О чем к ночи не говорятСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Бабка моя, Алёна Ивановна, была высокой, всегда казалась моложе подруг и соседок. Длинная чёрная коса, традиционно уложенная на затылке, старила ненамного. Блестящие карие глаза деревенской учительницы глядели из-под очков строго, надменно. Насколько помню, она всегда скрытничала, всегда себе на уме. Больше молчала, чем говорила, предпочитая потёртый томик Гончарова да тиканье старых часов в тишине древнего дома. Тогда, в детстве, я тосковал. Когда от скуки склеивались даже мысли, я брал огрызок карандаша и кусок старых обоев. Дремота отступала, а желтоватый лист покрывали драконы и рыцари на конях, танки, палящие по Рейхстагу, и чудовища, удивительно живые и жуткие. Теперь рисунки ворохом лежали передо мной на журнальном столике, рядом с черно-белой фотографией спавшей в могиле бабушки. Она всегда протестовала, чтобы я приезжал на похороны, и не раз поминала об этом, грозя длинным пальцем. Телеграмму дала соседка, Настасья Васильевна, круглая седая старуха в мохнатом зелёном платке и бородавкой на носу. На кладбище она беспрестанно крестилась, неразборчиво шептала молитвы и охала, хватаясь за поясницу. Осенний дождь упорно молотил по жухлой крапиве и ржавым изгородям, словно вознамерившись, во что бы то ни стало выбить слезу по покойнице. Плакать я не мог, но тоска и ранящее чувство одиночества уже запустили щупальца в очерствевшее сердце. Жена Наталья крепко сжала мою руку, обняв сына Ваню. Комья чёрной земли вперемешку с жёлтой глиной осыпались под моими ботинками в неуютную могилу, прямо на кроваво-красный гроб (других местное похоронное бюро не держало из принципа). Зачерпнув горсть грязи, я бросил её в глубокую яму, услышав, как загремели по деревянной крышке мелкие камни. Бабка Настасья шумно высморкалась и уже наладилась голосить, как я рассчитался с копальщиками и отдал команду зарывать. – Да ты погоди, Сёмка, – обиженно засуетилась соседка, протягивая комок мятой бумаги, – на вот, держи. В кулаке у неё нашли, так и не разжали, пальцы ломали. Я молча сунул его в карман джинсов, думая изучить дома, и вежливо откланялся. Мы долго шли по просёлочной дороге, размытой дождями и колёсами редких телег – бабушкин, а теперь мой дом стоял далеко на отшибе, у самого леса. Трёхгодовалый Ванька быстро устал и захныкал, пришлось посадить его на плечи. Наташа молчала, спрятав озябшие руки в раскатанные рукава и любуясь вечереющим небом. Она не любила похороны с тех пор, как проводила всю семью в мир иной, выжив одна в разбившемся автобусе. Изба встретила нас промозглой сыростью и тьмой. Жена зажгла тусклую жёлтую лампочку, я отпустил сына на пол и затопил небольшую печь. Поужинав яичницей с чаем, мы занялись каждый своим делом: Наташа достала клубок и спицы, Ванька усердно возился с игрушечным «Камазом», а я отыскал мешок со старыми рисунками, высыпав их на стол. От увиденного кружилась голова. Я стал профессиональным художником-иллюстратором, но лучше всего удавались монстры, это признавали все. И глядя на исчёрканные карандашом обои, я понимал, что началось всё здесь. Бабушка растила меня одна, родителей я никогда не знал. Более того, если я начинал расспрашивать о них в очередной раз, она резко обрывала меня:– Ничего нового я тебе не скажу. Отца медведь задрал, мать умерла от воспаления лёгких. Что ещё спрашивать? Да ещё и на ночь!И торопливо что-то шептала. Помнится, я обиженно сопел и забивался в угол со своими обрывками обоев и рисовал, мечтая, как родители заберут меня и станут сдувать пылинки. Чудовища в такие минуты получались особенно живыми и кровожадными. Нельзя сказать, чтобы мы были привязаны друг к другу. Бабушка всегда обшивала меня и пекла вкусные пироги с клюквой. А я старался не обижать её. Но сейчас она покоится в ледяной могиле, а я так ничего и не знаю о своей семье. ЮДушу бы продал за то, чтобы родителей увидеть!» - пробормотал я и вытянул ноги поближе к печке. Казалось, бабушка скорбно пождала губы на фотографии. Наташа неодобрительно покосилась на меня, но смолчала. Вдруг среди вороха бумаг мелькнула бледно-розовая школьная тетрадка, которой я не помнил. Страницы в клетку были старыми, истёртыми, и строчки, написанные аккуратным бабушкиным почерком, едва виднелись из-за выцветших чернил. Но кое-что я всё-таки смог прочесть. »…никогда, никогда не верила… всякая чертовщина… Не ходи за Чёрную речку… Смея… страшно… Весь чёрный… Больно… и с пузом… девятый месяц… ребёнок… Семён… дьявол, дья… не отдам! мой! Заговор…». Я отложил тетрадку, недоумённо почёсывая затылок: какой «дьявол», если она всю жизнь гордилась тем, что ярая атеистка? Сколько же я не знал о ней того, что скрывал этот ветхий дневник?