Охота на маньякаСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Метастазы

Но и подконтрольная власть разве не кружит голову соблазном быстрого самоутверждения? Мечтой о карьерном взлёте? В этой части, рассказывается не только о разоблачении маньяка, наводившего ужас на женское население города Витебска и его окрестностей. А ещё о том, как попытка следователей сделать карьеру на чужих изломанных судьбах привела их на нары…Эта история похожа на смерч, пронёсшийся сквозь десятки судеб, одни — навсегда искалечив, другие — трагически оборвав. Вот примерные его масштабы. В районе Витебска и Полоцка с 1971 года 14 лет подряд погибали от рук одного преступника молодые женщины; каждый год их число росло; за это время в 11 судебных процессах было осуждено 14 невиновных людей; когда действительный виновник был схвачен, один из таких осуждённых успел отбыть в неволе более 10 лет; другой, после 6 лет несвободы, полностью ослеп и выпущен как «не представляющий опасности»; третий, приговорённый к исключительной мере наказания, лишён жизни; четвёртый пытался лишить себя жизни сам, но его успели вытащить из петли. Четвёртого я видел. Ходил с ним по паркам и улицам Риги, где вот уже полгода длился суд над группой следователей, сфабриковавших его дело. Я видел, как этого рослого тридцатилетнего человека колотила дрожь, когда он рассказывал подробности своего «дела», как выпрыгивали из его трясущихся рук успокоительные таблетки. В этой истории неразрывно сплелись безответственность и карьеризм недалёких людей с мужеством тех, кто шёл ради истины на конфликт; профессиональная несостоятельность — с профессионализмом высочайшего класса. Честь и бесчестье, враньё и правда сошлись в этой истории, как в поединке. Я листаю блокноты с записями бесед — в Риге, Минске, Москве. С чего начать? Может быть, с этих вот событий…Вечером 13 января 1984 года студентка Татьяна К. ушла из общежития в сторону станции Лучеса, что в двух километрах от Витебска. Она не вернулась ни на следующий день, ни через неделю. Нашли её 2 февраля под железнодорожной насыпью. А в промежутке между этими двумя эпизодами, 24 января, в Минске проходило совещание работников республиканской прокуратуры. Оно носило чрезвычайный характер — в нём участвовал Генеральный прокурор СССР А. М. Рекунков. Тогда ещё не прошёл шок от мозырского дела, о котором рассказал собкор «Известий» Н. Матуковский в статье «Тень одной ошибки». Ещё говорили о том, как пятеро задержанных признались в жестоком убийстве инспектора рыбоохраны и следователя прокуратуры и уже были осуждены, когда вдруг, в апреле 1983 года, нашлись истинные убийцы, успевшие за это время совершить десятки грабежей и убить двух милиционеров. У этих-то бандитов и был обнаружен недостающий «вещдок» — пропавший пистолет инспектора рыбоохраны. Собственно говоря, поводом для совещания был этот редкий по тем временам мозырский перевертыш. Ведь в результате него лишились своих постов прокурор и министр внутренних дел республики, их заместители; отстранён судья, вынесший приговор тем пятерым, несмотря на то они дважды на суде рассказали, как следователи выбивали у них «признания»; отданы под суд следователи; исключён из партии и снят с должности известный в Белоруссии «спец» по раскрытию убийств — следователь по особо важным делам Жовнерович, проводивший дополнительное следствие и «не заметивший» процессуальных нарушений. А он, между прочим, считался лучшим в Белоруссии следователем, был осыпан почестями и наградами, не раз бывал то автором, то героем газетных очерков и даже снялся в посвященном ему документальном фильме. О чём же говорилось на совещании? В газетном сообщении лаконично сказано: обсуждались «задачи по обеспечению строжайшего надзора за соблюдением законности». Как их намеревались решить? «Намечены конкретные меры…» Какие именно, кроме, разумеется, замены провинившихся? Об этом — ни слова. Ну а пока шло совещание, «наметившее» таинственные «конкретные меры», пока в прокуратуре готовили ответ и отправляли его в Москву, труп несчастной Татьяны К. обнаружили, началось следствие, был заподозрен молодой шофёр Олег Адамов, работавший 13 января неподалёку от железной дороги, в песчаном карьере. Его вскоре арестовали якобы за хулиганство, и через несколько дней беспрерывных допросов он признался. И показал место под насыпью — здесь убил. Правда, никак не мог толком объяснить, куда дел сумку, в которой, по свидетельству подруг, Татьяна носила учебники и конспекты. Сумку так и не нашли. Адамова же в начале 1985 года приговорили к 15 годам. (Это он пытался в тюремной камере лишить себя жизни, но об этом — позже. )А вот что ещё произошло в том роковом 84-м, отмеченном чрезвычайным совещанием Белорусской прокуратуры: число погибших женщин в районе Витебска и Полоцка достигло рекордной отметки. Преступник, который раньше ограничивался двумя, тремя, иногда даже пятью жертвами в год, в этот достопамятный 84-й погубил 12 человек… Шёл 13-й год его вакханалии, и убийства для него, как выяснилось, стали разновидностью спорта.

Метастазы

Но и подконтрольная власть разве не кружит голову соблазном быстрого самоутверждения? Мечтой о карьерном взлёте? В этой части, рассказывается не только о разоблачении маньяка, наводившего ужас на женское население города Витебска и его окрестностей. А ещё о том, как попытка следователей сделать карьеру на чужих изломанных судьбах привела их на нары…Эта история похожа на смерч, пронёсшийся сквозь десятки судеб, одни — навсегда искалечив, другие — трагически оборвав. Вот примерные его масштабы. В районе Витебска и Полоцка с 1971 года 14 лет подряд погибали от рук одного преступника молодые женщины; каждый год их число росло; за это время в 11 судебных процессах было осуждено 14 невиновных людей; когда действительный виновник был схвачен, один из таких осуждённых успел отбыть в неволе более 10 лет; другой, после 6 лет несвободы, полностью ослеп и выпущен как «не представляющий опасности»; третий, приговорённый к исключительной мере наказания, лишён жизни; четвёртый пытался лишить себя жизни сам, но его успели вытащить из петли. Четвёртого я видел. Ходил с ним по паркам и улицам Риги, где вот уже полгода длился суд над группой следователей, сфабриковавших его дело. Я видел, как этого рослого тридцатилетнего человека колотила дрожь, когда он рассказывал подробности своего «дела», как выпрыгивали из его трясущихся рук успокоительные таблетки. В этой истории неразрывно сплелись безответственность и карьеризм недалёких людей с мужеством тех, кто шёл ради истины на конфликт; профессиональная несостоятельность — с профессионализмом высочайшего класса. Честь и бесчестье, враньё и правда сошлись в этой истории, как в поединке. Я листаю блокноты с записями бесед — в Риге, Минске, Москве. С чего начать? Может быть, с этих вот событий…Вечером 13 января 1984 года студентка Татьяна К. ушла из общежития в сторону станции Лучеса, что в двух километрах от Витебска. Она не вернулась ни на следующий день, ни через неделю. Нашли её 2 февраля под железнодорожной насыпью. А в промежутке между этими двумя эпизодами, 24 января, в Минске проходило совещание работников республиканской прокуратуры. Оно носило чрезвычайный характер — в нём участвовал Генеральный прокурор СССР А. М. Рекунков. Тогда ещё не прошёл шок от мозырского дела, о котором рассказал собкор «Известий» Н. Матуковский в статье «Тень одной ошибки». Ещё говорили о том, как пятеро задержанных признались в жестоком убийстве инспектора рыбоохраны и следователя прокуратуры и уже были осуждены, когда вдруг, в апреле 1983 года, нашлись истинные убийцы, успевшие за это время совершить десятки грабежей и убить двух милиционеров. У этих-то бандитов и был обнаружен недостающий «вещдок» — пропавший пистолет инспектора рыбоохраны. Собственно говоря, поводом для совещания был этот редкий по тем временам мозырский перевертыш. Ведь в результате него лишились своих постов прокурор и министр внутренних дел республики, их заместители; отстранён судья, вынесший приговор тем пятерым, несмотря на то они дважды на суде рассказали, как следователи выбивали у них «признания»; отданы под суд следователи; исключён из партии и снят с должности известный в Белоруссии «спец» по раскрытию убийств — следователь по особо важным делам Жовнерович, проводивший дополнительное следствие и «не заметивший» процессуальных нарушений. А он, между прочим, считался лучшим в Белоруссии следователем, был осыпан почестями и наградами, не раз бывал то автором, то героем газетных очерков и даже снялся в посвященном ему документальном фильме. О чём же говорилось на совещании? В газетном сообщении лаконично сказано: обсуждались «задачи по обеспечению строжайшего надзора за соблюдением законности». Как их намеревались решить? «Намечены конкретные меры…» Какие именно, кроме, разумеется, замены провинившихся? Об этом — ни слова. Ну а пока шло совещание, «наметившее» таинственные «конкретные меры», пока в прокуратуре готовили ответ и отправляли его в Москву, труп несчастной Татьяны К. обнаружили, началось следствие, был заподозрен молодой шофёр Олег Адамов, работавший 13 января неподалёку от железной дороги, в песчаном карьере. Его вскоре арестовали якобы за хулиганство, и через несколько дней беспрерывных допросов он признался. И показал место под насыпью — здесь убил. Правда, никак не мог толком объяснить, куда дел сумку, в которой, по свидетельству подруг, Татьяна носила учебники и конспекты. Сумку так и не нашли. Адамова же в начале 1985 года приговорили к 15 годам. (Это он пытался в тюремной камере лишить себя жизни, но об этом — позже. )А вот что ещё произошло в том роковом 84-м, отмеченном чрезвычайным совещанием Белорусской прокуратуры: число погибших женщин в районе Витебска и Полоцка достигло рекордной отметки. Преступник, который раньше ограничивался двумя, тремя, иногда даже пятью жертвами в год, в этот достопамятный 84-й погубил 12 человек… Шёл 13-й год его вакханалии, и убийства для него, как выяснилось, стали разновидностью спорта.

