Мултанское жертвоприношениеСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Начало 90-х годов 19-го столетия для жителей Вятской губернии выдалось непростым. Два подряд неурожайных года сильно ударили по достатку крестьянских хозяйств, а двинувшаяся летом 1891 г. по Волге и Каме эпидемия тифа грозила выкосить все трудоспособное население. Чтобы помочь жителям края государство стало выдавать всем нуждающимся беспроцентные «хлебные ссуды». Полученное зерно м. б. потратить на посев или на пропитание; государство никак не ограничивало крестьян в этом вопросе, что, конечно же, явилось немалым подспорьем для нуждающихся людей. Жители Старотрыкской волости Малмыжского уезда страдали от недорода и эпидемии тифа в той же степени, что и их соседи по губернии. Однако, в самой волости не все деревни оказались в одинаковом положении; некоторым деревням везло - на их полях в достатке колосилась пшеница, а тиф обходил стороной. Село Старый Мултан, заселенное преимущественно вотяками (дореволюционное название удмуртов), оказалось как раз таким островком благополучия: из 95 дворов только 13 попросили в 1891 г. о выделении им «хлебной ссуды», тифа же ни том году, ни в последующем в Старом Мултане не было вообще. Деревни Старый и Новый Мултан, разделенные всего 2 километрами лесной дороги, были населены в основном представителями вотской народности, принадлежавшей к уральской семье народов. Их ближайшие соседи - деревни Анык и Чулья - напротив, были по составу населения в основном русскими. Именно в этих местах весной 1892 г. развернулись события, вошедшие в историю отечественного судопроизводства под названием «дела о Мултанском жертвоприношении». Во второй половине дня 5 мая 1892 г. 16-летняя девушка по фамилии Головизнина, проживавшая в деревне Анык, отправилась к своей бабке в соседнюю деревню Чулья. Собственно, между этими населенными пунктами существовали две дороги: одна - широкая, в обход леса, по которой можно было проехать и всаднику, и повозке, вторая - узкая тропа по заболоченной низине через лес. Девушка отправилась прямиком. Буквально в четырехстах метрах от края деревни Атык она обнаружила человеческое тело, лежавшее ничком поперек тропы. Лежавший был одет в мужскую одежду: коричневый «азям» (род двубортного кафтана без пуговиц, подвязываемый кушаком или веревкой) из-под которого выглядывала рубашка в синюю полоску, темно-коричневые штаны, на ногах - лапти, за плечами - котомка. Судя по одежде, это был мужчина, но лица лежавшего Головизнина не видела, поскольку на его голову была наброшена пола кафтана. Лежавший словно укрывался «азямом». Место, где находилось тело, было топким, болотистым; для того, чтобы грунт не проваливался под ногами местные жители накидали здесь небольшие бревнышки. Человек лежал прямо на этих бревнышках, причем его ноги и плечи свешивались, едва касаясь луж справа и слева от тропы. Писатель и журналист В. Г. Короленко, заинтересовавшийся «мултанским делом», через два с половиной года побывал на этом месте и в одной из своих 12 статей, связанных с ним и опубликованных в альманахе «Русское богатство», так описал увиденное: «Трудно представить место более угрюмое и мрачное. Кругом ржавая болотина, чахлый и унылый лесок. Узкая тропа, шириной менее человеческого роста, вьется по заросли и болоту. С половины ее настлан короткий бревенник вроде гати, между бревнами нога сразу уходит в топь по колено; кой-где между ними проступают лужи, черные, как деготь, местами ржавые, как кровь. Несколько досок, остатки валежника и козлы из жердей обозначают место, где нашли труп Матюнина и где его караулили соседние крестьяне…»Головизнина, увидав лежавшее поперёк тропы тело, даже не подумала, что видит труп. В самом деле, мужик в подпитии мог уснуть в самом неожиданном месте, эка невидаль! Проспится - пойдет дальше. Девушка обошла тело и отправилась своей дорогой дальше, совершенно позабыв об увиденном. На следующий день - 6 мая 1892 г. - Головизнина отправилась обратно - из Чульи в Анык. На том же самом месте она опять увидела ничком лежавшее тело. Только теперь пола «азяма» была откинута и ясно было видно, что… тело лишено головы. Там, где должна была быть шея чернела страшная кровавая рана. Девушка бегом бросилась к дому. Полицию вызвал ее отец. Первый полицейский появился возле трупа около полудня 8 мая. Это был урядник Соковников. При помощи сотского деревни Анык он организовал охрану места. Хотя, конечно, об охране места происшествия в данном случае нужно говорить весьма условно: все-таки трое суток тело пролежало на тропе все всякого присмотра и если бы кто-то хотел обыскать или перенести труп, то ничто ему в этом помешать не могло. Через двое суток - 10 мая 1892 г. - возле тела появился пристав Тимофеев. Именно этот человек составил документ, послуживший основанием для возбуждения уголовного дела: акт осмотра места обнаружения трупа. Начало 90-х годов 19-го столетия для жителей Вятской губернии выдалось непростым. Два подряд неурожайных года сильно ударили по достатку крестьянских хозяйств, а двинувшаяся летом 1891 г. по Волге и Каме эпидемия тифа грозила выкосить все трудоспособное население. Чтобы помочь жителям края государство стало выдавать всем нуждающимся беспроцентные «хлебные ссуды». Полученное зерно м. б. потратить на посев или на пропитание; государство никак не ограничивало крестьян в этом вопросе, что, конечно же, явилось немалым подспорьем для нуждающихся людей. Жители Старотрыкской волости Малмыжского уезда страдали от недорода и эпидемии тифа в той же степени, что и их соседи по губернии. Однако, в самой волости не все деревни оказались в одинаковом положении; некоторым деревням везло - на их полях в достатке колосилась пшеница, а тиф обходил стороной. Село Старый Мултан, заселенное преимущественно вотяками (дореволюционное название удмуртов), оказалось как раз таким островком благополучия: из 95 дворов