Проклятие из местиСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Моя двоюродная сестра Света вышла замуж двадцать лет назад за курсанта военного вуза. Соответственно, помоталась с ним по всем гарнизонам лет пять, прежде чем вернуться обратно в Москву. Жили они в то время где-то далеко в Сибири, в городе Омутнинск. На карте сразу и не найдёшь эту дыру. Жили в общежитии для военных, а через дорогу от общежития находился детдом. Светка у меня очень хорошая, жалостливая, детей любит вот и привязалась она к одной девочке-сироте. Собственно, девочка была не круглой сиротой — у неё формально имелась родная бабушка, но та отказалась от всех прав на внучку, и сама сдала её в детский дом. Девочку звали Надей, и было ей лет пять. В то время у Светки родился сын, но она одинаково ухаживала за обоими детьми. С администрацией детдома она договорилась, что девочка поживёт у неё. А те только и рады. На сирот компенсация от государства полагалась. А так, Надю неофициально удочерили, а деньги на неё продолжают поступать на счёт детдома. В общем, прожила Света с мужем и детьми в Омутнинске пять лет, и пришло время возвращаться домой. Надю, естественно, забрали с собой. Муж Светы — Женя, уже занялся официальным удочерением Нади. И надо было такому случиться, что уже в Москве, на последнем этапе оформления документов на удочерение, Надю поймали за руку на воровстве из скудной семейной казны. Какие там зарплаты у военных-то? Разразился скандал со слезами и криками, и встал вопрос о том, чтобы отправить Надю обратно домой. Мол, если девочка ворует у людей, которые ради неё последний кусок от себя отрывают, то что будет дальше? Светка моя в слёзы. Кричит: «Давай простим на первый раз? Ребёнок ведь! Глупый ещё!», но Женя твёрдо сказал, что рисковать он не хочет. И отправил девочку обратно в Омутнинск. Светка рассказывала потом со слезами, как она стояла на перроне вокзала, а Надя кричала в окошко: «Мамочка, прости меня!». Переживала Светка страшно. Плакала долго. Женьку простить не могла. А потом прошли годы, родился второй сынишка, и всё постепенно подзабылось. Но с рождением младшего Даньки в семье у Светки начались проблемы и неприятности. Старший сын, Серёжа, то и дело ломал себе руки-ноги, за полгода — три сотрясения мозга. Вроде, десятилетний мальчишка — понятно, что будут и синяки и шишки и переломы, но не в таком же количестве, и все практически на ровном месте? Младший ребёнок, как из роддома принесли, с больничных не слезал: то аллергия страшная, то астма (это у месячного-то ребёнка!), то ещё что похуже. Женьку стала спина мучить. Врач сказал, что это межпозвонковая грыжа. В семье разлад начался. То за десять лет ни одной ссоры крупной, не считая того случая с Надей, то каждый день грызня до развода. На Светке лица не было. На работу не выходила неделями: дети болеют, оставить их не с кем. А работала тогда Светка кассиром в магазине. На неё уж и сослуживцы стали коситься подозрительно, так как была красивая румяная девка с мужем-майором, а сейчас одна тень осталась. И вот подходит к ней сотрудница (к слову, подруг у Светки на работе не было) и говорит: «Света, не знаю, что там у вас стряслось, но дам я тебе совет — съезди к бабке одной. Ты не перебивай, дай я скажу всё. Это в Тамбовской области, ехать туда надо на неделю, не меньше. И всей семьёй. Я сама оттуда родом, у меня и квартирка старая там есть. Я тебе ключи дам, вам же надо будет где-то жить? В общем, ты подумай». Светка отмахнулась, а вечером зачем-то рассказала о разговоре Женьке. Женьку просто надо знать, прежде чем подходить к нему с такого рода разговорами. Видел в своей жизни такое, что здоровый мозг не выдержит. А Женьке хоть бы что. И за разговоры о бабках от Женьки запросто можно было получить лекцию