую натуру. Впалая чахоточная грудь: он норовит чуть горбиться, приближая лицо к личику очередного пациента. С другой стороны, у них у всех такие визгливые голоса, что ушам слушателя «достаётся по полной». Тёмные пятна вокруг глаз, будто бы от хронического недосыпа, неровный загар (ну, то есть, легко за него сходит), впалые рябинки веснушек. И вдобавок– броский оттенок волос, не красно-золотая медь, правда, но пурпур с лёгким оттенком индиго. Он очевидно для всех красится, только эти все полагают– чтобы скрыть соль и перец, которые его старят, а на самом деле…Белоснежная– такого снега не бывает в современном городе– с голубизной седина молодит. Сильней, чем ему, вечному юнцу, охота признать. Ещё он, почти не снимая, носит очки-хамелеоны с прозрачно-дымчатыми стёклами, чтобы затуманить естественную переменчивость глаз. Цвет их радужки в зависимости от освещения меняется от зеленовато-серого до чёрного с алыми проблесками, тогда как зрачки всегда одинаковы– с точностью до микрона. Оттого их владелец способен видеть любой свет таким, как он есть. Но все до одного собеседники вперяются в старорежимную черепаховую оправу. Поистине, снабди свою внешность и манеру себя вести одной-двумя приметными чертами– и никто не заметит ничего помимо этих вопиющих странностей. Несолиден и мало импозантен. Тем не менее, детишки любят своего пестуна и, бывает, привязываются. Он сам– нет. Ему не положено: личная тяга сильно искажает общую картину всеобщего заболевания. Опыт ни разу не заставил в том усомниться– а опыт у него богатый на редкость. ПрозекторНе стоит интересоваться его детством и отрочеством: разве что ловить намёки с иносказаниями. Родители были зажиточные крестьяне, можно добавить– живущие сами по себе, мало от кого завися. Первенец наравне с отцом работал в полях, ходил в церковную школу, где его исправно угощали кухонной латынью и розгами, время от времени чувство протеста, свойственное всем нормальным детям, заставляло его совершать побеги в неизведанное. Он считался даровитым малым и завидным женихом, ему неторопливо приискивали невесту из сверстниц, причём и неторопливость, и приискание не вызывали у него протеста. Всё оборвалось и стало совсем незначительным, когда он внезапно очнулся на снегу рядом с трупами и пепелищем, кутаясь в задубевшее тряпьё. Голова была пронзительно ясной, и он мигом сообразил, что ему повезло: хлынувшее на деревню поветрие настигло его не на самой поляне, а на опушке рощи, загнав под корни вывороченного бурей клёна. Поэтому его не заперли и не сожгли под родным кровом; не похоронили вместе со всеми родичами в смоляном рву вперемежку с чужими трупами; пренебрегли, когда Красная Напасть перекинулась на самих лекарей и мортусов, отчего усердие их сильно поуменьшилось. Обо всём происходившем вокруг ему суждено было только догадываться, пока он плавал в жару, гное и крови из лопнувших пустул, то приходя в себя, то опять сваливаясь в унылый бред. Кажется, он отбивался от кого-то парящего над ним и причинявшего своими взмахами ветер и зловоние. Наконец, мор ушёл, оставив ему слабость, муть перед глазами и фатальное равнодушие. Он привстал, подтянувшись на локтях и пытаясь понять окружающее и в нём– себя самого. Нет, полностью он не ослеп, что казалось ему самой страшной долей. На руках не чувствовалось следов от заживших язв, а до лица и шеи не было никакой охоты дотрагиваться. Вечерний воздух, наконец хлынувший в лёгкие и расправивший их, показался ему до странности чистым, с едва заметным оттенком гари. Конечно, вороньё уже который день пировало на трупах, отрывая куски от наполовину обнажённых костей и с ленцой их заглатывая. Забили себе зоб так, что и каркать не было возможности. Зато низовой ветер озорно посвистывал, пуская понизу извитые белые струйки, прибивая смрад к земле. Зима переломила ход событий, но запоздала на день-два, подумал мальчик, перебирая взором тёмные птичьи силуэты. Или на час-два. Если бы ему очнуться раньше…То, что случилось впоследствии, мальчик долгое время списывал на слабость зрения и рассудка. Одна из одетых в перья фигур подняла клювастую голову и встретилась с ним глазами. Несмотря на обличье и несоразмерно малый рост, то был, безусловно, двуногий; во всяком случае– разумное существо. Величиной и расцветкой он казался родичем не вороне, а чёрному ворону. Глубоко посаженные глаза глядели сквозь птичью маску с горькой иронией и состраданием. Крылья свисали по обеим сторонам тела подобием рукавов мантии, скрывая ступни– или всё же костистые лапы, – отливающий синевой хвост гляделся роскошным шлейфом. – Если бы ты пришёл к себе в самый разгар здешних дел, малыш, – то что? Повлиял бы?– спросил птицечеловек довольно внятно. Правда, гортанный акцент и раскатистое «р» слегка мешали. – Не знаю, – ответил тот честно. В горле стоял колючий комок, и с непривычки вместо звуков речи вышло карканье. – Принёс бы утешение. Напоил водой и отёр смертный пот. Был бы рядом со своими. И, может статься, отбил бы кого от напасти до того, как погиб бы сам. Он понимал, что говорит явно не то, что на уме, который занимали иные мысли. Какой смысл был спасать для финального всесожжения? Что значит– «пришёл к себе»? Ведь не сюда же, пришло ему на мысль, но переспросить не получилось: язык во рту разбух, словно утопленник, и повиновался плохо. Помотал головой, чувствуя, как грязные пряди бьют по плечам, встряхнулся как мог и продолжил много твёрже:– Я хотел бы умереть. Но не раньше, чем покончу со всеми болезнями, что терзают род человеческий. – Такой ты мстительный, – в голосе Ворона звучала явная насмешка. – И так отважен без примеси рассудка. Знаешь ли ты, что именно сейчас поставил на кон? Нет? Само выражение для тебя тайна? Ах, ты же по малолетству не игрывал ни в кости, ни в тавлеи. Однако сегодня твой день. Считай, что боги тебя услышали. Некое ледяное дыхание прошло по земле, свивая снежную крупу в косицы, ударило мальчику прямо в лицо и глаза. Но не запорошило, а лишь промыло талой водой и горячей слезой. Когда он, наконец, проморгался от влаги– не вмиг, потому что по-прежнему опасался тереть лицо руками, – окрест не было никого живого и могущего говорить. Одни чёрные птицы, восседающие на костях, которые разлетались при виде человека, гулко хлопая крыльями.

«Сделано, – тем не менее, послышалось ему. – Что же ты? Действуй, спасатель». Человек поднялся и побрёл, опираясь на прихваченную по дороге ********* ветку. Через некое время стало ясно, что пепелище простирается далеко не повсюду: отступя от деревни мёртвые тела были свалены в груду и казались нетронуты вилами и клювами. Сквозь хлопья и лохмотья просвечивала та же неизбывная пурпура, но сыпь почернела и местами как бы обуглилась. Его взгляд как бы притягивало туда. Внезапно верхний труп чуть шевельнулся– привиделось, подумал он с испугом. Но когда внутренняя дрожь передалась соседним телам и тотчас некая целеустремлённая мощь стала разбрасывать тела как поленья в поленнице, страха почему-то как не бывало. Человек стал помогать– носками башмаков, посохом и под конец голыми руками. Подхватить заразу вторично он не мог, а все прочие беды были ничто по сравнению с этим. Вскоре на поверхности появилась худая рука, затем вторая– жутко запачканная землёй и сажей, но в то же время чистая, с непорочно белой кожей. Он схватился за оба запястья и потянул. Наружу выкарабкалась девочка в длинной рубахе тонкого льна, которую с натяжкой можно было счесть господской. Лет пяти-шести на вид, щуплая, бледнокожая, с вихрами того цвета, который несколькими веками спустя поименуют «венецианским золотом». На истощённом личике с полуопущенными веками выделялись нос с лёгкой горбинкой и губы, неожиданно пухлые и яркие, – единственное по-настоящему алое пятно, которое он сегодня увидел. – Фух, чуть не задавило. Надо же было им запихнуть меня под самый низ самой последней пирамиды, – сказала она безмятежным тоном. – Кому– им?– Не знаю. Тем, кто нынче бежит от чужих и своих покойников, – девочка передёрнула плечами. – Дальше, дольше и быстрее. Cito, longe, tarde. – Cito, longe fugeas et tarde redeas, – машинально дополнил он, вспомнив уроки священника. – А ты что делала, отчего тебя приняли за мёртвую?– Спала в погребе, – объяснила она лаконично. – Крепко. Сон у меня поистине мертвецкий. Даже не заметила, как стальным крюком зацепили и прочь потянули. Щиколотку в самом деле обнимал пухлый багровый полумесяц, который бледнел и уплощался на глазах. Чуть пониже вырисовывалась грязная ступня весьма привлекательной формы– с высоким подъёмом и аккуратно подстриженными ноготками. На другой, абсолютно чистой и сияющей, наблюдался истрёпанный вариант римской сандалии с лёгким подобием подошвы. Это вконец доконало спасителя: несмотря на добротную шерстяную тунику, такие же штаны и воловьи башмаки с подковками, липкая дрожь пробрала его с головы до пят. – Ты всегда так спишь, что ничего вокруг не замечаешь?– спросил он. – Ни воплей боли, ни огня, ни заморозков?– Ну да, – кивнула она, склоняясь и мимоходом выдирая из груды какую-то накидку поярче. – Ни отморозков тоже. Ты не глазей на меня особо, вот прямо сейчас исправлюсь. Ко мне, как видишь, земное ненадолго липнет. Сам, кстати, смотришься ничуть не лучше. Весь в гноище испятнался-извалялся и на лицо попало. Мальчик механически провёл рукой по коже: отлетели какие-то хрупкие коросты, но сама щека показалась гладкой, точь-в-точь полированный мрамор. – Ты тоже поищи что попристойней и переоденься. Кличут-то как тебя?Мальчик помедлил. Истинное имя открывать никому и нипочём нельзя, а вот церковное– можно. Проку от него и так и этак никакого…– Арсенио, – сказал он. … не больше, чем от попова кадила и бормотаний, которыми первый хотел заградить дорогу обсыпной хвори. Отец тогда не пустил его на порог, но всё равно не уберёг ни себя самого, ни матери, ни обеих сестрёнок. А вот что спасло его сына– так это одежда, которую пять лет назад сняли с заразного и хорошенько проветрили на солнце. Арсен, натянув её, крепко приболел, но зато сейчас выжил и ни умом, ни телом не повредился. – А тебя как называют?– спросил он отчасти в отместку. – Фелиналь, – говоря это, девочка укутывалась в свою тряпку, при ближайшем рассмотрении оказавшуюся плащом доброго красного сукна с золочёными галунами. В округе было немало Фелицат, Фелиций и Филофил, даже одна Филопатра припомнилась. Но о таком имени он не слыхивал, хотя их малая земля находилась на стыке Италии с Францией и черпала из обоих источников. Те крохи библейских знаний, что перепали Арсену, также нимало ему не помогли. – Вот, – удовлетворённо сказала девочка, сотворив из себя тугую завёртку, откуда еле выглядывали руки и ноги. – Так торопились удрать, что и старшего по чину бросили. Кордон тоже с места снялся– не слыхать ничего. – Хороший у тебя слух. – Не жалуюсь. И ты не кори судьбу, – с внезапной серьёзностью ответила Фелиналь. – Хоть ты и добрый, и славный, и с лица пригож, и держаться за тебя любая бы пожелала, но поговорили– и хватит. Тебе направо, мне налево. Да не пропаду я, не бойся. Ни с холоду, ни с голоду, ни с одиночества. Неожиданно приподнялась на цыпочки и чмокнула его в ямочку между ключиц– видно, выше не дотянулась. Арсену показалось, словно пчелиное жало его кольнуло, но всего лишь на краткий миг. Жжение сразу прекратилось, зато от этого места кругами разошлось тепло, подгоняя сердце и согревая конечности. – Куда это– налево? Родню пойдёшь искать?– спросил он. – Вот именно. Родню, – отозвалась она смутным голоском. – И ты поищи. Никого не слушайся, но себя хорошо слушай. И пустилась прочь– только босые пятки засверкали. Оставшись посреди пустоши, Арсен задумался. Отыскать что-то не пропитанное смертными миазмами можно было в любом подполе– дома, в отличие от землянок, ставили здесь добротные, люки скарбниц иной раз оковывали железом. Судя по Фелиналь, команда наёмников вытаскивала тех жителей, кто там затаился, но покушаться на их добро могла и побрезговать. Кстати, из какого дома сама Фели? Лицо незнакомо, но разве кто из юнцов заглядывается на малявок– им кого погрудастее подавай. Всё-таки он брезговал рыться в завалах и, тем более, сдирать одежду с мёртвых. Вернулся в убежище под клёном– то была, собственно, его старая, «детская» пещера, любимое место приключений, рождённых его пылким рассудком. Разделся догола, растёр тело чистым снегом, выбил на нём же свои вещи, чтобы убрать хотя бы видимые отпечатки пережитого, и нарядился снова. Фелиналь никак не шла у него из головы. «Хотел бы я знать, как там эта непонятная девчонка– голодная ведь, наверное, как все переболевшие, – подумалось ему. – Зря её от себя отпустил». По своему не столь великому опыту Арсен знал, что пережившие мор часто гибнут просто потому, что никого не находится рядом, чтобы их накормить и напоить, не говоря уж об иной заботе. И как-то вдруг догадался, что это его самого томит голод. Но как-то непонятно: от каждой мысли о хлебе с подгорелой коркой, печёном мясе и овощах его круто сворачивало на сторону. Сблевать было, по правде говоря, нечем, но во рту всякий раз появлялось знакомое жжение– будто удила вставили, покорёжив зубы и сдавив язык. С чего-то Арсен припомнил крыс. Говорили, что именно они, чёрные, разжиревшие, сладкие, разносили одну из таких вот напастей. Но крысы ушли– ими в округе не пахло. То же, что дремало в земле под снегом, показалось ему слишком мелким, чтобы охотиться: кроты, суслики, полёвки, – лисья добыча, не волчья. Внезапно осенило: рядом заяц. Огромный, длинноногий, фунтов двенадцати весу: такие не всякой лисе по зубам. Лягнут в лоб или переносицу– и насмерть. Зверь прыгал по снегу, прижав уши с тёмными кончиками и старательно петляя, но серовато-бурый цвет выдавал его с головой. Арсен кинулся на него с силой и быстротой, неожиданными для себя самого, догнал, придавил животом и вмиг прокусил жилу, давясь кровью, клочьями меха и оголтелым верезгом. Очнулся от тупой сытости и чувства, что снова перепачкал одежду. Но нет– красно-бурых пятен было раз-два и обчёлся. Как и шерсти на вдрызг истоптанной земле. «Что это на меня нашло, – подумал в рассеянности. – Словно хищная стая здесь попировала». Вынул из-за пазухи полированное серебряное зеркальце с распятием на обороте– крестильный оберег. «С того и мои глаза стали заячьи, – красные с бурым и в алых прожилках. Фу». Несколько отметин чуть более розового оттенка, на переносице и на левом веке, расстроили его куда меньше. Тем временем над лесом разгоралось утро– ясное, розово-голубое и безо всякого спора ликующее. И звало в путь. Мальчик знал лес так хорошо, чтобы и летом не плутать, кружа вокруг одного места; а сейчас, когда можно было читать закорючки следов, – и подавно. В животе колыхалась приятная тяжесть, ветер был тёплый, «разымчивый», как ранней весной, и навевал мягкую дрёму. Одно плохо: глаза чуть пощипывало от света, отражённого в снегу, и без конца вились у корней лиловые змеи и драконы. Смотреть на небо там, где не было солнца, оказалось куда легче– в это время года оно бывает темнее земли. Скоро он понял, что безопасней идти ночью, а днём забиваться вглубь валежника или какую-нибудь нору, откуда выкурили медведицу или волка. Если переправлялся по льду через реку или ручей, мог сгодиться и обрывистый берег, нависший над замёрзшей водой. Не то чтобы он сторонился людей, которые могли не по-доброму заинтересоваться перенёсшим пурпуру: погубивший их мор не был всеохватным, заурядная вспышка, придавленная на корню в полном согласии с новыми веяниями. К тому же он был отрок, а гнали более всего юных женщин: считалось, что на таких, с изрытым лицом, нельзя жениться, ибо проклято их чрево и дети понесут в мир ту же чёртову отметину. Мужского семени суеверие отчего-то не затрагивало. Ночное зрение у Арсена всегда было отменным, а в последние дни изострилось. Звери его избегали или с неким почтением уступали дорогу. Однажды он резко повернулся и очутился глаза в глаза с рысью, приникшей к разлапистой еловой ветви, – так этот зверь готовится к прыжку на олений загорбок. Рысь, как его учили, не охотится на людей, разве что они дети, мало на человека похожие; но эта словно растеклась по древу и притушила огонь зрачков. Неужели боится?– Доброй охоты, сестра моя кошь, – пробормотал он. И внезапно вспомнил значение имени. Фелина– как раз кошка, хотя заметно меньше рыси: домашняя или одичалая. Фелиналь– пожалуй, малый котёнок. Он с удовольствием подумал, что в конце тёплой зимы или ранней весной у этой самки тоже могут появиться котята– рыжие, пушистые, с нежным молочным запахом и смешными кисточками на ушах. – И доброго приплода. Он бы и далее сторонился обжитых человеком мест– уже из-за того, что надо было выходить на открытое место, паль, росчисть или речную луговину: в иных местах мало кто ставил жильё. Да и к людям его вовсе не тянуло, сам порой удивлялся. Но охотничья заимка посреди дубовой рощи всё-таки приманила к себе. На таких заимках, клочках «заёмной земли» селился народ, неподсудный властям. Причины могли быть всякие: строптивый нрав и негибкая выя, склонность к кочевому образу жизни, особенный характер промысла– смолокур или углежог. Такой одинокий старатель, один или с двумя-тремя ближайшими себе, ставил крепкую хижину с печью прямо в лесу, подрубая и заволакивая к себе не больше стволов, чем нужно по крайности. Сооружал частокол от лани, оленя и кабана, нередко окропляя основания лесин пахучими телесными гуморами, как то делает сам зверь, метя территорию своей охоты. Бывало, ставил загон для скота и коновязь. Заботился о том, чтобы и ему, и собратьям по бродяжничеству было чем согреться и пропитаться. Лихие люди его уважали и редко разоряли гнездо, где можно было иной раз перемогнуться самим. Оружный народ– те, кто наводил порядок в родной деревне Арсена, – как правило, не снисходил до того, чтобы измарать руки о смерда: неинтересно было. Вот оттуда, из хижины, и шёл запах, возбудивший голод, который не напоминал о себе до памятной охоты на косого. Не столь неприятный, сколько будоражащий– словно копчёное мясо, куда сильно переложили дорогих пряностей. Юноша подобрался поближе и тронул дверь– она подалась к нему с неожиданной лёгкостью, засов, вырвав последние гвозди, лязгнул о косяк. Так он и предвидел. На дощатых нарах трое умирающих: пожилой, средних лет и совсем юнец, ровесник самому Арсену. По сути трое близнецов: лицо что свинец, шея разбухла, под челюстью налитые кровавым гноем нарывы. Три пары глаз, что остановились на нём, вряд ли воспринимали что-то путное. Оспа, хоть и пожинала обильную жатву, была повседневным и даже привычным кошмаром. Здесь гостило невиданное. Опаляющее сострадание и одержимость завладели его помыслами. Он приник к тонкой мальчишечьей шее– и по наитию сделал то же, что до того Фелиналь с ним самим. Кольнул внезапно распухшим, отвердевшим языком и выцедил столько крови, сколько смог, захлёбываясь от странной жадности, – пока оттуда не ушла горечь. Так же поступил со старшими мужчинами– сперва наслаждаясь вкусом и запахом, чуть позже испытав едва ли не тошноту. И побрёл наружу, качаясь от сытой одури. Неодолимо захотелось спать, но он всем нутром знал, что валиться рядом с прочими было бы никуда не годным делом. Куда он забрался– самому было не очень понятно. Добротный сарай с двумя денниками и над ним сеновал. Мешки с зерном: судя по аромату, овёс и гречиха. Сны были дикие– рыжая тварь за руку тянула его из ревущего пламени, потом оба они становились пушными хищниками, резвились в холодном снегу, перепрыгивая через костёр, будто на Иванов День, и валялись посреди остывающих угольев. Проснулся Арсен отчего-то нагим и с чувством, что его долго и старательно хлестали кнутом. За лопатками ныло, голова надрывалась тревожным колоколом, подмышками зудели еле зажившие шрамы. Однако поднялся с ложа болезни он без особого труда, натянул на себя прежнее тряпьё (туника и башмаки со штанами вроде бы вымокли в поту, но успели просохнуть или выморозиться), приковылял к хижине и заглянул в окно, приметив, что бычий пузырь слегка отошёл от рамы. Оттуда никем не пахло, но посреди комнатёнки белелось нечто странное. Снова подошёл к двери: засов был кое-как поправлен после его вторжения, но в петлю не закинут– так болтался. Людей внутри не оказалось, что живых, что мёртвых; зато на нижних нарах стояла баклага с крепким вином, придавив собой лоскут от исподней рубахи. На лоскуте было кое-как накарябано печным угольком:«Съпасибъ, сътрадниче. Ныне мы еси суть зъдравы». Арсен так и не понял, были то хозяева дому или такие же бродяги перехожие, как и он сам: где свалила чёрная немочь– там и легли. Вдумавшись, из последних сил удивился тому, что говор, будучи незнаком, всё же был им понят, явные безграмотности отцежены восприятием… а, собственно, что за крюк он сделал, что за побочная ойкумена возникла на его пути в никуда?