только 13 попросили в 1891 г. о выделении им «хлебной ссуды», тифа же ни том году, ни в последующем в Старом Мултане не было вообще. Деревни Старый и Новый Мултан, разделенные всего 2 километрами лесной дороги, были населены в основном представителями вотской народности, принадлежавшей к уральской семье народов. Их ближайшие соседи - деревни Анык и Чулья - напротив, были по составу населения в основном русскими. Именно в этих местах весной 1892 г. развернулись события, вошедшие в историю отечественного судопроизводства под названием «дела о Мултанском жертвоприношении». Во второй половине дня 5 мая 1892 г. 16-летняя девушка по фамилии Головизнина, проживавшая в деревне Анык, отправилась к своей бабке в соседнюю деревню Чулья. Собственно, между этими населенными пунктами существовали две дороги: одна - широкая, в обход леса, по которой можно было проехать и всаднику, и повозке, вторая - узкая тропа по заболоченной низине через лес. Девушка отправилась прямиком. Буквально в четырехстах метрах от края деревни Атык она обнаружила человеческое тело, лежавшее ничком поперек тропы. Лежавший был одет в мужскую одежду: коричневый «азям» (род двубортного кафтана без пуговиц, подвязываемый кушаком или веревкой) из-под которого выглядывала рубашка в синюю полоску, темно-коричневые штаны, на ногах - лапти, за плечами - котомка. Судя по одежде, это был мужчина, но лица лежавшего Головизнина не видела, поскольку на его голову была наброшена пола кафтана. Лежавший словно укрывался «азямом». Место, где находилось тело, было топким, болотистым; для того, чтобы грунт не проваливался под ногами местные жители накидали здесь небольшие бревнышки. Человек лежал прямо на этих бревнышках, причем его ноги и плечи свешивались, едва касаясь луж справа и слева от тропы. Писатель и журналист В. Г. Короленко, заинтересовавшийся «мултанским делом», через два с половиной года побывал на этом месте и в одной из своих 12 статей, связанных с ним и опубликованных в альманахе «Русское богатство», так описал увиденное: «Трудно представить место более угрюмое и мрачное. Кругом ржавая болотина, чахлый и унылый лесок. Узкая тропа, шириной менее человеческого роста, вьется по заросли и болоту. С половины ее настлан короткий бревенник вроде гати, между бревнами нога сразу уходит в топь по колено; кой-где между ними проступают лужи, черные, как деготь, местами ржавые, как кровь. Несколько досок, остатки валежника и козлы из жердей обозначают место, где нашли труп Матюнина и где его караулили соседние крестьяне…»Головизнина, увидав лежавшее поперёк тропы тело, даже не подумала, что видит труп. В самом деле, мужик в подпитии мог уснуть в самом неожиданном месте, эка невидаль! Проспится - пойдет дальше. Девушка обошла тело и отправилась своей дорогой дальше, совершенно позабыв об увиденном. На следующий день - 6 мая 1892 г. - Головизнина отправилась обратно - из Чульи в Анык. На том же самом месте она опять увидела ничком лежавшее тело. Только теперь пола «азяма» была откинута и ясно было видно, что… тело лишено головы. Там, где должна была быть шея чернела страшная кровавая рана. Девушка бегом бросилась к дому. Полицию вызвал ее отец. Первый полицейский появился возле трупа около полудня 8 мая. Это был урядник Соковников. При помощи сотского деревни Анык он организовал охрану места. Хотя, конечно, об охране места происшествия в данном случае нужно говорить весьма условно: все-таки трое суток тело пролежало на тропе все всякого присмотра и если бы кто-то хотел обыскать или перенести труп, то ничто ему в этом помешать не могло. Через двое суток - 10 мая 1892 г. - возле тела появился пристав Тимофеев. Именно этот человек составил документ, послуживший основанием для возбуждения уголовного дела: акт осмотра места обнаружения трупа. Этот документ зафиксировал следующие существенные для понимания дела обстоятельства:- края раны красные, кровавые, сгусток крови полностью заполнил трахею (наподобие пробки), что могло произойти только в том случае, если при отделении головы сохранялось сердцебиение. Это означало, что отрезание головы было прижизненным;- под правым плечом трупа обнаружена ровно остриженная прядь белокурых волос;- голова погибшего, несмотря на проведенное прочесывание окрестностей, так и не обнаружена;- лапти погибшего были чисты, хотя и мокры. Это свидетельствовало о том, что погибший не пришел сюда самостоятельно - его принесли;- кафтан и исподняя рубашка погибшего имели обширные кровавые потеки, что вполне соответствовало характеру причиненного ранения, однако, на предметах, окружавшив труп, следов крови обнаружено не было. Это наблюдение подкрепляло предположение о посмертной переноске тела;- хотя руки погибшего были заправлены в рукава «азяма» его воротник едва подходил под лямки заплечной котомки; кроме того, отсутствовал кушак, которым надлежало подпоясывать «азям». Это могло свидетельствовать о том, что кафтан надевали уже на труп (отметим, что в тот момент никто подобного вывода не сделал и «акт» пристава Тимофеева не содержит этого заключения);- рядом с трупом отмечена обширная вытоптанная ногами площадка. По словам свидетельницы Головизниной 5 мая ее не было. Это указывало на то, что значительное число людей подходило к трупу в период с 5 по 10 мая 1892 г. , но никто из них не захотел сообщать органам власти об обнаружении тела и в последующем так и не сознался в том, что был на этом месте;- при осмотре заплечной котомки погибшего была обнаружена справка уездной больницы, удостоверяющая полное здоровье Конона Дмитриевича Матюнина. Из справки следовало, что этот человек был родом из деревни при Ныртовском заводе Казанской губернии. Пристав предположил, что погибший яляется именно Матюниным. В последующем предположение это нашло подтверждение. Под актом, составленным приставом Тимофеевым, в ряду подписей понятых при осмотре стоит и подпись некоего Сосипатра Кобылина. Этот