на два часа о вреде наркотиков. Но тут случилось странное: Женька выслушал жену и сказал: «Я возьму на неделю отпуск, поехали к бабке». Поехали. Приехали, разместились на квартирке Светкиной коллеги, и на следующий день пошли к той бабке. Коллега предупредила, что к бабке надо идти пешком. Никаких машин, автобусов и даже велосипедов. Только пешком, как паломники. Бабка их не пустила дальше порога. Сказала: «Дети что ж, некрещёные? А раз крещёные, то отчего без крестиков? Пойдите, вон, в церковь, купите им крестики самые простые, и возвращайтесь». Церковь была в той же деревне, недалеко, так что сходили они туда и купили детям простые крестики на освящённой верёвочке, надели на них, и пошли обратно к бабке. Старший сын шёл сам, младшего Светка несла на руках. И вот метров за сто до бабкиного дома младший вдруг начал орать у Светки на руках, извиваться, и чесать шейку. Светка отогнула воротник, а по тому месту, где у малыша проходила верёвочка от крестика, волдыри как от ожогов. У Светки волосы дыбом. Женька тоже бледный, но старается держаться спокойно. Взял у Светки ребёнка и зашагал к бабке в дом. С каждым шагом ребёнок орал всё громче и вся шея уже покрылась волдырями. Светка даже кинулась снять крестик, но Женька не дал. В этот раз бабка всех впустила, почитала молитвы, побубнила, пошаманила, ребёнок успокоился, и она всех отпустила домой, наказав прийти к ней ещё завтра. Они ходили к бабке почти неделю. Каждый раз она читала молитвы, и больше ничего необычного не происходило. На седьмой день они пришли к ней в последний раз. Всё было как обычно: бабка читала молитвы, Светка сидела перед бабкой с малышом на руках, а Женька стоял на улице. Почему-то бабка отчитывала его отдельно. Серёжка сидел у окна и смотрел на улицу. Дальше своими словами не могу. Рассказываю со слов Светки:«Бабка читает что-то, я почти уснула уже на стуле, и тут слышу смех. Да такой, что мороз по коже. Люди так не смеются. Гаденько, мерзко, и совершенно не по-человечески. С меня сон слетел, мурашки по коже, и я начинаю смотреть по сторонам, пока до меня не доходит, что это смеётся мой сын Серёжка! Он так и сидел, спиной ко мне, лицом к окну, и страшно смеялся. У меня волосы встали дыбом от этого смеха. Тут бабка поворачивается к Серёжке, смотрит ему в спину, потом поворачивается ко мне и говорит: «Тьфу на вас! Не разглядела я вашего мальчишку-то сразу! Если б увидела сразу — ни за что бы с вами не связалась!». После чего подходит к Серёжке, кладёт ему руку на голову, и спрашивает: «Как тебя зовут?». Серёжка оборачивается, и тут я, извини за подробности, натурально сделала лужу: это не был мой сын! У него было синее лицо, глаза полностью закатились под лоб, и видны были только белки, рот оскален, зубы наружу, слюни с них капают, и он смеётся! Тут я закричала. И бабка как гаркнет на меня: «Вон! Пошла вон! Отца зови!». Я Данилу хватаю и бегу на улицу, выскакиваю, ору Женьке чтобы он зашёл, падаю на землю и вою от животного страха. Через минуту слышу бабкин голос: «Мать! Зовите мать!». Я влетаю в избу, а бабка мне орёт: «Молись!», я тоже ору: «Я не умею!», а бабка мне: «Как умеешь — так и молись! Падай перед иконами!». Я на колени бухнулась, а молитв-то никаких не знаю! И чего говорить, тоже не знаю! Только кричу: «Господи, спаси и помилуй!». Женька мой в угол забился, и седой весь… В 30 лет, за минуту поседел! Серёжка, или уже не знаю кто — сидит на стуле и всё так же ржёт, как сумасшедший, и глаза эти белые, и зубы оскалены. И бабка кричит: «Как зовут тебя, отвечай?!». Серёга даже не сказал, а как бы выплюнул: «Надя!». И бабка ему: «Что ж ты, Надя, отцу на спину такую дрянь-то посадила, а?». А Серёжка ещё громче ржёт: «Да чтобы вы все тут посдыхали, сволочи! Ненавижу!». Тут я, видимо, сознание