«Нет, скорее всего, – сказал себе нынешний Арсен, – это я лишь теперь, вспоминая, перевёл со старофранцузского, которого не учил, на исковерканный старославянский, что и по сию пору для меня пустое место. Хотя я сызмальства был отрок со способностями, оттого меня и выучили грамоте в мои двенадцать с небольшим годков». Поразмыслив, он решил использовать спиртное способом, которого, вероятней всего, не предполагали благодарные жертвователи. Или, напротив, намёк был понят им верно: кое-где лекари додумались прижигать раны кипящим вином или холодной водкой. Тлетворные флюиды передавались по воздуху, если Чёрная Смерть гнездилась в горле и лёгких, и через блох, если то была нарывная ипостась. Однако кровь, слизь и мокрота, которые выделял больной, могли заразить через любую ссадину на коже, коим у человека несть числа, и даже пройти сквозь саму кожу. Поэтому юноша, отодрав от полы тряпицу, протёр водкой все места, которых могли коснуться те трое, плеснул остатки в снеговую воду, которой в очередной раз омылся, и вздел на себя заново вычищенное платье. Всё это он проделал с чувством, что соблюдает в целом необходимый и даже предписанный ритуал, однако для него самого вовсе не обязательный. Обшарив чердак хижины, вернулся на сеновал, где отыскал дряхлый, пыльный, но не бывавший подле заразы половик, укрылся им. Днём отдыхал, вечером и ночью пробовал хозяйничать: наладил в доме печь, нарубил ещё дров, сложил, выбил искру древним кресалом. Отыскал ещё и нож, который заточил как бритву и с тех пор носил за пазухой: натуральное оружие, каким время от времени становилось его тело, существовало по непознанным законам и легко могло подвести. Куда идти дальше, он и раньше не знал, и теперь не мог догадаться. Так тянулся день, другой, третий. На середине этого срока Арсен снова захотел еды. Отворил дверь: невдалеке от порога лежала тушка задранной косули, пятная кровью снег, сверху смотрела на них обоих рысь– неужели та самая? Раскачивала коротким толстым хвостом, свешенным с ветки, поводила нарядными ушами– и вроде бы ухмылялась. – Благодарю, что кормишь, сестра, – сказал Арсен твёрдо и, стараясь подавить в себе боязнь, сделал шаг к приношению и наклонился. Рысь осталась за спиной. На сей раз он кормился аккуратно, подрезая и отворачивая шкуру ножом, обсасывая от крови каждый откушенный приострёнными клыками шмат, прежде чем отложить в сторону объедок. В тёплых краях принято было вместо соски давать грудному ребёнку хлебный мякиш в тряпице, в диких северных– кусок мягкого сала. Так он себя и чувствовал теперь– новорождённым. Рождённым во второй раз. С той поры он стал жить начисто. Принимал редкие приношения, с некоей робостью охотился сам. Как истый младенец, много и уютно спал, уже поняв, что дым из печной трубы не подымется выше самых высоких лесных вершин и в них же заплутает. Во сне и наяву бессознательно пытался вычленить звуки значимой речи из окружающих его слитных шумов. Шуршал снег по драночной крыше, на несколько тонов выла метель, кряхтели дубы, в отдалении струнно гудели высоченные сосны, множеством голосов перекликалось зверьё, чертя по белой дневной парче, тёмному ночному бархату узоры любви, ликования, победы, погони и смертного страха. Тихо гудели в глуби небес малые звёзды, звенела серебром луна, холодное солнце полудня шипело, как разъярённая тварь. Запахи– мускуса, волглой шерсти, мёрзлых болот и сухого листа– тоже были словами всеобщего языка. Арсен смутно догадывался, что язык этот в одно и то же время обильней и проще любого из человеческих наречий. Патер когда-то помянул в проповеди Вавилонское Смешение, но природа вовек того не испытала. Никогда ей не было нужды строить башню, чтобы достичь Всевышнего. В несказанных речах, которые окружали Арсена, не было ничего от небес, кроме почти богоподобной ясности. И когда Арсен вполне проникся их бессловесной мыслью, он собрал мешок и направился к людям. В те дни сотряслись самые основы мироздания. Моряки говорили, что оказался заперт в своём ложе или отвернул непонятно куда гигантский тёплый поток, что омывал прибрежные земли и нёс благо. Суровые лета перемежались с ещё более суровыми зимами, ледяные дожди– с обжигающими метелями. Сады, виноградники и оливковые рощи вымерзали, людские злаки и травы для прокорма скота изгнивали на корню, местные жители, тщетно пытаясь обогреть свои жилища, вырубили окрестные леса и нередко доходили до того, что тянули солому с чужих крыш. Простым людям– да и тем, кто был немного знатнее, – было тем более трудно, что тучные годы принесли обильный приплод, как четвероногий, так и двуногий, и если первый ещё можно было резать на мясо, ибо молоко иссохло в тощих сосцах, то делать подобное со вторым слыло кощунством и беззаконием. Голод и холод предварили нашествие проказы. Последняя ранее слыла не особенно прилипчивой– немногим страшнее мытья со щёлоком, которым от неё пытались избавиться. Миазмы её, хоть и пропитывали подряд всё, до чего касались культи и язвы, но поражали только избранных. Она могла дать больному передышку и хотя успевала до того покрыть кожу мерзейшими буграми и складками, изъесть и иссушить иные члены, но боли почти не причиняла; убивала же годами. Однако теперешняя хворь заставляла народ изгнивать до костей. Перелетая словно по воздуху, она покрывала целые селения грубым плащом и звонила по себе в оловянный колокольчик. И всё же, несмотря на полный заупокой, народ во время детства Арсена не был склонен к унынию. «Зараза крестоносцев» служила оправданием дальних паломничеств, как провозглашалось– ради искупления грехов, но зачастую во имя неистребимой тяги к путешествиям в незнаемые края. Капюшон нередко скрывал ещё покамест чистую кожу, посох служил подпорой вполне крепким ногам, а звон и громкие причитания напрочь отгоняли тех, кто был не в меру любопытен. Прокажённых боялись– они были непредсказуемы. Их не любили ещё из-за того, что полагалось наделять их милостыней. И когда свои первые шаги по здешней земле сделала её Величество Чёрная Смерть, обучив ставить крепкие ограды и разводить внутри целебные костры, людей в грубых балахонах бросили туда первыми. Хутора и мелкие селения, мимо которых держал путь Арсен, были пока нетронуты. Иногда он рисковал туда зайти и даже вступить в беседу, но куда чаще подслушивал, хоронясь в кустарнике или заброшенной клети. Молить о подаянии не было нужды: в его котомке рядом со сменой белья, огнивом и кое-какой посудой лежал крепкий складной нож из мягкого железа, который запросто можно было наточить о булыжник или донце глиняной миски. Мало-помалу вокруг множились приметы города и замка: тропа приближалась к утоптанной дороге и перетекала в неё, леса редели, поляны ширились, снег темнел. Приходилось куда чаще таиться от людей даже в ночное время. Наконец– и как-то неожиданно– обочь дороги возникло большое поселение, окружённое палисадом и пока безымянное. Наступил глухой вечер; видимо, поэтому ворота были закрыты, огни потушены, а на опущенный подъёмный мост кое-где брошены ржавые «репейники». Однако подобраться к стене и одолеть её, втыкая в стоячие лесины клинок, оказалось не таким трудным делом. В тёмное время суток люди не очень-то разговорчивы, подумалось путнику, но до рассвета стоило бы осмотреться. В отличие от большинства простолюдинов, Арсен нисколько не опешил от невиданного зрелища. Камни, из которых были сложены здешние дворцы, были те же, что и в основании сельских лачуг, дерево для палисада и мелких построек– добыто в ближней роще, и понять их было совсем просто. Лишь несколько строений, одно из которых, с башней и оградой, могло с натяжкой именоваться замком, а два других– отелями, были много выше родной церковной колокольни и, разумеется, куда более горды и красивы. Да и сам город охотно говорил с юношей и даже назвал своё человечье имя: Авьенниус. «Что мне до города и что городу до меня?»– подумал тогдашний Арсен. «Вряд ли то была тень древнего Авиньона, – подумал Арсен теперешний. – Всё же до пережитых коллизий там жило больше народу, чем в настоящее время. А прекрасные дворцы и храмы куда долговечнее людей, хотя во время мора и войны тех и других жгут почти что вровень». С запахами, которые даже на расстоянии издавало жильё людей, Арсен свыкся. Но здесь на мостовой лежала какая-то особенно зловонная, беспросветная слякоть. Известно, что грязь воспринимается таковой, когда она лежит не там, где надо, в лесу же и деревне всегда уместна и приносит пользу: вся, начиная с чернозёма на подошвах сапог и кончая содержимым отхожих мест. Ибо это либо навоз и перегной, либо находится на пути к тому. К тому же добрая грязь дух имеет ядрёный, но не смердит. Вокруг же пахло так отвратно, что у юноши спирало дыхание. К смешанным ароматам скученности, благолепия и нищеты, к духу влажной гари тонким ручейком примешивалась незнакомая вонь, которая будоражила и привлекала вместо того, чтобы оттолкнуть. Вокруг не виделось ни живой души, которой можно было задать вопрос, ни огня, могущего развеять мрак в мыслях. Камни и те примолкли от звука шагов. Даже тишину нельзя было вопросить: в отличие от природной, она казалась мертва. Тогда странник пошёл по тонкому следу голода, внезапно возникшего в утробе. Здание, куда привёл Арсена город, было, в отличие от иных, украшено по фасаду множеством колонн, громоздящихся друг на друга; каждую пару вверху соединяли арки. Нижний этаж был слепой, на следующих выше двойные колонны с арками окаймляли не нишу, а настоящее окно, узкое и высокое. Портал, закруглённый вверху и как бы складчатый, обрисовывал вход, высота которого была в два человеческих роста; между створок смутно темнела тень или щель. Юноша дёрнул за массивное кольцо, закреплённое в одной из створок, и слегка удивился, когда оно осталось в руке, а дверь распахнулась настежь с неким ворчливым скрипом.