крестьянин из деревни Анык оказался в числе тех добровольных помощников полиции, чье участие весьма сильно повлияло на весь ход расследования. Именно Сосипатр рассказал приставу о том, что вотяки приносят людей в жертву своим богам; у них это называется «замолить человека». Присутствовавшие при составлении акта русские крестьяне из деревни Анык дружно восклицали, что «содеянное - дело рук вотяков!» Хотя присутствие этой массовки не нашло отражения в акте осмотра места, само по себе оно не прошло бесследно. Пристав Тимофеев, закончив работу, постановил, что труп надо везти в Старый Мултан. Это было очень странное решение: тело Матюнина было обнаружено на земле, приписанной к общине деревни Анык. Именно эта община должна была принять труп на сохранение до его передачи в волость, именно ей надлежало снарядить транспорт для перевозки трупа и т. п. Вместо этого пристав постановил «везти тело к вотякам» и это внешне выглядело не только незаконным, но даже немотивированным. Но на самом деле мотив был, просто он поначалу не попал следственные документы. В то самое время, когда пристав Тимофеев осматривал труп и окружающую обстановку к нему несколько раз обращались вотяки, в числе прочих крестьян стоявшие поодаль и наблюдавшие за его действиями. Они пытались указать полицейскому на следы крови, видневшиеся на набросанных в топком месте бревнах, чем вызвали раздражение пристава. Когда некоторые из вотяков приблизились к Тимофееву и протянули ему окровавленные щепы, поднятые перед тем с земли, пристав окончательно разъярился - со словами «да нету здесь никакой крови!» он забросил щепки в болото и спросил у мужиков, кто они такие? Вотяки признались, что все они являются жителями Старого Мултана. Их желание помочь следствию пристав воспринял с недоверием, а если вспомнить, что русские крестьяне в один голос твердили о «вотяцких жертвованиях», то нетрудно понять, сколь недружелюбно к вотякам оказался в конце-концов настроен Тимофеев. На предоставленной крестьянами телеге полицейские перевезли труп к окраине Старого Мултана. Там по их приказу вотяки вырыли яму глубиной около аршина и натаскали в нее льда и снега из своих погребов; в этот самодельный ледник опустили труп Конона Матюнина, обернутый рогожей, и присыпали его землей. Сделано это было для того, чтобы по возможности лучше сохранить тело для патологоанатомического исследования. Аутопсию должен был провести уездный врач, который в тот момент был очень занят ввиду активно развивавшейся эпидемии тифа. У временного захоронения был выставлен караул из местных жителей, кроме того, в селе был оставлен один из помощников пристава. Ему надлежало следить, чтобы до приезда доктора никто не смел вскрывать могилу Матюнина. На этом, можно сказать, исчерпывается первая часть «дела об убиении крестьянина Конона Матюнина». В тот момент никто из должностных лиц, прикосновенных к расследованиям уголовных преступлений в губернии, даже предположить не мог каковой же окажется будущность этого рядового, на первй взгляд, расследования. В течение всего мая труп Матюнина лежал в охраняемой караулом яме, но даже там он не обрел покоя. В середине месяца караулившие временное захоронение мужики стали жаловаться на запах разложения, досаждавший им. Пристав приказал выкопать тело и «подкинуть в яму снега». Во время исполнения этого приказа кому-то пришло в голову не просто опять закопать тело, а устроить над ним настил из досок. Идея была хороша, благодаря этому можно было не бояться повредить тело при последующем выкапывании. Пристав Тимофеев одобрил предложение и труп Матюнина при повторном захоронении положили под доски. Однако, неприятности этим не были исчерпаны. Лед во временном захоронении постепенно подтаивал и через десять дней под досками образовалась пустота. Во время сильного ливня одна из досок треснула и грязь затопила могилу. Пристав приказал снова извлечь тело на поверхность, «привезти поболее снега и льда» и опять захоронить убитого. Помимо этих перипетий с трупом Матюнина следственные силы, представленные в тот момент приставом Тимофеевым и волостным старшиной Попугаевым, занимались в Старом Мултане и другими важными делами: явившись в дом к Григорьеву, полицейские вполне корректно провели допрос 90-летнего старца. У него расспрашивали про верования вотяков, про то, каким образом он лечит людей и пр. Григорьев спокойно отвечал на задаваемые вопросы, в частности объяснил, что уже несколько лет тому назад «обезножил» (т. е. не владеет ногами) и из дома практически не выходит. Он не признал того, что занимается или занималя в прошлом отправлением каких-либо вотяцких религиозных ритуалов и утверждал, что никогда не почитался срели вотяков шаманом. Также выяснилось, что дети Андрея Григорьева уже умерли и фактически он одинок. Для полицейских не являлось секретом то обстоятельство, что в Старом Мултане многие вотяки сохраняли верность традиционным религиозным верованиям, для чего сооружали т. н. «родовые шалаши». Для их осмотра в Старый Мултан 17 мая 1892 г. приехал помощник окружного прокурора Раевский. Выяснить ему удалось следующее: в деревне существовало два т. н. «родовых шалаша», в которых вотяки приносили жертвы покровителям своих родов. О верованиях прародителей удмуртского (вотяцкого) народа подробнее будет сказано ниже, пока только следует заметить, что практически каждый род имел свой объект особого поклонения, как правило это был какой-либо прославленный шаман, выходец из этого рода. Утрированно говоря, каждое племя поклонялось своим «святым» и в своем «святом месте», не посещая чужие «родовые шалаши» и не участвуя в праздниках соседей-вотяков. В Старом Мултане жили представители двух удмуртских племен: учурки и будлуки. К первым принадлежали 13 семей, ко вторым - 64 (ещё около 40 семей были русскими). Соответственно, имелись два «родовых шалаша» в которых приносились жертвы разным покровителям