и потеряла. Очнулась на улице, рядом Женька седой, и Серёжка мой, совершенно нормальный, только бледный и напуганный. А я и смотреть на него боюсь. Не знаю уже, кто со мной сейчас рядом: мой сынок или неведомая тварь? Женька мне говорит: «Зайди к бабке. Она просила, когда ты очнёшься». Я захожу. Бабка мне говорит: «Что за Надя такая?». Я честно отвечаю: «Без понятия. У меня ни одной знакомой Нади нет». Бабка опять: «Вспоминай. Была у тебя в жизни какая-то Надя. А у Нади той бабка была нехорошая. Ой, нехорошая». И тут меня как обухом по голове — Надя! Надя с Омутнинска! Я тут же бабке и рассказала ту давнюю историю. А бабка ругается: «Вы дураки! Хоть бы справки какие о девке навели. У неё ж бабка была, не дай Бог такую на своём пути повстречать. Даже я бы не полезла тягаться. А перед смертью она Наде всё и передала. А у девки на вас большой зуб. Вспоминай: оставляла какие личные свои вещи ей?». Я говорю: «Ну, какие вещи? Подарки она наши с собой забрала, конечно. Что ж я, у ребёнка буду её подарки отбирать? Там были и мои вещи, денег-то особо не было, я для Нади свои юбки-кофточки перешивала. В них она и уехала». А бабка мне: «ну, с чем вас и поздравляю. Через твои вещи она вам на всю семью на смерть сделала. Все бы убрались, один за одним». Тут я в слёзы: «А что делать-то?». Бабка помолчала, губами пожевала и говорит: «Отца завтра домой отправляй. И младшего пусть увозит. А вы со старшим тут останетесь. И будете ко мне приходить каждый день». На другой день Женька с Данькой уехали. А я с Серёгой осталась. Стыдно сказать, но я до одури боялась собственного сына. Я боялась оставаться с ним в одной комнате, боялась выключать на ночь свет. У меня в ушах всё ещё стоял его нечеловеческий смех. Сам же Серёжка ровным счётом ничего не помнил, сказал, что просто сидел, смотрел в окно, и слушал бабкино бормотание. Всё как обычно. На следующий день мы с Серёжкой снова пошли к бабке. Она усадила Серёжку на стул перед окном, и начала что-то шептать. И тут я снова услышала этот жуткий смех. Чуть было, снова не описалась. Серёжка очень громко смеялся, но тут бабка сделала какое-то движение руками у него за спиной, и смех оборвался. Бабка с усилием делала какие-то движения, словно что-то ломала или отрывала. Серёжка стал кричать как от боли. Я еле сдерживала свой организм, чтобы снова не опозориться. Минут пять бабка что-то «ломала», а потом открыла настежь окно и закричала: «Лети отсюда вон! Пошла вон, я сказала!». И тут Серёжка таким жалобным и незнакомым голосом говорит: «Как я пойду-то? Ты ж мне крылья переломала». Я тоненько завыла от страха, а бабка всё орёт: «Как хочешь — так и лети! Пошла, пошла отсюда!», тут окно со всей силы как захлопнется, как только стёкла не вылетели, и Серёжка мой голову на подоконник уронил. И словно спит. Бабка его за плечо потрясла, он голову поднимает, глаза заспанные: «Мам, я уснул?». А я сижу вся зарёванная и головой киваю, как слоник. В общем, к бабке той мы ещё три дня ходили, а потом домой вернулись. И мне до сих пор так страшно, особенно как на Женькины волосы посмотрю. Я даже курить бросила, ничего не пью, даже пива, и матом больше не ругаюсь даже в сердцах. И мне всё время кажется, что мой сын — это не мой сын. Я себе и поясок с молитвами в церкви купила, постоянно его на голом теле ношу. Страшно мне». С тех пор прошло почти десять лет. Серёжке уже девятнадцатый год, невероятно обаятельный и талантливый мальчик: музыкант, играет в какой-то группе, выступает. Я к нему на выступления езжу. Очень люблю этого мальчишку, его невозможно не любить, от него как бы исходит какая-то невероятная аура обаяния. Но когда он остаётся у меня ночевать, я почему-то тоже не выключаю в комнате свет. Не знаю, почему. И Серёжке никогда об этом не расскажу.