Распахнулась, возможно, не перед ним первым– залы и переходы были лишены самомалейших украшательств, в том числе мебели. Всё здесь утопало в нетронутой пыли. Но чем дальше в дом, тем больше следов попадалось на ней и тем отчётливей выступали следы некоей центростремительной деятельности: длинные росчерки щепы и мелкая рвань на плитах пола, позже– осколки мебели и посуды, крупные лоскуты материй, под самый конец– груды хлама, из которого выглядывали вполне привычные формы. Когда юноша ступил на территорию, обставленную почти что пристойно, а по его мнению, – вообще с невиданной роскошью, манящий запах резко усилился. Возможно, причиной тому было животное тепло, что струилось навстречу. В небольшом зале приглушённо мерцал огонь, скорее всего– костерок, разложенный прямо на полу. Его отблески освещали закутанную фигуру, что сгорбилась рядом, забившись в ворох пёстрых одежд, обхватив колени руками и пытаясь то ли согреть члены, то ли спрятаться в том коконе, для которого она притягивала и наматывала на себя всё подряд. Голова в уборе непонятного вида чуть приподнялась, на месте глаз блеснули рыжие отблески. – Ты призрак?– хрипло спросили оттуда. – Слишком громко топаешь и скрипишь костями. – Я с ними не знался, так что уж простите, уважаемый господин, если веду себя недостойно. – Хочешь сказать, что ты из плоти и крови?– Видимо, так, господин. – Человек? Откуда бы это? Я их всех похоронил, – собеседник Арсена выпрямился в талии, желая поглядеть тому в лицо снизу вверх, но его собственное осталось в тени. – Перебрался через городскую стену. Ворота были заперты. – Последнего мог бы и не говорить. Их заложили шкворнем наглухо, едва был объявлен карантин. Чтобы ни туда, ни оттуда. Попы говорят, что ад нередко запирается не снаружи, а изнутри. Слыхал такое?– Нет. – Теперь к тому же увидишь. Улицезришь, – мужчина еле заметно шепелявил. – Я и сейчас если не увидел, то догадался, – юноша присел на корточки, чтобы его визави не пришлось задирать голову кверху. И тотчас отпрянул, едва не опрокинувшись навзничь. Спрятанное в глуби лицо было поделено на две продольных половины. Одна казалась белей и чище самого безупречного фарфора, но плоть другой была жутко искорёжена. Губ не было, так что из дьявольского оскала торчал сомкнутый ряд зубов, лоб бугрился грубыми морщинами, глаз, лишённый века, вывалился и высох подобием срамного плевка. – Что, нравится, зоркий ты мой?– издевательски спросил урод. – Рад бы удариться в бега, да ноги закостенели?– Страшно, – ответил Арсен, постепенно успокаиваясь. В нём, пока ещё без слов, зрело решение. – Но не только: ты ведь человек, и я тоже. – Ой ли?– хозяин рассмеялся. – Люди на меня не очень-то глазеют, сразу шасть в кусты, а во тьме и просто не могут. Ты же ощупывал меня глазами вдоль и поперёк, будто ясный денёк на дворе. Вообще люди вели себя здесь архискверно. Посмеешь ли ты причислять себя к их числу после того, как я расскажу всё в подробностях?– Когда расскажешь, тогда и решу. Ты владел этим местом?– Домом, только домом, отрок, и то лишь в некоем узком смысле. Я был, представь себе, доверенным медикусом графа де Рэ… как его там? Неважно. Знатностью я не уступал ему, только он был богатый старший сын, а я бедняк из младших и оттого постригся. Второе и первое сословия, понимаешь? Рыцарь и монах. Один добыл лепру в крестовом походе, другой пытался втайне от неё избавить. Надеялся получить алый магистериум и живое золото для обновления мира, возьми себе на ум. Не вышло, зато сам заразился. Оба умерли: мой хозяин с семьёй– полностью, я же, как видишь, наполовину. Невольный наследник, как же иначе…Он хрипло выдохнул:– А потом смерть пришла за всеми. Говорили– выплеснулась из дворца наружу. Поэтому меня, что затаился в замке бешеной мышью, попытались было тоже выволочь и спалить в назидание. Только забираться в средоточие заразы побоялись. На самом деле же она ударила откуда-то извне и имела совсем иной облик– абсолютно бредовый и безумный. Сначала человека, судя по его крикам, посещали жуткие кошмары. По следам чёрных грёз приходил неутолимый голод, сопровождавшийся спазмами, отчего будущие матери теряли плод, а, бывало, поедали его или, если удавалось родить, – свой послед, нередко путая его с мёртвым младенцем. Отцы накидывались друг на друга, взаимно поглощая клочья своего мяса, или раздирали в щепы церковное распятие, думая, что это такая большая гостия. Несколько погодя приходила жажда. Она палила нутро адским жаром, оставляя кожу мертвенно холодной, и ничем нельзя было её залить. Оттого многие, обеспамятев, бросались в реки и колодцы. Позже я процеживал воду через уголь, чтобы очистить. Угля, как видишь, кругом много, да…Когда же сгоревшие изнутри конечности стали чернеть и отваливаться, горожане собрались было выкурить меня из логова огнём и дымом, но не хватило сил. Они были покалечены много хуже меня самого. Их жизни сопутствовали жуткие вопли. А потом всё кругом затихло. Тогда я внезапно понял, что зря цеплялся за останки своего собственного бытия, и вышел навстречу судьбе. Снова послышался вздох. – Никто не избежал гибели– я тогда ходил куда бодрее и обшарил все углы и закоулки. Да что там: народ валялся посреди площадей, папертей, парадных зал– и трупы смердели прямо-таки жутко. Я сжигал их, складывая будто поленья, заполнил ими канавы и сливные ямы, как дерьмом и отбросами, и кое-как прикопал землёй. Мороз и снег довершили остальное. Рассказчик ухмыльнулся, сверкнув зубами:– Разумеется, во время работы я за всех молился– про себя, чтобы в груди хватило дыхания. За упокой их душ и за то, чтобы мне не дожить до весны, когда тут всё растает и потечёт. Может быть, их всеобщий флюид ещё раньше дополнит нехватку. – Не дополнит. Здесь точно гуляла не твоя болезнь, а похожая, – внезапно сказал Арсен. – Но и не багряная чума и не пурпурная оспа, если я знал именно их. Там совсем иной запах. – Ты что– можешь такое вынюхать?– Да, – кивнул юноша. – Твоя беда пахнет оливковым маслом, белыми сухарями и солониной из дворцовых подвалов. Их– ячменным пивом, сладкой овсянкой и пышными ржаными хлебами. Слушая чужой рассказ о каннибалах и сам перечисляя ароматы, он почувствовал, как его собственные голод и жажда вздымаются прямо-таки до заоблачных высот. – Я Арсен Рейвенсон и полностью доверяюсь тебе. Как твоё имя?– спросил он. – Теофраст, – послышалось из груды тряпья. – Что значит «Обладатель божественной речи». А к чему тебе это знать, вороний сын?– К тому, что я могу тебя убить, Теофраст, чего ты последнее время добивался от своих мертвецов; а делать это с безымянным человеком непристойно. Возможно, исцелить тоже получится, но и для этого потребны заклинания, в которые вплетено настоящее имя. Юноша говорил словно по наитию– и оттого вовсе не был уверен, что одну лишь правду. С именем он ведь точно намудрил. – Так ты разрешишь мне утолить жажду, Теофраст?– Не думаю, что моё слово так много для тебя значит. Но уж ладно, валяй. На этих словах Арсен прямо набросился на добровольную жертву, порвав и разбросав отрепье; под ним оказалось светлое и на беглый взгляд нетронутое тело с одним-двумя бурыми родимыми пятнами на груди и странного вида обтяжным башмаком на левой ступне. Приник к трепещущей шее, проткнул лезвием языка и стал пить, захлёбываясь и лакая кровь, точно животное. Кажется, его ладони тем временем охватили тело и слегка поглаживали его по плечам, как бы успокаивая. – Надо же– совсем не больно, – пробормотал медикус. – Хотя со всего того стал нечувствительный. Никакой гнили в себе не замечаю, ни на лице, ни в утробе, ни на ноге. Когда кровопийца насытился и отпал, даритель был ещё жив. – Теперь я буду лежать как мёртвый, не трогай, даже если у тебя получится, – пробормотал юноша из последних сил. И пал в тяжкое забытьё. Он считал, что его станут донимать внутренний жар и кошмары, наподобие тех, что убили горожан. Но получилось вовсе не так. Вначале он ощутил себя на краю широкой зеленеющей равнины, от которой его отделяла широкая полоса земли, рыхлой и влажной, как пашня. Затем оттуда дружной шеренгой восстали деревца, стройные стволы на глазах утолщались, матерели, ветви, раскинутые в стороны подобно множеству жилистых рук, набухали почками, которые лопались и выпускали на волю лист, ржаво-алый, как у медного бука. Листва, едва распустившись, опадала наземь, но сквозь устилающий пашню слой неудержимо рвалась ярко-изумрудная полевица. Трава росла и вымётывала колос, весь в лиловато-чёрных точках, точки обращались в рожки; он дивился, что видит всё это таким крупным и чётким. Тут на голой ветви появилась огромная серо-бурая кошка, в которой он тотчас же распознал старую знакомицу рысь, несмотря на иную масть и отсутствие кисточек на ушах. – Великий хитрец ты, Арсенио, – кошка усмехнулась во всю зубастую пасть. – Не одна я такая. Стоило тебе с чужой помощью обернуться, как сразу признал себя вороьньим сынком и призвал благословение на моё потомство: причём тогда, когда слово твоё было особенно тяжёлым. А ведь и ты сам– мой недавний приплод. Мой сладкий хищный котёночек. Так что держи подарок: благословен ты во веки веков, деяния твои тем паче благословенны, и обжалованию оное не подлежит!На этих словах она расхохоталась и исчезла вместе с декорацией. Арсен же, к которому вернулось его имя, едва не погибшее в бреду, обнаружил, что лежит по-прежнему на спине. А слегка повернув голову, увидел того, кто за ним ходил всё это время. Благообразный пожилой человек в опрятной тёмной одежде, длинные седые волосы забраны под круглую шапочку, – склонился и поднёс к его губам чашку с питьём.

– Вот, – сказал он, – как ни удивительно, ты хлебал только это, причём полной мерой. А жратвы никакой в тебя не удавалось впихнуть. Узнать его можно было лишь по лексике, довольно-таки разнузданной. – Так ты в самом деле исцелился, Теофраст?– шёпотом пробормотал юноша, приподнимаясь на локтях. – Не вижу в тебе особой радости по этому поводу. Хотя, с другой стороны, куда уж там: у меня и раньше были периоды, когда хворь отступала. А ты сам еле выбрался, прямо изо всех дыр хлестало. Спрос, что называется, невелик. – Ты… выносил за мной?– Что было, то было. По большей части мокрые тряпки. Не тревожься: пахло от них не совсем отвратно. Пока до отхожего места в подвале дойдёшь– перемажешься, ясен пень, но потом даже без мытья осыпается мелкими чешуйками. – А поишь ты меня чем?Теофраст заметно поморщился и хмыкнул:– Крысиной настойкой на мандрагоре. Старенький альраун был у меня для показных энвольтаций, золотые же яблочки от знакомой повитухи, она их скармливала тем бабам, которые желали зачать. – А что там про крыс?– Ну, ловишь такую, они на твои гуморы натурально западают, прямо руками бери, – и выжимаешь в скляницу с измельчённым корнем висельника, – неохотно поделился лекарь. – Плоды натираешь для вкуса, они сладкие с кислинкой. Я бы нипочём до такого не додумался: отчасти дошёл по наитию, в чём-то пришлось использовать метод проб и ошибок. От иного тебя просто на сторону воротило. Вопреки его опасениям, пациент не проявил никакой брезгливости, но с живостью спросил:– Мандрагорой обезболивают при чревосечениях. Также если знахарка переложит зелья из спорыньи, когда запирает маточное кровеистечение, ускоряет роды или гонит плод, сок свежего корня спасает от жутких мороков. Только надо знать верную пропорцию. – Баш на баш, – согласился Теофраст. – Ибо всё есть яд точно так же– всё есть лекарство, – подхватил Арсен. – Погоди-погоди. Этого ты точно знать не мог, если сам не учился у великого Гогенхайма, – возразил лекарь. – А для того ты слишком молод– он помер, когда ты, похоже, не взял ещё труда родиться. – Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенхайм, иначе Парацельс, – уточнил юноша. – Ты ведь взял своё прозвище от него, как он сам– от римлянина Цельса, который, вопреки своему имени, не так много целил, зато пространно рассуждал. По большей части о том, что Христос родился от римского служаки. – Да, – с лёгкой растерянностью подтвердил врач. – Но где ты прочёл все эти истины?– Боюсь, что в твоей крови, – вздохнул Арсен. – А ведь ты кое о чём умалчиваешь. – Ну, раз уж от меня попользовались, – Теофраст пожал плечами, – не грех было и позже подкреплять тебя тем же самым. Мне тоже от тебя перепадало, когда ходил за недужным и с его тряпками возился. – Выходит, мы кровные братья, – Юноша сел, слегка поморщившись: он почти привык, что в ответ на очередное воскрешение ноют все жилки и косточки. – А ты, я смотрю, не удивлён. – Почти. – Раз в тебе стало немного от медикуса, так, может, определишь, что поразило город хуже Перикловой и Юстиниановой чумы?– Первой не знаю, о второй наслышан. Тео, на сей раз пагуба пришла не с дурным воздухом, а со свежим хлебом осеннего урожая. И это не поветрие, но вездесущий яд. Мне было это показано. – Вот бы ещё в точности удостовериться, – ответил врач. – Не знаю, как. Здесь можно вопрошать лишь трупы, а я не грешу некромантией, – его собеседник пожал плечами. «А стены– стены по-прежнему говорят со мной, хотя невнятно», – добавил он про себя. – В любом случае нам стоило бы убраться отсюда, едва только окрепнем, – решил врач. – Здесь, чего доброго, на смену одной нелюди придёт другая. В таких местах любят селиться дезертиры и разбойники. А нам оно надо?– Нам? Не надо, – улыбнулся Арсен, впервые за много дней радуясь этому «нам». Собирались оба неторопливо и обстоятельно. Медикус потрошил свои тайники, очищал заначки и упихивал найденное в два особо рослых заплечных мешка с лямками, слегка погрызенными временем. Причём потрясали воображение как общее количество пряток и ухоронок, так и умение Теофраста уплотнять их содержимым полезные ёмкости любого рода, вида и формы. Его будущий попутчик в это время обстоятельно чистился сам. Впрочем, Арсен быстро понял, что внешняя грязь к нему почти не липнет: организм в конечном счёте отторгал любую нечистоту. Что до грязи внутренней…– Ты так и не поинтересовался, где у меня отхожее место, – заметил Теофраст на следующее утро. – А что– надо?– спросил Арсен. – Не думаю, что его сложно найти– по запаху или ещё как. Я что разумею: ты им как-то мало пользуешься. – Выздоровел– ответил юноша уклончиво. – Когда буйно несёт, потом, бывало, крепко запирает. Но ничего дурного я внутри не чувствую. Как, между прочим, я выгляжу? Не слишком хворым?– Мог бы справиться о том у любого зеркала, натурального или сотворённого. Поди вон в лужу на себя полюбуйся. Семья Арсена была не так богата, чтобы иметь время и возможность глядеться во что-либо помимо поилки для скота; а вода в корыте, как ни чиста и ни спокойна, искажает цвет лица и его мимику. Так что он не мог поручиться, что хотя бы себя узнает– не говоря уж о более важных вещах, касающихся своего состояния. И пренебрёг советом. Теофраст, тем не менее, оставался невозмутим и словно бы делал вид, что ничего особенного не происходит. – Я старше и пойду впереди, – сказал под конец врач, указывая на поклажу, – оттого впрягайся в самый большой мешок. Там тёплая сменка, сухари, солонина и шнапс– обезвреживать плохую воду. Можешь не сомневаться, она во всей округе ни к чёрту не годится. А я потащу все лекарства, кроме, натурально, шнапса, тряпьё для утирок и перевязок. Если от меня удерёшь– останешься при том, чего тебе никак не надобно. Если отстану я– будет на что выменять насущные предметы. Медь и серебро поделены пополам, мне горстка и тебе горстка: тяжёлы, а купить по дороге можно разве что фигу с маком. Спрячь свою деньгу подальше и чтобы я не видел, как ты это делаешь. – А куда мы двинемся?– Там прикинем, главное, чтоб это «куда» было подальше отсюда, – ответил Теофраст и деловито поплевал на чумазую тару, для пущей маскировки развозя по холщовой стенке грязь. Вышли они ранним утром, быстро и без оглядки, только на мосту Арсена чуть потянуло книзу, отчего замедлился шаг: вспомнил, как шёл сюда словно с отбитым чутьём. И добро не по близкой земле, а по дубовым плахам, которые всё вытерпят и всё перетрут. Идти для того, чтобы идти– то было для обоих привычным делом. Арсен измерил собой добрую половину местных буреломов, Теофраст, по собственному утверждению, в молодости немало попутешествовал ради всяческих наук: донимал расспросами лекарей, знахарей, повитух, не брезговал даже заплечных дел мастерами. – Палачи, в отличие от остальных, имеют право ковыряться в подведомственном теле и обязаны понимать, как оно устроено, – говорил медикус, дёргая себя за плавно отрастающую бородку. – Смотри-ка, язва на подбородке зажила как и не было, полный красавец выйду. Так вот, считается, что они имеют право знать, на какую точку в человеке давить, чтобы разговорился, а мы должны соблюдать святость и целостность Божьего дара, даже если самому обладателю дара наступает полный швах. Опять же бабки: кто дознается, куда такая дела мертворожденный послед и как глубоко раскроила матку, когда тянула оттуда очередного нагулыша. Оттого и понимают повитухи о начале человека столько же, сколько экзекуторы– о продолжении и конце. Врачи только складывают одно с другим и подводят итог. – А ещё не только первые, но и последние знают, как купировать натуральную боль, чтобы комар носа не подточил и ****** на лапу не положил, – продолжил он неожиданно. – Вот что дают для изгнания плода и убыстрения родов?– Девять гран вытяжки из рожков спорыньи, – машинально ответил Арсен. – А чтобы усилить потуги и усыпить будущую мамашу?– Тинктуры опия и мандрагоры в равном количестве. – Н-да, – слегка поморщился врач. – В целом верно, особенно если учесть, что я сам это мал-мала подзабыл. А кто впервые стал зашивать раны кишками животных?– Абулькасис, то бишь Абу аль-Касим аль-Захрави, мудрый сарацин из Андалусии. Он использовал струнную овечью кишку, сиречь кетгут, который легко рассасывался и принимался телом. Также он был одним из первых, кто описал и изобразил те инструменты, которые используются хирургами, и изобрёл множество своих– всего их было около ста пятидесяти из описанных им двухсот. - А что Абулькасис говорил о неуёмной кровоточивости мальчиков, которая может легко свести их в могилу?– Что она передаётся от матери, но сами женщины не болеют ею почти никогда. Только если беременеют позже назначенных природой сроков и плод завязывается вне матки. Тогда он либо убивает зачавшую, либо его приходится с огромным риском удалять. Однако последняя хворь имеет иную природу, чем первая. Думаю, – а вовсе не ты думаешь, Тео, – что всем этим открытиям суждена очень долгая жизнь. – Вот как? Уже своя соображаловка подключилась?Но на этих словах нечто ушло из разума юноши куда-то вглубь и притихло. И так было всякий раз, когда его спутник из некоего непонятного каприза принимался пытать Арсена по поводу фактов: как прилило, так и отлило. Возможностей для ученья было предостаточно. Ничто не мешало нашим друзьям занять ради ночлега либо оставленный, но ещё крепкий сарай, крыша которого не текла по крайней мере в одном углу, либо хижину, двери и окна которой были крест-накрест перечёркнуты рудо-красным, но внутри возвышалась нетронутая печь с большим запасом сушняка. Заразы они оба не боялись, ибо пережили, да и неубранных покойников могли бы одолеть, буде попадутся. Чуть глубже в луга или чащобу вполне можно было охотиться: по просьбе Теофраста Арсен заполевал нескольких зайцев и жирного барсука, обнаружив, что без вреда для себя может поглощать слегка прожаренное мясо с кровью. Правда, сытости это не очень способствовало, однако не ударить в грязь лицом, когда медикус начинал свои провокационные вечерние беседы, помогало. Допросы подобного рода случались всё реже по мере того, как окрестности становились более людными. Юношу прямо оторопь брала, когда он проходил мимо телег с наваленными грудой узлами, куда были впряжены лохматые лошадёнки, мужчин, ведущих скотину под уздцы, детей на верху неряшливых тряпичных холмов, иной раз всадника, сгорбленного под плащом, так что блеск лат едва его выдавал. А простые пешеходы вообще кишмя кишели…Толпище двигалось в обе стороны, нередко тут же меняя направление на обратное, словно путники не ведали своей цели и подчинялись первому прилетевшему слуху. «Непосильная задачка для вора– выследить, распотрошить и почистить, – думал Арсен с едким смехом в душе. – Всего много и всё как есть грязное и заразное». Свою мелкую заначку он давно поделил: медь засунул в мешок поближе к завязкам, серебро зашил в нательный пояс своей работы, на что потратил не одну бессонную ночь. – Откуда все бегут?– спросил как-то у Теофраста. – От войны, у нас тут сплошные мелкие заварушки с риском перерасти в крупную. От мора– он следует за войной или движется ей навстречу. – А мы куда идём?– Он видел, что действия спутника помалу обретают явную направленность. – Ты ведь явно что-то затеял. – Вот-вот, как раз хотел с тобой посоветоваться. Ты ведь многое от меня перенял– хотя чёрт его знает в точности, как и почему. Для меня то был верный кусок хлеба с сочным шматом буженины в придачу. А вся твоя учёность хоть и стоит рядышком с тобой, и прибегает по первому зову, да только надо уметь её дозваться. Ты несёшь науку на своём горбу, а надо, чтобы везла куда тебе надо. Понял?Арсен кивнул. – Это как инструмент вроде хирургического ножа: пригоден и людей потрошить, и лучину щепать. Хочешь работать им по уму– надо как следует отточить лезвие и навести полировку. Арсен кивнул ещё раз:– Чтобы я не путал скрупулу с унцией и драхму с кинталом. – О великие человекознатцы! Мы ж об орудиях говорим. Меры-то откуда из тебя выскочили?Успокоившись, Теофраст начал излагать придумку:– В двух днях пути, а может, чуток подальше будет город Ассахар, южный, красивый. Что «будет», а не «есть»– так кто его ведает, может, война растрепала или поветрие на распыл пустило. Я в тамошнем университете учился и учил. Меня хорошо должны помнить, а тебя представлю моим младшим сотоварищем. Экзамен ты выдержишь: на вопросы ответишь не хуже меня недавнего и теперешнего. К телесной же практике допускают не вдруг, а как получится. Ночевать и отливать можно в любой подворотне. Жить– везде, где найдётся хорошая охапка сена без особенных блох, это в мои времена таки можно было отыскать. Еда для тебя, как я понимаю, не составит труда. – А ты?– Я не мальчишка, уж поверь, – Теофраст презрительно осклабился. – У меня в руках ремесло, годное сразу для войны и для мира. Движение на дороге явно замедлялось, будто каждая из струй людского потока раздумывала– готовилась обойти нечто крупное: каменную глыбу или холм. Холмов становилось всё больше, они раздвигали собой деревья и нередко рвали травянистый покров своими вершинами. Наконец поутру Теофраст сказал:– Глянь вперёд, через туман. Что видишь?Под белой клубящейся мглой скрывался лик воды– то было зеркало тихой реки, что раздваивалась, обтекая подобие гористого острова, и смыкалась впереди него, делая петлю. Большая дорога поворачивала направо и двигалась в лад с течением, забираясь на обрыв, пологий левый берег радовал глаз нежной зеленью. – Заливные луга и болотца, – объяснил Тео восхищённому собеседнику. – Близко не подберёшься. Пускать стрелы и снаряды с обрыва далеко, а на мокром месте любая пехота с артиллерией завязнут. Да ты не озирайся, вперёд смотри!Солнце поднималось вместе с туманом и, кажется, вместе с ним вздымались городские стены– угловатого кроя, грубый, почти что дикий камень, вздымающиеся порталами и арками провалы, редкие корявые деревца в расщелинах. Картина зыбилась в редеющих струях молока, колыхалась вместе с ясной водой, и оттого казалось, что в середине её встаёт величавый морок. – А внутренние башни и шпили– это что, замок?– спросил Арсен в восхищении. – Университет, – пояснил Тео с гордостью. – Город в городе и государство в государстве. Те, кто хотел идти в Ассахар, должны были, не сворачивая, ступить на широкий мост с покатой крышей, постланный как бы прямо по воде, – она щедро булькала под ногами, колёсами и копытами.