родов. Внимание помощника прокурора привлёк «родовой шалаш», построенный в саду возле дома вотяка Моисея Дмитриева. Дмитриев был зажиточным крестьянином, он владел домом расположенным практически в самом центре деревни по соседству со зданием, где располагалась деревенская управа и т. н. «становая квартира» (помещение, в котором останавливались проезжавшие через населенный пункт должностные лица). Раевский произвёл осмотр «родового шалаша» 17 мая 1892 г. Оказалось, что это весьма незатейливое строение, образованное двумя рядами жердей, внаклонку приставленных к горизонтально расположенному бревну, закрепленному на высоте 1, 6 м. Внутри шалаша были найдены следы костра. Любопытной находкой можно считать икону Святого Николая Чудотворца, которая была закреплена наверху, под самым коньком крыши. Следует отметить, что и во втором «родовом шалаше» также был найден образ того же самого христианского святого. В обоих «родовых шалашах» была найдена посуда, связанная с жертвоприношениями. Это были миски и тазики, запачканные застарелой почерневшей кровью, с налипшими перьями птицы и шерстью животных. Может показаться странным, но никто не удосужился изъять эту посуду во время первого осмотра. По утвержданию Дмитриева он не пользовался жертвенной посудой с самой Пасхи, т. е. более полутора месяцев. В начале лета в Старый Мултан наконец-таки приехал уездный врач по фамилии Минкевич, который 4 июня и провел вскрытие тела Матюнина. Результат этой процедуры оказался совершенно неожиданным: выяснилось, что помимо отрезания головы над телом были осуществлены и иные весьма непростые манипуляции. На трупе был обнаружен обширный и глубокий разрез, начинавшийся в верхней части тела и достигавший на спине пятого ребра. При нанесении этого разреза были разрублены ключица и пять ребер в самой толстой их части, рядом с позвоночником. Помимо этого полностью были разделены довольно толстые в этом месте мышцы спины. Разрез этот был причинен не единичным ударом топора или кавалерийской шашки, а явился следствием нескольких последовательных ударов. Упомянутое повреждение не было обнаружено ранее по той причине, что его полностью скрывала нательная рубаха погибшего. При вскрытии грудной полости выяснилось, что сердце и оба легких отсутствуют. Другими словами, эти органы были извлечены через разрез в верхней части тела. В акте вскрытия доктор Минкевич особо подчеркнул, что внешний осмотр не позволял установить факт извлечения органов. Другими словами, труп отнюдь не разваливался на части; разрез в верней части был сравнительно небольшим, около 20 см. длиной. Доктор зафиксировал отсутствие ран на животе. На ногах погибшего Минкевич обнаружил следы сдавления. Впоследствии это место акта вскрытия дало повод к различным толкованиям природы найденных синяков, но сам доктор прямо заявлял, что упомянутые сдавления были оставлены не веревкой. На основании вышеизложенного Минкевич заключил, что причиной смерти Матюнина послужило отсечение головы. По времени нанесения это было первое ранение. Рассечение торса и извлечение органов из грудной полости было осуществлено позже, но примерно в то же время, что и отделение головы. Свою точку зрения Минкевич обосновал следующим логическим заключением: чтобы извлечь органы из грудной клетки края раны в верхней части туловища надлежало широко раздвинуть. Это можно было сделать без особых затруднений до тех только пор, пока подвижность ее краев не ограничило трупное окоченение. В принципе, приложив известное усилие края раны можно было раздвинуть и потом, когда труп уже находился в состоянии окоченения, но в этом случае разрез обратно не сомкнулся бы, а так бы и остался в раскрытом виде. Нательная рубаха в этом случае не смогла бы скрыть сильной деформации тела и на это, вне всякого сомнения, обратили бы внимание полицейские, появившиеся возле тела Матюнина 8 мая. Поскольку тело не выглядело деформированным, значит края раны после извлечения органов вернулись в исходное положение, а это было возможно только в том случае, если труп не находился в состоянии окоченения. Между убийством Матюнина и извлечением его органов прошло не более 12 часов - таково было заключение врача. Если до патологоанатомического исследования трупа Матюнина версия о ритуальности убийства воспринималась многими должностными лицами с известной долей скепсиса, то теперь необычный характер преступления стал очевиден всем. Не составляло секрета то обстоятельство, что вотяки приносили в жертву своим богам разнообразную живность - барашков, куриц, уток - причем они не просто убивали жертвенных животных, а извлекали и сжигали их внутренние органы. То, что из тела Матюнина оказались извлечены сердце и легкие, которые не удалось обнаружить рядом с телом, получило однозначное толкование: внутренние органы были принесены в жертву. После осмотра шалаша полицейские вместе с помощником прокурора явились в дом Моисея Дмитриева и потребовали от него добровольно выдать жертвенные инструменты. Поскольку Дмитриев повинную не принёс и упорно отрицал сам факт какого-либо жертвоприношения после Пасхи 1892 г. , его дом подвергся тщательному обыску. Никаких особых инструментов, указывавших на причастность Дмитриева к кровавому ритуалу, найдено не было, зато удалось найти полотняный пестерь (вид заплечной котомки), покрытый липкими потеками красной жидкости. Хотя хозяин пестеря пытался убедить полицейских, что красные следы на котомке - это всего лишь ягодный сок, его никто не хотел слушать. Пестерь был приобщен к делу в качестве улики, а Дмитриев немедленно был взят под арест. Кроме того, в качестве улики был приобщён и кафтан Моисея, весь в пятнах весьма подозрительного цвета. В те дни ни сам Моисей, ни его соседи даже представить не могли, что арест этот затянется на многие месяцы!