Да, разумеется, безнаказанность, развязавшая ему руки, была результатом следственного заблуждения. В прокуратуре предполагали, что убийства совершают разные люди. Но почему эта версия была единственной? Почему в первые годы даже не попытались объединить следственные материалы, посмотрев на них с другой точки зрения: а может быть, действует один человек?Не потому ли, что другая точка зрения воспринималась в Белорусской прокуратуре как опасное вольнодумство? Ведь когда следователь Н. И. Игнатович в той, мозырской, истории посмел усомниться в виновности обвиняемых и в правильности действий авторитетного «спеца» Жовнеровича, его тут же вывели из следственной группы. Но Игнатович, не успокоившись (не мог успокоиться, понимая, что следствие движется по катастрофическому и для обвиняемых, и для обвинителей пути!), пошёл до конца — написал на имя тогдашнего прокурора республики А. И. Могильницкого докладную. Результат? Докладную обсуждал высочайший в республике кворум лиц, державших в руках весь механизм следствия. И первый заместитель министра внутренних дел Белоруссии П. С. Жук с раздражением назвал поведение Николая Ивановича «несерьёзным», а его самого — «мальчишкой». Именно так — «мальчишкой», который навязывает обсуждение давно решённого вопроса. И вот позади мозырская история, другие уже руководители держат в руках бразды управления следственным механизмом, но и новое руководство не торопится взглянуть по-новому на загадочную историю гибели женщин. А дни, каждый из которых мог для кого-то стать последним, шли. А преступник продолжал на дорогах Белоруссии свою страшную охоту. И тот же «мальчишка» Игнатович однажды настоял, чтобы ему передали следственные материалы по всем этим убийствам — и нераскрытые, и те, что «прошли» через суд. Он читал их медленно. Перечитывал. Вписывал в специальные следственные карточки обстоятельства гибели женщин. Карточек к тому времени было уже больше тридцати. Заполнив их, Игнатович увидел характерные подробности: все женщины гибли неподалёку от дорог: все были задушены одним способом — резко стянутой косынкой, шарфом или пучком травы. Совпало и другое… Преступный почерк был один. И поиск начался.

Человек — маска?

Если бы я верил в Рок, то, наверное, сейчас написал бы, что вся эта многолетняя жуть была ниспослана свыше как ещё одно испытание: сумеют ли хоть на этот раз доблестные рыцари права защитить людей от одержимого тёмными страстями монстра? Но не верю я в Рок. И то, что произошло, считаю логическим продолжением мозырской истории. Тогда вместо глубокого анализа и кардинальных перемен пошли на поводу у известного стереотипа — «кадры решают всё». И, сменив руководство, оставили нетронутым то, что уже давно сложилось в недрах системы. И следственно-судебные жернова перемалывали судьбы ни в чём не повинных людей, а преступник продолжал на дорогах поиск новых жертв. …Следователь Игнатович набросал на карте путь следования каждой потерпевшей. Оказалось: все намеченные маршруты стягивались от Лепеля и Витебска к Полоцку. Значит, преступник живёт там? Те немногие, кто видел у дороги женщин, потом погибших, говорили, что они садились в автофургон. Но одна из них уехала на попутном «запорожце» тёмно-красного цвета — припомнила позже её подруга. Так кто же он, этот безумный «охотник»? Может, и в самом деле сумасшедший?Но способен ли человек, лишённый разума, действовать так осторожно и продуманно столько лет? Ведь он ни разу не оставил на месте преступления вещей погибших, хотя нападал на них не ради грабежа. Он, несомненно, где-то работал. Причём должность позволяла ему свободно распоряжаться временем и служебной машиной. Он мог быть водителем, техником, механиком, предположил Игнатович. Возраст? От 32 до 42 лет. Наверняка уроженец Витебской области, хорошо знает эти места. Образование? Скорее всего, средне-специальное. Вероятнее всего, не судим. Рост? 175 — 185 сантиметров. Волосы вьющиеся, русые. Внешность, вызывающая доверие. Когда Игнатович показывал мне свою разработку, я уже знал: перечисленные подробности совпали так, будто следователь обладал даром ясновидения. Сказал ему об этом. Он взглянул пристально (а взгляд у него, надо сказать, тяжёлый), усмехнулся: «Нет, я не мастак по этой части. У меня здесь никакой мистики». И стал объяснять, из каких следственных данных возникли его предположения. Итак, внешность, вызывающая доверие. Откуда известно? А с другой внешностью, объясняет Игнатович, он не смог бы так легко заманивать в машину женщин. Русые волосы? Его мельком, со спины, видела подруга той, которая села к нему в «запорожец». Так, понятно. Ну а что он за человек? Несомненно — с садистскими отклонениями. Они, судя по всему, обострялись у него летом и осенью. Патологически жесток, развращён, но дерзость его сочетается с хитростью и предусмотрительностью. Тип достаточно исследованный, о нём можно прочесть в специальной литературе. Были ли в разработке не подтвердившиеся предположения? Были. Предполагалось, что преступник холост. Оказалось — семейный. Правда, образ жизни вёл довольно замкнутый, близких друзей не было, но и ничем особенным, кроме разве регулярного чтения журнала «Человек и закон», среди своих сослуживцев и соседей не выделялся. Не подтвердилось и предположение о его беспартийности. Он не просто числился в парторганизации совхоза, а делал всё, чтобы его активность заметили. Её заметили и даже выбрали его делегатом на районную партконференцию. Человек-маска? Фанат двойной жизни, доведённой до апокалипсического абсурда? Психиатры выяснили: обладал сформировавшимся ещё в молодости комплексом сексуальной неполноценности, от которого, впрочем, легко было избавиться, обратись он вовремя к врачу. Комплекс этот порождал в нём агрессию. Однажды она привела его к преступлению. Сейчас известно: случилось это в 1971 году. Расследование вёл известный «спец» по раскрытию убийств, который привлёк невиновного, отбывшего в неволе более 10 лет. А у непойманного преступника «приключение» повторилось. С тех пор тяга к «приключениям» у него усиливалась, как говорят психиатры, по принципу закрепления. Иными словами, следствие и суд, отправлявшие в неволю невиновных, все четырнадцать лет фактически выращивали это редкое по своей жестокости чудовище. Игнатович был первым, кто это чудовище «увидел». Его образ возникал постепенно, из собранных следователем подробностей, вначале — неясный, затем — всё более отчётливый, словно являлся из тьмы на свет, приближаясь медленным, пружинистым шагом, сияя издалека белозубой улыбкой, обещавшей развлечь чем-то неожиданным и приятным… В этой «маске» Игнатович предположил и такую подробность: преступник может быть внештатным работником милиции. Так и оказалось: он был дружинником. Когда на дорогах Белоруссии милиция стала останавливать автофургоны и красные «запорожцы», проверяя документы водителей, он тоже вместе с другими дружинниками проверял. Можно сказать — «ловил самого себя». И видел: поиск неуклонно сдвигается из Витебской области к Полоцку, всё ближе к его посёлку Солоники. И однажды, заволновавшись, стал отводить след: написал — изменённым почерком — в областную газету «Витебский рабочий» о том, что гибель женщин — это месть мужчин своим изменницам. А подписался так: «Патриоты Витебска». И следователь Игнатович понял: преступник не только «отводит от Полоцка». Он ещё и ориентирует следствие на тех, кто был близок с его жертвами. Именно по этому простому пути шёл авторитетный в прошлом «спец» Жовнерович, ведя за собой и других следователей. На этот раз действия всех звеньев следственного механизма были предельно энергичными и точными. Специально созданное отделение уголовного розыска и все его оперативно-следственные группы, уже почти год проверявшие водителей автофургонов и красных «запорожцев», сосредоточили поиск в районе Полоцка. Позади была громадная работа оперативной службы милиции: ещё раз обследованы тысячи психических больных; учтено более 200 тысяч машин, и среди них — 7 тысяч красных «запорожцев», водителям которых случалось подвозить женщин. Теперь же следствие располагало письмом с явно изменённым почерком. Даже если бы почерк был не изменён, как найти иголку в стоге сена? Нужно по соломинке перебрать его весь. И по мало-мальски сходным почеркам проводить искуснейшую графологическую экспертизу. Но выхода не было, и «стог» стали «перебирать». Исследовали 80 тысяч квитанций, подписчиков газеты «Витебский рабочий»; 312 тысяч карточек в паспортных столах; больше 18 тысяч жалоб и заявлений… Всего — 556 тысяч образцов почерка! Работа оказалась отнюдь не бесполезной: попутно раскрыли сотни разных нарушений и даже преступлений. Среди прочих взяли образец почерка и у владельца красного «запорожца», живущего под Полоцком, в посёлке Солоники, заведующего совхозными ремонтными мастерскими Геннадия Михасевича, отца двоих детей, дружинника, 1947 года рождения. Его почерк с тем, что в письме, не совпал, и Михасевич, несколько успокоившись, стал собираться в отпуск. А тем временем эксперты изучали всю документацию, которую он вёл в последние годы. И увидели: там, где документы были заполнены в спешке, почерк, меняясь, становился похожим на тот, что в письме. И Михасевича решено было задержать.