– В иные вёсны река верхом идёт и сносит с настила всю хрень подчистую, только и гляди, – пояснял Теофраст на ходу. – Само полотно из морёного дуба, крепче иной стали, и поворачивается на рычагах, как дверь, закрывая пол крепостной стены. Чудо инженерной мысли: можно корабли пропускать по реке, а в случае нападения оставить противника с носом. По горбу тоже в паводок люди и грузы переправляют, он на диво крепкий. . По мере их приближения зев в стене ширился, высился, нависал и становился порталом. Вверху торчал ряд зубьев железной решётки, по бокам– раскрытые настежь створки ворот. Двое стражников в стальных шапках со стрелками, отороченных мехом, и грубых куртках из бычьей кожи оценили нашу пару с видом скучающим и жадным одновременно, затем старший протянул широченную горсть:– Пошлину за вход. Пфенниг на двоих. Теофраст не глядя вытащил из-за пазухи круглую медальку с ушком и положил тому на ладонь. Парень попробовал на зуб и присвистнул:– Вот это дело. Воронья деньга? Давненько таких не видывал. Надеюсь, их у вас ещё много. И пропустил. Внутри стен сразу сделалось тесно– путь, хоть и довольно просторный, петлял лабиринтом, скручивался спиралью, хватал себя за хвост. Тоже чудо инженерии, решил про себя Арсен. Чтобы те, кто хочет взять город штурмом, попали в ловушку. Он слыхал об этом всё от того же покойного священника: видно, патер был человеком бывалым. – А важных гостей и повозки пропускают в другом месте?– спросил он. – Здешние гости разъезжают верхом или на носилках, – ответил его спутник. – Громоздкий товар перегоняют отдельно от людей, справляются как-то. Не состязания на колесницах, однако, чтобы повороты срезать. – А что ты дал стражнику?Тогда перед ним мелькнула странная и удивительно знакомая чеканка: фигура в широком халате и капюшоне, откуда торчал огромный птичий клюв. – Ага, значит, взял от меня, да не всё, – усмехнулся Теофраст. – Погоди… Плата за работу на чёрном море? Это костюм у вас такой был?– Ну, самородок. Только решить ещё надо, для златокузнеца или золотаря, – ответил Теофраст с одобрением и одновременно с насмешкой. – Тем, кто отваживался выходить на чуму, зная о ней чуть больше остальных, полагались просмолённая одежда и маска с птичьим клювом. И вчетверо больше денег, чем простым лекарям. Если выживешь, разумеется. Семей и наследников у таких, как мы, обычно не бывает, но свой брат медикус имел право попользоваться– на несколько обременительных условиях. В том смысле, что клялся нипочём не бросить занятия сей наукой. «Полный кретин бы непременно заметил, что выжившие, похоже, становились несметными богачами, – подумал про себя юноша. – Но не думаю, что это в самом деле так: не зря же монета мечена». По мере подвижки внутрь улицы открывались шире, народу становилось гуще; и хотя на первый взгляд каждый сновал, как беспокойный челнок на стане, Арсен кое-как угадывал, что за тканина получится в итоге работы. Только что выразиться по этому поводу не умел. – Э, здесь не то что на большой дороге, – кстати вмешался в его размышления Теофраст. – Такие умельцы– мигом притрутся и не отлипнут, пока мелкой пакости не сотворят. Следи за поклажей и береги душу, как бы не уволокли. Под душой он явно имел не ту тончайшую материю, что годится для рая и ада, но всего лишь прятку с монетами. Арсен хотел сказать, что мог бы определить коварство по запаху (пота и волнения в крови, что ли), но решил не делать опасных авансов. Хотя бы разок проверить и в любом случае себя не выдавать. – Они пахнут, – проговорил, наконец, тихо. – И почти все больны то одним, то другим, кроме грудных младенцев за спиной у мамки. – Сам ты смердишь, как поле недавнего боя, – ругнулся Теофраст. – Допустим, я тоже. И в животе литавры на все лады гудят. Вот бы… вот бы найти такую харчевню, где подают бочки с горячим кипятком и мыльную ветошку в придачу, а?Сказал он это с таким сладострастным оттенком, что Арсен едва не добавил: «Да кухарочку посмазливей, чтобы спинку обоим потёрла». И сам подивился своей заёмной ушлости. – Какое везенье, что в университете всё подобное– из самых лучших, – продолжал разглагольствовать Тео. – Профессора со школярами– по умолчанию клирики, поэтому особо ценят радости, какие можно получить только вне семьи: хорошую жрачку, чистое бельё и отсутствие прытких животинок в постели. Разумеется, мелких– с теми, что покрупнее и помясистей, грех не поладить. Юноша не успел удивиться его логике, ибо тем временем все людские реки разом влились в озеро, мощённое брусчаткой. По краям его стояли здания, каких Арсен и не видывал: громады в добрый десяток этажей, изукрашенные колоннами и статуями в простенках. Былое жильё Теофраста, хоть и числилось в графских, по сравнению с ними смотрелось лачугой. – Ратуша и дворцы городских старшин, – пояснил его спутник. – Для того, чтобы хозяйничать в Ассахаре, мало отроду быть знатью, надо знать, как бросать в борозду товар и пожинать прибыль. И ухмыльнулся. – А университет, куда мы идём, тоже здешние хозяева учредили?– Нет, кишка тонка. Весь город либо сам по себе, либо под королём, когда у того получается, а наша мать-кормилица– по папскому указу, то есть от самого Господа Всевышнего. Папа в Риме или смертен, или смещаем, по городам их вообще бывает зараз целая связка, самозванцев-то. А университет стоит веками и будет стоять, в том я тебе дам свою профессорскую заруку. – Так ты профессор?– Учил и таковых друзей имею, если не перемёрли, – буркнул Теофраст. – Ты как насчёт перехватить на зуб?– Терплю пока. – Я тут позаимствовал у одного раззявы краюху и мигом смолол подчистую, а другой ротозей, идущий плечом к плечу, даже не заметил. Не похоже, что краюха отравная, так что отойдём в сторонку, поделюсь, если надо. Арсен улыбнулся:– Не надо: если уж отходить, так сочная, свежая крыса будет вкусней тебя здорового. Вон под ногами как шныряют. – Ты почуял в них особенное?– спросил медик с необычной сухостью. – Не понимаю, – юноша пожал плечами. – Может да, а может нет. Крысы воруют зерно, их самих кусают блохи, но так было всегда и везде. Ты прав. Мне не хватает моих собственных умений. Площадь поменьше главной, где они оба чуть не остановились, затеяв волнительный разговор, была занята прилавками, большими складными навесами от непогоды (всё это сдвинули в сторону) и непонятного вида сооружением в виде помоста с двумя столбами, соединёнными понизу широкой доской, а вверху– круглой перекладиной с крючьями и лестницей. Вокруг сооружения возились люди в ярком, споро прилаживая на крюк верёвку: один сел на перекладину верхом. – Какой день сегодня?– вслух подумал Тео, проследив за его взглядом. – Вот ведь сбился со счёта из-за треволнений. Если суббота или воскресенье, должен быть чистый рынок. Если праздник– церковные колокола и гулянье. А тут, похоже, готовятся врачебный факультет анатомическими пособиями снабдить. То бишь день будний, да не весьма обыкновенный. Причём время утреннее, да не на самом рассвете, когда добрые люди еле глаза продирают. Самое милое время для торжества правосудия. «Казнь, – понял юноша. – И палач с подручными». Тем временем толпу застопорило, а их обоих так стиснуло живой упругой массой, что и плечом двинуть было трудновато. – Придётся смотреть на спектакль, – комментировал Тео. – И за грузом как следует присматривать. Становимся спиной к спине, вполоборота к эшафоту, и следим, чтобы не толкали. Воришек зрелище расправы над себе подобными только больше раззадоривает и позывает на ловкость. Тем временем стражники в островерхих шлемах, – у каждого алый флажок на шпиле, чтоб издали заметили, – замкнули кольцо вокруг сцены, оставив и окаймив собой дорожку для проезда экипажа, как назвал его Тео. Сам экипаж– попросту телега с широкими грядками– тотчас протарахтел по площади, подскакивая на каждом камне по отдельности. Когда кучер остановил её, оттуда вылезли двое в чёрном, чтобы выгрузить третьего. Вернее, третью– замухрышечного вида старуху в пристойного вида лохмотьях. «Священник– бурый капюшон с пелериной. Другой, в шляпе с широкими загнутыми полями, похож на судейского, – прикинул Арсен, – вон и свиток в руках появился. Читает еле слышным голосом…»– Ба, так это ж Биргита, – громко шепнул Теофраст. – Главная здешняя повитуха. Сфальшила под конец немалых дней своих. – Ты слышишь, в чём дело?– А ты?– Да. Она уже мёртвая. Лёгкое сгнило изнутри, будто там поселилась огненная хворь, а в другом словно полые камни. Я это читаю по дыханию, всё оно в венозных сгустках. – И я да. Намешала слишком много спорыньи в питьё кардинальской конкубине, с чего та слишком прытко выродила своего бастарда. Не успев доносить, понятное дело, – ответил Теофраст. – Меньше святому отцу заботы– бенефицию младеню добывать. И самой повитухе не пришлось трудиться, неладно идущий плод вытаскивать частями, за что, вообще-то, не петля, но костёр полагается. А я и не знал, что ты умеешь видеть кровь на расстоянии. – А я и не знал, что ты читаешь по губам. – Пустое, без того легко догадаться. Люди же кругом обступили. Обрывок сплетни здесь, клочок болтовни там…Тем временем старуху с глазами, плотно завязанными тряпкой, бережно подняли ввысь по лестнице, палач надел петлю и ловко спрыгнул наземь, обеими ногами столкнув лестницу туда же. Всё сооружение затряслось мелким бесом, висельница вытянулась в струнку и завертелась вдоль оси, **** ногами, пока не повисла недвижимо, с головой, смирно лежащей на плече. Арсен едва отлип глазами от страшной и завораживающей картины, и то потому, что его сосед, дёргая его за рукав, не переставал рассуждать:– Смерть от злостного кровохарканья знаешь какая бывает? Задыхаются все они. Долго и мерзко. Биргиту такое миновало, мейстер попался опытный. Другим урок, а ей облегчение. – Да помню я, всё помню, – еле выговорил юноша. – Не тараторь. И пошли-ка отсюда по-быстрому. Толпа в самом деле начала редеть начиная с краёв; люди расходились с чувством непонятного довольства и в то же время печали. Уже оба наших героя почувствовали некую свободу в плечах, когда…По дороге, ведущей к виселице и повозке, со скоростью зигзага молнии, смазанной маслом, промчался некто в чёрной мантии, которая плескалась вокруг тела, словно крылья, и круглой алой шапочке над худым, белым, как мука, лицом. Чисто дятел в своём неуклюжем полёте, решил Арсен. – О волке речь, а он навстречь, – пробурчал Тео, – чёрных должно быть трое, иначе никак. Это же Хестур, клянусь всем дьявольским синклитом. Тем временем вышеназванный субъект перемолвился несколькими словами с исполнителем и подручными. Все вместе и за компанию с кучером они стали снимать тело, ворочая его как бревно, и грузить назад на дно телеги. – Э-эй, Хести, тебя ли видят мои очи?– крикнул Теофраст через толпу. Тот оглянулся. – Ба, Мимо-Цельса, а ведь мне клялись, что ты помер, – ответствовал Хестур, помахивая рукой в перчатке. – В точности как наша любезная добыча в лице старой пройдохи. – А ты в этом в точности не сомневаешься?– В чём– в Биргите, в тебе или, возможно, в твоём спутнике, что врылся в землю как дерево?– Во всём, что имеется на этом свете, как тебе, натуральному философу, по чину пристало, – пошучивая таким образом, Теофраст двигался по направлению к честной компании, таща за руку Арсена.

– А вот препарируем и убедимся опытным путём. Ты, кстати, куда путь держишь, коллега, никак к материнским сосцам решил приникнуть и мальца своего приобщить?– Если ты про ядрёное университетское пиво, то в самую точку. – Тогда держитесь оба в кильватере, – тем временем говорящий бодро забрался на место возницы, столкнув его наземь. – На борт не зову: приличные люди считают зазорным ехать рядом с палачом и его трупом. – А мы неприличные– у нас полы короткие, как у хирургов с брадобреями. Не то что ты, длиннополый медикус в богатом плаще и шапке. И, бьюсь о заклад, так и ведь носишь профессорское золото на пальце, даже во время случки не снимая. – Ничего, ползите пешедралом, авось не отстанете, а отстанете– как-нибудь перебьётесь, – ответил Хестур без прежнего зубоскальства. – И мы поедем не торопясь, и тебе, учитель, надо соблюдать фасон в предвидении будущего, и тело, хотя и свежее, а, как водится, напустить под себя успело. И насрать тоже. – О чём вы толковали?– спросил Арсен, когда они в самом деле двинулись следом. – Длиннополые, короткополые…– А. На самом деле мы оба из первых: университетские медики с полным курсом. Только я свою докторскую амуницию, ******** плащ, бархатную ермолку и золотое кольцо с гербом, пропил как есть; а Хестур хранит как добычу. Зато повсюду её на себе таскает. И на препарировании будет в ней стоять, вот увидишь. Студентам растолковывать, как и что. Это ж такой праздник– разрешение на женское тело! Как устроены мужские, любой школяр нынче в курсе. Короткополые… Это которые режут и рвут. Цирюльники с щипцами для больных зубов и ножами для кровопусканий, армейские хирурги с пилами для ампутаций. Объединились они совсем недавно и даже стали гильдией, откуда простых брадобреев и чубодралов вскорости выгнали. Только эти новые гильдейцы– как та ворона в павлиньих перьях: от одних отмежевались, к другим не пристали. До здания со стрелообразными башнями добрались без помех. Солидная двустворчатая дверь, куда могла проехать повозка, нашлась и здесь, а привратник только вытянулся в струнку, когда Хестур на него гаркнул. Во дворе поводья перехватил слуга, Хестур сошёл вниз так же бодро, как вскакивал, и повернулся всем лицом к пешеходам. Красивым он показался бы лишь с большого перепою. Щёки, лоб и даже рот были ненатурально белы, как у неумытого мельника, брови и короткие пряди под шапочкой– цвета перца с солью, острый нос словно мачта, скулы и подбородок торчали вперёд лица корабельным шпангоутом…И всё-таки некие малозначимые штрихи– гладкость кожи, экономные движения и особенно манера подёргивать узкими плечами, поправляя складки на груди, заставили Арсена громко и невежливо ахнуть. Злоязыкий Хестур, безо всякого сомнения, был женщиной. – Нет, ты скажи мне, как так вышло?Оба они уже получили в своё распоряжение пустую комнатёнку рядом с общежитием, где ютились безденежные школяры, причём Теофрасту пришлось только мимоходом представить Арсена некоей хмурой личности с ключами на поясе: «Мой вскормленник». В стену здесь был вмурован небольшой очаг, и чистоплотный Тео уже предвкушал, как они наполнят талым снегом котелок и хотя бы оботрутся да поплещут друг на друга тёплой водицей. Отхожее место рядом с дортуарами тоже легко обнаружилось– запах оттуда шёл недвусмысленный, после посещения и до того, как забиться в свой личный апартамент, рекомендовалось совершить променад на свежем воздухе. Или отыскать таверну, где подавали исключительного свойства пиво, не напрасно поднятое на щит молвой. – Как– так?– риторически спросил медик, погрузив нижнюю часть физиономии в пышную пену. – Я так думаю, крестили её Хестер, Эстер или что там будет по-жидовски. Нет, она не еврейка, у них секта была такая, любили всё ветхозаветное. На языке тех островов, откуда она родом, «хестур»– это лошадь, хотя вряд ли кобыла. Но, похоже, лошадь норовистая. – Нет, я говорю о том, что это не он, а она. Первый раз вижу женщину-врача. – О, тут история долгая. И весьма интересная, – Теофраст ещё больше углубился в кружку, отчего его речь доносилась как из бездны морской, и хищно поглядывал на соседнюю– Арсен явно пренебрегал отменным пойлом. – Она повитуха и дочь повитухи. Судьба в самом юном возрасте занесла её на остров Сицилию, либо муж увёз да подхватил чуму, либо любовник бросил, тут тьма как раз полнейшая. Расказывает она сама то так, то этак. Университет в Салерно, чтоб тебе знать, – самый наизнаменитейший, уже в те мрачные времена им разрешалось потрошить одного мертвеца в пять лет, на каковое зрелище сбегался весь наличный состав. Помимо медиков, коим это вменялось в обязанность, появлялись и богословы, и юристы, и даже факультет семи искусств. Второго случая, как понимаешь, за время обучения могло не представиться. Срок изготовления знатоков своего дела был сжатый– где-то семь лет против здешних десяти, а врачи получались самое то что надо, не склонные к лишнему разглагольствованию.

