На часах истории – XVIII векСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Швейцарские, украшенные позолоченными фигурками часы на комоде издавали громкое скрипучее тиканье. Рядом, на чистой белой стене, было укреплено распятие, перед которым на коленях молился молодой человек – с голубыми ясными глазами, светловолосый, как ангелы на витражах. Сперва молитва текла затверженным с детства руслом латыни, но становясь всё горячей, обрела французские слова. - Господи Иисусе, - шептал молодой человек, и пот выступал на лбу, темня белокурые волосы, - помоги мне одолеть искушения. Господи Иисусе, воздвигни крепкую железную клетку для моих грехов!Молитва изошла в шёпоте. Шёпот сменился молчанием. Пребыв в молчании ещё некоторое время, юноша поднялся, вскрикнув от боли в затёкших коленях, и звонком позвал слугу:- Фирмен, одеваться. Полчаса спустя карета мчала его к дому маркизы де Нов, где он бывал неоднократно – и где пребывание было для него со времени возвращения с войны неизменно мучительно. Светские люди полагали, что постоянная мрачность его была следствием воздействия войны на его чувствительную натуру – и избегали беспокоить его вопросами. Со стороны же дам эта мрачность, лежащая на челе херувимоподобного красавчика с голубыми глазами, вызывала особенное любопытство – в том числе любопытство особого свойства… Однако он не ответил до сих пор взаимностью ни одной из дам, равных ему по положению – даже тем, коим мужья предоставляли развлекаться невозбранно. Скажем откровенно: вернувшись с войны, он избегал даже посещения весёлых домов. Считалось, что он фанатически верен молодой жене, которой, однако, рядом с ним ни разу не видели…Маркиза сама вышла ему навстречу. На правах соединённой с гостем родственными узами (её предок в пятом колене был женат на одной из дочерей его предка по материнской линии) она была бесцеремонна и громогласна. Её расширенный десятью беременностями живот стискивала новая роба с железными пластинами, точно маркиза взялась умерщвлять свою обильную вялую плоть. - А, вот и наш дорогой Донасьен! И как всегда, невеселы! Ну, я вас заставлю развлекаться насильно! К нам прибыл гость издалека, и я возлагаю на вас обязанность показать ему Париж. - Гость? Кто же это?- Он путешествует инкогнито. Для всех в Париже он – граф Д*. Однако рекомендации со стороны моих австрийских друзей свидетельствуют о его знатности… Как, впрочем, и его благородная внешность. Что касается манер, здесь вы могли бы ему помочь. Граф долгие годы провёл в своих обширных владениях, в местности, которая называется «Страна за лесами», и несколько отстал от света. И она подвела новоприбывшего к широкоплечему человеку, скромно одетому в чёрное, без парика:- Граф Д* - граф де Сад. Не смущайте моего родственника, милый граф: он воспитан иезуитами и очень застенчив. Де Сад посмотрел на графа с вниманием, которое всегда пробуждает инкогнито. Горбатый нос и оттопыренная нижняя губа, пожалуй, выдают родство с Габсбургами… Широкая багровая шея, сросшиеся брови. Выражение лица, вопреки суровым чертам – любезное до приторности. Говорит по-французски безукоризненно, но нет-нет да и прорывается у него архаичное словцо, будто он учил язык по «Гептамерону» Маргариты Наваррской. - Ну что же, граф, хотите посетить театр? – обратился к нему де Сад. – Или вас больше увлекает книгопечатание? А может, собрания либертенов? Учёных? Я сам не слишком знаком со всеми этими местами. Я провинциал, к тому же недавно с войны…- А, так вы воевали? Отлично! Значит, нам найдётся о чём поговорить. Женаты?- Да… Моя жена в родовом замке… в Нормандии…- Понятно. Ну, до театра я доберусь в своё время. Первым делом хотелось бы посмотреть, как в Париже казнят. - Что? – Де Сад понадеялся, что голос его не дрогнул. По крайней мере, дрогнул незаметно для графа Д*. - Как здесь у вас казнят, - произнёс предполагаемый родственник Габсбургов так запросто, словно спросил чашку шоколада. – Без этого невозможно составить о стране верное представление. То, что вы перечислили – редкости. Большинство людей на земле прекрасно обходятся без книгопечатания, без театра, без академии наук. Но нет страны, где бы так или иначе не карали провинившихся. Душа народа виднее не в исключительном, а в общем. Де Сада бросило в жар! Граф Д* разгадал его, проник в глубину его тайных помыслов? Но нет, не может быть. Он слишком простодушен. Он попросту иностранец – и не знаком с местными приличиями. - Граф, у вас оригинальный взгляд на вещи. - Нет, я всего лишь умею наблюдать за людьми. - Конечно, граф. Я познакомлю вас со всеми достопримечательностями, какие вы только пожелаете осмотреть. Надо узнать, кого и когда в следующий раз будут казнить на Гревской площади, чтобы заранее заказать места в окрестных домах. - Места? Зачем?