Дело о «мултанском жертвоприношении» интересно в первую очередь тем, что в его фабуле очень заметно влияние полицейского фактора (сейчас бы его назвали «оперативной работой»). Следствие развивалось не сообразно своей внутренней логике (т. е. показаниям свидетелей или анализу улик), а благодаря вбрасыванию неизвестно откуда появлявшейся информации. Т. е. на самом-то деле источник этой информации был очевиден - сплетни обывателей - но прямо об этом нигде не говорилось. Для сбора информации в Старый Мултан и близлежащие деревни были командированы полицейские в младших чинах, которые сообразно своему развитию и представлению о мире, коллекционировали и сообщали руководству разнообразные слухи. Полицейские регулярно ротировались, но сие обстоятельство не приводило к улучшению их работы. Этот самый «полицейский фактор» с одной стороны очень сильно помог делу (без него бы следствие само собой очень быстро сошло на нет), а с другой - явно загубил расследование, придав ему черты кафкианского безрассудства. Чтобы нагляднее проиллюстрировать этот тезис можно рассказать об активной работе урядника Рагозина, деятельно воплотившего в жизнь требование полицмейстера об установлении иных случаев человеческих жертвоприношений вотяками. Должно быть, урядник сам по себе был человеком неплохим, во всяком случае, дотошным и исполнительным, однако, при исполнении команды начальства его рвение никак не коррелировалось здравым смыслом. Узнав, что двадцать лет назад в одном из соседних с Мултанами сел утонул мальчик, Рагозин заподозрил, что на самом-то деле утопление маскировало жертвоприношение! Трудно сказать, что питало такую неожиданную догадку, но урядник несмотря на давность лет сумел установить фамилию утонувшего ребенка и отыскал его мать. Мать отрицала факт насилия над сыном и уверяла полицейского в естественной причине случившегося. Впрочем, свидетелей, видевших труп утопленника в селе уже не осталось: отец ребенка и священник его отпевавший умерли, соседи же отговаривались незнанием деталей. Все это чрезвычайно заинтересовало полицейского. С удивительной проницательностью Рагозин заподозрил в сбивчивом рассказе матери и ее волнении страх из-за возможной расправы вотяков. Хотя мать погибшего так и не признала ритуальную подоплеку смерти сына, урядник написал рапорт в котором заявил, что не верит ей. Рапорт не только попал в официальное следственное производство, но впоследствии фигурировал и в обвинительном заключении, и в судах по делу «о мултанском жертвоприношении» как документ, доказывающий реальность принесения вотяками человеческих жертв. Сам Рагозин вызывался в суды как свидетель обвинения, хотя, повторим, этот человек не мог даже устно объяснить кого же и в чем именно уличают его бестолковые розыски. Впрочем, история с «рагозинском расследованием» произошла несколько позже описываемых событий. В конце мая и в июне 1892 г. полиция деятельно занималась розысками в Старых Мултанах. Первыми жертвами активности деревенских детективов стали… два местных дурачка: Михаил Титов и Константин Моисеев. Понятие «деревенские дурачки» надлежит понимать буквально - это были молодые люди с врожденными дефектами личности, в любом сколь-нибудь крупном человеческом сообществе можно видеть таких людей. Они абсолютно безопасны (опасные для окружающих просто не выживают в деревенском коллективе), способны выполнять монотонную крестьянскую работу и деревенская община обычно относится к дурачкам вполне терпимо. Во всяком случае, обидеть такого жалкого человека считается большим грехом и даже крестьянкие дети воспитаны таким образом, что никогда не смеются над убогими. И вот именно с задержания двух местных дурачков взыскательная полицейская власть начала розыск убийц, помогавших Моисею Дмитриеву в заклании бедного Конона Матюнина. Михаил Титов был племянником самого пожилого жителя Старых Мултан - Андрея Григорьева. Григорьев по слухам, собранным полицейскими, был самым известным местным шаманом. Так что арест Титова в каком-то смысле можно считать неслучайным. Но вот чем уряднику Соковникову не понравился Константин Моисеев сказать трудно. Ясно было с самого начала, что ни Титов, ни Моисеев, не могли принимать участия в убийстве Матюнина именно в силу присущих им умственных болезней. Тем не менее, повторим, именно с них начался розыск. Надо сказать, что Соковникову деятельно помогал волостной старшина Попугаев. Обоих молодых людей бросили в «холодную», в погреб. Запугиваниями и бранью заставили отвечать на вопросы (Михаила Титова, кстати сказать, еще и побили). Константин Моисеев вроде бы вспомнил, что как-то под вечер начале мая в Старый Мултан привёл какого-то нищего Семен Красный. Последний был сотским, главой крестьянской общины и отвечал в деревне за все: назначал селян в наряды, следил за отправлением повинностей и пр. Семен Красный (другая его фамилия - Иванов) отвел нищего бродягу к суточному дежурному, в обязанности которого входило размещение в своем доме проезжающих через деревню. Все путешественники «по казенным надобностям» останавливались на ночлег в «казенной квартире», а те, кто путешествовал частным образом д. б. ночевать у суточного дежурного. Таковым в ночь на пятое мая в селе Старый Мултан был Василий Кондратьев. Т. о. образом полицейские допросом Моисеева добились свидетельства сразу против двух человек - сотсткого Семена Красного (Иванова) и суточного дежурного Кондратьева, каковых и арестовали. Побитый после отсидки в «холодной» Титов признал, что «дедушка Акмар» (т. е. шаман Андрей Григорьев) занимается надомным лечением и к нему приходят за разными травами и снадобьями люди из других деревень. От племянника допрашивавшие узнали фамилии двух пациентов сельского лекаря. После этого полицейские явились в дом Андрея Григорьева (Акмара) и арестовали 90-летнего деда. За что именно? Во-первых, за то, что тот был колдуном, а во-вторых, за то, что обманывал полицию, утверждая прежде, будто никого не лечит…После этого Титов и Моисеев были выпущены на