Вот в Салерно как раз и брали в науку женщин, чтобы делать из них учёных акушерок. Не знахарок каких-нибудь, что лечат ягодичное предлежание припарками. Управлять родами умели и мужчины, помнишь, что я тебе говорил об Абулькасисе? Имеется ещё великий Разис, книги которого здесь вовсю читают. И знаменитая «Гротула», где все звёзды повивального дела собраны и с умом прокомментированы. Но они были родом с Востока, а западный врач подобным брезгует. Повитухе ведь приходится погружать руки в нутро, да ещё женское: грубая, отвратная мясницкая работа, достойная разве что палача… или хирурга. Я любил в те времена как путешествовать, так и переведаться с кем-то из незаурядных личностей. Такие, как я, вечные студиозусы именовались вагантами и бездельниками были далеко не всегда. Истинных фанатиков учёности всегда мало, и вот тебе другая истина: скорее стоило бы удивиться, если бы мы с Хестур не натолкнулись друг на друга. Встретились мы, как можно было ожидать, на трупе. Я был приглашён в качестве почётного гостя, практиковал я по дороге весьма достославно и успешно. Остальные, кроме нас с именитым прозектором, были избраны– по пятёрке с каждого из курсов, по тройке из каждого землячества, в общем сложная была система, один ректор разбирался. Явилось народу, как и следовало ожидать, куда больше. Так вот, все теснились поодаль, и ещё с платочками у носа, а её собственный носище воткнулся прямо в мертвеца. С весьма хищным видом. Самое забавное– тот, кто вёл лекцию, нимало не протестовал против сего внедрения. Я тихонько поинтересовался у окружающих. Мне назвали имя, пол тогда был различим куда лучше теперешнего. После демонстрации подошёл и познакомился. Продолжили беседу мы, натурально в кабаке, не таком первоклассном, как этот: я и тогда был охотник до жидкого ячменя, она отдавала предпочтение красному вину местного сбора, в котором я мало смыслил. Марсала или марсалья… не помню. Говорила, что помогает от вредных миазмов, что, между прочим, сбылось. Нет, беда получилась не от созерцания кишок, разверстых, как адова задница. В салернский порт завезли чуму. К тому времени я решил осесть в Салерно, чтобы получить мантию и шапочку именно здесь, Хестур оставался год учения и год практики под руководством какой-нибудь местной знаменитости. Что ты ухмыляешься? Ну да, мы крепко сдружились, оттого я впервые понял, что баба нужна не для того только, чтобы молоть муку на её жерновах. Нам обоим предложили досрочный диплом. Это не могло уменьшить знания, которыми мы уже до конца овладели, но избавляло от неизбежного диспута, причём не одного, причём в условиях, когда выбранные нами патроны оба до смерти заразились, но сдаваться судьбе и не думали. Только вот вместо пышных одежд нам преподнесли костюм чумного доктора– балахон, капюшон, шляпу с широкими полями, высокие сапоги, всё либо кожаное, либо промасленное– и очень добротное. А вдобавок маску с огроменным клювом, чтобы вдыхать только то, что туда вложено, травы всякие. К тому же платили гораздо больше денег, чем простому лекарю со степенью, а тел, которые ты можешь резать как угодно, всё равно им гореть, – сколько судьба пошлёт. – Ты так расписываешь выгоды, будто сверх них ничего и нет, – заметил Арсен. Он решил хотя бы окунуть губы в своё пиво и поморщился. – Знаешь, к тому времени я успел поучаствовать не в одной войнушке, и стрелял, и врачевал, там общая картина была куда менее пристойна. Мор никого не рвёт на куски: пальцы на руках и ногах, бывает, чернеют и отваливаются, но то же делают с ними порох и гангрена. Нарывы разбухают в хорошую дыню, но проходят и без ножа. А что пахнут дурно… Что же, гниль всегда гниль, вонь всегда вонь, хотя нюансы переменчивы. Зараза убивает вернее стрелы, меча и кинжала, но только раз. Я переболел не особо тяжкой формой, Хестур ходила словно заговорённая. Смеялась, что унаследовала отцовскую кровь. Теофраст замолчал. Его собеседник незаметно подвинул кружку в его сторону– пивная была полна только наполовину, и шум не мешал соседям смотреть вокруг и прислушиваться. – Порт и близлежащие районы удалось оцепить, крыс, и без того полудохлых, – отравить, что соглашалось гореть– сожгли, с прочим обошлись помягче. Мы стали профессорами, так сказать, по выслуге– и больше уж ничего не боялись. Разъезжали по странам, гоняясь за поветрием, которое возникало гнёздами, и давили его всей силой и умением. Нашей «вороньей монетой», где вместо короля был вычеканен жуткий доктор в защитном наряде, можно было обшить полы и отвороты камзола, шляпную ленту и поля вместо образков, оторочить каймой зимний плащ– и ещё бы осталось. А когда поветрие заглохло и остались простые, заурядные хвори, Хестур с новым азартом вернулась домой, в цитадель, к своему просвещённому бабичству. То есть акушерству, как говорят матёрые специалисты. И мы давай вернёмся, нет?Всё-таки сначала они сообразили насчёт кадки с горячей водой, вонючего мыла и мочалки. Соседняя забегаловка смутного пошиба промышляла такими услугами и даже не прилагала к ним обязательную девку: когда вас двое, спину потереть можно и своими силами. Они заняли отдельную каморку, где уже стояла бадья почти в человеческий рост и курилась, точно Этна. Теофраст забрался по лестничке и с довольным уханьем плюхнулся в воду. Смачно почесал подмышками, пятернёй расчесал волосатую грудь. Грязь летела мокрыми хлопьями. – Помочь с ветошкой?– спросил Арсен. – Всё равно простаиваю. – Давай, – охотно согласился Тео. Получалось у юноши сначала слишком нежно, потом он осмелел и начал драить партнёра обеими руками. Тот лишь постанывал– и вдруг спросил:– Ты не боишься… ну, что прежнее осталось? Как-то я боли совсем не чувствую. – А хочется? Можно конскую скребницу приволочь, – отшутился Арсен. – Нет, не знаю, как у меня выходит, что скверна перебирается на меня и угасает, но вроде так и есть. Врач резко повернулся и сказал:– Ты что стоишь на жаре в штанах с рубахой? Раздевайся и лезь. А места мало– так я подвинусь или вообще выйду отсюда, пока вода не остыла. – Я чистый, – возразил Арсен. – На мне грязь долго не удерживается, да и запахи мои бесплотны. Ему отчего-то расхотелось приобщаться к чужой ауре– не ауре, но чему-то подобному. – Раздевайся, – настаивал Теофраст. – Дай на тебя поглядеть, а то одну пятнистую морду видно. «Пятнистую?»Он послушался. Теофраст приподнялся из воды– та шумно скатилась по волосатому торсу– и пристально оглядел парня:– Надо же– на самом теле ни рябинки, ни волосинки, хотя мышцы так и перекатываются под кожей, и изрядные. Тебе сколько? Врал ведь, что четырнадцать. И… Погоди. Он ткнул пальцем в выступающий всеми позвонками хребет:– Родимое пятно на пояснице. Красное. Тебе о нём говорили?Юноша растерялся: было ведь кому заметить раньше, мать-покойница любую родинку, всякую мету ногтем обводила, читала присловья, на счастье заговаривала. Потом ответил– очень серьёзно:– Это, я думаю, твоё. Перешло от тебя, зажило, а память осталась. – Не шутишь?– Ты ведь выздоровел, а по замыслу не мог. – Такое у тебя благословение, – Теофраст облокотился на край кадки, стал вылезать. – Такое на мне проклятие, – как-то вдруг заключил Арсен. – Не слушай, то само по себе сказалось. Простыню для утирки подать тебе?Потом они слегка перекусили– пиво и баня требовали заедок. Теофраст– в гостевом зале, где подавали вино, белые хлебцы и жареный домашний сыр, Арсен– беглым поцелуем коснувшись его плеча. Оказалось не так и приятно: он не совсем шутил, что лучше уж крыса. После всего старый медик почистился, одёрнул одежку на Арсене и проговорил:– Теперь к самому ректору. Ты говорил с ведущим профессором, я за тебя по сути перед ним, то есть ней, поручился, так что по-любому ты уже местный. Собеседование только претерпеть. Ректор Эймериус в атмосфере своей кельи показался Арсену важной персоной, но держал себя не по чину просто. – Вот, этот отрок– врач от Бога, – представил его Теофраст. – Может быть, от дьявола, очень уж востёр. Забрал от меня всё, что я смог ему дать, пробует практиковать сам– да знаю я, что это незаконно, в том и смысл нашего визита в нашу общую альма матер. – Кто внесёт за отрока плату?– спросил Амелиус. – Я, – кратко ответил Теофраст. – Вороньими деньгами. На том и порешили. Видно, в самом деле было в этих монетах что-то особенное. Почти магическое. Жил Арсен спокойно, как мёртвый. Прибился к эльзас-лотарингской нации– выговор оказался почему-то схож. От остальных школяров почти не отличался ни видом, ни манерами. Ходил на драки, где отношения между землячествами любовно выяснялись с помощью палок, а то и шпаг, и не так уж редко брал верх над супостатом. Приятелей среди ровесников завёл, как же без этого; но на побегушках у старшекурсников сроду не бывал благодаря недюжинной силе и ловкости, внезапно выплёскивающихся из ледащего тела. Ходил вместе со всей хмельной компанией к девкам, но успешно дурил и тем и этим голову, оставаясь непочатым. Приучился пить так, чтобы никто не замечал, что он выплескивает или подливает соседям– да трезвенность и не считалась большим пороком. Щедрость же, с которой он угощал, подкупала как добродетель. Что он, как британец, хотя британцем не являясь, любит не прожаренное толком мясо, каким и животина бы побрезговала, считалось безобидным чудачеством. В свои отношения с малым народом Арсен посвящал скудно и только тех, кто слыл из чудаков чудаками. Что с крысами он ведёт правильную войну, отчего те его избегают, но иногда в его присутствии застывают как заворожённые– замечали многие. А вот что кошки к нему тянутся, хотя и неласков, и составляет конкуренцию по части исконной их пищи, то понимали не все. Впрочем, «хотя» можно было в любом случае не проговаривать: кошка– тварь колдовская и в человеческой душе читает как в книге, а крыса– враг грозный, справиться с ней не всякая мурлыка умеет. Так что ни угрозы, ни соперничества на самом деле не было. Разумеется, новичок исправно посещал чтения и запоминал тексты и комментарии с первого раза, даже незнакомые. Как-то зацеплялись там, внутри, за подобное себе. Добывал– всем правдами и неправдами– драгоценные списки и копии драгоценнейших трудов: студентам полагалась грошовая стипендия, которую другие прокучивали, он же по мере возможностей берёг. Он всеми силами души подписался бы– или даже присвоил себе со временем– изречение одного из великих, не столь редко цитируемое Теофрастом, который снова ступил на учительскую стезю:«Все те умения, что у меня есть, я извлек сам из долгого процесса чтения книг древних авторов. Мне помогала моя неуёмная жажда к познанию. Затем всю свою жизнь я придерживался стороны опыта и практики… Я сделал знания доступными для вас и уберёг их от бездны нудного многословия». Наказывали его меньше других, снисходя к прокламируемому опыту. Что взять с даровитого юнца: пообтешется и уйдёт обратно тем же по сути самодеятельным лекарем. Кроме того, Теофраст выдал ему своего рода индульгенцию намёками на богатую практику и знания, которые надлежало лишь освежить и заново припечатать алым воском. Очистить от тумана и пыли, насевших со временем на зерцало его памяти. В простых зеркалах с серебряной амальгамой Арсен, кстати, отражался вполне благополучно, если они находились. Но то ли рожа в самом деле сделалась рябая, то ли на стекле внезапно проявлялись огрехи литья. Это не очень его тревожило: подруг не заводил, а дружков толклось вокруг него много. Время от времени он прикладывался к источникам новых знаний и какого-никакого, но опыта: получалось незаметно и без вреда для противоположной стороны, целовались– при встрече или прощаясь– школяры часто. Никакого особого удовольствия и даже насыщения это не доставляло. Не так было с Теофрастом и людьми в избушке. Преподаватели при ближайшем знакомстве показались Арсену людьми занудными, однако почерпнуть от них удавалось на удивление много. Хестур, как ни странно, читала не только практическую анатомию, но и право: римское и церковное каноническое. Самому интересному в университете отводились поздние часы– чтобы чужакам труднее было сглазить, а то и ************ в верха. Он и туда забегал в свободное от ночных гулянок время. «Врач всегда ходит по узкой кромке между законом и беззаконием, добродеянием и злодеянием. Так что нам знание буквы закона нужно не меньше, чем ворам, растлителям и убийцам», – не однажды повторяла необычная профессорша. Оттого курс, по своей природе тоскливый до того, что сводило скулы, смотрелся весьма свежо и ароматно. Помимо прочего, Арсен легко обнаружил, что его старший друг немного кривил душой или, поминая бабу, муку и жернова, хотел, чтобы его не так поняли. Женщина, подобная Хестур, создана не ради грубой утехи воина, но для куда более славных дел. Однако, будучи в душе второй, вполне к первому пригодна. Дело есть дело и слава есть слава. А, говоря попросту, любились они с Теофрастом. В закутке рядом с лекторской залой, в верхних комнатах таверны, в перерывах между занятиями учёными и занятиями приятными, всласть и чтобы всем пропасть, в хвост и в гриву. Никто из двоих не задавался вопросом, кто из них стар, кто мужеподобен, а кто и вовсе некрасив и изъязвлён болячками. Как-то очень натурально у них сие получалось. Но вот в их с Арсеном совместную каморку захаживала Хестур только чтобы отдохнуть от принятого внутрь и побеседовать со всей возможной искренностью. – Повивальное ремесло у меня повисло на губах ещё когда в материнской утробе сидела, – как-то сообщила она. – Оттого так хорошо о нём и повествую. Нет, я не о той маевтике, какой мамаша всю жизнь промышляла. Скорей о сократической. Ведь истина, бывает, тоже родится с болью, кровью, мочой и воплями. – Хестур, душа моя, здесь юноша, которому ещё нет восемнадцати вёсен, – деликатно окорачивал даму любовник. – Полный вздор, Тео. Этаких лбов в двенадцать сговаривают, в тринадцать женят, а в четырнадцать он уже зрелый папаша-кормилец, которому фамильное ремесло само в руки ложится, – отмахивалась Хестур. – Вся проблема в том, что именно ложится, – с ехидцей замечал Теофраст. – И в том, на какую часть тела попадает. – Ты бы помалкивал лучше, не тебе пою. И продолжала– в десятый, верно, раз то же самое, но с куда большим числом подробностей:– Матушка угодила под закон, будучи молодой, добронравной, да не шибко удачливой. Делала купеческой жёнке кесарево сечение, когда уже схватки пошли. Дитя первое, у роженицы ни одна мелкая ранка до того путём не заживала, на губах каждое утро кровяные сгустки, доходила до срока и то чудом. Вот и прикинь: как спасти обоих. Малышку вынули, а матка кровит и не перестаёт. Метроррагия. Знаете ведь, чем она отличается от послеродовых лохий? Вот молодая повитуха и решила иссечь недужный орган и наглухо зашить рану. Обе пациентки выжили, да вот кое-кому это не понравилось. – Именно это?– вмешался Теофраст. – Что выжили?– Да какой прок от жены, если после никчёмной девчонки сына не завяжет? Так маме в лицо и сказали. Родня мужа гневается, супруг кулаки сжимает, супруга плачет в предвкушении, что он сейчас ей крепко вложит, и вовсе не член. Дальше суд, допрос, не злоумыслила ли моя матушка на семейство. И призналась бы, что колдунья, если бы палач на пытке не схитрил. В одном лишь убийстве обвинили: тех ребятишек, которые так в матери и не завязались и света Богова не увидели. – А он себе её присмотрел. Непригляден да некрасив, за него ни одна из их гильдии не шла, – подхватил медикус. – Язык-то укороти. Какая сласть мне вас побасенками тешить, если ты раньше меня врёшь? Не стар вовсе, лет под сорок. Высок и кряжист: в их роду хилые младенцы не укореняются, с колыбели за малый меч берутся. Лицом тёмен, кожа словно дублёная. – Палач не знает роздыху, но всё же, хрен возьми! Работа ведь на воздухе, работа ведь с людьми, – вставил Тео. – Это ещё откуда срамной стишок? И воздух ты ни к чему приплёл– ночной огонь это и полуденное солнце. Дед Готар законы знал туго, и когда приговорили повитуху к главосечению– смерть это лёгкая, благородная и очень кстати рифмуется с чревосечением, – сразу понял, что сотворит. «Сам я, – думает, – двадцать лет как окручен (вот тебе, болтун, кстати, ещё поправка), а вот первенец мой в женихах засиделся. Ради него с помоста умелую невесту сниму». И сделал. Матушка старше отца была и уж точно не девица. Без личного опыта вникнуть в бабьи хвори не получается. С дедом они поладили, но вот с отцом каждый день сварились. А после ругани упорно лепили потомство: семь сыновей и семь дочек, я в стае последняя. Вот во всём этом я и росла. Ни отцу, ни тем паче деду потрошить клиентов не запрещалось, тем и честные похороны по приговору выпадали не всегда. В доме уйма склянок и скляниц с крепким вином, а там вся человеческая начинка напоказ выложена: сердце, лёгкие, почки, печень… Скелет мужской, скелет женский с перерубленными шейными позвонками, а так– красивые, не чета мне, дурнушке. Но прекрасней всего было оружие. Я тебе, Тео, когда ещё говорила, что твой любимый хирургический инструментарий прямым ходом вышел из палаческого. Не из боевого: воинские топоры, мечи и кинжалы даже рядом с палаческими не стоят. Тупые и сталь много хуже. – В самом деле?