Мясо кончилосьСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Вот вы калечите и уродуете без толку, когда я не нахожу ответа на некоторые из ваших вопросов, да? А сами-то хоть пробовали когда-нибудь на них ответить? Почём мне знать, какой сегодня год и сколько лет миновало с тех пор, как я родился? Календарей у меня отродясь не бывало, а о существовании сезонов я догадался из книжек-раскрасок, которые хозяева фермы при жизни хранили на чердаке вместе со старыми детскими альбомами, по-видимому, принадлежавшими ребятам. Их удлинённые скелеты я нашёл как-то под полом, не в подвале, а прямо за досками, на мать сырой земле. Они были наспех схороненные, без почестей, гробиков или мешочков, как принято у людей - и я всё удивлялся, кто и зачем это их так уделал, неужто того, поблизости нечто обитает? Нехило времени прошло, пока я не усёк, что дети рано или поздно становятся тем, что они рисуют. Альбомы, безусловно, помогли. Малой я тогда был, поверьте: многое не понимал, шерсть на теле только начинала расти, больше всего её скапливалось на ступнях и глазах, чтобы и ходить, и видеть несложно было на морозе. Без этого никак, иначе бы я на прогулках до мельницы совсем загнулся. А имя, раз вы о нём спрашиваете - это дело такое, разное, от человека зависит. Пацан тот, как только рот раскрыл, сразу Славой окрестил: ни папой, ни мамой, а дядей. Отец мой - он ещё с ёлку высотой и шириной был, весь зелёный и волосатый - Николенькой называл. Где и как папа в наше время поживает - не мне говорить, я раза три за всю жизнь его встречал, и встречать сил моих нет. Страшный он, не дай Бог кто на него в зимнем лесу набредёт - не сдобровать. Таких вы похлеще моего мучаете, наверняка хуже угля в суставах и иглотерапии что-то придумали, просто жалеете за сотрудничество и не меняете процедуры. Я же полезные истории рассказываю - вот как сейчас об овцеоводе. Вы лишь не торопите и не назначайте лекарство раньше, чем я закончу: не хочу, чтобы вы делали со мной то, что вы делаете с пацаном. Сперва в чаще появился свободный и как бы квадратный пятачок земли, а на нём уже выросла окруженная со всех сторон лесом ферма, сама по себе. Состояла она из жилого дома, куда я заселился, кучки совсем оледеневших полей, которые я опознал по застрявшему в морозной почве плугу, и обычного сарая, где фермеры когда-то держали всё, что не умещалось в доме. Меня глупым не зовите: пробовал однажды посчитать, сколько шагов занимает пеший ход от одной линии деревьев до другой с каждой стороны, минуя здания и прямо-таки инстинктивно опасаясь места, где вскоре обнаружилась мельница. Четыреста двенадцать и там, и там - число пограничное, на две сотни и один десяток больше количества овец, которое никогда не меняется. Понимаете, их никак нельзя отделить - я пытался, сразу после того, как топор нашёл в сарае. Хозяева уложили его, вместе с инструкцией, в небольшой оранжевый коробок, как спичечный, только длиннее и приплюснутее. Заляпанный кровью, будто кто-то специально сел и раздавил то, что лежало снаружи, а не внутри. Из инструкции, написанной детским почерком и датированной 2012 годом - интересно, кстати, давно ли это было - я узнал, что топором должно рубить дерево или полено по нужде. Так, собственно, у меня получалось растапливать доменную печь в доме: сначала для себя, потому что зарос тогда не полностью, и холодно порой бывало, а потом, когда объявился пацан, чтобы его обогреть и оживить. Готовить я предпочитал не в ней, а на открытом огне: разводил костёр с помощью зажигалки, пока не закончилось топливо, и я её не разобрал на запчасти. Проблем с едой на первых порах не возникало - слава Богу, тухлятину и падаль всякую я только рад кушать был. Запасов запылившихся и как-то даже расслоившихся консерв из подвала хватило надолго, в днях не скажу, потому что не знаю. Пацан их есть не хотел, точнее, он вообще никогда ничего не ел, сколько себя помню - всегда белоснежный, худой и обглоданный какой-то ходил. Действительно кожа да кости, причём некоторых костей явно не хватало. Однажды сорвался и просто напрямик спросил, куда они делись, а он взял и ответил, что кроты забрали. Вы можете себе представить, как это возможно? Я вот - нет. Ни шрамов, ни дырок на теле заметно не было, будто он вырос таким, каким он был: всю жизнь не испытывающим голода и очень восприимчивым к холоду. Накормить я его не пробовал, предлагал - да, но не заставлял: боялся, как бы он худа от таких загонов не вытворил. Я ведь и адекватного объяснения не имею, откуда он вдруг взялся в той норе, что я нашёл в подвале. Пол там отсутствовал, местами валялись разбросанные доски и какие-то деревянные обломки непонятно чего, а всё свободное пространство занимали ящики с припасами. Нельзя поставить ногу, не угодив в одну из нор: в тот день они испещряли всю землю без исключений, идти было исключительно затруднительно и болезненно: ноги утопали в затвердевшей грязи, когти ломались, но плач пацана, исходивший откуда-то дальше, чем я видел, продолжал подгонять меня вперёд. В определённый момент он умолк: что-то схватило меня и потянуло вниз, я опустил взгляд и заметил вытянутую из норы руку. Вот вы калечите и уродуете без толку, когда я не нахожу ответа на некоторые из ваших вопросов, да? А сами-то хоть пробовали когда-нибудь на них ответить? Почём мне знать, какой сегодня год и сколько лет миновало с тех пор, как я родился? Календарей у меня отродясь не бывало, а о существовании сезонов я догадался из книжек-раскрасок, которые хозяева фермы при жизни хранили на чердаке вместе со старыми детскими альбомами, по-видимому, принадлежавшими ребятам. Их удлинённые скелеты я нашёл как-то под полом, не в подвале, а прямо за досками, на мать сырой земле. Они были наспех схороненные, без почестей, гробиков или мешочков, как принято у людей - и я всё удивлялся, кто и зачем это их так уделал, неужто того, поблизости нечто обитает? Нехило времени прошло, пока я не усёк, что дети рано или поздно становятся тем, что они рисуют. Альбомы, безусловно, помогли. Малой я тогда был, поверьте: многое не понимал, шерсть на теле только начинала расти, больше всего её скапливалось на ступнях и глазах, чтобы и ходить, и видеть несложно было на морозе. Без этого никак, иначе бы я на прогулках до мельницы совсем загнулся. А имя, раз вы о нём спрашиваете - это дело такое, разное, от человека зависит. Пацан тот, как только рот раскрыл, сразу Славой окрестил: ни папой, ни мамой, а дядей. Отец мой - он ещё с ёлку высотой и шириной был, весь зелёный и волосатый - Николенькой называл. Где и как папа в наше время поживает - не мне говорить, я раза три за всю жизнь его встречал, и встречать сил моих нет. Страшный он, не дай Бог кто на него в зимнем лесу набредёт - не сдобровать. Таких вы похлеще моего мучаете, наверняка хуже угля в суставах и иглотерапии что-то придумали, просто жалеете за сотрудничество и не меняете процедуры. Я же полезные истории рассказываю - вот как сейчас об овцеоводе. Вы лишь не торопите и не назначайте лекарство раньше, чем я закончу: не хочу, чтобы вы делали со мной то, что вы делаете с пацаном. Сперва в чаще появился свободный и как бы квадратный пятачок земли, а на нём уже выросла окруженная со всех сторон лесом ферма, сама по себе. Состояла она из жилого дома, куда я заселился, кучки совсем оледеневших полей, которые я опознал по застрявшему в морозной почве плугу, и обычного сарая, где фермеры когда-то держали всё, что не умещалось в доме. Меня глупым не зовите: пробовал однажды посчитать, сколько шагов занимает пеший ход от одной линии деревьев до другой с каждой стороны, минуя здания и прямо-таки инстинктивно опасаясь места, где вскоре обнаружилась мельница. Четыреста двенадцать и там, и там - число пограничное, на две сотни и один десяток больше количества овец, которое никогда не меняется. Понимаете, их никак нельзя отделить - я пытался, сразу после того, как топор нашёл в сарае. Хозяева уложили его, вместе с инструкцией, в небольшой оранжевый коробок, как спичечный, только длиннее и приплюснутее. Заляпанный кровью, будто кто-то специально сел и раздавил то, что лежало снаружи, а не внутри. Из инструкции, написанной детским почерком и датированной 2012 годом - интересно, кстати, давно ли это было - я узнал, что топором должно рубить дерево или полено по нужде. Так, собственно, у меня получалось растапливать доменную печь в доме: сначала для