свободу. Собирая и сортируя различные сведения о задержанных (термина «анализируя» здесь явно негодится, ибо никакого анализа сыщик не проводил) Соковников узнал о том, чем занимался Моисей Дмитриев, хозяин родового шалаша, в начале мая 1892 г. Занятия эти оказались по мнению урядника весьма подозрительны: 5 мая Дмитриев повёз вместе с женой муку на мельницу, причем его дорога пролегала неподалеку от той лесной тропинки, на которой был найден обезглавленный труп Матюнина (если быть совсем точным, тропинка вела через болото и отходила от дороги, которая шла вокруг леса). А уже 7 мая Дмитриев отправился в лес по ягоды со своим окровавленным пестерем. Соковников глубокомысленно предположил, что 5 мая Моисей Дмитриев вывез в лес труп Матюнина, а через день - во время похода за ягодами - уничтожил голову убиенного. Во время похода в лес 7 мая Моисея Дмитриева сопровождал некий Кузьма Самсонов, личность весьма примечательная и не последняя в деревенской иерархии. Это был неофициальный забойщик скота, человек, которого селяне приглашали убить свинью или корову. Убить крупное животное, пусть даже домашнее - это своего рода искусство, подразумевающее обладание специфическими знаниями и практическими навыками; далеко не каждый здоровый мужик сможет убить свинью одним ударом ножа в сердце. Самсонов крови не боялся, глаз имел точный, руку - твердую. Ход размышлений урядника Соковникова, думается, особо расшифровывать не надо: Кузьма Самсонов оказался назначен в вотяцкие палачи. Именно он, согласно полицейскому сценарию, убивал Матюнина в родовом шалаше Дмитриева. Так Кузьма Самсонов пополнил список арестованных. Достойно упоминания то, что жена Моисея Дмитриева, якобы, вывозившая вместе с мужем труп Матюнина в лес, арестована не была. Хотя, казалось бы, с полицейской точки зрения эту женщину м. б. смело обвинять как в соучастиии, так и в недонесении. Тем не менее, жена Дмитриева, вместе с ним ездившая на мельницу 5 мая, осталась на свободе, а Кузьма Самсонов, ходивший с ним в лес 7 мая, попал под арест. Таким образом, к июлю 1892 г. в Старом Мултане сидели под арестом уже пять вотяков: Моисей Дмитриев, Андрей Григорьев (Акмар), Семен Красный (Иванов), Василий Кондратьев и Кузьма Самсонов. И светлые полицейские умы не придумали ничего лучше, как время от времени подсаживать к ним местную вотяцкую молодежь для того, чтобы «подсадные» пересказывали арестантские беседы. Во всем мире для этого, правда, используются специальные люди, незнакомые арестантам и не имеющие с ними ничего общего, но мултанским «следопытам» чужой опыт был не нужен - им своего было не занимать. «Подсадные» полицейским так ничего интересного и не рассказали, но даже несмотря на это никто из них так и не понял, что использованный прием получения сведений в данном деле был изначально негоден. Между тем, проведённые медицинской палатой исследования пестеря и кафтана Моисея Дмитриева показали, что крови на них нет. Бурые следы, принятые за кровавые, на самом деле принадлежали ягодному соку. Данное заключение лишало всякого смысла заключение Дмитриева под стражу, поскольку все обвинения в его адрес представлялись не только косвенными, но и голосоловными. Дабы изыскать новые улики было решено провести ещё один обыск как в доме Моисея Дмитриева, так и в принадлежавшем ему «родовом шалаше». Этот обыск был проведён 16 августа 1892 г. К делу в качестве вещдоков были приобщены деревянные миски, корыто, металлический таз в которые вотяки спускали кровь жертвенных животных; помимо побуревших следов застарелой крови на этой посуде были найдены налипшие перья птицы и шерсть животных. Шерсть, напоминавшая видом человеческие волосы, была отдана на медицинскую экспертизу, которая подтвердила её животное происхождение. По большому счёту августовский обыск ничего следствию не дал, поскольку запачканная кровью посуда ни в чём не изобличала Моисея Дмитриева (в 1892 г. судебная медицина не умела ещё отличать кровь животных от человеческой). В принципе, такого рода посуду м. б. отыскать в любом крестьянском хозяйстве. Тем не менее, изъятые предметы остались приобщёнными к делу и впоследствии фигурировали в суде. Разумеется, у всякого разумного читателя в этом месте должен возникнуть вопрос: на каком основании к делу приобщаются вещественные следы, не являющиеся существенными для понимания обстоятельств происшествия (а именно так дореволюционная криминалистика трактовала значение слова «улика»). У судьи на одном из судебных процессов по «мултанскому делу» возник такой же вопрос: для чего все эти чашки и плошки из «родового шалаша» предъявляются присяжным, если эти предметы ни в чём не уличают обвиняемых? Судья получил совершенно фантастический ответ. Как объяснил обвинитель, некто Кронид Васильевич Львовский, кстати, дворянин с высшим образованием и в 1892 г. уездный землемер, рассказал о таком народном способе проверить принадлежность крови: надо дать лизнуть кровавый след собаке. Если собака лизнёт - значит кровь принадлежит животному, а если лизать откажется - значит кровь человеческая. Посуду, найденную в «родовом шалаше» Моисея Дмитриева, дали собаке и та отказалась лизать застарелую кровь. На основании этого наблюдения следствие глубокомысленно заключило, что посуда испачкана именно человеческой кровью. То очевидное соображение, что животное просто-напросто могло отказаться от протухшей крови, пролитой почти полгода назад (а с Пасхи 1892 г. , когда приносились последние жертвоприношения в шалаше Дмитриева, минуло более 5 месяцев), никому в голову почему-то не пришло. Следует отметить, что и полицейский врач, и местные ветеринары отмежевались от народного способа проверки принадлежности крови, заявив, что наука ничего не знает о брезгливости собак к человеческой крови, однако, следствие во главе с Раевским поспешило уверовать в справедливость удивительных советов Кронида Львовского. Надо сказать, что