– перебил Арсен без такого, впрочем, удивления. И слышал не впервые, и подозревал того раньше, ещё до своих странствий. – А выросла, – Хестур как бы и не замечала его, – куда было податься? Матушка хозяйничала и по-прежнему тишком практиковала: над беременными женщинами приговора не исполняют, пока не разрешатся, ну а кто же к ним врача в темницу позовёт? Никому суетиться неохота. Я хотела идти по её стопам: не по отцовским ведь. Из моего прирождённого сословия разве что в жёны можно податься, а уж тут невелика разница, в чьи. Отец с мамой уже подыскивали мне парня поласковей– у суровых исполнителей, как нас зовут, любая невеста на вес золота. Но мимо городка проходил полк…– Ага, – злорадно проговорил Тео. – Шут, вот ты кто. И был там военный лекарь. Хирург и не только. – Расписных красоток от люэса пользовал. Которые шли за солдатами. – Умолкни, говорю!Он только хихикнул. Собственно, Арсен уже понял, что подколки профессора– лучшая приправа к россказням его подруги, поэтому она вовсе не против. – Повидал этот лекарь много, удивлялся трудно. Как-то я подобралась к нему и говорю:– Была бы я мужиком– завербовалась бы, выучилась убивать и года через три стала бы «двойным солдатом», то есть умелым воякой, кому двойное жалованье положено. Но если ты возьмёшь меня в ученицы и покажешь…Она сделала эффектную паузу. – Нет, я не хвасталась своим будущим искусством, тут разговор пошёл серьёзный. Я сказала: покажи мне, как ты лечишь, – и я сделаю что смогу. А мне ответили: не говори– «что смогу», а говори– «то, что никому, кроме меня, не по силам». Тогда сбудется. Вот так я узнала, как побеждать. Собственно, в тот миг я уже победила. Никто не спрашивал, что у меня под штанами, заправленными в сапоги. Лишь– «Выживу ли я?» или «Следы от ран сойдут или так останутся?» А через несколько лет мой учитель за руку привёл меня в мирный Салерно. Чтобы тоже выжила. Университет в моей жизни возник много позже. – Так в чём урок?– внезапно спросила она Арсена. – Держать оружие чистым и хорошо заточенным!– отчеканил тот. Во время одной из таких многозначительных бесед Теофраст мельком посетовал, что бесплоден, и тотчас закруглил ситуацию обыкновенной своей шуточкой. Когда Хестур ушла к себе, Арсен вернулся к теме:– Тебе, собственно, давно о детишках стоило бы позабыть. Возраст почтенный, голова вон вся седая. Наша учёная дама, что ли, недовольна?– Да нет, с ней самой всё как надо, – Тео замялся. – И я ничего особо скверного не ощущаю. Но Хести ведь баба по всем статьям умная, нюх на такие вещи развился редкий. Говорит, у нашего брата самца семя аж до конца дней бывает плотное, а у меня словно у мальчишки, который впервые жаркий сон увидел. Пустые мечты, вот что она сказала. Арсен понял:– Это из-за моего целительства. Так? Ты ей говорил?– Упомянул без подробностей. Хести, разумеется, чувствует, что с тобой не всё так просто. Вздохнул и продолжил:– Я тебя не корю нисколько, не подумай. Сам присмотрись к делу. Думаю, ты, забирая, разжижаешь кровь, и это каким-то образом впечатывается в семя. Лечишь от смерти, но оставляешь мужчин бесплодными. – Будет время– присмотрюсь, – кивнул Арсен. А времени во всех смыслах оставалось не так много. Он вызубрил всю когорту древних философов с их мыслями. Блестяще прошёл сквозь череду выпускных диспутов– как и полагается, сначала запомнив ровно сотню каверзных вопросов, а затем ответив без запинки на все по очереди, не запутавшись и не сбившись. Уже маячила впереди красная шапочка почётней иной кардинальской. Уже у выдержавших экзамен спрашивали, хотят ли они в будущем обрачиться или сделаться клириками не по умолчанию, как сейчас, а на прочной основе, дабы иметь надежду на постоянный прикорм, так называемую церковную бенефицию. Уже Арсен вместе с Теофрастом крепко размышляли, как обставить традиционную пирушку по поводу присвоения степени, чтобы профессора великой альма-матер не узрели в воздержности свежеиспеченного собрата ничего крамольного. Но не напрасно кошки всё чаще отказывались прикасаться к крысам, живым или дохлым. Не к добру, ох не к добру горланили школяры вкупе с еле оперившимися докторами, заливая зенки в тавернах:«Я познал богословиеИ в алхимию вник, Постигал всею кровиюМедицины язык. Книги схарчив до листика, Кокон свил шелкопрядИ заёмной логистикойСтал как идол богат. Простецом, тем не менее, От скуфьи до сапогОставался, по мнениюТех, с кем пил и возлёг. Так и помер бы попусту, Но вложила умаМать всех благ, ну а попросту -Докторесса Чума». Стоило бы им поберечься от сглазу. Слишком все они привыкли, что очаги хвори вспыхивали здесь и там, пожинали свой урожай– несколько сотен людей– дарили ученикам лекарей тучную практику и затухали, когда внутри запертого города, взятого в полон чумой, не оставалось нетронутых. Один случай, когда такой мор местного розлива послужил гибели юной и во всех отношениях непорочной четы, вспомнился Арсену в связи с вопросом о собственном браке. Произошло это в одном из итальянских городов, которые и посейчас, несмотря на усилия великого Фридриха Рыжая Борода, представляют собой как бы стаю сварливых вдов без твёрдой руки почившего супруга: каждый сам по себе государство со своим наречием, своей карманной властью и своим буйным норовом. А тут замешалась ещё и внутренняя распря. Два знатных рода никак не могли поделить власть над городом и попеременно тянули её на себя, как богатое парчовое покрывало. Случилось так, что наследник одного рода и наследница другого влюбились друг в друга и согрешили– вначале мыслью. Согрешил и патер, который рискнул увенчать брак, заключённый вопреки воле родителей, и был слишком труслив, чтобы объявить о том прилюдно. На следующий день свежеиспеченный супруг по чистой случайности ввязался в драку с братом супруги, даже не подозревавшим в нём родича (иначе вышло бы куда хуже), убил его и по суду был выслан в соседний город. Тот стоял на пороге чумного карантина, родители девушки надеялись, что убийца никогда оттуда не вернётся, а чтобы утереть её слёзы, порешили сговорить отроковицу за лучшего друга семьи. Ей грозило двоемужие. Рискни она признаться в своём прегрешении– смерть стала бы вообще неминуемой: идти против воли отца– всё равно, что против Божией, а значит ересь. Так что она весьма логично и удачно впала в летаргию и была похоронена в родовом склепе. Знатным обычно удавалось избежать гроба и могилы, хотя они куда меньше простолюдинов боялись задохнуться живыми, а восстать в образе холодной кровавой твари. Рок заключался в том, что из-за кордона вокруг и тех и этих городских стен мужу не удалось получить никакой весточки о событии– до тех пор, пока он каким-то хитрым образом не вырвался на свободу. Никто не намекнул ему, что дела могут обстоять куда лучше, чем ему второпях поведали слуги. Священник молчал как воистину мёртвый. Аптекарь, продавший яд, нарушал клятву, и ему явно было не до разговоров с покупателем. Убитый у самого склепа стражник и подавно не мог ни на что намекнуть. Что случилось у ложа, закрытого одним, хотя и плотным, покрывалом, – нельзя было сказать в точности. Либо оба поочерёдно выпили отраву, напоследок разбив флакон. Либо он погиб в стычке с несостоявшимся женихом юной женщины, чей труп тоже валялся неподалёку, а она закололась одной из шпаг– или, скорее, была заколота одним из ревнивцев. Словом, чума на оба ваши дома. Но, тем не менее, Арсен был уверен, что виной всему– помрачение в мыслях и чувствах, какое наступает в преддверии как огненного, так, выходит, и нарывного мора. И поставил в некий общий счёт, который уже тогда начал вести в уме. Прошло лето, наступила осень, близились холода, что притупило у людей тревогу. Но на сей раз Чёрная Дама не размахивала оружием, не звонила в колокольчик прокажённого и не странствовала пешком. Она обрела крылья, которые закрыли землю от моря до моря, и грянула в церковные колокола. Незадолго до того Арсен нашёл Хестур– она верила его чутью куда больше прочих– и сказал:– Предупреди деканов, учёных и тех, в ратуше. Пускай истребляют живых крыс и жгут дохлых, но стараются не касаться их голыми руками. Не расчёсывают блошиные укусы. И привечают всех кошек, особенно бродячих, а то повадились считать их отродьем сатаны. – Думаешь, они тебя послушаются?– в голосе бывалой профессорши не было ни капли сарказма. Она столько повидала и наслушалась от него за эти годы, что стала доверять и более странным пророчествам. – Постарайтесь на пару с Тео, чтобы послушали вас. Я могу объяснить, но что из этого и в каком виде дойдёт до других– решать не мне. Блохи снуют везде, но не в них и не в крысах, которых они кусают, главная беда. Это всё смертники. Блоха ненасытна, оттого что в её зобу комом стоит зараза и растёт, напитываясь высосанной кровью. Кошки умеют убивать крыс, не подхватывая и не разнося мор. А человек заражается из крови в кровь, но что самое коварное– от дыхания чумного пациента, когда хворь укоренилась в лёгких. – Такие крысы и люди уже есть?– резко спросила женщина. – У крыс изменился запах. Про людей сказать то же боюсь, но чувствую в себе лютый голод. Такой, как бывает у многих перед нападением антонова огня. Нет, давайте пока о том не распространяться. Не хочу прослыть колдуном, особенно сейчас, у самого порога беды. А о том, что беда грядет, он знал в точности: ещё до того, как увидел, как пьяный вдребезги торговец сукном пошатнулся и выблевал свой ужин на мостовую прямо перед юным врачом. Арсен тотчас поворотил домой, бросив намечавшееся дело. Отстранил Теофраста и внаглую полез в его сундук. Переворошил всё и вытащил наружу одеяние чумного лекаря: бахилы до самого паха, длинный плащ, круглый кожаный капюшон с пелериной, шляпу и маску с птичьим клювом. Всё было чёрное, кроме маски, выгнутой из желтоватого пергамена, ссохшееся от времени и тяжёлое; только маска показалась ему тонким черепом огромной больной птицы. – Это моё, – сказал Тео. – Не трогай. Он наилучшим образом понял, что происходит. Особенно прожив с Арсеном бок о бок семь– или более?– лет. – Моё, – возразил тот. – Ты слишком стар для такого. Ну да, я понимаю, что самозванцу не положат четверного оклада, но то, что мне положено, и так возьму с избытком. Да и считаться званиями скоро будет некому и не с кем. Облачился в страшноватый наряд, в складках которого запутались все мыслимые несчастья. Взял массивный посох с перекрестьем наверху и отложил в сторону мелочи: несколько пар никуда не годных перчаток, так называемый помандер– сквозное бронзовое яблоко, где полагалось возжигать ароматические травы, – и нож для вскрытия опухолей, проржавевший, весь в зеленовато-бурых пятнах. Попрощался и добавил– безжалостно и будто ставя точку в давнем разговоре:– Береги себя. Буде и заболеешь чумой второй раз, я к тебе не приду. Ты и так пожил досыта. И уж если тебя, тёртого калача, на сей раз прихватит, то досмерти. Клятва же Гиппократа, кою я не успел принести, диктует врачу оставить безнадёжного пациента, если вокруг много тех, кого он может ещё спасти. Тогда Арсен не знал, что прийти по-настоящему вообще не сумеет. Не только лекарем, что подразумевалось, но и вообще. Никогда, никуда и никак. Без счёта отрицаний. Бес отрицаний. Наверное, виду его дивились: отвыкли за последние годы, да и каждый врачеватель чумы усердствовал в защите по-своему. Даже маски намекали не на одних воронов, но и на сходных птиц, даже на крокодилов и драконов. Забегая вперёд, можно было сказать, что не настало время некоего Д`Орма, который отточил и сделал обязательными все до единой детали чумного костюма, подчиняясь возникшей тяге к униформе. А он шествовал. Поначалу его оберегал всеобщий страх и вело слепое, звериное чувство голода. Первого пациента в ладном купеческом наряде Арсен оттащил, подцепив посохом, в тёмное место и почти на глазах у прохожих наклонился, просунув удлинившееся жало в прорезь, можно сказать– ноздрю личины. Мог бы выпить всю болезнь до капли, но было совершенно некстати заболевать в первый же день. Купец поднялся, оттолкнул руку с посохом и проговорил:– Ты чего, медик херов? Я вполне живой. Только перебрал маленько, во как. – Смотри, чтобы с такого «маленько» голова пополам не треснула. – Арсен уже уходил, показывая дерзецу спину. – Другие мне не чета, очнёшься не в помойнгой луже, а в чёрной телеге с мертвяками. Он был прав. По его примеру собрались и подтянулись другие лекари, иногда самозванцы, прельщённые жирным кушем и наивно полагающие, что уж с ними-то ничего дурного не случится. Но по большей части то были люди с ладно отполированной совестью, в которых, в отличие от него, бурлила клятва Гиппократа. Клятва не разрешала тратить время на безнадёжных в ущерб тем, кому ещё можно было помочь…Люди в масках бродили по двое, реже поодиночке, и глухо переговаривались, узнавая друг друга. Иногда среди них попадались университетские вершители судеб. Его друзей там не было, а спрашивать Арсен побоялся. Зато узнал, что при недавно закрытых церквях учредили госпитали– по сути свалочное место для будущих трупов. Ему не нужно было по-настоящему спать, но законное место врача было рядом с умирающими: так он мог урвать каплю отдыха. С едой было куда как просто. Считалось, что врач, пока жив, позаботится о себе сам– или это сделают его домашние, может быть, коллеги. А если подхватит хворь… Заболевшему требовалось разве что обильное питьё, и то на короткое время. …Палимые жаждой, как он сам– голодом. Кровь не насыщала его, как и блох, которые рыскали от крысы к крысе, а когда те дохли, – от человека к человеку. Скоро Арсен понял, что пить из вены заразу он может лишь скрытно. Как-то вдруг он вспомнил о враче-арабе, который лечил катаракту, высасывая жидкость из хрусталика с помощью трубочки, где ходил поршень. Смастерил себе похожее и некоторое время кое-как обходился, но маска все равно мешала опорожнять содержимое в себя. Выливать же наземь то, что могло принести ему пользу, рука не поднималась. Тогда он пустил слух, что уже когда-то в юности переболел и чумное дыхание для него не страшно; его уже заметили без перчаток, теперь ходил и без маски. Медицина с человеческим лицом…Было бы кому замечать. Поредели стражники у ворот и на стенах. Едва ходили по улицам патрули в тяжёлой железной сбруе и с наглухо захлопнутыми забралами. Все рано или поздно попадали если не к Арсену и ему подобным, то к более радикальному целителю. Позже, когда Арсен понял, что на всех умирающих его не хватит– пределы его внутренних ёмкостей были всё-таки ограниченны, – его вновь осенило: сообразил отпивать по малой капле, совершая обмен телесными жидкостями. Такие пациенты не выздоравливали сразу и во всех случаях, ибо он дарил не излечение, но надежду, впрочем неплохую. Не заходил он поначалу и в дома– зажиточных кое-как обихаживали, в отличие от подзаборных бродяг и тех бедолаг, кто сначала пробовал бежать, а потом крадучись возвращался под родной кров, обнаружив, что вокруг всё то же самое. Впрочем, всё чаще неуёмный жар и желание получить хоть каплю воды на искорёженные губы выгоняли на площадь и членов некогда процветающих, многолюдных семей. После неких откровений Теофраста он не рисковал подступаться к малым детям, что также уменьшало число подопечных. Дети исцелялись чаще прочих, в дальнейшем сохраняя невосприимчивость: стоило ли перерывать нить наследований в самом начале?Арсен переступал через таких, устремляясь к более лакомой добыче. Поэтому сам был удивлён, когда его с юношеским пылом потянуло к некоему худенькому и неподвижно распростертому тельцу. Та девочка, сообразил он, напомнила полузабытую Фелиналь, тем более что поперёк груди, словно страж или сфинкс, возлежал огромный котяра, чёрный с белой грудкой и лапами. Этого кота он знал неплохо: был тот не домашним, но и не вполне уличным, изворотливым и в то же время холёным. Ещё в нежном возрасте животное охолостили, что нисколько не убавило ему боевитости– только обращалась она в равной мере на самцов и самок любого вида и размера. Людей это не всегда отталкивало: уж очень кот был роскошен. Прикармливал и пытался наладить с ним отношения и Арсен, причём много успешнее иных прочих. – Друже Феликс, отодвинься-ка, мне надо, – обратился к коту он почти шёпотом, чтобы не приняли за безумца. И уже наклонился, готовясь приникнуть к хрупкой шейке и дотронуться губами до гнойного бубона под самой челюстью, как кот воспрянул и зашипел. Двух вещей он не ожидал: что дурманящее воздействие слов совокупно с жестами никак не подействует на бдительность стража. И что полумёртвая с виду девочка резко повернёт голову.