себя, потому что зарос тогда не полностью, и холодно порой бывало, а потом, когда объявился пацан, чтобы его обогреть и оживить. Готовить я предпочитал не в ней, а на открытом огне: разводил костёр с помощью зажигалки, пока не закончилось топливо, и я её не разобрал на запчасти. Проблем с едой на первых порах не возникало - слава Богу, тухлятину и падаль всякую я только рад кушать был. Запасов запылившихся и как-то даже расслоившихся консерв из подвала хватило надолго, в днях не скажу, потому что не знаю. Пацан их есть не хотел, точнее, он вообще никогда ничего не ел, сколько себя помню - всегда белоснежный, худой и обглоданный какой-то ходил. Действительно кожа да кости, причём некоторых костей явно не хватало. Однажды сорвался и просто напрямик спросил, куда они делись, а он взял и ответил, что кроты забрали. Вы можете себе представить, как это возможно? Я вот - нет. Ни шрамов, ни дырок на теле заметно не было, будто он вырос таким, каким он был: всю жизнь не испытывающим голода и очень восприимчивым к холоду. Накормить я его не пробовал, предлагал - да, но не заставлял: боялся, как бы он худа от таких загонов не вытворил. Я ведь и адекватного объяснения не имею, откуда он вдруг взялся в той норе, что я нашёл в подвале. Пол там отсутствовал, местами валялись разбросанные доски и какие-то деревянные обломки непонятно чего, а всё свободное пространство занимали ящики с припасами. Нельзя поставить ногу, не угодив в одну из нор: в тот день они испещряли всю землю без исключений, идти было исключительно затруднительно и болезненно: ноги утопали в затвердевшей грязи, когти ломались, но плач пацана, исходивший откуда-то дальше, чем я видел, продолжал подгонять меня вперёд. В определённый момент он умолк: что-то схватило меня и потянуло вниз, я опустил взгляд и заметил вытянутую из норы руку. Тогда я ещё не испугался, нет - испугался я после, уже вытащив пацана на поверхность. На покойников типа вас он походил слабо, но что-то подсказало мне, что он умер, и я отнёс его сначала к печи, чтобы лёд чутка оттаял, а затем к костру. Положил тело на противень, расположил над огнём и принялся ждать, пока оно не приготовится, как вдруг малец зашевелился, и я поспешил снять его с костра. В ответ на это он сполз с решётки, завалился прямо в пламя и с каким-то особым наслаждением застонал. Мы просидели: он - на углях, я - на иголках, пока не погас огонь, и тогда пацан наконец поднялся, отряхнулся и зашагал в мою сторону. Когда он приблизился, я приметил отсутствие ожогов на его коже и её неестественный, по моим меркам, цвет, из-за которого малого сложно было различить на фоне зимнего пейзажа. Поравнявшись, он заговорил со мной: уважительно назвал дядей Славой и спросил, где я его такого достал, добавив, что на его поиски, наверное, уже отправилась мать. Я рассказал ему всё, как есть: он встретил мои слова молчанием, не задумчивым или отстранённым, а скорее осудительным, и вскоре требовательно попросил показать ему дом. За непродолжительной экскурсией пацан решил устроиться на чердаке, ну а я не против: книжек и всяких разных развлечений для ребёнка там полно, занятие себе он нашёл в пору, и тревожить меня не должен был. Сам же я, когда дневной свет выносить больше не мог, подолгу уединялся в темноте подвала, но не спал: спать мой организм не способен. В общем-то, так и выходило с ним жить в согласии и умеренности, пока не кончилось мясо и не появилась мельница. Как вы знаете, положение сложилось незавидное: проголодавшись, я спустился в подвал, по углам которого стояли целые четыре нетронутые ящика, где полагалось достать остатки консервов. Вскорости я, уже вошедшим в привычку, мановением топорика снял с первого из них крышку и заглянул вовнутрь, не найдя и следа продуктов - контейнер был полон разноцветных стеклянных коробок. Вытащил одну, красненькую, я пригляделся: стекло закрашено полностью, размером она была не крупнее и не мельче упаковки отсыревших сигарет - полупустой, её я давным-давно обнаружил в занесённом снегом мусорном мешке на улице, вместе с молочными зубами. Потряс - в коробочке что-то загремело и зажурчало, и бросил в стену - осколки разлетелись по комнате от удара, часть