уездный землемер, подкинувший столь «удачный» совет следствию, проявлял большой интерес к «мултанскому делу», в силу чего его фамилия ещё не раз будет здесь упомянута. После того, как командировка урядника Соковникова в Старый Мултан окончилась, ему на смену прибыл урядник Жуков. Арестованные были отправлены в Вятку, в губернскую тюрьму. Новый урядник поначалу повел себя как бы отстраненно от розысков, создавая видимость будто перед ним не ставится задача поиска новых обвиняемых. Жуков интересовался жизнью селян, знакомился с ними; у местного кулака Василия Кузнецова урядник попросил 10 рублей «на мундир». Кузнецов полицейскому деньги дал. Через два месяца Жуков попросил у него еще 15 рублей. Кузнецов не понял скрытого подтекста происходящего и простодушно ответил полицейскому, что тот все еще не вернул данный ему прежде червонец. Жукову не понравился ответ Василия Кузнецова и он тут же вспомнил то, что именно этот крестьянин состоял в деревенском карауле в ночь с 4 на 5 мая 1892 г. (ночной караул - одна из обязанностей в интересах общины, которая исполнялась по очереди всеми ее членами. Караульный не спал по ночам, а обходил улицы деревни со специальной деревянной колотушкой, которая при потряхивании гремела. В обязанности караульного входило предотвращение краж скота, поджогов и даже помощь подвыпившим односельчанам. В принципе, богатые крестьяне брезговали подобным бесцельным времяпровождением и нанимали вместо себя в ночной караул сельских бедняков. Помимо караула были и другие общественные обязанности: принятие на постой идущих через деревню богомольцев и путешественников, предоставление подвод по требованию уездного начальства и т. п. ). Жуков сообщил приставу Тимофееву, своему непосредственному начальнику, о «подозрительном поведении» Василия Кузнецова. Пристав распорядился немедленно арестовать последнего. Так в деле о «мултанском жертвоприношении» появился еще один подозреваемый (не понятно, правда, в чем). Особый комизм происшедшего заключался в том, что Кузнецов, во-первых, был по национальности русским, а во-вторых, истинным христианином. Василий являлся старостой местной православной общины, которая объединяла жителей не только Старого Мултана, но и некоторых окрестных деревень. В момент ареста Кузнецова полицейские, видимо, этого не знали; когда же они сообразили, что сотворили изрядную глупость, ситуацию отыграть назад уже не представлялось возможным. К уряднику явился местный православный батюшка и принялся корить Жукова за его «безрассудства». Священник (к сожалению, его имя и фамилию не удалось установить) напомнил полицейскому, что православный храм стоит в Старых Мултанах уже 40 лет и многие вотяки искренне приняли христианскую веру; если бы в среде вотяков действительно совершались человеческие жертвоприношения, это не удалось бы скрыть от русских. Между тем, по уверениям священника, он никогда не слышал о том, чтобы такие человекоубийственные обряды действительно осуществлялись местными жителями. Жуков прогнал батюшку. Примечательно, что священника даже не допросили официально, хотя следственные власти при рассмотрении вопросов, связанных с преступлениями на почве религиозных верований, почти всегда интересовались суждениями местных священников. В данном случае мнение приходского священника до такой степени не совпадало с общей линией расследования, что было решено его просто проигнорировать. К слову сказать, нежелание местного священника пойти на поводу следствия имело для него весьма неприятные последствия: в скором времени в Старый Мултан был направлен новый священник по фамилии Ергин, показания которого оказались приобщёнными к делу. Молодой священник вскоре после своего назначения стал свидетелем отправления вотского религиозного обряда, во время которого большая группа удмуртов всех возрастов плясала на опушке леса. Ергин подошёл к вотякам, вступил с ними в беседу, которая проходила в самом миролюбивом тоне. Никаких жертвоприношений во время церемонии не приносилось и в общем-то весь этот инциндент имел самый безобидный характер. Показания Ергина показались интересны следователю Раевскому на том основании, что священник сообщил, что видел в числе присутствовавших на опушке леса мать Василия Кузнецова, упомянутого выше старосты православной общины Старого Мултана. Следователь из этого факта сделал далеко идущий вывод: Кузнецов некрепок в православной вере, раз его мать молится вместе с вотяками. Разумеется, данное умозаключение ни в чём Василия Кузнецова не уличало, но бросало на него тень. В своём стремлении очернить обвиняемых следствие переходило всякие границы юридической корректности и здравого смысла. Даже средневековая инквизиция считала безрассудством обвинять детей в грехах родителей (и соответственно, наоборот). В «мултанском же деле», на исходе 19-го столетия помощник прокурора пытался представить религиозное инакомыслие матери обвиняемого как улику против него. По версии обвинения события 4 мая 1892 г. в Старом Мултане разворачивались следующим образом: Василий Кузнецов поздним вечером того дня задержал на окраине Старого Мултана Конона Матюнина и доставил его к сотскому Семену Красному (Иванову). Тот отвел бродягу к Василию Кондратьеву, чей дом в ту ночь был назначен «казенной квартирой» (т. е. предназначлся для ночевок проходящих через село путников). Далее Красный и Кондратьев, действуя по предварительному сговору, оповестили Моисея Дмитриева о том, что есть подходящий для жертвы человек и Дмитриев занялся необходимыми для ритуального убийства приготовлениями. Василий Кузнецов, якобы, все это знал, но в происходящее не вмешивался, т. е. фактически являлся соучастником преступления. Неспешные труды урядника Жукова привели его к обнаружению замечательного источника информации, который остался неизвестен его предшественнику Соковникову. О Сосипатре Кобылине, жителе села Анык, подписавшему в