- Ну, не хотите же вы смешиваться с простонародьем у эшафота!Швейцарские, украшенные позолоченными фигурками часы на комоде издавали громкое скрипучее тиканье. Рядом, на чистой белой стене, было укреплено распятие, перед которым на коленях молился молодой человек – с голубыми ясными глазами, светловолосый, как ангелы на витражах. Сперва молитва текла затверженным с детства руслом латыни, но становясь всё горячей, обрела французские слова. - Господи Иисусе, - шептал молодой человек, и пот выступал на лбу, темня белокурые волосы, - помоги мне одолеть искушения. Господи Иисусе, воздвигни крепкую железную клетку для моих грехов!Молитва изошла в шёпоте. Шёпот сменился молчанием. Пребыв в молчании ещё некоторое время, юноша поднялся, вскрикнув от боли в затёкших коленях, и звонком позвал слугу:- Фирмен, одеваться. Полчаса спустя карета мчала его к дому маркизы де Нов, где он бывал неоднократно – и где пребывание было для него со времени возвращения с войны неизменно мучительно. Светские люди полагали, что постоянная мрачность его была следствием воздействия войны на его чувствительную натуру – и избегали беспокоить его вопросами. Со стороны же дам эта мрачность, лежащая на челе херувимоподобного красавчика с голубыми глазами, вызывала особенное любопытство – в том числе любопытство особого свойства… Однако он не ответил до сих пор взаимностью ни одной из дам, равных ему по положению – даже тем, коим мужья предоставляли развлекаться невозбранно. Скажем откровенно: вернувшись с войны, он избегал даже посещения весёлых домов. Считалось, что он фанатически верен молодой жене, которой, однако, рядом с ним ни разу не видели…Маркиза сама вышла ему навстречу. На правах соединённой с гостем родственными узами (её предок в пятом колене был женат на одной из дочерей его предка по материнской линии) она была бесцеремонна и громогласна. Её расширенный десятью беременностями живот стискивала новая роба с железными пластинами, точно маркиза взялась умерщвлять свою обильную вялую плоть. - А, вот и наш дорогой Донасьен! И как всегда, невеселы! Ну, я вас заставлю развлекаться насильно! К нам прибыл гость издалека, и я возлагаю на вас обязанность показать ему Париж. - Гость? Кто же это?- Он путешествует инкогнито. Для всех в Париже он – граф Д*. Однако рекомендации со стороны моих австрийских друзей свидетельствуют о его знатности… Как, впрочем, и его благородная внешность. Что касается манер, здесь вы могли бы ему помочь. Граф долгие годы провёл в своих обширных владениях, в местности, которая называется «Страна за лесами», и несколько отстал от света. И она подвела новоприбывшего к широкоплечему человеку, скромно одетому в чёрное, без парика:- Граф Д* - граф де Сад. Не смущайте моего родственника, милый граф: он воспитан иезуитами и очень застенчив. Де Сад посмотрел на графа с вниманием, которое всегда пробуждает инкогнито. Горбатый нос и оттопыренная нижняя губа, пожалуй, выдают родство с Габсбургами… Широкая багровая шея, сросшиеся брови. Выражение лица, вопреки суровым чертам – любезное до приторности. Говорит по-французски безукоризненно, но нет-нет да и прорывается у него архаичное словцо, будто он учил язык по «Гептамерону» Маргариты Наваррской. - Ну что же, граф, хотите посетить театр? – обратился к нему де Сад. – Или вас больше увлекает книгопечатание? А может, собрания либертенов? Учёных? Я сам не слишком знаком со всеми этими местами. Я провинциал, к тому же недавно с войны…- А, так вы воевали? Отлично! Значит, нам найдётся о чём поговорить. Женаты?