Бывший «спец»

Что же помешало следствию сделать всё это на 14 лет раньше? Какой «механизм торможения»? Услышать ответ на этот вопрос я надеялся и от бывшего «спеца» следственной работы, теперь — скромного пенсионера Жовнеровича. Он невысок, сед. Снимая пальто, заговорил о неровной погоде — в Минске в тот момент то выпадал снег, то моросил дождь. А садясь за стол напротив следователя из Москвы Виктора Анисимовича Парица (старший следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре СССР, государственный советник юстиции 3-го класса. ), пригласившего его на допрос, по-стариковски вздохнул: «Голова — как набитая, давление скачет». Я сидел за другим столом и, листая личное дело бывшего «спеца», ждал, когда Виктор Анисимович закончит с ним разговор.

— Вот здесь вы тогда написали, что кровь пострадавшей была обнаружена в доме на полу, — Париц показывает страницу раскрытого уголовного дела, — но экспертиза такого не подтверждала. Это же подтасовка. Зачем?— Эх-хе-хе, — длинный вздох в ответ. — Поторопился, значит. — А прочтите здесь… Это же выдумка!— Я извиняюсь, где-где?Бывший «спец», склонившись, читал, жуя губами, потом откинулся на стуле:— Ну, видно, мне так вообразилось. А я тем временем вчитывался в текст характеристик известного в республике следователя, который, оказывается, мог вписать в следственные документы то, что ему «вообразилось». В одной: «…передаёт опыт студентам юридического факультета». В другой: «…достоин присвоения звания «Заслуженный юрист БССР»». — Вы написали то, — продолжал Париц, — чего не было. А это решало судьбу человека. — Не разобрался, значит. Умысла не было, — твердил бывший «спец». И тут, листая личное его дело в обратном порядке, когда, где-то в 50-х годах, его специальность ещё называлась «народный следователь» и подчёркивалось его крестьянско-бедняцкое происхождение, натыкаюсь на такие строчки в характеристике: «…не может изложить основной мысли прочитанных произведений. Язык беден. Кругозор узкий. Рекомендовано усиленно читать юридическую и художественную литературу». Внял ли он этому совету?В памятном 83-м, когда из Москвы в Минск приехала группа следователей, чтобы выяснить причины мозырской ошибки, Жовнерович оправдывался перед ними так: «Обшибся…», «Не прошло через моё сознание…». Затем разувался, показывая обмороженные сорок лет назад ноги с усечёнными пальцами, чтобы разжалобить коллег. Леонид Георгиевич Прошкин (следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре СССР, старший советник юстиции), руководитель группы, просил его обуться, а тот не торопился: «Инвалид я, видите…»Но главное открытие было впереди. Когда стали разбираться в «обшибках» бывшего «спеца», выяснилось: подследственных, оговоривших себя, в милиции били. Одного били головой о сейф, другого — снятым с ноги сапогом в лицо. Третьего — подвернувшимся под руку томом Уголовного кодекса БССР, наверное, чтобы не питал лишних иллюзий. А свидетеля-подростка переворачивали вверх ногами и трясли. «Чтоб дурь вытрясти», — объяснили потом следователи. На первом же суде обвиняемые отказывались от самооговоров, рассказав, как всё было. Доследование велось под руководством авторитетного Жовнеровича. Легко было убедиться, что вещественных доказательств нет, что обвиняемые в момент «признаний» не смогли точно показать место преступления. В конце концов, можно было прислушаться к мнению молодого коллеги, Н. И. Игнатовича, который убеждал всех, что вина этих людей не доказана. Но верх взяли иные соображения, и рассказы обвиняемых о битье в милиции были, как водится, объявлены враньём. И второй суд под председательством члена (теперь уже — бывшего) Верховного суда БССР В. В. Пыльченко проштамповал следственные материалы, освящённые проверкой «спеца» Жовнеровича и утверждённые первым заместителем республиканского прокурора П. В. Дудковским. Признаться, я смотрел на бывшего «спеца» с изумлением: да можно ли из этого невзрачного, так и не овладевшего грамотной речью человека создать культ Передового Следователя? Оказывается, можно. Поразительное тому свидетельство — документальный фильм, который мне показали. — Ну что, будем с вами разговаривать? — звучит жёсткий голос «спеца», и в кадре возникает он, внушительно-солидный, в прокурорском кителе и почему-то необычно высокий за своим столом. «Неужели он был тогда выше ростом?» — думаю я и вдруг замечаю: подследственный сидит по другую сторону стола, словно куда-то провалившись, потому что стул под ним намного ниже. — Конечно, тяжело рассказывать, — наставительно продолжает «спец», глядя на подследственного как бы насквозь проникающим взглядом. — Ну скажите, как, что, с чего…И вдруг с косноязычия переходит на крик:— Будем разговаривать?!Подследственный, заглатывая слова, отвечает:— Не помню… Как скажете… Подпишу…И тут же вопрос следователя, содержащий классическую подсказку орудия преступления:— Почему ты его убил ножом?И заметьте, как элегантно следователь перешёл с «вы» на «ты». А в очередной паузе уважаемый «спец» закуривает и, словно бы задумавшись, постукивает спичечным коробком по столу всё громче и громче, пока стук, усиленный микрофоном, не становится зловещим. Сейчас этот фильм воспринимается как пародийный (так, во всяком случае, на него реагировали следователи — «важняки», с которыми я смотрел его в следственной части Прокуратуры СССР). Но лет пятнадцать назад, задолго до мозырского дела, до ставших потом нередкими газетных публикаций о трагических судебно-следственных ошибках, самоуверенный Жовнерович, не умевший даже задать вопрос, видимо, воспринимался иначе.

Нет, его косноязычие не резало слух, объясняли мне в Минске, оно воспринималось как признак простого человека, «вышедшего из народа». А его высокомерное давление на подследственного считалось всплеском гражданской ненависти к преступнику. То есть фильм тем самым стирал грань между подследственным, чья вина ещё только устанавливается, и преступником. Обывательское убеждение, что, мол, к следователю в кабинет «просто так» не попадают, торжествовало. Его укрепляла и республиканская пресса, воспевавшая Жовнеровича. В очерках он представал эдаким «нашенским мужичком», наделённым сверхъестественной способностью интуитивно угадывать преступника. Но почему и фильм, и очерки именно о нём? Начальство рекомендовало, объясняли мне. Он же не конфликтовал с руководством, как, например, Н. И. Игнатович. И, главное, в одной упряжке с милицией, не гнушаясь ничем, всячески боролся за высокий процент раскрываемости преступлений, получая премии и ценные подарки задела, оказавшиеся липовыми. Его культ возник, потому что он нужен был в отчётной игре его ведомства с вышестоящими организациями. Инерция же дутого его авторитета действовала безотказно: суды штамповали его следственные документы, не подвергая их, как это следует, сомнению. Вот, впрочем, характерная цитата из его аттестации 1974 года: «…возвращённых дел к доследованию, а также оправданных судом лиц не было». Да, тогда ещё не было. Тогда неведомый всем преступник делал лишь первые шаги по своему страшному пути и до его разоблачения оставалось долгих десять лет. Но уже тогда за самое первое его преступление отбывал наказание О. П. Глушаков, которого допрашивал уважаемый «спец». И вот сейчас я спрашиваю Жовнеровича:— Вы помните дело Глушакова?— Помню, конечно, — кивает он, шевеля бровями. — И сестру его помню… — Он переводит взгляд в окно, задумчиво щурясь. — Она, знаете, тогда золотую коронку на зуб поставила. Отличная у него память, но механизм её своеобразен. — А помните, как вы с адвокатом Замалиным пришли к Глушакову в тюрьму и он категорически отказался от своего «признания»?Нет, не помнит, хотя адвокат Замалин писал об этом много лет во все инстанции. — А почему, на ваш взгляд, Глушаков оговорил себя вначале?— Я его не заставлял. Я вообще физически слабый. Да они же, подследственные, в руках милиции, а мы, следователи, доверяли ей. Передоверились. Потеряли бдительность. Значит, «потеряли бдительность». Ну а что Жовнерович думает вообще об этих липовых делах? О проведённых Глушаковым в неволе 10 годах? О смерти осуждённого Н. С. Терени, которого в 1980 году казнили за преступление, совершенное не им? Об инвалиде В. Горелове, который ослеп в неволе, отбыв там «по ошибке» 6 лет?И вот я слышу вначале слова такие:— Да-да, ужас, что получилось. Затем, после паузы, бывший «спец» произносит:— Но вот строители работают, так у них тоже, случается, стены падают. И, ещё немного подумав, заключает, глядя на меня бесцветно-водянистым, потухшим взглядом:— Вот и у нас… Я так думаю: это частный случай.