скрылась в норах, остальные я ссыпал в карман, чтобы пацан не поранился или не вздумал меня прирезать. Содержимое расколовшегося сосуда приклеилось к стене - им оказались крохотные пульки, по-видимому, металлические. Они так же очутились в двух других ящиках, а в четвёртом я наткнулся на охотничье ружьё, естественно, игрушечное. Ради интереса попробовал зарядить его оставшимися пульками: откинул обойму, насыпал несколько шариков, закинул обойму - и спустил курок. Выстрела не последовало, зато наверху прогремел зевок: эхо распространялось на удивление хорошо, из последних сил пыталось выкарабкаться, отхаркивало воду, но в итоге всё равно сдавалось и верно шло на самое дно - в подвал. Я впопыхах прибрался, вылез по скрипучей и непрочной деревянной лестнице, посадив её на прибитый к полу крючок - чтобы в следующий раз найти на прежнем месте - запер люк на ключ, а его спрятал от пацана в кармашек - подмышку - и начал подъём. Поспеть ко второму этажу возможно было двумя путями: по канату и коридорам. Канат был не в меру тянучей и липкой железной цепью с парой грузил, которая изначально пролегала поверх выцветшего пятна, обнаружившегося под трактором в те дни, когда он ещё мог быть заведён. Стоял трактор в сарае, на обозначенной гнилостным смрадом точке - раньше я любил навещать его: частенько усаживался подле колёс, рассматривал силуэт, впечатанный в пятно и заслонявший его, и вдыхал запахи, которые, думалось мне, больше никогда не услышу. Грузила, закреплённые по оба бока цепи, вопреки всем ожиданиям, имели принадлежность к той породе грузил, что обыкновенно виднеются на ступнях утопленника, а не на удилище рыбака. Тяжёлые, массивные и надёжные при любой погоде: на холоде они не мёрзли, на жаре не плавились, и лишь благодаря им удавалось удержать канат в бурю - о ней я вам поведал на прошлом сеансе. Канат отчего-то особенно пришёлся по душе пацану - не забуду, в каком возбуждении он карабкался в гнездо. Весь дёрганный, обвив цепь ногами, просунутыми в некоторые пустые кольца, и, опираясь на соскальзывающие от склизкости каната руки, малой лез выше и выше - ниже, когда лапа выпадала из опоры - пока не достигал, наконец, оконной рамы. Затем он единственным резким движением вырывался, хватался за деревяшку и вползал в окно, откуда добирался до чердака. Я же, чтобы не погнуть и не затупить когти, старался избегать канатных процедур и прибегал, в отличие от пацана, к простой ходьбе по комнатам. В этот раз из люка я выбрался в тамбур, вечно тёмное, непросторное и тесное помещение, чьи стены почему-то неизменно чернели тканью, или не тканью, а чем-то шершавым. Где-то среди них росла входная дверь, но нащупать её получалось плохо, потому что пропитанные влагой стены от частой метели все шевелились буграми, и распознать операбельные в том состоянии невозможно. Конечно, идея проникать в здание через тамбур не сразу показалась излишней: тогда, едва завидев ферму, я долго силился выломать дверцу, не разумевая, что она и он - единое, акварельное, целое. Позже мне попались ставни разбитых до моего прихода окон: их уже выломал без сожаления о будущем сквозняке, на который пацан безустанно жаловался, пока я кое-как не заколотил дыры досками и гвоздями - молоток дети нарисовали пастелью на каком-то из сотен листов бумаги с чердака, и инструмент по ориентирам разыскался нетрудно. Настенное покрытие грозно покраснело и зашипело - при длительном наблюдении оно стеснялось, норовя загородить выход - и я в ужасе покинул комнату. Оказавшись в гостиной, зажмурил глаза и прикинул кратчайшую дорогу до верху. Везде располагалась пыльная мебель, которую нечем было протереть: лёд или снег растопить-то можно, да вот не дастся ничто обмакнуться, и что всяко страшнее - убежит и не вернётся, как случилось с помойной тряпкой. Потеря любого предмета оборачивалась фатальными последствиями - дом злился и заглатывал. На потолке же проживали багровые узорчатые ковры, и от одного вида их становилось тошно, ибо вызывалось желание завихриться самому: замереть в центре, пустить корни, раскинуться и плестись - плестись шиворот-навыворот, окрашивая грязно-зелёное в красное. Чем-чем, а ковром с петелькой мне быть не хотелось, и