- Да… Моя жена в родовом замке… в Нормандии…- Понятно. Ну, до театра я доберусь в своё время. Первым делом хотелось бы посмотреть, как в Париже казнят. - Что? – Де Сад понадеялся, что голос его не дрогнул. По крайней мере, дрогнул незаметно для графа Д*. - Как здесь у вас казнят, - произнёс предполагаемый родственник Габсбургов так запросто, словно спросил чашку шоколада. – Без этого невозможно составить о стране верное представление. То, что вы перечислили – редкости. Большинство людей на земле прекрасно обходятся без книгопечатания, без театра, без академии наук. Но нет страны, где бы так или иначе не карали провинившихся. Душа народа виднее не в исключительном, а в общем. Де Сада бросило в жар! Граф Д* разгадал его, проник в глубину его тайных помыслов? Но нет, не может быть. Он слишком простодушен. Он попросту иностранец – и не знаком с местными приличиями. - Граф, у вас оригинальный взгляд на вещи. - Нет, я всего лишь умею наблюдать за людьми. - Конечно, граф. Я познакомлю вас со всеми достопримечательностями, какие вы только пожелаете осмотреть. Надо узнать, кого и когда в следующий раз будут казнить на Гревской площади, чтобы заранее заказать места в окрестных домах. - Места? Зачем?- Ну, не хотите же вы смешиваться с простонародьем у эшафота!

- Напротив, потолкаемся среди простонародья! Я же приехал изучать нравы!Де Сад засмеялся – частично для того, чтобы скрыть смущение, частично от того, что серьёзный вид графа был несовместим с его словами. - Ну вот, вы уже смеётесь, - с удовлетворением отметила, приблизясь, маркиза де Нов. – Граф на всех оказывает волшебное действие. Он так переполнен жизнью, что всем нам следовало бы у него поучиться!Хотя де Сад никогда не обвинял пожилую жирную родственницу в чрезмерной проницательности, несколько часов спустя, уже дома, зажигая свечу перед сном, не мог не признать справедливость её слов. Волшебное действие со стороны австрийского графа – не то оригинала, не то деревенщины – заставило его неотрывно думать о том, что существуют на свете страны, где к любви и страданиям относятся по-другому, чем во Франции. Чувства… Их нельзя поправить, их нельзя изменить. Что касается де Сада, это так. Сыщется ли ещё на свете хотя бы одна столь дурная натура, которая из всего, что считается светлым и возвышенным, извлекает лишь грязь? В иезуитском коллеже наставники путём принуждения обращали их души к Богу - а он усвоил лишь то, что наказание розгами может доставлять удовольствие, которое можно получить и при виде того, как секут других. Война воспевается как апофеоз героизма – а он вспоминает лишь то, как доступны на войне женщины, которые согласны на всё, чего пожелает победитель. Прекраснейшая девушка отдала ему свою невинность – а он, вместо того, чтобы наслаждаться супружескими радостями, рядом с ней скучает до зевоты, мечтая совсем об ином… Но если он откровенно скажет ей, чего хочет от неё в любви – она отшатнётся! «Я не девица из весёлого дома!» - презрительно скажет она…Господь всё видит. Он накажет де Сада за его стремления. Но если бы он жил в Стране за лесами, откуда прибыл граф Д* – возможно, там его стремления не казались бы чем-то порочным и опасным? «Страна за лесами»… никогда не слышал такого названия. Стоит расспросить графа, когда они в следующий раз встретятся. А предлог для встречи – тот, который они уже обозначили у г-жи де Нов…Излишне уточнять, что утро дня, на вечер которого была назначена казнь на Гревской площади, де Сад встретил без намёка на сон. Время ползло, как улитка. Когда вблизи Гревской площади запылал ему издали знакомый красный костюм графа, де Саду показалось, что ни с одной женщиной не ждал он свидания так долго. Целую вечность! Вечность, исполненную сомнений и страданий…Что касается графа Д*, его лицо не было приспособлено для того, чтобы отражать страдания и сомнения. Возможно, его душа – тоже… Как выглядит эта душа? Вероятно, что-то похожее на прямой и древний, но сохранивший отточенность, меч. Неуместный в обществе, где светский этикет велит носить шпагу…Чувствуя себя шпагой рядом с мечом, де Сад робко приблизился к графу Д*, который тут же завёл светскую беседу:- Кого сегодня казнят? Автора сатирических листовок? Вот, поистине, новшество, привнесённое изобретением печатного станка – на первый взгляд. Но, в действительности, его проступок – не что иное, как замаскированное злословие. «Начальствующего в народе твоём не злословь» - древний и не устаревший принцип. Все существующие проступки можно свести к нескольким основным грехам, и единственное, что меня удивляет во Франции – то, что за одни формы злословия казнят, а за другие – нет. - Но, граф, если казнить за злословие, в салонах не останется ни одной женщины!