Сумка Татьяны К

Игнатович показывает мне фотоснимки. Вот он, человек, чей облик рисовался следователю так отчётливо, что временами казалось — начинается галлюцинация. Он действительно высок, кудряв и улыбчив: «внешность, вызывающая доверие». Тогда, осенью 85-го, послав подмётное письмо в редакцию, он ждал: вот-вот поиск сместится в сторону Витебска. Но искали там же — в районе Полоцка. И он попытался отвести следствие иначе: приехав на автобусе в Витебск, вышел вечером на «охоту». А на следующий день на обочине дороги была обнаружена новая его жертва — с запиской. Текст тот же, и подпись та же — «Патриоты Витебска». Но поиск продолжали всё там же — под Полоцком. День, когда три группы захвата выехали на его задержание, был для Николая Ивановича тяжким испытанием. Привычка всё подвергать сомнению не давала покоя: а все ли детали учёл? Не упустил ли чего в спешке?Дома Михасевича не оказалось. На работе — тоже. Третья группа поехала в соседнее село. Он был там, у родственников. С упакованными чемоданами. С билетом на самолёт — в Одессу. Увидев милицию, сказал жене:— Это ошибка, я скоро вернусь. Его привезли в прокуратуру, ввели в кабинет, где сидел Игнатович. Ощущение было — будто материализовался призрак. — Так вы и есть «патриот Витебска»? — спросил его Николай Иванович. Была пауза. Михасевич молчал, но на лице его медленно проступали багровые пятна. Перебираю фотоснимки. Вот он, Михасевич, во весь рост на лесной опушке, показывает рукой на куст. Рядом — группа людей с лопатами, среди них следователи Н. И. Игнатович и приехавший из Москвы В. А. Париц. Вот так же однажды Михасевич велел отвезти себя к станции Лучеса под Витебском. Недалеко от песчаного карьера, где гудел экскаватор и урчали самосвалы, он показал на выемку у железнодорожной насыпи: «Здесь». Да, именно здесь 2 февраля 1984 года нашли Татьяну К. — А куда вы дели её сумку? — спросили его. Он повёл группу вдоль насыпи, остановился у бетонного колодца:— Сюда выбросил. Колодец осмотрели, спустившись в него. Со дна достали сумку Татьяны К. с учебниками и конспектами. Ту самую сумку, отсутствие которой не помешало осудить Олега Адамова на 15 лет. Да неужели и после мозырской истории, после суда над теми, кто выбивал из подследственных «признания», здесь, в Витебске, продолжали то же самое?…Я спросил Олега Адамова об этом, когда мы гуляли с ним по улицам Риги. Нет-нет, не били, качал он в ответ головой. Но тогда почему же он себя оговорил? Олег менялся в лице, дрожь сотрясала его крупные руки, распечатывавшие коробку с элениумом. — Не могу уже без этого, — оправдывался он. И спрашивал: — А вам приходилось бывать в тюрьме?Только потом я понял: психика человека, попавшего под следствие, фактически беззащитна и любой недобросовестный следователь множеством самых разных приёмов может совершить над ней насилие…Я снова листаю свои блокноты. Перечитываю разработки, сделанные по материалам судебного дела Михасевича (175 томов!), изученного юристом-консультантом «Литературной газеты» И. М. Минаевым. Что же всё-таки заставляло — и не одного только «спеца» Жовнеровича, но и некоторых его коллег — много лет подряд заниматься подтасовкой и фальсификацией? Профессиональная несостоятельность, камуфлируемая амбициозной напористостью?Да, разумеется, только ведь она ещё и поощрялась не просто слабым или неумелым прокурорским надзором, а полным его отсутствием… Да и возможен ли такой надзор под одной крышей со следствием? Ведь прокурора, пристёгнутого к проценту раскрываемости преступности, на всех уровнях прорабатывают, если процент этот не растёт. Не потому ли функция прокурорского надзора за качеством и законностью — как милицейского, так и собственного — следствия в конце концов вырождается в накачку, порождающую спешку, небрежность, а то и халтуру, непременно переходящую потом в произвол…Главная функция прокуратуры — надзор за законностью — должна стать единственной, говорили мне и в Минске, и в Риге, и в Москве. Только отстёгнутая от процента раскрываемости прокуратура сможет в полную силу пресекать самый страшный вид показухи, когда в жертву проценту приносят человеческие судьбы. Да не это ли стремление к парадному благополучию порождает в «рыцарях права» преклонение перед чем угодно — отчётной цифрой, начальственным окриком, телефонным звонком из центра, только не перед законом? И не в этих ли особых условиях зреет опасная уверенность в том, что закон служит им, «рыцарям права», а не они — закону?Минуло время, когда о прокуратуре, судах и милиции в прессе публиковались лишь героические оды. Сейчас и эта сфера нашей жизни открыта для критики. Да, конечно, и здесь близятся реформы, идёт большая, глубокая работа, готовится новое — уголовное и процессуальное — законодательство. Но пока всё это готовится, в следственных кабинетах идут допросы, а в залах судебных заседаний решаются чьи-то судьбы. Кем решаются? Истинными юристами, для которых профессиональная честь выше ведомственных интересов? Или — «спецами» жовнеровичами, бесстыдно демонстрирующими своё косноязычие в расчёте на то, что их примут за особо одарённых выходцев из народа?А может быть, нужно немедля всмотреться в каждого такого «выходца»? И выяснить: а не спекулирует ли тот или иной «спец» своим народным происхождением? Не прячет ли под личиной эдакого простака замшелую некомпетентность и неутолённую жажду служебного роста…Именно эти простаки, так и не выдавившие из себя раба, не ставшие интеллигентами своей профессии, рвутся к власти, не гнушаясь ничем. Именно они, получив даже маленькую, микроскопическую власть в правоохранительных органах, становятся социально опасными. Ведь их руки тянутся не к обычной телефонной трубке, а к карательному механизму правосудия. Где гарантия, что они не запускают его сейчас против тех, кто мешает их карьерному продвижению?Вот последние странички минского блокнота. — …Я часто слышу: мы, следователи, не можем работать в белых перчатках, — говорил мне Игнатович. — А я не мыслю без этих «перчаток» своей работы. — …Да, трудно психологически перестроиться. Много лет говорили одно, а делали другое. Много лет твердили, что осуждаем принцип «признания как царицы доказательства». А сами лепили дела на основе лишь признаний, неизвестно как добытых. Впрочем, по этим вот делам уже известно… Вот и появлялись у нас «спецы», готовые на всё, лишь бы выслужиться. Игнатович перебирал в этот момент следственные листки-карточки, разграфлённые и заполненные бисерным почерком, с наклеенными в углу фотоснимками жертв Михасевича (Верховным судом СССР Михасевич приговорён к исключительной мере наказания. Приговор приведён в исполнение). Их у него в руках было тридцать шесть. И, перебирая их, он сказал:— Нужно не только осудить явление, нужно переделать правоохранительную систему. Мы же не переделали. Не удалили опухоль. И она дала вот такие метастазы. Он рассыпал передо мной веером все свои тридцать шесть следственных карточек с фотоснимками погибших женщин. Я разглядывал страшный этот веер, и мне казалось: женщины смотрят на нас обоих с выражением удивления и боли — той последней боли, навсегда перехватившей им дыхание…

Человек на коленях

…Судили следователей. Тех самых, витебских. Суд длился в Риге в Верховном суде Латвийской ССР около полугода. (Дело было передано туда, чтобы создать условия для максимально объективного его рассмотрения. )Я приезжал в Ригу несколько раз. Видел подсудимых, сидевших у стены, за барьером и прозрачным пластиковым щитом, с тетрадками в руках. Слышал, как они напористо защищались. Помню, был потрясён раздражённым ответом одного из них:— Да что вы, гражданин судья, про одно и то же?! Ну да, слиповали мы этот протокол. И подписи понятых подделали…Нужно ли теперь, когда суд позади, писать о них? Но можно ли ручаться, что «витебское дело» не повторяется сейчас в другом месте?Вот они на столе — мои минско-витебско-рижские блокноты. Стоит пролистать, и зазвучат голоса. И снова спускаюсь я по гулкой лестнице в тюремный коридор. Вижу в камере, где сидел Адамов, двухъярусные металлические кровати, длинный дощатый стол, куски засохшего хлеба, сутулые фигуры людей с запавшими тусклыми глазами. А нет ли среди них таких же, как и Адамов, оговоривших себя? Так что же теперь — ждать, когда счастливый случай поможет поймать очередного Михасевича? А если такого случая не будет?Почему они должны платить неволей, унижениями, позором, наконец, жизнью за несовершенства нашего правосудия?

