Не наступай на радугуСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

В сумерках кровь текла по небу, такая густая, что в нее можно было окунуть кисти. И как только можно называть закат прекрасным?В студиях даже ночью работа не прекращается, и не думаю, что все шесть этажей упустили то, что расцвело прямо в воздухе, над их головами. Наверняка работает Мюриэл, моя соседка по этажу. Она работает почти всегда ночью. Она маленькая, худенькая и бледная, словно птичка. Впрочем, мне кажется, не все так просто с ней. Меня теперь не обманешь. Научился я кое-чему в последнее время. Понял, к примеру, что в живописи главное сокрыто под слоем краски. Когда смотришь долго и пристально, оно постепенно проявляется. Медленно… медленно… но верно. И значение картины становится ясным. Мне не надо смотреть на Мюриэл, чтобы понять значение ее слов. Она считает, что я ей нравлюсь, но это бред. Я не могу ничего предложить взамен. Я беден, черен и подвержен темноте. Мой отец перестал в меня вкладываться. Эрберт уехал, а мать умерла. Раньше, чем я что-то смог о ней узнать. Улица, студии, окна и коридоры - все захлебнулось кровью и умирало в агонии ночи, а потом пошел дождь. Дождь шел всю ночь, а потом настало утро. Выглянуло солнце. Такое прекрасное солнце. И - радуга. Ох, хоть бы не наступить. По-моему, сегодня вторник. Может быть, и не вторник вовсе. Это совершенно не важно. Любой день пригоден для создания шедевра. Главное - дать идее вызреть. И вот, когда внутри вас все уже готово, необходим маленький лучик инспирации… маленький всплеск многоцветья во тьме. Я готов. Я готов принять этот день в свои объятья так, как принимают давно утерянного родственника. Я хожу вдоль стен, стараясь не наступить. Стены хорошо знакомы мне. Останавливаюсь у полки потрепанных книг в углу. Пробегаюсь взглядам по корешкам. Я могу рассказать вам, что это за книги. Я могу, могу, могу. Не знаю, должен ли. Не знаю, слушаете ли вы. Не знаю, есть ли вообще хоть кто-то, кто может сейчас меня слышать. Но это - биографии, в основном; биографии художников, чьи работы были слепо отвергнуты критикой и лишились признания. Просто за то, что они выражали свой взгляд на искусство иначе, чем другие. Справедливо? Я не знаю ничего о справедливости. Утром я проснулся и сказал себе: я готов. Я позвонил Марку и сказал ему, что сегодня нарисую свою лучшую картину. Думаю, благодаря ей мое имя - и моя работа - будут здесь же, на этих же полках, в рядах моих вдохновителей. Хочется верить, что и я смогу вдохновить новые поколения опальных мастеров. Раньше я мог об этом лишь мечтать. Все мои мечты были пронизаны надеждой. Но сейчас я знаю, что смогу. Пришло время создать шедевр. Вот только бы не наступить. Есть, впрочем, и другие книги. Возьмем одну наугад и прочтем: «Радуга принадлежит к группе оптических погодных явлений. Наблюдается она во время дождя, так как причиной ее возникновения являются процессы преломления солнечных лучей при прохождении сквозь капли дождя». Какая бездна сухости и безжизненности! Разе могут слова быть сильнее красок шедевральной картины?А началось все так. Я проснулся, встал в кровати. Скрип - сразу на всю комнату, кровати в этих комнатах жутко старые, с сеток осыпается ржавчина. Бреду к умывальнику, смотрю в треснувшее наискось зеркало, на соплях держащееся на стене. Большие глаза, большие губы, коричневая кожа - все это от матери. Очень жаль. Мало кто вот так вот, сходу, поверит в то, что я художник, а не, скажем, маляр. А знаете, в чем разница между маляром и художником? Художник умнее. Чувство цвета - признак высокоорганизованного ума. Да и разве я виноват, что мой отец был женат на негритянке? На все наплевать. Я был доверен старому Эрберту и кое-чему научился. А еще, если бы не Эрберт, я никогда не узнал бы, что отец, например, боялся вуду. Наивный дурак и дебошир! Нельзя бояться того, что не может ударить тебя ножом. Нож… лезвие… я не должен наступать. Одна осечка - и все. Шедевр будет испорчен. Но я не оступлюсь. Я продержусь