- Напрасно вы так думаете, дорогой граф. Казните одну-двух, в крайнем случае десять – прочие поостерегутся. В этом заключается великая благая арифметика публичного наказания: подвергая смерти одного, спасаем тысячи. Уберите из обихода публичные казни – и нравственность упадёт на глазах. По счастью, ни одна монархия ещё не была настолько безумна, чтобы убрать этот краеугольный камень общества. Обвиняемого пока не привезли, но возле эшафота уже столпились праздношатающиеся, подмастерья, свободные ремесленники, сапожники, женщины, и, само собой, мальчишки – эта порода особенно лакома до зрелищ. Разносчики сладостей громко сбывали свой товар. Разве проберёшься здесь через толпу? Заказать комнату окнами на площадь было бы разумнее… Однако граф решительно ухватил де Сада за руку и, минуя водовороты народа, подтащил его вплотную к красному сукну, под которым просвечивали деревянные балки. Подобно чуду! Как ему это удалось?Похоже, разгадка заключалась в особых свойствах кожи предполагаемого родственника австрийского царствующего дома. Те, кто мельком соприкоснулись хотя бы с краем его платья, шарахались прочь, словно от разряда, рождённого в лейденской банке. Де Сад и сам долго не мог стряхнуть мурашки озноба, насевшие, пока граф Д* влёк его, раздвигая стену сомкнутых плеч и спин. И новые волны жалящего холода прокатывались по телу от слов:- Для сохранения целомудрия среди женщин в некоторых странах применяется весьма надёжное средство. Той, которая лишилась девственности без венчания, при большом стечении народа – в точности, как сейчас – сдирают кожу с того места, которое она была обязана хранить для мужа. После, взяв нетолстый деревянный колышек длиной с самоё преступницу, вводят его в грешное место – не слишком глубоко – и обращают стоймя, вкапывая в землю… Да, простите мою нелюбезность, забыл осведомиться: как поживает ваша жена?- Полагаю, благополучно. Проводит дни в нашем нормандском замке. Я уже месяц не имел от неё вестей. Граф понимающе кивнул:- И удовлетворены этим положением, не правда ли?Неужели он действительно это сказал? Де Сад предпочёл сделать вид, что не расслышал – тем более, что над их головами раздался крик и стук. На эшафот втащили приговорённого. Он был моложе де Сада, хрупок и невысок – но трое сильных мужчин с трудом удержали его, когда он забился при виде уготованного ему орудия казни. Колесо, словно сделанное для повозки великана, плохо оструганным шершавым краем обода выступало над красным сукном, закрывающим эшафон. - Палачи дела не знают, - наклонясь к уху, сказал граф Д* так отчётливо, будто его голос вселился в голову. – По завершении казни следовало бы наказать и их – но, конечно, более простым способом. Колесование – слишком трудоёмкая процедура, чтобы доверять её кому попало. Приговорённому удалось вырваться – и едва не свалиться в публику. Выпученные глаза и чёрный вопящий рот мелькнули, как птицы – и его с грохотом повалили на помост. - Какая непредусмотрительность! – молвил граф Д*, непонятно как перекрывая своим спокойным голосом истошные крики. – Следовало бы вставить ему кляп, чтобы не оскорблял правосудие своими воплями. Тогда мы могли бы сопровождать зрелище увеселительной беседой. Вам приходилось на войне казнить, де Сад?- По моему приказу только вешали. Тому, кто осмелился оскорблять короля сатирическими стихами, привязывали руки и ноги к ободу колеса. Приговорённый внезапно замолчал. Примирился ли он со своей участью? Признал её справедливой? Берёг голос для новых испытаний? Так или иначе, вопли прекратились. Де Сад не мог видеть его лица – лишь руку, небольшую бледную руку. Приговорённый шевелил пальцами, разгоняя кровь в руках, сдавленных слишком тугими верёвками. - Вам нравится это зрелище, де Сад?- Нет. Я люблю жестокость. Но другую. Не слишком ли откровенно? Но кто станет лицемерить с голосом, звучащим у него в голове?- Вы ещё очень молоды, граф. Приходите ко мне в гости, я покажу вам кое-что для вас полезное. Истошный рёв хлынул вместе с кровью: палачи деловито перебивали части рук и ног, выступающие за пределы обода. Тёплые капли дождём осели на толпу. Де Сад достал платок, чтобы обтереться. Граф оставался невозмутим, словно на него побрызгало весенним дождём. Теперь понятно, отчего он оделся в красное…Сзади в толпе раздался другой крик – женский взвизг. И – бас:- Держите её! Она у меня кошелёк вытащила!Не редкость, когда воры орудуют в захваченной зрелищем толпе. Бородач в фартуке, похожий на мясника, держал за руку хорошенькую девушку лет восемнадцати. Волосы выбились из-под чепца с зелёной шёлковой лентой рыжим пламенем. Окружающие расступились. Под ногами валялся мятый кожаный мешочек. - Что, тоже захотела на эшафот? – бушевал мясник. – Вот сейчас передам тебя палачам!