Явка с повинной

Татьяна К. погибла 13 января 1984 года. В этот вечер водитель самосвала Адамов возил песок из карьера «Шпили». К середине второй смены пересел в кабину к приятелю Козлову, проехался до ближайшего магазина — нужно было запастись едой. Эти сорок минут и решили его судьбу. В феврале к нему приехали. Он понял, в чём его подозревают: слышал — месяц назад пропала девушка, её изображение с описанием примет видели многие. Потом прошёл слух, что её труп нашли под железнодорожной насыпью, неподалёку от карьера, где он работал. Следователю транспортной прокуратуры Журбе, по его признанию, Адамов не понравился сразу же. Бегающий взгляд, клочковатая речь. В 26 лет почему-то холост. Словом, подозрителен. В момент допроса Олег, человек впечатлительный, и в самом деле волновался. Ему казалось — он должен тут же доказать следователю свою невиновность. Откуда было ему знать, что не он должен что-то доказывать, а, наоборот, ему? Что любые сомнения следователь обязан толковать в его пользу? Что никому не дано права считать человека преступником, основываясь не на фактах, а на так называемой интуиции?Разумеется, если бы у нас был допущен адвокат на первую стадию следствия, он бы объяснил всё это Адамову. А тем временем в милицию стали приглашать девушек, встречавшихся с Олегом. Интересовались его низменными наклонностями…И тут в милицию, не в первый уж раз, попала привокзальная бродяжка — несовершеннолетняя М. , «порхавшая» в поисках приключений по окрестным улицам. Ей показали фото водителя Адамова, и она вспомнила: как-то он её подвозил. Стали расспрашивать: только ли подвозил? Может, домогался? Она отнекивалась. Тогда начальник уголовного розыска Буньков приказал своему подчинённому Кирпиченку запереть её в «бокс» — тёмную комнату, что тот и сделал. Пусть подумает. Она «думала» довольно долго. И — надумала: да, домогался. Потом она не раз изменит показания, признается, что оговорила Адамова, лишь бы отвязаться от милиции, но следственная группа заставит её опять вернуться к «боксовским» показаниям, для чего мобилизует её подружек, тоже склонных к «порхающему» образу жизни. Они вдруг «вспомнят», как М. им рассказывала об Адамове то, что она «вспомнила», сидя в тёмной комнате. И следователи транспортной прокуратуры из этих зыбких, как клочки тумана, россказней начнут лепить образ Адамова — маньяка. Они торопились. Адамова задержали, когда он выходил с приятелем из пивбара. Задерживал не какой-нибудь участковый, а сам заместитель начальника линейного отделения милиции Волженков. Привезли в Октябрьский райотдел милиции, потом — в суд. Там судья Александр СемёновичЛабковский, схлопотавший потом за своё неправосудное решение выговор, торопясь помочь следственной группе, тут же и осудил его на 15 суток административного ареста — будто бы за нецензурные выражения. Но отвезли Адамова после суда не к «суточникам», а в тюрьму. И не метлу дали в руки, а шариковую ручку: пиши явку с повинной. Дашь добровольно признание — сохраним жизнь. Его допросили за те 15 суток более 10 раз!На судебном процессе в Риге, где слушалось дело этих следователей-фальсификаторов, председательствующий Борис Аркадьевич Кабанов с удивлением спросил бывшего зонального прокурора, бывшего руководителя следственной группы Сороко (который, кстати, сказал о себе, что он «прямой, как танк» и что именно прямота его сгубила): в качестве кого Адамова допрашивали, возили на экспертизу, на место преступления? Ведь он же не был тогда обвиняемым! Почему нарушали УПК — уголовно-процессуальный кодекс?Ответ бывшего юриста 1-го класса был ошеломительно откровенен. «Этот УПК — для милицейских органов, — сказал Сороко, покачиваясь с носка на пятку за прозрачным пластиковым щитом, — а прокуратура может его толковать более расширительно». Иными словами, закон — что дышло. «Законник» Сороко на этом судебном процессе словно бы раздваивался: отвечая на вопросы, забывал, что он лишь подсудимый. Говорил напористо, гневно. Обличал. Кого бы, вы думали? Адамова! В чём? В нестойкости. В том, что из-за него он, несчастный Сороко, оказался на скамье подсудимых. Уму непостижимо, но это так: «прямой, как танк», человек, подмявший под свои лязгающие гусеницы душу Адамова, сломавший его волю, ощущал себя его жертвой! Это он, Сороко, на очередном допросе соврал Адамову: да всё равно уже экспертиза показала твою вину. — Покажите акты, — попросил Адамов. И Сороко вместе с Журбой печатают на бланке судебно-медицинской экспертизы вымышленный текст, переносят клейкой лентой с подлинного акта круглую печать…Сокамерники свидетельствовали: Адамов по ночам стонал, разговаривал сам с собой. Днём с ними советовался. «Опытный» сосед (а на самом деле — «подсадная утка», то есть камерный агент) сказал, как отрубил: если экспертиза совпадёт, «раскаивайся», может, оставят жизнь. Не «раскаешься» — расстреляют. На тринадцатый день его административного ареста Сороко и Журба предъявили ему два фальшивых акта. Он долго вчитывался. Взял ручку, стал писать «повинную». Он писал и рвал написанное. И — опять писал. Наконец отдал следователям. Те забраковали: подробностей мало. Адамов сел писать снова, и Журба советовал — не торопись, вспомни, как ты её душил. Чем?— А чем я её мог душить? — спрашивал Адамов. — Ну вспомни, что женщины любят на шее носить, — подсказывал Журба. Адамов догадывался:— Косынку?— Ну вот, — радовался Журба, — вспомнил и пиши. Так они и писали. Так же составляли схему преступления: Журба рисовал насыпь, столб, куст, под которым была найдена в снегу Татьяна К. , и спрашивал:— Вот здесь ты её за руку схватил? Так, хорошо. А повалил тут? Молодец. А спрятал вот сюда? Отлично!Я видел в сфальсифицированном ими деле так называемые фотодокументы: Олега Адамова после липового признания немедля вывезли на железнодорожную насыпь. Снимок № 3: он, небритый, в куртке, стоит, указывая рукой — мол де, здесь вбежал на насыпь. Снимок № 5: жест вниз — здесь догнал. Снимок № 8: под насыпью, рука опущена — здесь убил. Снимок № 10: у куста, взгляд в землю — тут оставил. Так следствие торопилось «закрепить показания». Но это была репетиция — главное «закрепление» снималось на плёнку. Его вывезли второй раз, когда он уже твёрдо знал куда идти, что говорить. Я смотрел эту видеозапись: вот он поднимается на насыпь; возле него неотступно следует невысокий, рыжеватый с микрофоном — это Сороко. Оператор снимал на ходу: вот камера видит их снизу — колеблется узкая полоска неба вверху, крупно в кадре спины, трава. Вот рельсы блеснули. Хруст гравия под ногами. Севший голос Адамова еле слышен. Сороко переспрашивает, тыча микрофоном в лицо:— Тут?— Да, тут. — Как вы это сделали?Молчание. Микрофон у рта Адамова усиливает и без того тяжёлое, с хрипом дыхание. — Вспомните! — Это уж почти окрик. — Как вы это сделали?Крупно — затравленный взгляд Адамова. С трудом размыкает губы:— Я заломил ей руку… — Мучительная пауза. Шумный вздох. — Стянул на шее косынку… — Опять пауза. — Вон туда положил труп…Это было снятое на плёнку истязание человека. Потом в кадре возникнет кабинет, и Адамову будет задан иезуитский вопрос:— Вы не фальсифицируете события, не оговариваете себя?И Адамов, глядя в стол, еле слышно ответит:— Нет. …Ночью после этих съёмок Адамов не стонал и не ворочался. Лежал неподвижно, как мёртвый. Только к утру соседи услышали — от его койки пополз по камере тонкий, со всхлипами, пронзительный скулёж.

Опознанный кошелёк

Но почему задержали именно Адамова, допытывался на суде председательствующий. Не было же никаких объективных данных. — Были, — твердил Сороко. — Какие?— Он работал неподалёку. — Но ведь многие работали.