долго. Но мы уходим от темы, правда? Запоминайте все, в мельчайших подробностях. Вы ведь потом сами захотите узнать это все, когда будете создавать свой шедевр. Биографии на полках… они стремятся уловить каждую секунду, каждую маленькую подробность художественного метода, каждую деталь, вплоть до того, какие художник носил носки. Вплоть до распорядка дня! Что ж, в моем случае все гораздо проще. И компактнее. Я поведаю, как создать шедевр за один день. Приготовления просты. И на мне нет носков. Я выбросил их вместе с прочим хламом четыре дня назад. Ловите… каждую деталь…Смотрю в трещину на зеркале. Чернота. Чернота так манит. Выкручиваю кран, шипящая струя мутной воды падает мне в руки. Бросаю пригоршню в лицо. Мысли чуть лучше идут после этого. Глаза видят лучше. Я привык к темноте, потому что сюда никак не проведут стабильный свет, и почти во всех студиях царит полумрак. Многие жалуются. Но не я. В конце концов, это просто старое, необустроенное общежитие для нищих художников. В сумерках кровь текла по небу, такая густая, что в нее можно было окунуть кисти. И как только можно называть закат прекрасным?В студиях даже ночью работа не прекращается, и не думаю, что все шесть этажей упустили то, что расцвело прямо в воздухе, над их головами. Наверняка работает Мюриэл, моя соседка по этажу. Она работает почти всегда ночью. Она маленькая, худенькая и бледная, словно птичка. Впрочем, мне кажется, не все так просто с ней. Меня теперь не обманешь. Научился я кое-чему в последнее время. Понял, к примеру, что в живописи главное сокрыто под слоем краски. Когда смотришь долго и пристально, оно постепенно проявляется. Медленно… медленно… но верно. И значение картины становится ясным. Мне не надо смотреть на Мюриэл, чтобы понять значение ее слов. Она считает, что я ей нравлюсь, но это бред. Я не могу ничего предложить взамен. Я беден, черен и подвержен темноте. Мой отец перестал в меня вкладываться. Эрберт уехал, а мать умерла. Раньше, чем я что-то смог о ней узнать. Улица, студии, окна и коридоры - все захлебнулось кровью и умирало в агонии ночи, а потом пошел дождь. Дождь шел всю ночь, а потом настало утро. Выглянуло солнце. Такое прекрасное солнце. И - радуга. Ох, хоть бы не наступить. По-моему, сегодня вторник. Может быть, и не вторник вовсе. Это совершенно не важно. Любой день пригоден для создания шедевра. Главное - дать идее вызреть. И вот, когда внутри вас все уже готово, необходим маленький лучик инспирации… маленький всплеск многоцветья во тьме. Я готов. Я готов принять этот день в свои объятья так, как принимают давно утерянного родственника. Я хожу вдоль стен, стараясь не наступить. Стены хорошо знакомы мне. Останавливаюсь у полки потрепанных книг в углу. Пробегаюсь взглядам по корешкам. Я могу рассказать вам, что это за книги. Я могу, могу, могу. Не знаю, должен ли. Не знаю, слушаете ли вы. Не знаю, есть ли вообще хоть кто-то, кто может сейчас меня слышать. Но это - биографии, в основном; биографии художников, чьи работы были слепо отвергнуты критикой и лишились признания. Просто за то, что они выражали свой взгляд на искусство иначе, чем другие. Справедливо? Я не знаю ничего о справедливости. Утром я проснулся и сказал себе: я готов. Я позвонил Марку и сказал ему, что сегодня нарисую свою лучшую картину. Думаю, благодаря ей мое имя - и моя работа - будут здесь же, на этих же полках, в рядах моих вдохновителей. Хочется верить, что и я смогу вдохновить новые поколения опальных мастеров. Раньше я мог об этом лишь мечтать. Все мои мечты были пронизаны надеждой. Но сейчас я знаю, что смогу. Пришло время создать шедевр. Вот только бы не наступить. Есть, впрочем, и другие книги. Возьмем одну наугад и прочтем: «Радуга принадлежит к группе оптических погодных явлений. Наблюдается она во время дождя, так как причиной ее возникновения являются процессы преломления солнечных лучей при прохождении сквозь капли дождя». Какая бездна сухости и безжизненности! Разе могут слова быть сильнее красок шедевральной картины?