У девушки от испуга не получалось даже заплакать. Очаровательные золотисто-карие глаза перебегали с одного лица на другое, ни на одном не находя сочувствия. Острый носик морщился. Она тщетно дёргалась, как белка, попавшая в силки. - Простите… Умоляю, отпустите меня! Родители умерли, у меня семеро братьев и сестёр… В доме третий день нет ни крошки…- Отпусти её. – Рука в красной перчатке перехватила мясницкую лапищу. – Твой кошелёк при тебе – что же тебе нужно ещё? Досмотрите зрелище, де Сад. Я вынужден вас покинуть. Девушка с благодарностью и надеждой смотрела на графа Д*, который повёл её, по-отечески бережно, подальше от злобного бородача и грозного эшафота…Ночь для де Сада полнилась сомнениями и видениями. С первым лучом солнца он сел на взбаламученной постели – мятый, потный. Единственное, что горело в его груди: надо принять приглашение графа. Кем бы ни был граф Д* - он единственный, кто разгадал де Сада. И не отшатнулся. И не стал потешаться над ним… Что же это за удивительный человек? Негодяй? Ничуть: с какой рыцарственной добротой он вступился за девушку, ставшую воровкой в силу обстоятельств! Значит, можно совмещать в себе высокие черты – и то, что общество считает низким? И при этом оставаться самим собой?Дважды в присутствии графа де Сад чувствовал, как две части его «Я», обычно разделённые чертой морали, сходились воедино. Не объединятся ли они в третий раз навсегда?

Достигнув наконец этой надежды, он рухнул на подушку – и отоспался за две ночи сразу. Проснулся лишь после заката. Немедленно оделся, готовясь идти к г-же де Нов: где ещё можно встретиться с графом? Ведь он не сказал, где живёт… Но стоило выйти из дома, как возле него остановилась карета:- Господин граф де Сад? Наконец-то! Граф Д* ждёт вас. Далее де Сад уподобился приговорённому к смерти, виденному накануне. Он всего лишь подчинялся: когда его везли, когда его вели… Он вряд ли мог бы сказать, на какой улице располагался дом графа; темнота мешала разглядеть фасад. Но внутреннее убранство покоев поражало даже при свете свечей – стоило сказать, особенно при свете свечей, точно на него оно и было рассчитано. В черноте, клубясь, с византийской давящей роскошью отблёскивала позолота. Мелькали в рамах картины – изображавшие, насколько можно было разглядеть, пытки христианских мучеников… Но ни одного зеркала – ни одного зеркала!При богатстве обстановки поражало отсутствие слуг. Единственный слуга, едва ли третья часть лица которого прорезывалась между меховой шапкой, бородой и высоким воротником чужеземной одежды, бесцеремонно направлял де Сада, не позволяя ему задержаться. Из любознательности, а может, отчасти из-за сопротивления внешней силе, де Сад старался присмотреться к обстановке. Он давно любопытствовал, на что должно быть похоже жилище графа Д*. Живёт ли он один? Не исповедует ли – удивительное предположение – какой-нибудь из тайных культов, о которых то и дело болтают суеверы и бедняки? Повсюду властвовали позолота и полумрак, но ничего откровенно колдовского или дьявольского де Сад не заметил… А нет, нет! Крик или незавершённый вопрос сорвался с губ. Слуга железно-настойчиво потащил гостя дальше. Но то, что увидел де Сад – хотя и походило на галлюцинацию – обладало такой телесной отчётливостью, что продолжало стоять перед глазами. Это было распятие. В глубине то ли низкой комнаты, то ли ниши, едва подсвеченное огоньком, тусклившимся сквозь багряное стекло, оно царапало зрение отвратительным натурализмом, как если бы материалом ему служила не медь, не дерево, а… человеческая плоть? И что-то ещё вызывало недоумение… Лишь полминуты спустя после того, как ниша скрылась из виду, де Сад понял – и содрогнулся. У тела, распростёртого на кресте, были груди… Маленькие, но несомненные женские груди!Слуга тычком в спину направил его в новую комнату, очертания которой терялись в зарослях портьер и гобеленов. Образ чудовищного распятия отступил и был смазан. Де Сад увидел его. Граф Д* примостился на полу по-турецки в длинном халате – того же красного цвета, что и костюм, в котором он наблюдал колесование. Единственная свеча выхватывала наугад корешки нагромождённой рядом с ним «Энциклопедии», один из томов которой граф перелистывал в ожидании гостя. Габсбургский профиль показался де Саду ещё величественнее, нежели при свете дня. Но и бледнее… Рядом с кожей графа бумага, и та выглядела полной жизни и кровообращения. - Здравствуйте, любезный де Сад! Но что же вы застряли в дверях? Проходите, садитесь, не стесняйтесь. Как же вы, однако, дрожите! Уж не больны ли вы? В вашем возрасте это смешно. Посмотрите на меня – уж я-то буду постарше вас, однако бодр и здоров. Это всё потому, что я не знаю сомнений, иссушающих душу…- Граф, - голос де Сада подскакивал и срывался, - но ведь и вы совсем не старик. Сколько вам – вряд ли под пятьдесят?