— У меня возникла внутренняя убеждённость, — упорствовал Сороко. — Но водитель Козлов свидетельствовал же о его алиби. — Нельзя Козлову верить. Шофёры все народ нечестный. Козлов, сидевший в зале возле Адамова, сжимал на коленях кулаки, мотал головой. Когда ему наконец разрешили задать вопрос, закричал на весь зал:— Вы, Сороко, хоть о ком-то можете сказать хорошие слова?! Да вы же в каждом видите преступника!Сороко мог не отвечать на такой эмоциональный выплеск. Но — ответил. Сцепив за спиной руки и всё так же покачиваясь с носка на пятку, стал размышлять о шоферах вообще. Из его слов следовало: эту категорию людей давно пора за решётку. И тут я понял, почему он и Журба ходили по кругу, повторяя: «Адамов не был для нас заведомо невиновным». Им инкриминировано именно это — привлечение к уголовной ответственности заведомо невиновного с искусственным созданием доказательств. Адамов же, раз сидел за баранкой, был для них заведомо виновным. То есть их «внутренняя убеждённость» не что иное, как дремучее правовое невежество, отрицающее презумпцию невиновности. Мучимый сомнениями — «да неужели у нас такие следователи не редкость?» — я в промежутках между командировками бывал в следственной части Прокуратуры СССР. Познакомился с асами следственного дела С. Громовым, В. Парицем, Л. Прошкиным. Сергей Михайлович Громов сказал мне:— Да, такие, как Сороко, не редкость, к сожалению. Плохо готовим следователей. Надзор за их работой ослаблен — многие развращены бесконтрольностью. Говорили мне и о том, о чём не раз писала «ЛГ»: следствие нужно вывести из прокуратуры; она должна исполнять исконную свою работу — надзор за законностью. В том числе и в сфере следствия. А пока в прокуратуре следствие и надзор «под одной крышей», в жёстком русле одного ведомственного интереса. — Да при такой организации следствия, — сказал мне Александр Фролов, замначальника следственной части, — и в условиях фактической правовой незащищённости подозреваемого любой себя оговорит. Поэтому «витебская модель», к сожалению, не единична. Леонида Прошкина (он вёл следствие по группе Сороко) я спросил, не мешает ли ему корпоративное чувство — ведь «своих» же ведёт к скамье…— Ещё с десяток таких «своих», — хмуро ответил Прошкин, — и уже никаких «чужих» не надо, провал обеспечен…А Герман Каракозов, начальник следственной части, пересекая свой кабинет из угла в угол, говорил, энергично жестикулируя:— Понимаете, дело не в каком-то особом опыте. Нужен не столько опытный следователь, сколько самокритичный. Ведь работа следователя — это борьба с собственными заблуждениями…Да какая там борьба с собственными заблуждениями могла быть у того же Сороко! «Прямой, как танк», он шёл по маршруту единственной версии («Настоящий следователь, — говорил мне Каракозов, — должен проверить тринадцать версий, чтобы, отвергнув их, найти четырнадцатую»). Шёл, не сомневаясь, даже тогда, когда было очевидно: Адамов оговаривает себя. Например, во время процедуры опознания вешдоков: Сороко показывает ему фотоснимки кошельков разной конфигурации. Один из них — такой, какой был у погибшей. Преступник должен узнать его, но Адамов показывает не на ту фотографию. — Подумай, — останавливает его Сороко, — не торопись. — И я «думал», — вспоминает Адамов, — медленно переводил взгляд с одного фото на другое. А когда Сороко слегка кашлянул, то понял: значит, этот. И — показал. Это лжеопознание тут же было зафиксировано в протоколе, который подписали отнюдь не фиктивные, а всамделишные понятые, не заметившие ни скольжения взгляда с остановками, ни сигнального покашливания следователя. Потом, на суде, где Адамов заявит о самооговоре, понятые будут истово доказывать: Адамов опознал кошелёк без подсказки. Да что там — кошелёк… Выяснилось: во время выезда на насыпь следователи не измерили метраж, когда Адамов показывал место, где «спрятал» погибшую. Забыли рулетку! Потом Журба взял протокол осмотра места происшествия, где метраж был, и перенёс цифры в протокол «своего» выезда. И Витебский облсуд опирался потом на это, как на доказательство: ведь показания Адамова совпали метр в метр!Так неужели же Сороко и Журба вместе с начальником уголовного розыска Буньковым и оперработником милиции Кирпиченком не понимали, что происходит, когда Адамов не мог показать, где спрятал сумку, потому что не прятал её, и выдумывал то одну, то другую нелепую версию, лишь бы оставили в покое? Неужели добросовестно заблуждались, как утверждали потом на суде в Риге?Допустим невероятное: увлеклись так, что не в состоянии были критически оценить свои действия. Хорош, кстати, был бы хирург, некритически оценивающий свои манипуляции ножом в организме больного. Но ведь «больной»-то под их ножом корчился. Кричал!Однажды, опомнившись и ужаснувшись, Адамов отказался от показаний. Тут бы и следователям опомниться — ведь живую душу губили. Испугаться, ну хотя бы за самих себя. Нет, не испугались. Были уверены: их «липу» никогда не раскроют. Так что же сделал Сороко, когда узнал об отказе Адамова? А вот что: спросил, бывал ли Адамов в психиатричке. Ах, не бывал! Значит, не знает, какая там обстановочка. Как после уколов человек не узнаёт родную мать, как размазывает по стене собственное дерьмо, как, пуская слюни, то лает, то воет и, будто мартышка, не ведая стыда, копошится на виду у всех в «причинном месте»… Своей властью Сороко может послать впечатлительного Адамова именно туда — на экспертизу. Но может и не послать, если тот вернётся к старым показаниям. Адамов приходил в камеру серым. Он не мог есть. Не мог спать. Не мог сидеть. Не мог ходить. Ему мерещились нарисованные следователем сцены. А Сороко продолжал «разрабатывать» преступника. И Олег опять сломался. …В Риге, в перерывах между судебными заседаниями, мы с Олегом ходили по близлежащим паркам. Была осень, шелестела под ногами листва; под горбатыми мостиками в извилистом канале сновали утки; на детской площадке звучали звонкие голоса; безмятежно рисовался остроконечными башнями на вечереющем небе силуэт Старого города. А я допытывался в этот момент у Олега: как он смог снова назвать себя насильником и убийцей?Олег бормотал что-то бессвязное, нашаривал в кармане коробку с элениумом. Руки его тряслись, когда бросал таблетки в рот. — Нервам хана, — сказал и объяснил наконец: — У меня было такое ощущение, будто из меня все кости вынули…Вот как это было. Его привели на допрос. Сороко, откинувшись, покачивался на стуле. — Ну что, поедем в психушку? — сказал, засмеявшись. — Там тебя ждут. Адамов ощущал безграничное могущество этого человека. Понимал: выхода нет. И вдруг, почувствовав всего себя ватным, стал сползать со стула. Он был как в беспамятстве, когда, стукнув коленками об пол, заговорил быстро, со всхлипами:— Сороко, миленький, не посылай в психушку. Всё-всё подпишу, только не посылай. И стучал лбом о край письменного стола.

Последний обыск

Я не сразу понял, что имел в виду Сороко, когда, обращаясь к судьям, назвал свои действия «всего-навсего» халатностью. Фальшивые акты? Шантаж? Оказалось, он имел в виду подмену фотографии во время обыска. История такова: надзирающие прокурорские инстанции сделали Сороко замечание — в деле Адамова маловато вещественных доказательств. Их, правда, не то чтобы маловато — вообще не было. И Сороко выехал в микрорайон одноэтажной застройки Витебска, где в приземистом однокомнатном домике обитали Адамовы. Дом их и сарай уже обыскивали. Сейчас решили ещё раз осмотреть сарай. Отогнали беспокойного пса, вынесли продавленный диван, и понятой среди старых школьных тетрадей подобрал с пола любительский снимок. Протянул Сороко. Мать Олега, стоявшая рядом, объяснила: на снимке — племянница с подружкой: видно, дочь летом альбом листала и карточка выпала. Потом снимок лежал на столе, в доме, пока составляли протокол. Затем перекочевал во внутренний карман Сороко. Тут-то и начались чудеса. В кабинете Журбы валялся изъятый у родственников Татьяны К. альбом. Полистав его, Сороко, по его словам, находит среди снимков Татьяны фото чуть меньшего формата, но — о чудо! — с идентичным изображением. Нет, не племянница, а Татьяна К. с подругой была на найденном снимке. Значит, Адамов, рассуждал Сороко, перед тем как выбросить похищенную у Татьяны К. сумку, принёс её в сарай, перебирал содержимое и выронил снимок. И забыл о нём. Ну, мы ему напомним!И Сороко отправляется в Минск, в областную психиатрическую больницу, куда всё-таки определил Адамова после его очередного отказа от «признания». О том, что там с Олегом происходило, речь позже. А сейчас — о фотографии. Как она появилась в деле? Ведь теперь известно — Адамов никогда не держал в руках сумку Татьяны К. , в которой, по словам её близких, мог быть такой снимок. Фотографию подменили. Кто? Альбом Татьяны К. был в распоряжении Сороко. Значит, он? Нет, категорически отказывается Сороко и многозначительно уточняет: к делу имели доступ оперативные работники милиции, а описи снимков не было сделано. Из альбома можно было взять любой из них и подменить им найденный. Да-да, виноват в халатности, признавал Сороко, забыл сделать опись. Только в халатности, не более!И суд в Риге констатирует: подмена фотоснимка — факт бесспорный, но кто это сделал, установить не удаётся. И — исключает эпизод из обвинения. Подсудимые улыбаются — это же их победа… Высший класс фальсификации! Ведь тот, кто подменил, сидит среди них, а наказать его нельзя. И факт дерзкого преступления против правосудия как бы повисает в воздухе. Становится словно бы не имеющим отношения к подсудимым. Хотя не исключено, что совершили они подмену сообща, потому что видели — дело Адамова «сыпалось» и им нужно было спасать себя. Не признавать ошибку и выпускать невиновного, а окончательно гробить, добивать его, лишь бы сохранить своё служебное положение. Ведь на случай провала они даже заготовили ещё одно подстраховочное (на их языке — «парашютное») обвинение — о «левых рейсах» и «краже песка»; оно тоже впоследствии лопнуло. Повязанные одним общим преступлением против закона, они попутно вытащили участника своей следственной группы Кирпиченка из грозившей ему судимости: этот оперработник, проверяя сигнал о краже мотоцикла, не мудрствуя, «навесил» её на подростков, принудив их кулаком к самооговору. Эпизод вскрылся позже, в момент следствия по делу Адамова. На Кирпиченка, так и не выведенного из следственной группы, завели уголовное дело. Вёл его «по-семейному» другой член следственной группы — Журба. А Сороко, будучи ещё и зональным прокурором, «надзирал» за ним (эффект «одной крыши»). Дело провели по всей форме: допросы, протоколы, постановление о прекращении… Что-что, а форму они блюли! И эта история на суде в Риге медленно, со скрипом, будто заржавевшая металлическая дверь, открылась. Она была логическим шагом к подмене фотоснимка. Подмена же грозила тяжёлой статьёй. Но вот угроза стала рассеиваться, как туча, из которой так и не грянул гром. Мало того: несмотря на бесспорность факта подмены, увенчавшей все антизаконные действия витебских ловкачей, все остальные их проделки судебная коллегия в Риге снисходительно назвала действиями, совершёнными «из ложно понятых интересов дела». Лишь Сороко удостоился другого мотива — «из карьеристских побуждении». Да разве не откровенно шкурные интересы руководили всеми ими, когда они фальсификацией актов, издевательствами и шантажом снова и снова ставили Адамова на колени? С этого момента в рижском процессе витебские пинкертоны стали выигрывать дело — в смысле переквалификации своих деяний на менее строгие статьи. Тут помогли им и свидетели, вдруг «забывшие», что говорили на предварительном следствии. Почему «забыли»? Ну, свидетели из работников милиции — ясно почему: корпоративная солидарность. А другие? Пожалели? Кто-то уговорил? Чем-то задобрил? Разные могут быть мотивы. Странно одно: если свидетель резко изменил показания значит, из двух один раз он солгал, так почему же за ложь, в которой он сам же себя и уличает, его не привлечь к уголовной ответственности? В законе есть такая статья — о лжесвидетельстве. Неработающая! И вот результат: огромный пласт следственной работы крошится и сыплется, изъеденный, как жучком-короедом, безнаказанной ложью. Ну как тут не радоваться подсудимым!Чем увенчается их радость — увидим. А пока последуем за Сороко в Минск, к Адамову, где его, теперь уже с помощью медицины, пытались снова поставить на колени.