А началось все так. Я проснулся, встал в кровати. Скрип - сразу на всю комнату, кровати в этих комнатах жутко старые, с сеток осыпается ржавчина. Бреду к умывальнику, смотрю в треснувшее наискось зеркало, на соплях держащееся на стене. Большие глаза, большие губы, коричневая кожа - все это от матери. Очень жаль. Мало кто вот так вот, сходу, поверит в то, что я художник, а не, скажем, маляр. А знаете, в чем разница между маляром и художником? Художник умнее. Чувство цвета - признак высокоорганизованного ума. Да и разве я виноват, что мой отец был женат на негритянке? На все наплевать. Я был доверен старому Эрберту и кое-чему научился. А еще, если бы не Эрберт, я никогда не узнал бы, что отец, например, боялся вуду. Наивный дурак и дебошир! Нельзя бояться того, что не может ударить тебя ножом. Нож… лезвие… я не должен наступать. Одна осечка - и все. Шедевр будет испорчен. Но я не оступлюсь. Я продержусь долго. Но мы уходим от темы, правда? Запоминайте все, в мельчайших подробностях. Вы ведь потом сами захотите узнать это все, когда будете создавать свой шедевр. Биографии на полках… они стремятся уловить каждую секунду, каждую маленькую подробность художественного метода, каждую деталь, вплоть до того, какие художник носил носки. Вплоть до распорядка дня! Что ж, в моем случае все гораздо проще. И компактнее. Я поведаю, как создать шедевр за один день. Приготовления просты. И на мне нет носков. Я выбросил их вместе с прочим хламом четыре дня назад. Ловите… каждую деталь…Смотрю в трещину на зеркале. Чернота. Чернота так манит. Выкручиваю кран, шипящая струя мутной воды падает мне в руки. Бросаю пригоршню в лицо. Мысли чуть лучше идут после этого. Глаза видят лучше. Я привык к темноте, потому что сюда никак не проведут стабильный свет, и почти во всех студиях царит полумрак. Многие жалуются. Но не я. В конце концов, это просто старое, необустроенное общежитие для нищих художников. Чаще молодых, но бывают и старые. Они - отдельное зрелище. Господи Боже ты мой, прожить столько лет и не создать шедевр! Все только рисуют свои запыленные яблоки, приникшие к винным бутылкам, да голые тела натурщиц, которых вчера трахали на этих же скрипучих лежаках, на которых они теперь позируют - вся разница в красных тряпках, их накинули на каркасы, чтобы задрапировать хоть как-то ржавчину и стыд… Неужели так сложно смотреть шире? Только свежий взгляд обеспечивает новизну, а новизна сама собой порождает гениальность. Вот рисуете, вы, допустим, тело. Неужели вы настолько наивны, что считаете - простые краски могут запечатлеть это все в величии, грехе и глубине? Сама жизнь вокруг нас насыщена соками телесными, что сами по себе - ярче и пресыщеннее любой пастели, акварели и гуаши; чтобы создать реалистичный шедевр, вы должны решиться на безумную, неисполнимую, безнадежную авантюру! Вы должны обдурить жизнь. Только так - и никак иначе. И я почти сделал это. Главное - не наступить. Я понял, что картина будет называться «Радуга», как только выглянул за пыльное, все в жировых разводах, стекло окна. Дыхание перехватило. Было раннее утро, и она - радуга - стояла в небе: всю ночь шел дождь. Вот оно! Ничего другого не нужно! Радуга - проявление всех наших стремлений и глупых мечт, самая совершенная палитра, предложенная нам самим Богом. Каждый охотник желает знать, где сидит фазан… ха, ха, ха, как наивно, но как чертовски точно! Ухватите фазана за бока? Только человек с инстинктом охотника создает шедевры. Во многом это - охота: за сюжетом, за вдохновением. А какой вы тип охотника? Вы паук, плетущий сеть, или рысь, ступающая тихо и смертоносно? Вы преследуете? Или вы предпочтете затаиться? А, быть может, вы сделаете звонок? Один-единственный телефонный звонок. Трубка красна, как подсыхающая кровь. Красный корпус телефона, красная трубка, черные завитки провода - как волосы, налипшие на камень Каина, опущенный на голову Авеля; как темные вены, оплетающие сердце человеческое. Я звоню Марку и смотрю на старый, порванный с краю календарь за прошлый год. По коже моей все еще бегут струйки воды. Приятно холодят каждый выступ, каждое мое маленькое художественное несовершенство. Кто-то может говорить о «черной эстетике» - ха! Я знаю лишь одно: резец Бога работал над моим отцом недостаточно хорошо, а бедную мою глупую мать похоронили раньше, чем я смог ее запомнить! Доморощенное вуду! Вуду для аристократии! Ха!