– Вредина-уродина, – сказала она совсем внятно. – Меня лечить нет нужды, сама как-нибудь обойдусь. Его осенило:– Ох, я совсем забыл попросить разрешения по всей форме. Милая девица, хоть я невзрачен с лица, но мог бы тебе изрядно помочь. Это не изменит течения болезни, но выпрямит его– мне же будет стоить немного. – Ну, если и впрямь не врёшь, бери меня в охапку– и пошли ко мне на хату. Все мои померли, я позаботилась, чтобы их убрали из-под моей крыши и укрыли под землёй. Так меня на обратной дороге от похоронного рва скрутило. Подхватил на руки и понёс, упиваясь чужим лихорадочным жаром. И кот следовал за ним. Идти оказалось не так и близко, хотя не совсем и далеко: не в местах, особенно щедрых на красоты и заболевших, но и не в трущобах, где народ был закалён бродячей жизнью и почти недоступен наблюдению. Жильё девочки и, возможно, пристанище Феликса по виду было сущей лачугой, но отдельной, крепкой и довольно чистой. Внутри никакого тряпья и отбросов, ложе застлано ветхой простынкой, жертвой частых постирушек, в воздухе витает лёгкий аромат… Арсен затруднился было назвать, но тотчас прикинул, что похоже на горячее вино, какое подают путнику во время стужи. Разве что едких пряностей слегка переложили. Кот поспешил за обоими внутрь, приоткрытая ранее дверь захлопнулась. Арсен хотел было пошутить сам с собою, что вместо пружинного механизма сработал живой организм. Бывают ведь такие кошки, которые умеют открыть себе дорогу, отчего же не быть таким, что закрывают её умелой лапой?– Клади туда, – скомандовала девочка, махнув рукой в сторону кровати. – Вот теперь можешь действовать по соображению. В смысле я тебя приглашаю. Голос у неё оказался куда более звонкий и решительный, чем на улице. Неужели бубон сам собой вскрылся, пока они добирались до тихого острова в бурной реке? Это не так плохо, но опасно. Одного взгляда хватило, чтобы понять, что нарыв не вскрылся– или не только вскрылся, но и рассосался наподобие любой мечты. Зато кожа источала вдесятеро более сильный запах глинтвейна. «Это ведь её кровь и пот, – подумал Арсен в смятении. – Заражённые поветрием, у здоровых людей выделения совсем другие. Но каким именно?»– Нет, то у меня не болезнь так пахнет. «Смерть, где твоё жало?– тихонько сказала девочка. – Ад, где твоя победа?»Арсену показалось кощунством– так прямо намекать на способ его лечения, секретный, почти тайный. Что это обычная цитата из Писаний, ему на тот миг не пришло в голову. Потому что он сел рядом и поцеловал девочку. Прямо отверстым, как рана, ртом. Не прибегая к обычным ухищрениям. И продлил поцелуй. Между каждой мысленной фразой протекли столетия, а они всё сжимали друг друга в хрупких, как их члены, незрелых объятиях. Выпытывали изъяны друг в друге и причиняли новые. Обменивались телесными соками. Укрывались чужим теплом, пока оно не стало своим и общим. – Непригляден– не значит нежеланен, – сказала девочка под конец, когда они, сытые, отпали друг от друга. – Что я ныне сделал? Ты ведь такая молоденькая. По виду тебе даже того возраста, когда сговаривают, не дашь. – А ты дай. И– ой, ты представить себе не можешь, какая я старая!– она хихикнула и заново притянула его к себе обеими руками. – С одного этого поседеть можно. – Не могу ни того, ни другого: ни представить, ни вмиг поседеть. Или ты имеешь в виду одну себя? То есть что ты не скороспелка, лишь я бестолковый юнец, до сей поры не знавший женщины?– Всё я теперь имею, – девочка снова рассмеялась, коротко и звучно, будто серебряный колокольчик сказал своё «динь-дилинь». – Тогда по крайней мере одно плохо: я согрешил безымянный с безымянной. Зовут-то тебя как?– Сэльвгатта, – ответила девочка, и он отчего-то понял, что имя это– истинное и она не боится его назвать. – По-язычески– Богиня Лесная Кошка. – А я… Йерс. – Внезапно ему захотелось отплатить откровенностью за откровенность. – Только это для одной тебя. Крестильное имя обыкновенно все языками мусолят, но это– не надо. Не надо было спрашивать, подумал он, вот и не пришлось бы платить за откровенность. Вот девочка и не спросила, но имеет. – Йер– с-сын Йерайвна, – повторила Гатта, слегка упирая на «с». – Теперь я угадала и знаю имя твоего отца, которое он крикнул перевозчику со своего берега. Но не бойся, ему это не повредит. А что может повредить тебе самому, даже догадаться боюсь. Ты и без того нетленный, а нынче от моих рук в твои перешла благословенная сила. Не вечная и не простая: учись ею пользоваться. После этих слов оба заснули, влепившись друг в друга, как два сдобных пирожка, что подошли прямо на противне. На следующее утро, когда и Арсен, и солнце едва расцепили глаза, девочки рядом не оказалось. Кот ходил как потерянный, Арсен чувствовал себя, будто это с него сорвали алую печать невинности.

Первое, что он сделал, – покормил кота и схватил ломоть свеженины сам: с едой в опустевшем городе стало легко, можно было не стесняться. Также ему пришло в голову, что иметь в своём распоряжении дом куда удобнее, чем перемогаться в госпитале или подворотне. Тем более его сюда форменным образом пригласили: может быть, ради того, чтобы знать, где можно будет встретить в дальнейшем. Но скорее всего– нет. И, в конце концов, здесь был Феликс, и его Арсену хотелось удержать при себе куда больше, чем кого-либо иного, включая девочку. Ибо происшедшее этой ночью имело явственный характер сна наяву и на продолжение сей мечты никак не намекало. «Вот им-менно, – явственно муркнул кот и потёрся о его ладонь тяжёлой круглой башкой. – Котелок у тебя таки варит капусту. Ум-мница». После чего юноша отправился в свой обычный обход. И сразу же началось необыкновенное. Стоило ему, как он привык, приподнять полумёртвое тело палкой и ощупать свободной ладонью, как запах резко менялся. Вместо пряной едкости– аромат давно скошенной травы и прелого листа, чуть гнилостные и не вызывающие в Арсене почти никакой тяги. И чем дальше он двигался по городским трущобам и улицам, тем быстрее и свободней катилась перед ним волна некоей кристаллизации. Словно в концентрированном солевом растворе, одна крупинка выпавшей в осадок материи порождала другие такие же и сцеплялась с ними, поле ширилось, и привычных для лекаря забот становилось всё меньше. «Они что, исцеляются?– спросил он сам себя. – А ведь похоже. Как и обещала мне Гатта». Нет, он не питал иллюзий. Многие не дотянут до выздоровления: не выдержит или сердце, или печень, или сразу вся изношенная лихим временем плоть. Да и его особенное свойство казалось ему взятым напрокат– до случая. Однако чуму, похоже, брали измором. Вести, которые привозили рассылаемые магистратом гонцы, вселяли надежду. И хотя Арсен был не настолько самонадеян, чтобы приписать себе чудеса, творимые весенним смягчением климата и разнотравьем, обилием деловитых кошек, да и. что греха таить, непривычной для этого времени чистотой на опустелых улицах…Всё же был. Опаснее казалось отринуть очевидность, чем её признать. Чтобы занять себя и подкрепить исцелившихся, поклонник Парацельса произвёл себя в последователи Галена и травники. Уходил на поля, где в изобилии проклёвывались медвежий лук, или калба, дикий чеснок, то бишь черемша, и горечавка, пока без цветков. Настаивал их на спирту или сушил как чай. Прямо в их с Феликсом лачуге устроил подобие аптеки и продавал: его целительская слава и то, что, по нынешним временам, брал он сущие гроши, способствовали успеху. Сановитого вида кот, известный вожак истребительно-антикрысиного отряда, работал недурной вывеской заведению, даже колдовская масть служила знаком респектабельности обоих фармацевтов. Не всё ли равно для простого человека, что за силы послужили добру?Едва разобравшись с прямыми своими обязанностями (кои сам же на себя и возложил), Арсен навестил Академию. Она явно перестала быть собой прежней. Теофраста уж давно не было на свете, большей половины преподавателей– тоже, школяры разбежались. Живая и невредимая Хестур, с прямой спиной и незыблемым выражением тощей физиономии, пережила и друга, и ректора, и приступ морового поветрия. Она добровольно взяла на себя обязанности управления и теперь приводила дела в порядок. Упрёков по поводу того, что не навестил и хотя бы не проводил наставника, Арсен от неё не услышал– хотя, как он полагал, с неё бы сталось. И слёз с обеих сторон не было: давно кончились. Места в когорте уцелевших светил ему тоже не предложили. – Баба-врач, баба с профессорско-акушерской степенью ещё куда ни шло, – пояснила Хестур, – но вот ректор и вообще заправила– это из казусов казус, ни в чьи понятия не влазит. Так что судить-рядить о том, что тебе делать в Ассахаре, мне не пристало, хотя отметился ты, можно сказать, знатней некуда. Вот тебе мой совет: поди-ка ты, малый, постранствуй. В паломничество отправься– вон, в Шартре уж которое десятилетие новый собор возводят: в честь и как залог избавления от всех бед, былых и грядущих. Не так давно ещё и пожар там случился, обновил, так сказать, интерьер и экстерьер. Насчёт лавки и кота тебе тревожиться не стоит, я лично за ними присмотрю. Лекарский документ кое-какой тебе уже выправлен, вороньи денежки отсчитаны, так что и о куске хлеба тревожиться не будешь. Ну, с Богом!ПрозелитТак Арсен вновь и уже окончательно принял свою бродячую судьбу. Земля делается особенно велика, если мерить ее ногами, и неизмеримо прекрасна для глаз, если не отводить от неё взора по три четверти суток. Да и весна, если вдуматься, лучшее время года для странствий. Грязь непролазная, однако весёлая; в утренние заморозки греешься о само солнце; а в лесу не успеет сойти снег под деревьями, как уже пробиваются первоцветы. Зверьё во время гона беспечно и легко отдаёт кровь, а побеждённое, бывает, – и плоть. Не стоит бояться помешать размножению: только не подступай к тем, кто торжествует победу в схватке за подругу и будущую мать. Паломник шёл на гребне волны, которую, может статься, сам и поднял. Главная болезнь и беда отступала, оставляя за собой оглодки. Возвращались прежние, подзабытые хвори. Люди в деревнях, городах и укреплённых замках затеяли плодиться с многократной силой. И ещё размножились бунтовщики. Нет, и дела, и платы за него более чем хватало на всех, но простонародью казалось несправедливым получать за работу, на которую внезапно возник большой спрос, те же гроши, что и прежде. Арсена мало трогали сии дрязги: врач, да ещё опытный, – ценность непреходящая, и раньше близкого знакомства с ним его изобличали плащ до пят и сумка с инструментом да снадобьями. Близкое же знакомство сулило не только исцеление, но по временам и нанесение ран: бунтовщики, однажды переведавшись с его когтистыми кулаками, обходили непонятного путника за милю. Но более всего уберечься помогал опыт покойного Теофраста: следовало навещать мелкие селения, сторониться крупных и тем более средоточия людей мало-мальски образованных и знающих жизнь. Последние куда менее снисходительны к проявлениям дьявольской силы, тогда как простонародье боится Сатаны, но зачастую бывает ему благодарно. И всегда служит ему, хоть и украдкой. Способности своих дланей Арсен давно зачислил в разряд не столько благих, сколько подозрительных. Даже осматривал и целил, не снимая плотных перчаток, кожаных или ********, кроем схожих с теми, которые носят сокольники и ястребятники. Редко когда позволял этой своей силе вырваться на свободу– лишь когда был уверен, что никто не заметит. Потому что некому– все либо мертвы, либо при смерти. Касаться же губами тех, кто без сознания или вообще умирает, и вытягивать из них болезнь он себе позволял более спокойно. Поцелуи, приветственные и прощальные, были древним обычаем. Ещё он заметил, что среди людей, по большей части бедноты и прочего неухоженного люда, процвела новая болезнь. Собственно говоря, она была всегда: Тео смеялся, слегка путая алхимические понятия, что она подобна философскому камню, сиречь магистериуму, по способности превращать бренную плоть в золото. При ней за ушами и на лице появлялись твёрдые корочки, в самом деле отдающие новым червонцем, потом они отмокали, под ними и вместо них появлялись зловонные язвы. Сами по себе эти болячки не убивали, но множились, невыносимо зудели и весьма отравляли жизнь больному и его окружению. На них Арсен предпочитал не тратить свою особую силу. Да, вскользь подумал он, его старший друг отпустил ведь шуточку насчёт того «золота», что выгребают из нужников. Адресовалась она как раз Арсену, а он тогда не понял– потому что ювелира в равной степени можно поименовать и златокузнецом, и золотарём, а переносным значением обладает лишь второе слово. Что-то в этой золотушной хворобе было… Непонятное. Недосказанное. Невнятица кое-каких старинных трактатов, где магистериум назывался «кровью дракона» и наделялся способностью превращать любые металлы в самый благородный из них, а последний– исцелять. Делать «живым» и «истинным». Размышляя таким смутным образом, путник в докторском плаще почти незаметно для себя двигался к цели. Природа была в расцвете, когда он вступил на прямой путь, ведущий к Шартру минуя Париж– по словам как Тео, так и Хестур, гигантскую бурлящую клоаку, слишком много о себе мнящую. Что до Шартра, оба они застали начало строительства, успели даже приложить свои усилия– и постоянно заверяли Арсена в непревзойдённости замысла. А замысел неминуемо должен был перерасти в нечто себя достойное. Чем ближе к Шартру, тем больше сгущалась пешая толпа вокруг его блаженного одиночества. Попадались прилично одетые, но большинство были босяки, калеки, едва укрытые отрепьем, от которого исходил дух застарелой грязи и болезни. «Той самой, – прикинул Арсен. – Злокачественный скрофулёз». Ведомый напором толпы, Арсен направился к собору прямо от городских ворот. Устраиваться с ночным, изредка– с дневным пересыпом он наловчился за эти годы и нисколько об этом не задумывался. Как-нибудь само сложится. Собор довлел надо всем городом, но чем ближе, тем менее становился отличим от него: попросту не стало ничего помимо его гигантских стен. Стены перекрывали собой каждый переулок, создавая мнимые тупики. Стены вырастали до неба, как крепость. И, наконец, толчея выбросила юношу на край обширной площади, с другой стороны коей и высился храм. Поначалу он произвёл на Арсена не столько грандиозное, сколько пугающее впечатление. Подобные сооружения разного времени и стиля таки ему попадались на протяжении недолгой жизни. В том же Ассахаре были небольшая романская церковь и пара других, пытающихся выразить новейшее отношение к божеству через типично исламские полосатые арки. Но там царила симметрия: одна башня так одна, две– так похожих, как близнецы. Над порталом Шартрской Святыни высились две абсолютно разных: одна сходилась на ровный конус, другая была увенчана изящной башенкой с удлинённым навершием. Пинакль и фиала, вспомнил Арсен чьи-то мимолётные уроки. И если церковь воплощает собой дорогу в небо, здешний собор вступал в небеса, как бы припадая на одну ногу, похожую на деревяшку инвалида. Притом глаз у него был один, словно у калеки или циклопа, – круглый, посередине лба и весь фасетчатый, как у мухи под увеличительным стеклом. И вот это огромное круглое око манило и притягивало. Он не заметил, что тех, за его спиной, как отрезало. Шёл прямо и смело, не поворачивая головы, и поэма, пока ещё без слов, голым ритмом стучала в виски. Обе створки центрального портала под складками как бы продольных уст были замкнуты, но едва он потянул их на себя за кольца, гулко подались навстречу, выдыхая клубы мрака. Когда Арсен переступил через порог, тьма ушла, и теперь вокруг было словно в сердцевине кристалла, преломившего ясный свет на тысячу ладов. То были витражи. «Библия бедных»– драгоценнее и прекрасней тех, что писались на пергамене для имущих деньги и власть. Дорога в небо– если читать цветные стеклянные картины слева направо и снизу вверх, знал он. Но взор не слушался правил, выхватывая отдельные картины: преломление хлебов и плотвичек, монета, вынутая из рыбы, выловленной в Генисаретском озере, охотники верхом, с собаками у стремени, шахматисты за партией, битва геральдических зверей, а в центре– Богородица, с неким лукавством склонившая голову к Сыну. Озёра витражей были небесны, статуи, на которых ложились переливчатые разноцветные тени, посредничали между небом и землёй. И на самой земле, прямо под ногами, открывалась иная дорога: лабиринт из чёрного и серого камня, в его любовно расчисленном квадрате была заключена надвратная роза с сиянием, которое источали Двенадцать с Тринадцатым и Самым Первым. Лабиринт был Путём к Матери и самой Всевечной Матерью. И губы Арсена сами шепнули невозможное, небывшее в этом мире, на языке, которого ещё не слышал этот век, да и сам лекарь едва понимал:«Я видел озеро, стоявшее отвесно. С разрезанною розой в колесеИграли рыбы, дом построив пресный. Лиса и лев боролись в челноке. Глазели внутрь трёх лающих порталовНедуги– недруги других невскрытых дуг. Фиалковый пролёт газель перебежала, И башнями скала вздохнула вдруг, -И, влагой напоён, восстал песчаник честный, И средь ремесленного города-сверчкаМальчишка-океан встаёт из речки преснойИ чашками воды швыряет в облака». Ему казалось, что он стоит так вечно и весь век– в одиночестве. Но когда он выдохнул впервые за долгое время и снова вдохнул лучезарный, фиалковый, гранатовый и лазурный воздух, оказалось, что за ним наблюдают. Человек средних лет, в сером одеянии до пят, подпоясанном чётками, и короткой серой пелерине с капюшоном. – А тебя прямо-таки заколодило, парень, – сказал монах, кивнув. – Совсем по сторонам не смотришь. – Красиво, – ответил Арсен, будто оправдываясь. – Свыше всякой меры. – И верно. Люди могут сделать нечто стоящее куда больше, чем они сами вместе взятые, – если их одушевит бескорыстная любовь к Богу. – Я Реймонд-кордельер, только не путай с Кордильерами. Одно дело– горный хребет между Францией и Испанией, другое– верёвка, которую я повязываю по чреслам, чтобы отделить возвышенный верх от порочного низа. – Я Арсен, лекарь. – Вижу по наряду, хоть он изрядно поистрепался. Странный ты, однако. Не боишься того, перед чем все наши паломники благоговеют до дрожи в членах. Одним пальцем открываешь врата, что и троим пошевелить еле удаётся. Ты хоть понял, что собор затворён именно по причине таких, как ты, побродяг? А беззаконно проникнув, не боишься, что роза над главным порталом упадёт в розу лабиринта и накроет всех, здесь стоящих, как медным тазом. – Но ведь Страшный Суд ещё не сегодня, – улыбнулся юноша, вспомнив поверье. – Притом совмещение образов будет означать, что небо оказало милость, снизойдя на грешную землю. – И стихи бормочешь непонятно на каком наречии. Арсен подумал:– Сам не знаю, в чём дело. Я не поэт, не певец и не должен помнить никаких светских стихов. Этих же, по-моему, вообще пока не существует. Но в них самих уже есть окно, подобное озеру, ставшему стоймя, и зевы порталов, и робкие недужные зрители. И храм, подобный скале, на коей зиждется вера, – и той скалой вздохнула сама земля. – А почему океан посреди всеобщей пресности?