Психиатрическая экспертиза

Я был там. Вначале я увидел высокие стены с колючей проволокой. За ними бесновались овчарки — их надсадный лай не прекращался ни на минуту. У входа — милицейская машина; переминались в ожидании конвойные. Лязгнуло за моей спиной несколько дверей, пахнуло смешанным запахом старого вокзала и переполненной больницы. Буданов, главврач Стражного судебно-психиатрического отделения, деловит и предупредителен. Справа и слева — двери с застеклёнными прорезями. Вижу: в палатах справа сидят на сдвинутых впритык койках закутанные в одеяла — мёрзнут, а слева, наоборот, раздеты до трусов, маются в тесноте из угла в угол. И у «правых», и у «левых» на лицах одинаковое выражение злой тупости. Мелькнула дикая мысль: может, особый следственный эксперимент? Оказалось, всё проще. — У нас правая сторона холодная, — будничной скороговоркой объясняет главврач, — там батареи слабые. А левая — горячая: когда строили, батарей налепили многовато. — И давно так?— Давненько. А вот туалет, он тоже «остеклён». Там группа, приведённая на оправку, — такая же теснота, движения каждого на виду у всех. Увидев нас, гримасничают. Ну да, конечно, психопаты же. Главврач уточняет — не все, лишь одна треть, как правило. Остальные — нормальны. И что ж, удивляюсь, всегда вместе — и те, и другие?— Ну здесь же не дом отдыха. Мы шли в кабинет главврача, а за дверьми не смолкали плач, смех, крики, а за толстыми стенами здания мощным звуковым фоном звучал надсадный лай. Да, знал, чем стращать своего подследственного Сороко!Что чувствовал здесь затравленный Адамов, панически боявшийся психиатрички? Из рассказа Буданова следует: Олег то хохотал, то играл в шашки, то сидел один у зарешеченного окна, шевеля губами. Отрицал преступление, объясняя: оговорил себя. Я прошу повторить эти слова, показываю их Буданову. Главврач кивает: записано правильно. Он, видимо, не догадывается, что я уже знаком с уголовным делом. Там в томе 8, страница 54 подшит подписанный им документ. Цитирую:»…В период правонарушения Адамов патологической мотивацией не руководствовался… в памяти сохранил основные обстоятельства содеянного…»В приговор, отмеривший Адамову 15 лет, это лживое утверждение перекочевало в таком виде:«Во время проведения судебно-психиатрической экспертизы Адамов, признавая свою вину в изнасиловании и убийстве, рассказал об этом врачам-психиатрам». И этот Буданов, солгавший вместе со своими коллегами — старшим врачом Д. И. Донской, психиатром Е. Ф. Снигиревой и психологом Е. Г. Горюшкиной (их подписи стоят под заключением), не только не привлечён к ответственности, но даже не дисквалифицирован!А он продолжает: да, следователь Сороко приезжал дважды. Проходил ли внутрь? Буданов не помнит… Пытался ли оказать на врачей давление? Ну что вы! Да, врачи с диагностической целью сделали два укола Адамову — для растормаживания, вполне законно: ввели в вену барбамил, а подкожно — кофеин. Это прекращает волевые задержки, человек говорит бесконтрольно и о себе самом. — Речь из Адамова как бы вытекала, — заметил Буданов. — Её запротоколировали. В ней всё то же — преступления не совершал. Спрашиваю: почему же дали следователю заключение о том, будто бы он признался? Нет, не вздрогнул, не изменился в лице главврач. Всё та же будничная скороговорка: составляя заключение, они неудачно сформулировали. Вот всё объяснение. В уголовное деле подшита исповедь Адамова:«Я сказал Буданову, что не делал преступления. Объяснил, как велось следствие. Но меня начали колоть. После этого выворачивало суставы. Я еле ходил. Меня опять вызывал Буданов, допрашивал. И опять я ему говорил, что не совершал…»Да, я знаю, есть такое явление — профессиональная деформация: следователям (не всем, конечно) большинство людей начинают казаться потенциальными преступниками; у врачей- хирургов (тоже, видимо, не у всех) притупляется способность чувствовать чужую боль. Но следователь, готовый ради карьеры упечь в тюрьму невиновного, но врач, помогающий ему своей ложью, — да разве это только профессиональная деформация? Разве не свидетельство нравственного одичания? Разве не преступление против человека и общества?…А приезжал Сороко не только для того, чтобы «пообщаться» с врачами. Всё с той же насмешливой улыбкой сказал Адамову:— Кончилась твоя песня: нашли во время обыска у тебя под диваном снимок Татьяны К.