В животе порхают мотыльки. К воде добавляется пот. Гудки, гудки, гудки. Почему Марк не отвечает? Он ведь должен быть там, в своей студии, этажом ниже. Марк - типичный еврей с дешевым французским налетом. Он завязывает шарф в двойной узел и целует девушек. Маленьких, хрупких девушек. Таких, как Мюриэл. Художницы, натурщицы - все они проскальзывают в его жизни бесконечным, многоцветным и совершенно незапоминающимся потоком. Марк, впрочем, на свою беду, совершенно не умеет рисовать их. Марк - кубист. Уродливые нагромождения фигур на его полотнах должны что-то говорить зрителю, взывать к каким-то сокровенным, первобытным чувствам. О, Марк! Я влюблен в твою непосредственность, в твою распущенность и бесталанность. Ты близок к тому, чтобы заглянуть за грань. Вполне возможно, ты глядишь за грань. Но что ты там видишь? Бездушная геометрия? Плотоядное томление выверенных углов, острых и тупых? Как же так, Марк? Я ведь тоже заглядывал - и ничего из того, что ты рисуешь, там нет! Никакой абстрактной чуши - конкретика, данная в ярких красках! Там, за краем, идет бесконечный дождь - красные капли бьют по макушкам черных демонов, но вот однажды, под утро, когда кажется, что просвета нет, черные облака прорезает вечный, игривый и такой прекрасный, что слезы сами наворачиваются на глаза, радужный серп…Он поднимает трубку. Господи, он поднимает трубку! Да! Я готов смеяться и рыдать. Меня сотрясает дрожь, когда я слышу его голос. Марк, ты должен придти. Ты должен придти и заглянуть за грань вместе со мной. Это будет настоящий шедевр, обещаю тебе. Это то, к чему мы, художники, стремимся всю сознательную жизнь. Я понимаю, Марк, тебе не хватает таланта, но после того, как ты увидишь эту радугу - одну-единственную, неповторимую, грандиозную - я обещаю тебе, Марк, у тебя больше не будет никаких причин печься о мертвой геометрии и о вульгарном абстракте. Только конкретика. Живая конкретика. Я кладу трубку и закрываю глаза на мгновение. Прислушиваюсь к звукам на этаже. Мюриэл живет напротив. Она маленькая и худая, как птичка. Бледная, как маленькая смерть. Мне очень жаль ее, потому что ни единого звука не доносится из ее комнаты. Тихая жизнь мышки, скребущейся за стенкой. Ночью она рисует. Она говорит, что ночью приходит вдохновение. Ее картины - урбанизм, помноженный на эскапизм. Квадратики горящих безумно-желтым окон, луна и черные кошки, когтями вцепившиеся в эту луну, бледную, раздутую, как лик утопленника. До поры я тоже думал, что ночь плодотворна, но этим утром все решилось. Этим утром тучи прорезала радуга. Разве возможно увидеть радугу ночью? Разве права ночь, что обрывает свету путь к созданию такой красоты? К черту ночное время! Ненавижу луну и звезды!Где же ты, Марк? Где твоя легкая, уверенная, летящая поступь? Почему не скрипят ступеньки? О Боже, а я ведь совсем забылся! Столько всего еще нужно успеть! Подготовиться!Нервозность - оправдана. Она есть, а вот страха - ни капельки. Я не боюсь того, что вот-вот произойдет. Я исполнен ожидания развязки. Ставлю мольберт перед окном. Отдергиваю с одной стороны окна прожженные окурками в нескольких местах шторы. Полоса света падает на пол. Радуга! Она еще видна! Как замечательно - мне ведь даже не придется воскрешать ее в уме снова и снова, скрипя зубами от такой нестерпимой и многоцветной красоты!