- Сорок пять. Но по опыту – более трёхсот… Не сердитесь, милый мой. Вы так ребячески боязливы…- Боязлив?- Не хватайтесь за оружие. Я не причиню вам вреда. - Граф, я видел…- Догадываюсь, что вы видели. Но ведь это всего лишь пища. Вы – человек иного сорта. - Граф, я вас не боюсь!- Допустим. Но что вас побуждает бояться себя?И де Сад заговорил, и впрямь чувствуя себя ребёнком, который сознаётся в своём проступке воспитателю:- Вы знаете – вы всё превосходно знаете. Вы разгадали мои стремления – иначе зачем проверяли всеми этими сладострастными пакостями о женщинах, подвергаемых срезанию кожи с тайных мест? Да, мне нравится это – и ещё тысяча вещей, о которых не говорят, но которые делают… Делают вдали от общества, в грязных местах, у проституток. Мог бы скрывать и я – но скрытность отвратительна. Я честен по природе. Я хочу быть честен! Но мои желания намного превышают скромные поползновения тех, кто сечёт девиц по борделям. Осуществи я десятую часть того, что приходит на ум – пусть даже на войне – я стал бы для всех отвратителен. Моё имя стало бы нарицательным для преступников и убийц! А хуже всего то, что хотя разум склоняет меня к атеизму, нравственное чувство твердит, что Бог меня видит… И я для Него омерзителен так же, как и для себя!- Присаживайтесь, граф, не мельтешите перед глазами… Вы здесь наговорили много мудрых вещей, но выводы ваши глупы. Богу не омерзителен ваш особый дар: ведь именно Он ввёл его в вашу кровь. Ваши предки возглавляли крестовые походы! Пылая ревностью о гробе Господнем, они вырезАли целые селения, грабили и сжигали храмы – не только мусульманские, но и христианские, которые считали еретическими. - Многие из представлений того времени сейчас выглядят ужасными. – У де Сада не получилось скопировать турецкую позу хозяина дома, поэтому он просто сел на плотный ковёр рядом с ним, сразу почувствовав себя свободней. - Бог заставляет людей совершать ужасное. Неужели у иезуитов так плохо учат Ветхому Завету? Бог строго взыскивал с евреев, если в амалекитянском селении оставалась не разбита о камень хотя бы одна младенческая голова. - Вы хотите заставить меня поверить, что Бог – такое же чудовище, как я?- Я хочу заставить вас понять, что Бог иногда требует от человека поведения, которое кажется чудовищным – тому, кто не одушевлён силой Бога. Мир таинствен, дорогой де Сад. Поведение Бога ещё более таинственно. Он творит тысячи странных вещей, не описанных ни одним энциклопедистом. Он сотворил вас – со всеми вашими влечениями, которые ничуть не позорны и могут быть удовлетворены. Вопрос – как? И чего ради?Де Сад отодвинулся. Белый цвет кожи, в полутьме едва ли не фосфоресцирующей, действовал на зрение, как на обоняние – запах некоторых душных до трупности цветов. - Так вот, дорогой Альфонс…- Терпеть не могу это имя. - Хорошо, пусть будет «Донасьен». Так вот, Донасьен, вы приступаете к себе не с той стороны. Вы пытаетесь отбросить самую цельную, самую сильную часть себя во имя шелухи, которой напичканы ваши книжонки. Из католической церкви давно выветрился дух рыцарских орденов. Ваши короли только и делают, что развлекаются. Я обратил на вас внимание, потому что вы не подвержены всеобщему легкомыслию. Вы заслуживаете лучшей участи. И я вам её подарю. Белая кожа рядом с красным одеянием настолько резала глаза, что де Сад зажмурился. - Вы влиятельный человек, граф… вас знают в австрийском посольстве… зачем это? В какие игры вы играете?- Я никогда не играю. Не советую играть и вам. Отнеситесь серьёзно к моему предложению. Стоило закрыть глаза, всё закружилось пятнами: белизна, кровавость, золото… Позолота поверх кровавости. Запятнанная золотом белизна. - Пустите, граф… - Де Сад, пошатываясь, как отравленный, встал на ноги. - Я… пойду…- Попытайтесь! – прозвучало раскатом грома. Проклятая дверь! Скрылась за портьерой – за какой из них? Де Сад отпрыгивает к стене. Хватается за эфес шпаги. Почти весело. Если его попытаются убить – он будет защищаться! Да, а где же граф?