Процент совести

Судили Адамова дважды. Первый суд, засомневавшись, направил дело на доследование. И вот второй суд. Вызваны следователи. Председательствующий В. А. Кононов спрашивает их: оказывали давление на Адамова? Сороко и Журба в ответ: нет. Не знаю, рассчитывал ли Кононов на другой ответ. Да можно ли было рассчитывать на внезапное пробуждение совести у этих двух людей, которые, не дрогнув, послали невиновного в тюрьму на срок до двухтысячного года?Я говорил с Кононовым. Он уже пенсионер, голос у него спокойный. Посетовал:— Да, неприятная получалось история. И, подумав, добавил:— Но мы же спрашивали следователей, они отрицали давление…Младенческая логика! А ведь Кононов был не рядовым судьёй — членом Витебского облсуда. Сложнейшие дела рассматривал. Как? Остаётся только догадываться. Итак, второй суд признаёт Адамова преступником. Куда ни обращались Адамов и его адвокат — везде отказ. Защищала Адамова и его бригада: друзья-водители ездили в Минск, в Москву. Без толку! Во все концы писали родители Олега. Удивительные получали ответы. Обращается, например, Василий Тимофеевич, отец Олега, в «Комсомольскую правду», а ответ приходит от прокурора Белорусской транспортной прокуратуры товарища Сороко: «На вашу жалобу, адресованную в редакцию, сообщаю, что в ходе следствия добыты доказательства…»Непробиваемая стена! Об эту стену колотились адвокаты, родственники, друзья и других несчастных, осуждённых за преступления Михасевича. Железобетонные выступы этой стены хорошо знакомы родственникам «трудных» подростков (на них так легко «навешивать» чужие преступления!), хозяйственникам нарушившим абсурдные инструкции, всем тем, кто оказался удобной заплатой на прорехах следствия. Сколько этих заплат — кто скажет? Кто сможет проверить массу дел, сошедших с конвейера правосудия в последние два десятка лет — в годы расцвета обвинительного уклона? Кто изменит устоявшийся образ суда как некоей карательной машины, калечащей человеческие судьбы? Да не сами ли работники правоохранительной (именно — правоохранительной, а не правонаступательной) системы?Да, именно они должны сказать наконец, из-за чего была возможной в нашем правосудии витебская модель: из-за фанатического пристрастия к красивой отчётности. Из-за не менее фанатического нежелания, несмотря на упорные выступления прессы, допустить адвоката на первую стадия следствия. Из-за развращённости следователей бесконтрольностью. Из-за того, что независимость суда фиктивна, а проверки судебных решений «липовые» — ведь надзорные инстанции отвечали жалобщикам, практически не изучая дела!История Адамова — это не только драма сломленного человека. Не только история лжеследствия. Не только «штрихи к портрету» того наследства, от которого мы отказываемся. Это итог нашего прошлого, основанного на мнимых успехах, вранье и самообмане. Как научиться жить не по лжи, а по правде? Как перестать поклоняться мифам? Как не обмануть себя полумерами? Как демонтировать, наконец, систему, порождающую лгунов и карьеристов, для которых жизнь другого человека — лишь ступенька служебного продвижения?Ведь оттого, что витебские лжеследователи осуждены, система, их породившая, не прекратила своё существование. А осуждены они были, на мой взгляд, весьма гуманно. Суд вменил им в вину отнюдь не всё, что было сотворено в деле Адамова. Подмену фотоснимка, например. Не удалось доказать, кто персонально это сделал. Итак, Сороко лишён свободы на 4, Журба и Кирпиченок — на 2 с половиной, Буньков — на 2 года. Последним трём сочли возможным считать наказание условным — с привлечением к труду на стройках народного хозяйства. И в зале суда их из-под стражи освободили. Я видел, как это было. Каждый из трёх, уходя из-за барьера, пожимал руку Сороко. Мать Олега Адамова Татьяна Григорьевна, схватив сына за рукав, твердила, не понимая:— Почему? Они такие же! Должны остаться! С тем рыжим!Ярко сияли в зале юпитеры, стрекотала кинокамера — это минские документалисты снимали фильм о деле Адамова. А Сороко, оставшийся за барьером один, смотрел вслед везучим коллегам, привычно сцепив за спиной руки и покачиваясь с носка на пятку. Взгляд его был угрюм и твёрд: он как бы продолжал демонстрировать, что он жертва Адамова. Такую теперь избрал себе роль человек, сказавший про себя — «прямой, как танк». Наверное, это самая уникальная конструкция «танка», способного подмять под свои гусеницы не только чужую, но и свою собственную жизнь. Призрак из мемуарного туманаАвторский комментарий спустя 17 лет… У этой истории было продолжение. Следователь Николай Игнатович, вычисливший и поймавший маньяка, стал в Белоруссии после этих публикаций в «Литгазете» народным любимцем, был избран депутатом союзного парламента, а ещё несколько лет спустя, в середине 90-х, — назначен генеральным прокурором республики. Именно эта история легла в основу художественного фильма «Место убийцы вакантно», вышедшего на экраны в начале 90-х. Не знаю, видел ли фильм бывший зональный прокурор Валерий Сороко, отбывавший в этот момент свой срок в колонии. Но знаю точно — он там вынашивал план отмщения всем тем, кто, по его убеждению, обрёк его на неволю. Нет, не себе он собирался мстить. Себя, любимого, в своих бедах, как выяснилось, он никогда не винил. Мстить он намеревался жертве своей преступной фальсификации — Олегу Адамову, отсидевшему по его вине 2 года. А ещё — следователю по особо важным делам Леониду Прошкину, выявившему механизм преступления бывшего прокурора, и мне, автору опубликованных в «Литературной газете» очерков. Все долгих четыре года он лихорадочно писал о себе и своём деле, пытаясь ревизовать судьбу, представив себя страстотерпцем, пострадавшим от рухнувшего в те годы тоталитарного режима. А выйдя на свободу и вернувшись в Минск, проявил чудеса предприимчивости: стал предпринимателем средней руки и, накопив деньжонок, издал за свой счёт, в собственной — авторской! — редакции, два мемуарных тома. Мне там досталось меньше всего. С протокольной точностью воспроизведены мои («занудные») вопросы к нему в момент беседы с ним в ИВС, блеск очков и пристальный («корреспондентский») взгляд. А вот на Адамова и Прошкина сочинитель мемуаров красок не пожалел. Годы отсидки, судя по этим мемуарам (800 страниц), изданным в Минске 50-тысячным тиражом и продававшимся в Москве, не изменили бывшего прокурора. Весь 1-й том посвящен той самой «нестойкости» Адамова, прервавшего блестящую карьеру Сороко. Про человека, из которого (по словам самого Адамова) он «кости вынул», заставив валяться в ногах и писать на себя жуткую напраслину, бывший прокурор пишет с презрением, не выбирая выражений. Но самый, я бы сказал, концептуальный — 2-й том, где он клеймит «двуликую Фемиду». В чём именно её двуликость, понять из клокочущих гневом строчек трудно. Ясно одно: Сороко, описывая своё состояние в роли допрашиваемого, вот-вот забьётся в конвульсиях от ненависти к приехавшему из Москвы следователю по особо важным делам Леониду Прошкину. Самое вежливое, что говорит о нем Сороко в книге, — это «монстр». Остальное невозможно цитировать — сплошь ругательства. Но чем дальше читаешь, тем рельефнее становится забавная ситуация, весьма ценная для психиатров: Сороко пытается всё то, что делал с Адамовым, приписать Прошкину, который будто бы оказывал на него, подследственного Сороко, психологическое давление. В его описаниях ничего конкретного нет, но авторские эмоции таковы, что в конце концов догадываешься: работает механизм вытеснения. Наделяя мемуарного «Леонида Прошкина» своими собственными чертами, автор изо всех сил бранит его, очищая тем самым собственный образ. Но чистка не получается. Потому что ведь единственный способ оправдаться — повторный суд. А повода для такого суда нет, и Сороко, как бывший прокурор, это отлично понимает. И, не рассчитывая на судебную реабилитацию, взвинчивает себя. Его описания собственных тюремных переживаний пародийно-пафосны: «Я был один, бесконечно один», «Еле сдерживая подступающие рыдания, как затравленный зверь, метался в камере». Казалось бы, очутившись в тюрьме, должен был подумать: а что чувствовал Адамов, которого он, Сороко, отправил ни за что ни про что на 15 лет такой маеты? Должен ахнуть и скрепя сердце сказать себе: «Какой же я был сволочью!» Ничего подобного! Ни на одной из восьмисот страниц! Хотя судьба буквально подталкивала Сороко к покаянию: во время этапа, когда его перевозили с другими заключенными, он попал в ту самую Витебскую тюрьму, где Адамов однажды ночью, впав в беспросветное отчаяние после допросов, пытался повеситься. Сороко описывает, как он, вначале поразившись такому мистическому совпадению, начинает деловито изучать все выступы на стенах камеры, чтобы убедить себя: нет, Адамов не хотел повеситься, это была инсценировка. Ну, конечно, сказать самому себе о себе правду — значит начать адски трудную работу душевного переустройства. Нет, легче ещё раз привычно солгать, надев на себя маску жертвы советского режима. Вот бывший прокурор, затем заключенный, описывает в том же пародийно-пафосном ключе свидание с женой: «Горький ком перекрыл дыхание», «Увидел полные слез огромные глаза жены», «На её запавшие щеки… медленно скатывались слезинки». Я читал, ожидая: ну хоть тут-то автор скажет, что ощутил чувство вины за пролитые женой слезы? Не сказал. Потому что душевно туп. Именно эта уникальная тупость делала его идеальным исполнителем в карательно-бездушной системе, в которой Сороко намеревался осуществить свою карьеру. В начале своих мемуаров он простодушно признаётся, что всегда хотел быть на виду и мечтал о карьере партийно-советского работника. Но поняв, что в правоохранительных органах нехватка кадров и там можно быстро выделиться, кинулся в эту сферу. И на самом деле довольно быстро стал зональным прокурором. В мечтах своих он, конечно, заносился выше — вплоть до поста генерального прокурора. А ведь она, эта карьера, и в самом деле могла состояться, если бы не люди, противостоявшие той системе, — честные, кропотливые следователи, все-таки вычислившие маньяка Михасевича. И затем — распутавшие дела, сфальсифицированные карьеристами типа Сороко. Мемуарное враньё бывшего прокурора не осталось безнаказанным. Леонид Георгиевич Прошкин, впоследствии известный адвокат, приехав в Минск, предъявил Валерию Илларионовичу Сороко иск о защите чести и достоинства, и суд этот иск удовлетворил. В результате чего изолгавшийся предприниматель-мемуарист расстался с крупной суммой денег. Да, конечно, мемуарное вранье бывает и неосознанным. Когда, например, автор, увлеченный ошибочной версией событий, дает им свою трактовку, не опуская существенных подробностей. Несостоявшийся же генпрокурор Сороко осознанно обращался с фактами так, будто это кусочки мозаики, из которых он волен сложить любую картину происшедшего. Подтасовать биографию. Ошельмовать несведущих. За что и понёс заслуженное наказание. Такое враньё — типично компенсаторская попытка шулерскими методами восстановить рухнувшую, высокую в прошлом, самооценку. Выбитый тюрьмой из общественного поля зрения, он судорожно пытался в него вернуться, потому что, цитирую его слова, «привык быть на виду». Избранный им путь возвращения не оригинален. В минувшие полтора десятка лет ошеломленные россияне уже не раз видели, как мутные волны перемен то возносили к высотам власти шулерствующих ловкачей, то низвергали, обнажая их мерзостное нутро, и как те, после публичного разоблачения, пытаясь удержаться на плаву, обрушивали на простодушного читателя мемуарно-лживые оправдания. Все эти бывшие — «банный» министр юстиции, «похожий на генпрокурора человек», пользовавшийся большим успехом у жриц любви, популярный в середине 90-х адвокат, организовавший кражу раритетов из библиотеки, — и не собирались каяться. Их шулерская суть осталась неизменной, поэтому их следующее желание после очередной катастрофы логично — обмануть! Ещё раз! Авось да поверят! Если не все, то хоть кто- то. А заодно — отыграться на своих обидчиках. Отомстить. Унизить. И за счет этого самому возвыситься. Им не может быть стыдно, потому что стыд — это восставшая совесть, а переживание стыда (через покаяние!) — это обновление души, это победа добра над злом на территории одного «Я». Их же совесть парализована ложью. Да, они нравственные калеки, не ведающие спасительного чувства вины. Их жаль. Именно так — с сочувствием к их уродству — и надо относиться. В надежде, что однажды все-таки совесть в них оживет.