Креплю к мольберту жестяной поддон и проверяю, все ли мои кисти на месте. Точные, серебристо посверкивающие, наточенные до невозможности кисти. Они все здесь - я купил их на прошлой неделе, внимательно изучил и несколько раз опробовал. Подол штор местами превратился в бахрому. Конечно же, шторы - не самое подобающее полотно для моих кистей. А вот и Марк. Я узнаю эту походку из сотен других. Он подходит к моей двери. Кашляет. Марк часто кашляет. Кто-то считает, что это чахотка, но, думается мне, все из-за его французских контрафактных сигарет. Кашель обычно не красит человека, но Марку он только добавляет всеобщей любви и восхищения. О нем рады позаботиться. Марк - всеобщий любимый больной; у него изысканный, мелодичный кашель. А когда я, после ночного бдения, принес в свою затемненную обитель простуду, я чихал и кашлял мучительно долго и воистину уродливо. Что поделать - это все столь тонкие особенности…Я впускаю его. В глазах Марка - привычные полу-скука и полу-жизнь. Он выслушивает меня так, как подобает в его ситуации выслушать: с легкой ленцой, с кивками головы, руки аккуратно спрятаны в карманы, а сквозняк, гуляющий в коридоре, треплет его курчавые волосы и завязанный в два узла шарф на горле. Он являет сейчас собой идеальный портрет эгоистичного художника. Все творцы эгоистичны. Марк это знает. Но двойная ирония в том, что это знаю и я. Что я собираюсь показать ему, насколько мы, художники, порой забываемся в стремлении ухватить вдохновение за хвост! Я притворяю за ним дверь. Я подвожу его к окну и говорю: посмотри, Марк, вот она - радуга, идеальная палитра, данная нам самим Богом, и он кивает, потому что, скорее всего, в Бога попросту не верит. Я говорю: ты можешь себе представить, как рисуешь картину с этого дивного многоцветья? Можешь представить, как через нестандартный художественный подход эта маленькая частичка обыденного мира обретает совершенно новое, совершенно иное звучание? И снова он кивает, но в глазах, в серых и отрешенных глазах Марка, на самом дне мне виден некий далекий отклик, некое понимание-против-воли. Марк все-таки - настоящий художник, а не черномазый полукровка-выскочка, по протекции друга отца заброшенный в художественное училище и прозябающий в полутемной студии со ржавой кроватью и треснутым зеркалом. Даже в местном убожестве Марк остается французом; мысли его - там, вдалеке, средь площадных огней Монмартра, средь болезненного мерцания красных фонарей, у стобов которых причудливыми и смертельно красивыми бабочками вьются дешево продающиеся женщины; там, у башни Эйфеля, в Париже, а вы сами знаете, как повелось говорить у нас, художников - увидев Париж, можно и умереть…Посмотри, Марк, как прекрасна эта радуга, почти кричу я и слепо шарю по жестяному поддону, пытаясь найти самую острую и самую точную кисть. Посмотри же - это само природное совершенство! - кричу я, и вижу в его глазах непонимание, трещины на льдинах праздного отчуждения, легкое любопытство вкупе с брезгливым удивлением. Посмотри! - говорю я и макаю кисть в краску, в яркую краску, текущую там, за хрупкой бледной кожей гортани. Марк не скажет мне, что думает по поводу моих измышлений. Он только хрипит и вяло бьется, пока я погружаю кисть все глубже и глубже в его палитру, а потом резко вырываю - с отточенного лезвия капли взлетают в воздух, образуя на мгновение идеальную дугу в воздухе. Смотри же, посредственность - именно так, большой кровью, создаются идеальные картины!Когда всяческое движение с его стороны утихает, я осторожно, с величайшим почтением укладываю свою новую палитру на пол. У меня много кистей, разной длины, разной степени заточенности, и теперь, о, поверьте, у меня не будет недостатка в красках. Я пробую нанести первые мазки на холст, но вдруг понимаю, как глупа вся затея. Холст мне не нужен. Вот она - главная ошибка, вот - корень зла. Бумага, плоская, одномерная и лживая! Ударом ноги опрокидываю мольберт и загоняю в дальний, самый темный и позорный угол комнаты. Возвращаюсь к своей палитре, опускаюсь на колени, раскладываю кисти вокруг себя. Обращаю взгляд за окно. Радуги больше нет - солнечный луч, разлученный с аурой мелких капель в воздухе, не может сотворить свою дивную магию. Но я все помню! У меня цепкая память художника! И я начинаю работать - сначала своими специальными, острыми кистями, а затем и привычными, теми, что некогда доверялись пошлости акварели и холста. Фрагменты палитры выстраиваются в новом порядке. Красные линии я подвожу пальцами, ощущая в себе некую первобытную мощь. Не она ли была ведома пещерному охотнику, выскабливающему в хладном камне свои первые рисунки? Не ее ли испытывали мои несчастные необразованные предки, пленники удушающего смертоносного континента, рисуя своих божков и треплясь о Вуду? Сальвадор Дали, Леонардо - разве им не было ведомо нечто подобное?