– Вера– соль земли. Море-Океан– кровь земли. Собор– словно огромная морская волна. – Необычное богословие. А ещё говоришь, что не поэт. Хотя в древности так именовали провидцев. Тебе не пришло сейчас в голову, что именно по этой причине ты опередил недужных и жаждущих исцеления?– Нет. Чего они боятся?– Может быть, небесного величия, воплощённого в камне, – проговорил Реймонд. – Но скорее всего– что за нахальство погонят взашей и ни осколка церемонии, ни клочка грядущей благодати им не перепадёт. Видя, как ты прёшь словно свинья на корыто с пойлом, они явно решили, что ты из наших. Так вот: раз ты уже здесь и крупно отметился, то стоило бы и дальше идти той же стезей. Можешь помочь?– В чём?– послушно спросил Арсен. – Сегодня его величество король будет исцелять золотушных, каковое действо обыкновенно совершается раз в году и считается особенно целебным, когда монарх свежекоронован. А поскольку вместе с наложением дланей каждый нищий получит от него махонькую золотую монетку в двенадцать су, стоило бы вначале разобраться, кто в самом деле болен язвой, а кто под это закосил и если страдает, то чем-то менее вредным. Хроническим стяжательством, к примеру. Вот такие, как я, знатоки по части плоти и будут разбираться с толпой. – Дело, я думаю, хлопотное. – И не говори– сам увидишь. Однако у тебя ведь нюх на такие дела, я прав?В голосе францисканца не было ни капли сомнения в том, что лекарь его послушает, и эта бесцеремонность, как и общий тон речей, весьма понравились Арсену. Бывало с ним такое– согласно чувствам и вопреки рассудку. Но на всякий случай он переспросил:– А выбор у меня есть?– Какое там. Тебя ведь любопытство заедает прямо до смерти, я прав?Тут оба рассмеялись. Из проходов и каких-то укромных тупиков выступили монахи в одеяниях разного цвета, что несколько удивило юношу. Были тут и чёрные бенедиктинцы, кармелиты в белых плащах, кое-где виднелись белые туники и чёрные плащи доминиканцев– трудно было сразу уловить всё. Одно было общим– холщовая или ******** торба через плечо, в точности как у него самого, только на ткань нашит зелёный крест словно бы из четырёх ласточкиных хвостов. Когда небольшая толпа приблизилась к дверям, те как бы сами собой растворились, издав мягкий рокот, изобличавший наличие внутренних шаровых опор и противовесов. Малая толпа выбралась на площадь тремя потоками– по числу врат– и зашагала навстречу большой. Реймонд сжимал предплечье Арсена, явно не желая его терять. Вторую толпу уже расчленили на самых подходах к месту: стояли вооружённые люди в куртках, обшитых металлом, и таких же шапках, огородив пиками с дюжину коридоров. Монахи быстро заняли свои места, расположившись по двое на проход, и начали разбирать толпище, выталкивая на площадь по одному, как овец во время стрижки. Иных отбрасывали назад, в руки стражников и не особо дружелюбные объятия сотоварищей, которым явно не нравились изобличённые в обмане. Как, очевидно, и предположил его новый приятель, Арсен быстро вошёл во вкус. На долю Реймонда оставалось немного работы– «цивильный» лекарь угадывал притворство на лету, руки его и плечи постепенно набрали такую мощь, что тела испытуемых носились вперёд-назад подобно быстрокрылым ласточкам. Площадь постепенно заполнялась– под вопли недовольных и радостные возгласы тех, кто прошёл отбор. Когда весь пришлый народ разобрали на чистых и нечистых, стража перестроилась, замкнув собою площадь. По одну сторону вооружённой цепи остались зрители, по другую– страдники. Врачи, в том числе наша пара неразлучников, постепенно переместились как могли ближе к храму. Тут звучно ударили фанфары, разрывая воздух трубным гласом. В сопровождении блестящей охраны самого благородного вида на площадь вступил король. Со своего места Арсен с трудом разглядел его величие посреди алого с золотым, зелёного с серебром и прочей пышной мишуры, как бы перенявшей цвета собора на свой, несколько вульгарный лад. К тому же в его памяти светил неувядаемым огнём образ Людовика Святого, умевшего быть по всем статьям записным красавцем. А нынешний владыка Франции, его сын, походил на своих предшественников и окружение не более чем деловитый воробей на стаю пышных райских птиц. Весь в буром и тускло-красном, невысокий, чуть сгорбленный, он двигался деловито, без капли пафоса– и оттого-то в конце концов стал заметен как никто другой. – Как сам одряхлел и обвешался болячками, так теперь каждую неделю собирает желающих попользоваться, а до того как следует исповедуется, – шепнул Реймонд. – И живёт на такой манер уже долго. Всех завистников довёл до белого каления, а казначея, должно быть, до белой горячки. Вон как мелочью во все стороны сыплет. – Король для будущего, – так же тихо отозвался Арсен и сам себе подивился: с какой стати. – Ты не боишься о нём злословить?– Кто злословит– тот не враг. Недруг осмеливается только льстить или молчит, зажав свой гнев в кулаке. Так не раз говаривал наш нынешний монарх.

Тем временем впереди нечто происходило. Острейший слух юноши вычленял из общего шума членораздельное бормотание: «Король касается тебя, да исцелит тебя Бог». Фраза эта повторялась и повторялась, как бы расходясь волнами. Внезапно иная волна ринулась от Арсена– сливаясь и перемешиваясь с первой. До его ушей донеслись восторженные возгласы. «Я снял или потерял перчатку, – спохватился он. – Когда осматривал. Или даже обе? Нет, они на месте». Огляделся с растерянным видом– и наткнулся на пристальный, острый взгляд соседа. – Пойдём отсюда, поговорим, – произнёс Реймонд с необычной для него суровостью. Когда Арсену стало ясно, что его окружили широким кольцом и аккуратно ведут прочь от собора, первое, что он подумал: «Почему я не рыпаюсь и не разбрасываю этих монашков как кегли?» И второе: «Компания по виду рыхлая, разношёрстная, из самых разных духовных орденов, тогда как монахи обычно ходят парами-тройками братьев по клану. А никто в толпе будто не замечает странности». – Глаза всем горожанам отвели, – ответил плечистый бернардинец, деликатно придерживая парня за локоть. – Нет, ничьих мыслей, в частности твоих, мы не читаем. Угадали по губам, шевелятся они. И связки в горле подрагивают. Тогда нечаянный пленник подумал третье:«Читай не читай, а скользнуть в первый же тёмный переулок и раствориться в нём я бы мог: тень– моя задушевная подруга. Только вот мне сделалось куда как интересно». – Нам тоже, – сказали за спиной. – Общее и непреложное свойство для таких, как ты, и я, и мы с тобой. Доводит любопытство до добра или напротив– тот ещё вопрос. Но не смущайся: больше никто не будет втыкать в тебя шпильки, словно ты восковая фигурка для ворожбы. Всему своё время и место. Процессия неторопливо подвигалась через толпу, по мере отдаления от собора и близлежащего рынка изрядно поредевшую. – Короли, между прочим, коронуются по большей части не здесь, а в Реймсе, – сказал доминиканец будто невпопад. – Зато в Шартре имеется Чёрная Богоматерь. – И Тампль с его собственной Благородной Дамой, между прочим, не здесь, а в Париже, – ответили ему с той же степенью внятности. – А вот идём же всей честной компанией и с пути не сворачиваем. В самом деле: по мере того, как почётный конвой, сплочённо увлекая за собой Арсена, продвигался вперёд, улицы становились всё шире и прямее, воздух– свежее, скопления народа исчезли. Даже городские стены миновались незаметно для компании. Наконец, все оказались на дороге, вымощенной каменными плитами: часть из них была вытесана из крепкого камня, гранита или базальта, некоторые выщерблены, что изобличало хрупкий известняк, но почти все несли на себе еле различимые знаки. «Дорога мёртвых, – отчего-то решил Арсен. – Это ведь надгробия с покинутых могил». И сам удивился: догадаться-то было легко, но отчего сказалось не «заброшенных», не «осквернённых», а именно так … в общем, как сказалось? Впору пожалеть, что его мысленную речь перестали угадывать и комментировать. Если то вообще случилось. Оттого он крепко задался тем, что попробовал расшифровать хоть кое-что из стёртых пиктограмм, чему отчасти способствовал ритм слитной ходьбы. И не заметил, как перед ними выступил гордый и строгий храм. Если собор был озабочен тем, чтобы раздробить свои очертания, разбавить узорами и тем самым сделать их бесплотными, то Храм упрямо настаивал на своей весомости и, в конечном счёте, – бытии «здесь и сейчас». Четыре круглых столпа, каждый под конической крышей, высились по углам каменного куба. Всё сооружение благодаря оптическому эффекту казалось несколько удлинённым и производило впечатление редкой слитности и единства. Оттого реальная, весомая, а не завуалированная тяжесть не попирала собой землю, а вздымалась. Высилась. Послана в небо как камень, брошенный властной рукой. – Тампль, – произнёс Реймонд. – Хорош, а?– Слов нет, – пробормотал Арсен, с трудом уяснив себе, что это к нему обращаются. – Ну и помалкивай тогда. Башни-девственницы были опоясаны рвом, вода в этот пасмурный день казалась покрыта серебряной рыбьей чешуёй и пахла соответственно. Компания стала на берегу, бенедиктинец вынул из торбы небольшой рог и дунул в него. Пронзительный звук перелетел ров, и навстречу ему с поразительной быстротой отделился от одной из башенных стен верхним концом и опустился вниз узкий мост. Идти по нему было можно лишь поодиночке. По полотнищу моста люди зашагали вразнобой, отчего железный гул многократно усилился. Арсена поставили в середину вереницы, и из-за чужих спин он еле видел, как впереди расходятся высоченные литые створки и поднимается стальная решётка с зубцами, открывая проход. Все действия, управляющие мостом, воротами и решёткой, явно подчинялись одному механизму. Внутри их ожидали по виду такие же монахи, но ласточкин крест у всех троих был красный и нашит на левую сторону короткого платья. Реймонд поговорил с ними, один повелительно взял пришлеца за руку и повёл. Сам кордельер двигался следом. Спустились по короткой лестнице. За тяжёлой дубовой дверью открылась каморка с окнами-щелями, всей обстановки там было– трехногий табурет, матрас и зазывное отверстие в полу для стока дурных жидкостей, забранное редкой сеткой. – Жди здесь, – проговорил Реймонд. – Скоро твой интерес будет удовлетворён, поэтому лучше не буянь попусту, а хорошенько выспись– даже если тебе кажется, что того не надо. Скорее всего, ты сумеешь вышибить дверь– ибо есть чем, – вывернуть засовы и выбраться наружу, но это лишняя трата сил, уверяю тебя. Не думаю, что тебя на это подвигнет голод, но если вдруг– покричи младшего брата-стража. Он, как и мы, старшие, догадывается о твоих нуждах. К слову: увидишь какую-нибудь бойкую живность– не лопай сразу, а доложи тому же охраннику. Мышей, крыс и землероек здесь по уставу находиться не должно. Вот пауки– это да, из их тканья выходит отличная декорация для темниц. – А также лекарство, чтобы остановить кровь и очистить язвы, – тихонько добавил пленник. – Сечёшь в ремесле, – только и заметил монах. И захлопнул за собой дверь. Сразу же после его ухода на юношу навалилась совершенно зверская сонливость. «Будто не отдавал, а брал», – успел он подумать без всякой логики. Имелось в виду, однако, что сила его рук шла будто извне, используя его как проводник, и оттого не иссякала. Первичное же поглощение больной крови породило недуг, уже, кстати, привычный. Вот и сейчас, валясь на ложе, пахнущее свежей соломой, и проваливаясь в забытьё, Арсен почувствовал, что кожа сплошь покрывается гнойными скорлупами. Очнулся в первый раз он оттого, что ему под нос плюхнули добрый шмат полусырого мяса, судя по размерам, не крысячьего, а куда хуже: то была вонючая старая баранина, вдосталь повоевавшая на своём веку. С неё лекаря неудержимо потянуло на толчок: струя полужидких экскрементов была красной или, по крайней мере, красноватой, будто желудок сварил и выделил еду лишь наполовину. «Не хватало, по нашему доброму обычаю, ещё собрать мочу в склянку и на вкус попробовать», – подумал он с досадой и тут же снова потерялся в бреду. Во второй раз за ним пришли его поимщики. Нет, не совсем они: двое могучих солдат в белых нарамниках с красным ласточкиным крестом на плече. При виде вот их отчего-то не возникало сомнений, что если рыпнешься– удержат на месте, будь ты хоть кто или что. Впрочем, Арсен был слишком слаб после приступа болезни и дурной пищи. Конвент, синклит или конклав– Арсен сам не знал, как определить собрание, – заседал в зале с таким высоким сводчатым потолком, что, казалось, он в точности вписывается во внешний контур одной из башен. Да и стол, за которым заседали, лишь с малым зазором вмещался в окружность пола, мощенного такими же плитами, как и дорога, поэтому Арсена поставили близко от той двери, куда ввели. Собралось здесь, как пересчитал подсудимый (и откуда он взял такое?) ровно двенадцать человек: все в одинаковых светло-серых балахонах и таких же накидках, крест на плече был у каждого зелёный. Дверь за спиной тоже была у каждого как бы своя, что производило несколько странное впечатление. – Садитесь, тринадцатым будете, – пригласили его вежливо, словно знатного господина. – Вот как раз и кресло рядом с вами пустует. Он сел, бегло проговаривая про себя то место в эпосе Мэлори, где описано особенное сиденье для прегрешившего, которое притягивало к себе, даже если последний не подозревал о его смысле. Однако и кресло было самое простое, с высоким навершием и жёсткой кожаной обивкой, мало удобной для спины и седалища, и выбора юноше никакого не предложили. Обежал глазами присутствующих. Самые обычные лица, только что сухощавые, явно не из тех, кто раскормился на иноческих хлебах, и возраста непонятного: морщины явно не от старости, а оттого, что ветер ласкал, белёсые пряди– оттого что солнце целовало, горделивая осанка– от тяжести, что постоянно висит за спиной, невольно её распрямляя, или лежит на голове, понуждая блюсти равновесие. Наступила мрачноватая пауза. – Досточтимые сеньоры, – прервал её Арсен. – Если хотите услышать от меня что-либо дельное, спрашивайте, я слишком молод и застенчив, чтобы первым поднять голос. – Молод он, видите ли, – заметил тот же человек, что пригласил садиться. – И смущён до того, что заговорил, еле трон по себе обмяв. «Обомнёшь такой, как же, – подумал юноша. – Дубовый, судя по крепости». – Услышать-то мы хотим, причём каждый своё и все– разное, – ответил ему главный или тот, кто казался таковым. – Поэтому было решено устроить нечто вроде диспута, к какой форме беседы уважаемый… э… пациент привычен. – Пациент? Может быть, лучше клиент?– усомнился кто-то рядом. – Лучше сказать– выпускник Ассахара, – поправили их обоих. – Он сам медикус и насчёт пациента может понять не так.