За окнами из чернильной тьмы ахнула дальняя вспышка, донёсся глухой рык грома. Я уронил карандаш на бумагу, Ванька вскрикнул, перевернув грузовик. В этот момент свет мигнул и погас. И тут же зажёгся снова. – Гроза, – удивилась жена. Бабка моя, Алёна Ивановна, была высокой, всегда казалась моложе подруг и соседок. Длинная чёрная коса, традиционно уложенная на затылке, старила ненамного. Блестящие карие глаза деревенской учительницы глядели из-под очков строго, надменно. Насколько помню, она всегда скрытничала, всегда себе на уме. Больше молчала, чем говорила, предпочитая потёртый томик Гончарова да тиканье старых часов в тишине древнего дома. Тогда, в детстве, я тосковал. Когда от скуки склеивались даже мысли, я брал огрызок карандаша и кусок старых обоев. Дремота отступала, а желтоватый лист покрывали драконы и рыцари на конях, танки, палящие по Рейхстагу, и чудовища, удивительно живые и жуткие. Теперь рисунки ворохом лежали передо мной на журнальном столике, рядом с черно-белой фотографией спавшей в могиле бабушки. Она всегда протестовала, чтобы я приезжал на похороны, и не раз поминала об этом, грозя длинным пальцем. Телеграмму дала соседка, Настасья Васильевна, круглая седая старуха в мохнатом зелёном платке и бородавкой на носу. На кладбище она беспрестанно крестилась, неразборчиво шептала молитвы и охала, хватаясь за поясницу. Осенний дождь упорно молотил по жухлой крапиве и ржавым изгородям, словно вознамерившись, во что бы то ни стало выбить слезу по покойнице. Плакать я не мог, но тоска и ранящее чувство одиночества уже запустили щупальца в очерствевшее сердце. Жена Наталья крепко сжала мою руку, обняв сына Ваню. Комья чёрной земли вперемешку с жёлтой глиной осыпались под моими ботинками в неуютную могилу, прямо на кроваво-красный гроб (других местное похоронное бюро не держало из принципа). Зачерпнув горсть грязи, я бросил её в глубокую яму, услышав, как загремели по деревянной крышке мелкие камни. Бабка Настасья шумно высморкалась и уже наладилась голосить, как я рассчитался с копальщиками и отдал команду зарывать. – Да ты погоди, Сёмка, – обиженно засуетилась соседка, протягивая комок мятой бумаги, – на вот, держи. В кулаке у неё нашли, так и не разжали, пальцы ломали. Я молча сунул его в карман джинсов, думая изучить дома, и вежливо откланялся. Мы долго шли по просёлочной дороге, размытой дождями и колёсами редких телег – бабушкин, а теперь мой дом стоял далеко на отшибе, у самого леса. Трёхгодовалый Ванька быстро устал и захныкал, пришлось посадить его на плечи. Наташа молчала, спрятав озябшие руки в раскатанные рукава и любуясь вечереющим небом. Она не любила похороны с тех пор, как проводила всю семью в мир иной, выжив одна в разбившемся автобусе. Изба встретила нас промозглой сыростью и тьмой. Жена зажгла тусклую жёлтую лампочку, я отпустил сына на пол и затопил небольшую печь. Поужинав яичницей с чаем, мы занялись каждый своим делом: Наташа достала клубок и спицы, Ванька усердно возился с игрушечным «Камазом», а я отыскал мешок со старыми рисунками, высыпав их на стол. От увиденного кружилась голова. Я стал профессиональным художником-иллюстратором, но лучше всего удавались монстры, это признавали все. И глядя на исчёрканные карандашом обои, я понимал, что началось всё здесь. Бабушка растила меня одна, родителей я никогда не знал. Более того, если я начинал расспрашивать о них в очередной раз, она резко обрывала меня:– Ничего нового я тебе не скажу. Отца медведь задрал, мать умерла от воспаления лёгких. Что ещё спрашивать? Да ещё и на ночь!