Тяжёлая, ледяная даже сквозь одежду рука дружески похлопала его по плечу. Де Сад не утерял воинских навыков – шпага наполовину погрузилась в живот противника! Д*, слегка морщась, перехватил клинок, пропоровший ему внутренности. Рывками вытащил из себя оружие, меланхолично обтёр его полой халата и вставил в ножны де Сада, а сам гостеприимным хозяином вновь по-турецки уселся на полу. - Присаживайтесь, де Сад, что же вы вскочили? Ну-ну, как же вы ещё молоды. Ребёнок, боящийся страшных сказок и смерти, а ведь жизнь куда страшнее. Но вы, мой милый, молоды, у вас всё впереди. Кровь капала из руки графа Д*, рассечённой шпагой. Чтобы унять кровотечение, он принялся зализывать рану языком – непривычно длинным, бледным и колючим, снабжённым, как показалось де Саду, некоей излишней шиповатостью. От вида этих шипов и от того, как по-собачьи – или по-волчьи – граф скашивал на собеседника глаза, в которых прорезалась кровавая плёнка, внутренности стиснуло дурнотой. - А вы ведь и вправду очень влиятельны… - в двух шагах от обморока, прошептал де Сад, - но зачем, зачем же?- Чтобы жить. Чтобы исполнять волю Бога. Де Сад попытался презрительно рассмеяться. Звук вырвался из губ похожим на вскрик. - Волю Бога? Граф, я был уверен, что Бог не создавал ничего чудовищнее меня. Но если Он создал Вас, я скорее предпочту не верить в Бога, чем признать, что миром правит Некто, чью волю вы исполняете. Мир был бы слишком невыносим – а он и без того достаточно невыносим! Гораздо нравственнее допустить, что всё в мире объясняется законами природы. Природа, по крайней мере, невинна и не несёт ответственности ни за что. А посему – разрешите откланяться. И, теперь уж точно определив нахождение двери по едва заметному воздушному колебанию, не дожидаясь слуги в его мрачной шапке, де Сад бросился прочь. Метнулся в один коридор… в другой… До чего же запутанное строение! Позади не слышалось шагов, однако чувства подсказывали, что его преследуют… его гонят, словно оленя, когда трубит охотничий рог… И когда он увидел перед собой западню – ту самую нишу с распятием, что так неотразимо ранило его зрение и ум – он не мог не попасться. Будто ноги превратились в камень, он стоял и смотрел – стоял и смотрел, целиком претворяясь в зрение…Это была та самая воровка, выкупленная графом. Де Сад узнал её, хотя в ней осталось мало доступного узнаванию: разве что рыжина волос и шёлковая лента на косо сползшем чепце. Гладкое личико сморщилось – юный персик, из которого выкачали всю жидкость вместе с красотой. Грудь, совсем недавно так соблазнительно округлявшая рубашку, свисала двумя полупустыми мешочками с солью. Мускулы растянутых, прикрученных верёвками к грубой крестовине рук истончились. Спина согнулась, как бы согбенная годами и вязанками хвороста. Но самое гнусное – де Сад осознал это уже возле входной двери в вестибюле, куда чудом вывело его чутьё – что с заострившегося, выступившего вперёд и вниз, как ведьмина кочерга, подбородка что-то стекало. Но нет – не пот, не слюна, не слёзы! Оно полупрозрачно колебалось, как тёплые слои воздуха, возносящиеся вверх в зимний день. «Это вещество – сама жизнь. Она утекает, обогревая этот ледяной дом. Без неё перестанет сиять позолота, свечи лишатся горения. Когда это выкачают до последней капли, возьмут на замену другую… Или – другого?Скорей бежать! Бежать, пока не угодил на её место!»Дверь, на его счастье, оказалась не заперта. Де Сад полубесчувственно вывалился в ночной проулок. Ноги сами несли его, пока не завели в пахнущий отбросами тупик. Он бросился обратно… свернул направо, потом ещё раз направо… И лишь когда вдали зашумела кучка подгулявших молодых буржуа, он осмелился остановиться и перевести дух. «Ну и ну! – сказал себе де Сад. – А ведь граф попался мне вовремя! Без него так бы я и продолжал страдать от несоизмеримости заключённого во мне зла со всеблагостью Бога – и в конце этого тернистого пути, чего доброго, угодил бы в сумасшедший дом. В одном с графом нельзя не согласиться: я молод! И проживу жизнь так, как захочу…»Липы шелестели в пределах ограды лечебницы Шарантон. Больные, которым разрешался выход из палат, прогуливались под липами – в пристойных одеждах, неотличимые от людей из внешнего мира – тех, которые, вопреки трудным временам, всё ещё мнили себя находящимися в здравом уме и твёрдой памяти… До чего же смягчились нравы! Давно ли сумасшедших сковывали цепями и лили холодную воду на темя? Кое-где это ещё сохраняется, но поверьте: в Шарантоне царит сострадательность и свобода. И даже – вы не поверите! - если главный врач даст разрешение, в лечебнице будет силами больных устроен спектакль…В караулке при входе младший надзиратель Жак Бержье задумчиво покуривал трубку, размышляя о том, до чего же не вовремя его старшая, Люсиль, собралась замуж – когда подвешенный под потолком колокольчик задёргался на верёвке, исходя сердитым призывом. - Иду, иду!