я прошёл чрез крайний левый проём, оказавшись в чулане. Он, меж тем, играл роль кухонной кладовки: повсюду под углами торчали ржавые крючья - острог для полок с банками да склянками неизвестного содержимого, стухшего и в пищу непригодного: мяса там не было. С каждым шагом наполнение тряслось, бултыхалось и кувыркалось, а комната - эта лавина под прикрытием - съезжала куда-то в сторону. Качка шла с лишней мыслью - по горлу медлительно ввинчивался комок - я, напоследок прищурившись в направлении золотого решета подо мной, подпрыгнул - и вышел из колодца на верхушке чулана сухим. Очутившись на втором этаже, помятый, распрямился и заковылял к чердачной лестнице. Немного погодя я, приютившись рядышком, уже вовсю разглядывал пацана, сидевшего на пне, свесив ноги, и шёпотом приговаривавшего: «ловись рыбка большая и маленькая». Пень тот был не настоящий, но природный - я самолично видел, как он накипал, вздымался на кривых и опадающих сваях, которыми дышал чердак. На коленях у поглощённого чтением мальца, не заметившего мой приход, лежала книга в светлом переплёте и облезшей коричневой обложке - подойдя ближе, я разглядел вырезанное на корешке острым заглавие: «анатомия для начинающих». В дрожащих пальцах пацан удерживал фломастер, раз за разом опуская его на бумагу - рваные линии вились, пожирались и резко прерывались невозможными фигурами, ограничительными для напечатанных картинок - рисунков костей. Под каждым значилась своя подпись на латыни и её перевод на наш, родной русский, язык - жирные слова заваливались набок, а перекладины и завитки многих букв отделялись от состава - разобрать написанное было решительно нельзя. Я, сам того не сознавая, протянул руку в попытке перевернуть страницу, тем самым выведя малого из транса - выпучив уцелевший глазище, он уставился на меня в любезничающем выражении и начал своё разъяснение. Говорил пацан долго, с размышлением и философствованием, о том, что непременно положено своровать как-нибудь неприметно из чьего-нибудь тела кости и переманить их к нему, вовнутрь: иначе лихо будет, разойдётся болезнь по скелету, и всё, что только есть в нём, растворится да повыпадает с концами. Рассказ сопровождался демонстративными указаниями на рисунки в учебнике: пацан выставлял напоказ ноготь, тыча в надписи и проговаривая их по слогам - шло без непроходимости и увесисто, сперва: «ос мханибулга - нишнея чегюсь». Произнеся эту фразу, он ритуально совершил привычную повадку: хрипя и сплевывая желтоватую жижу, засунул землистую ладонь в рот - туда, где обязана была быть названная им нижняя челюсть - и потянул за губу вперёд, по диагонали, пачкая перетянутое в слюнях. Кожа налезала на нос капюшоном, но до бровей просто так, из короткости, не дотягивалась - тогда малец подгибал жирафову шею, и накидка наконец цеплялась за макушку, защищая в непогоду. По окончанию представления он пододвинулся в трухе, игриво произнёс: «ос густахэ - ргевра» и пушком свалился с пня, опрокинувшись на блестящую от пота спину. Я подкрался на носочках и взглянул, что это он надумал - оказалось, что голенький малой, ухмыляясь выдвинутыми зубьями и прочими кусками своего лица, ждал, когда я ощупаю грудину. Мои пальцы впервые пробежались по чужим ребрам - липучим да колючим, словно репейник до обморожения - где-то недалеко припадало сердце, просвечиваемое сквозь туловище так, будто оно сбежало, покамест пацан дрых, и разместилось снаружи. Моментально он заговорил вновь: «ос пьягихал - хеменья кось», и, в опережение подачи знака, я, заулыбавшись вширь, понял загаданное и указал на его лоб - волны кожных складок ритмично расходились пульсацией мозга, поднимались и опускались хрюканьем и чпоком, а потом вставали обратно. Раздосадованный, малец отбросил меня и скороговоркой выпалил: «ос хигогагигум - схугы», опешив на мгновение - но тут же завертев колею, окунув глаза свои в глазницы, в глубину пупырчатой, натянутой кожицы - переваливающиеся с боку на бок круглешочки смотреть были не способны. С последним стуком о роговицу весь дом вдруг содрогнулся от блеяния невиданной мощи: звук разрезал фундамент на полосы - в спешке мы подскочили к маленькому окошку неподалёку и увидели её - мельницу.