Вот он, шедевр. Готов. Последние штрихи я наношу тыльной стороной ладони. Вот он. Краски подсыхают в самом центре моей рабочей студии. Радуга! Идеальная радуга, воссозданная во плоти и соке жизни! Любуясь, я кружусь по студии, осматривая картину с разных сторон. Но нельзя забываться. Нельзя наступить на радугу. Нельзя погубить такую красоту!Шансов практически нет, с грустью подумала Мюриэл, снимая портрет с мольберта и критически оглядывая его. Никакой схожести. Но, быть может, он оценит. Всего-то - пересечь коридор и постучать в дверь. В последнюю секунду она едва не передумала. Вязв со стола мятые сигареты, она сделала несколько аккуратных шагов в сторону двери. Та была неплотно прикрыта. Конечно, формальная вежливость обязывала постучать. Да, наверное, это было бы правильным шагом. - Кто там?- Это я, Мюриэл, - произнесла она. - Кто? - переспросили за дверью. - Мюриэл. Я обещала показать тебе ту последнюю свою картину. Знаешь, - заговорила она быстрее, - этим утром за окном была такая прекрасная радуга, и у меня… у меня будто бы вдохновение появилось. Первый раз - утром. Захотелось нарисовать что-то стоящее. Господи, я впервые за последнее время чувствовала себя так, словно могу написать настоящий шедевр. - Вот как? - голос чуть дрогнул. - Шедевр…- Я могу войти? - Она закрыла глаза и представила его. Высокий, темнокожий, с тонкими руками настоящего художника. Он всегда идеально держал кисть. А у нее - на первых порах - не получалась. Капли краски срывались на бумагу, пятная ее, превращая идеально выверенную гамму в бессмыслицу. Он был красив, да. Пугающе красив и пугающе замкнут. Она не знала никого, столь замкнутого… кроме, пожалуй, себя. - Конечно. Входи, - сказал он. В студии было темно, как в склепе. Свет давало только окно. В углах копошились громоздкие тени. - Я хотела спросить…Мюриэл тряслась от смущения. К тому же она чувствовала себя глупо, потому что забыла, зачем сюда пришла. Одна тень, загораживающая свет от окна, очень большая и черная, принадлежала ему. - …тебе ничего не нужно?Он ответил не сразу:- Этим утром мне не хватало красок для картины… и я все искал, где бы их взять… но теперь все в порядке. Теперь мне хватает всех цветов. Постепенно ее глаза привыкли. Она невольно попятилась. Ее нога наткнулась на что-то мокрое и твердое. Оно покатилось по комнате и попало в полосу света - вернее, те ее отблески, что не были отсечены его фигурой. Это что-то напоминало кусок сырого мяса. - Оно не кусается, - сообщил дрожащий голос. - Кто?- Что. Сердце. Он отступил в сторону, давая свету от окна пробиться к ее глазам. - Пожалуйста, - взмолился дрожащий голос из полумрака. - Мюриэл… пожалуйста… я работал над этой картиной все утро. Не наступи на нее. Умоляю, ходи, где хочешь, но не наступай на мою радугу…Она привалилась к двери и прижала руки ко рту, стараясь подавить крик. Изуродованное тело покоилось в центре комнаты. Кровь, натекшая с обеих его сторон, образовывала неровный полукруг - в свете яркого утреннего солнца, пробивавшегося сквозь мутные стекла, он отливал всеми цветами радуги. Неподалеку, посреди алых брызг, лежали несколько хирургических ножей и кисти. - Можешь смотреть, - пробормотал он, опускаясь на колени рядом со своей палитрой. - О двух вещах прошу. Не мешай мне пока… и не наступай на радугу. Не наступай на нее, Мюриэл…И художник продолжил свою молчаливую работу. Сегодня он создавал лучшее из своих творений. Изящная рука уверенным взмахом кисти приступила к завершающим штрихам.