Родственник? Родственники навещают повреждённых в рассудке редко и с отвращением. Зато любопытные порой платят деньги, чтобы посмотреть на забавные выходки безумцев… О, богиня Разума – ты, которая должна же хоть немного покровительствовать сумасшедшим домам – пусть это окажется любопытный богач! Люсили так нужны юбки и чепчики!За дверью стоял человек лет сорока пяти, вид которого родил в Жаке сразу и надежду, и неприязнь. Надежду – потому что, судя по сюртуку из хорошего чёрного сукна, Люсиль могла бы получить ещё один вклад в своё приданое. Неприязнь – потому, что белые, без мозолей, руки и какой-то редкостно надменный изгиб горбатого носа намекали: посетитель – из бывших. - Я хочу видеть безумцев, – с еле заметным чужим выговором произнёс посетитель. - Сколько с меня?Слава тебе, благосклонная богиня Разума! Ещё и иностранец. Ну, дёшево ты у меня не отделаешься!- Два франка. - Держи три – и веди. Сожалея о том, что не запросил четыре, и мысленно плюясь в сторону посетителя («Откуда только после реставрации повылезали прежние князья-графья? Неужели на всех фонарей не хватило?»), Жак провёл его лестницей, потом длинным каменным коридором, показывая самых примечательных сумасшедших. - А вот этот – из ваших, тоже аристократ. Может, желаете с ним побеседовать? Он тихий. В последнее время вовсе с постели не встаёт. Ключ в этом замке, как всегда, проворачивался с неловкостью: его приходилось чуть-чуть направлять влево. За низкой дверью открылась узкая комната-одиночка, похожая на монастырскую келью. Железная кровать. Грубое серое одеяло прикрывает подушечную горку живота. Живот колышется от храпа. Стук двери разбудил больного. Вид посетителя – подтолкнул сесть на кровати. - Граф! – крикнул он и рассмеялся. Седые выцветшие волосы поднял дыбом сквозняк. – Вот теперь я сам верю, что сошёл с ума!Не здороваясь с больным, граф (похоже, далее стоит называть его так) обернулся к надзирателю:- Сколько будет стоить, чтобы ты оставил нас наедине?- Будет стоить мне места, если заметят. А среди дня тут вечно слоняются то посетители, то начальники…- Хорошо. Вот, держи: если тебя поймают на горячем, этого хватит, пока не найдёшь следующую работу. Выйди в коридор и наблюдай за нами издали. Оставь приоткрытой дверь, если боишься. Жак Бержье, лелея в кармане тяжёленький мешочек, нехотя покинул комнату. Граф присел к пациенту на край кровати, ласково и властно взял его за руку… О чём болтали эти два обломка старого режима, Жак Бержье совсем не прислушивался. Ему это ни к чему. Совершенно никакого интереса. К тому же здание построено таким заковыристым образом, что стены гасят звук. Словно бы нарочно для того, чтобы бесы безумия, терзающие пациентов, оставались внутри…Проговорили не так уж долго. Пациент принялся постанывать и дрожать, а граф встал и погладил его по серой от седины и грязи голове. - Прощайте, Альфонс… ах да, извините, Донасьен. Слуга, я закончил дело. Три франка – твои. Заперев палату, Жак Бержье повёл графа далее по коридору:- А вот тут у нас, извольте посмотреть, парень восемнадцати лет, столяр. Сперва картинки любовные рисовал, а потом и ножом себя пырнул…Они дошли уже до лестницы, когда прокатившийся по коридору крик переполошил сумасшедших и со всей силы рванул Бержье обратно. Откуда это?! Кажется, из комнаты аристократа…Ну, так и есть! Пожилой грузный больной валялся на полу. В тоскливом вое различалось:- Верните его! Верните его!- Вязать будем! - гаркнул Бержье. – Врача позову!- Не надо… Позовите его. Того, кто здесь был!Оставив дверь незапертой, Бержье вылетел в коридор. Графа не было. Не было его и на лестнице. Через окно сад просматривался полностью, но и там не видно было графа. Куда же он пропал?- Он ушёл. Ушёл. Ясно?Пациент сразу обезмолвел и дал водворить себя в постель. Взглянув на свой обвислый дрожащий живот, он почему-то отвёл глаза. - Знакомый ваш, я погляжу? – не терпелось выяснить Жаку. – А помоложе вас будет. - Старше. Старше и сильнее. Больной приложил руку к сердцу. Как ни странно, Жак тоже почувствовал в груди щемление. Словно их сердца накололи на одну иглу…- Кто он – поляк или русский?- Не угадали. Румын…Девятнадцатый век. Две минуты двадцатого.