И торопливо что-то шептала. Помнится, я обиженно сопел и забивался в угол со своими обрывками обоев и рисовал, мечтая, как родители заберут меня и станут сдувать пылинки. Чудовища в такие минуты получались особенно живыми и кровожадными. Нельзя сказать, чтобы мы были привязаны друг к другу. Бабушка всегда обшивала меня и пекла вкусные пироги с клюквой. А я старался не обижать её. Но сейчас она покоится в ледяной могиле, а я так ничего и не знаю о своей семье. ЮДушу бы продал за то, чтобы родителей увидеть!» - пробормотал я и вытянул ноги поближе к печке. Казалось, бабушка скорбно пождала губы на фотографии. Наташа неодобрительно покосилась на меня, но смолчала. Вдруг среди вороха бумаг мелькнула бледно-розовая школьная тетрадка, которой я не помнил. Страницы в клетку были старыми, истёртыми, и строчки, написанные аккуратным бабушкиным почерком, едва виднелись из-за выцветших чернил. Но кое-что я всё-таки смог прочесть. »…никогда, никогда не верила… всякая чертовщина… Не ходи за Чёрную речку… Смея… страшно… Весь чёрный… Больно… и с пузом… девятый месяц… ребёнок… Семён… дьявол, дья… не отдам! мой! Заговор…». Я отложил тетрадку, недоумённо почёсывая затылок: какой «дьявол», если она всю жизнь гордилась тем, что ярая атеистка? Сколько же я не знал о ней того, что скрывал этот ветхий дневник?За окнами из чернильной тьмы ахнула дальняя вспышка, донёсся глухой рык грома. Я уронил карандаш на бумагу, Ванька вскрикнул, перевернув грузовик. В этот момент свет мигнул и погас. И тут же зажёгся снова. – Гроза, – удивилась жена. – Ничего, завтра будем дома. Я бросил взгляд на рисунки и замер: что-то изменилось. Опустившись на колени, прочёл: «НИКАКАЯ ОНА ТЕБЕ НЕ БАБУШКА, СТАРАЯ ШЛЮХА». Почерк был кривой, вдавленный в бумагу, и незнакомый. Разряды молний зачастили как артиллерийские залпы. Гром приближался к дому, рокоча у Чёрной речки на перекатах. – Наташа, – просипел я, утихомиривая сердцебиение, – это ты написала?Она отложила вязание и наклонилась ко мне. Покачав головой, жена взяла на руки сына, чтобы уложить на диване. Лампочка вспыхнула и потухла, чтобы загореться через пару мгновений снова. Ванька, скуксившись, заревел. – Зажги свечку, что ли, – попросила Наташа, расстилая одеяла. Я распахнул дверцы кухонного шкафа, нашаривая парафиновые цилиндры и спички. Зажигая вторую свечу, я скользнул взглядом по рисункам и облизнул пересохшие губы. Прежнюю надпись перечёркивала новая: «МАТЬ СДОХЛА, ОТЕЦ ИДЁТ». На карандаш надавили так сильно, что грифель сломался. Лицо бабушки на фотографии исказилось от крика, руки указывали на бёдра. «Задница? Штаны? Карман!». Я торопливо вынул мятый комок и развернул. Свет ослепительно жахнул и лампочка, не выдержав, треснула. По комнате пронеслось чьё-то ледяное дыхание, погасив свечи. В темноте раздался крик ребёнка, полный страха и боли. Матерясь, я нащупал в кармане зажигалку и щёлкнул кремнем. Мелькнули стены, диван, белое лицо жены и Ванька, мой Ванька… Молния полыхнула так, что осветило каждый угол. Мальчик по-паучьи полз по притолоке, а когда я окликнул его, он свесил голову и зашипел, оскалив длинные острые зубы. За стенами страшно громыхнуло, заглушив Наташин вопль. Она орала так, будто у неё отняли душу. Огонёк угас и я чиркнул снова, обжигая пальцы. Но вместо жены увидел лишь опущенную голову, кисти и колени, что торчали из дощатой стены, поглотившей всё остальное. На миг она подняла голову, и я отшатнулся в ужасе: по лицу бежала кровь из выдранных глазниц. Огрызок бумаги дрогнул в руке от ветра, когда входная дверь протяжно скрипнула. Я запоздало поднёс зажигалку к записке. Бабушкин почерк так и прыгал:«Нечисть болотная, нечисть подколодная, от синего тумана, от черного дурмана, где гнилой колос, где седой волос, где красная тряпица, порченка-трясовица, не той тропой пойду, пойду в церковные ворота, зажгу свечу не венчальную, а свечу поминальную, помяну нечистую силу за упокой. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь». Я что-то просипел, но губы не слушались. От порога влажно несло землёй и кровью. Мертвенные всполохи освещали громадную фигуру, от которой шёл пар. «Я ЗДЕСЬ».