качестве понятого протокол осмотра места обнаружения трупа Матюнина, упоминалось выше (именно Сосипатр подкинул приставу Тимофееву мысль о ритуальном убийстве). В Старом Мултане проживал его младший брат - Михаил Савостьянович - тоже, кстати, оказавшийся знатоком религиозных верований вотяков. Михаил Кобылин, установив с Жуковым неплохие личные отношения, рассказал уряднику немало любопытного о ритуальных убийствах, совершаемых его земляками. Согласно рассказу Кобылина, вотяки приносят своему «злому богу Курбону» ежегодную жертву в виде жеребёнка, а каждые 40 лет отдаётся на заклание «великая жертва», которой является живой человек-иноверец. Жертвоприношение заключается в том, что человеку отрезают голову и вынимают сердце и печень, которые «тиун» (колдун) затем сжигает в пламени костра. Если следовать этнографическим откровениям Михаила Кобылина, то получалось, что в пантеоне вотяков существуют как злые божества, требующие человеческого жертвоприношения, так и добрые, которые жертвоприношений не требуют. Вотяки, согласно рассказу Михаила Кобылина, приносят в жертву только инородцев и иноверцев (т. е. своих соплеменников не трогают). Последнее обстоятельство весьма примечательно, к нему, впоследствии, нам еще предстоит вернуться. Жуков был потрясен откровениями своего нового приятеля и не замедлил сообщить о полученных сведениях в губернию. Михаил Кобылин был вызван в прокуратуру, там под запись в протокол повторил свои этнографические открытия, которые впоследствии попали как в обвинительный акт, так и судебные заседания, на которые Кобылин вызывался в качестве свидетеля обвинения. В показаниях Михаила Кобылина есть два примечательных момента: источник сообщенных им сведений и наличие личной заинтересованности в исходе рассмотрения дела. В качестве источника свидетель назвал… некоего нищего вотяка, с которым он вместе пил водку 10 лет назад, т. е. в 1882 г. Ни имени этого вотяка, ни места его жительства Кобылин не знал. Просто за десять лет до «мултанского дела» он пил водку в придорожном трактире и будучи в подпитии человеком весьма щедрым, угостил стопариком какого-то вотяка-бродягу. Тот в благодарность за проявленную милость поведал ему содержательный рассказ о вотяцких жертвоприношениях (не надо смеяться, ведь это свидетельство попало в обвинительное заключение по делу, которое, согласно определению, «является собранием существенных улик»! Хотя, если признавать такие заявления за «существенные улики», то осудить можно вообще любого человека). Примечательно, что дореволюционное отечественное право весьма скептически относилось к такого рода заявлениям. Для них существовало особое юридическое определение - «утверждение, сделанное с чужих слов». Такого рода утверждения не принимались в качестве доказательств. И тем абсурднее, ненормальнее выглядит то обстоятельство, что в данном случае заявления Кобылина были приняты на веру полностью и безоговорочно; они фигурировали в обвинительном заключении словно были сделаны непосредственным свидетелем вотяцких жертвоприношений. Но помимо того, что заявление Михаила Кобылина делалось с чужих слов, существовал ещё один важный момент, фактически лишавший это заявление ценности с юридической точки зрения. Дело было в том, что Кобылин имел причину говорить о вотяках плохо: предыдущей осенью он был уличён в обмане своих односельчан при разделе зерна из т. н. «хлебного магазина». Последний был создан властями для поддержания сельхозпроизводителей в условиях двухлетнего хлебного недорода. Поскольку в Старом Мултане население было весьма зажиточно, то свою квоту сельчане в течение весны и лета 1891 г. не выбрали. Остаток они решили разделить осенью. Кобылин, будучи распорядителем «хлебного магазина», скрыл от односельчан настоящую величину остатка и раздал не весь хлеб. Ту часть хлеба, что ему удалось скрыть, он со спокойной совестью положил себе в карман; другими словами, Михаил Кобылин банально проворовался. Довольно быстро его незатейливая афёра выплыла наружу и соседи-вотяки потребовлаи вернуть украденное. Кобылин отказался это сделать и насмерть переругался с вотяками; они написали на него жалобу в губернию и проверка подтвердила правоту вотяков. Опасаясь уголовного преследования, Кобылин тут же возвратил украденный хлеб в магазин и поспешил объяснить случившееся тривиальной ошибкой. Хотя в конечном итоге дело это было замято, можно не сомневаться, что случившееся не прошло для Михаила Кобылина бесследно. Его отношения с мултанскими вотяками оказались испорчены безвозвратно. Понятно, что такой человек был для обвинения очень плохим свидетелем, прежде всего, в силу проявленной им моральной нечистоплотности, а также из-за существования такого вполне очевидного мотива, как сведение счетов с обидчиками. Сам Кобылин это прекрасно понимал, потому до поры не сообщал следствию о некрасивой истории с хищением зерна. Всплыла она гораздо позже, уже перед самым судом, на котором обвинением отводилась Михаилу Кобылину далеко не последняя роль. К этому моменту он стал уже столь важным свидетелем, что отказаться от сотрудничества с ним следствие никак не могло. Можно сказать, что обвинение наступило на собственные грабли, в самом начале не проверив должным образом свидетеля и приняв на веру сказанное им без критического осмысления. Объективности ради следует сказать, что розыски следствия летом 1892 г. отнюдь не ограничивались Старым Мултаном. «Мелким гребнем» полиция прошлась по всему Малмыжскому уезду и отыскала людей, видевших Конона Матюнина в последние дни его жизни. Было установлено, что он покинул Ныртовский завод, где осталась его жена, 20 апреля 1892 г. и, преодолев более 100 км. пешком, в начале мая появился в деревне Кузнерка, по соседству со Старым и Новым Мултанами. Ночь с 3 на 4 мая 1892 г. он провёл в доме Тимофея Санникова, поскольку в первую неделю мая именно этот дом был назначен «становой квартирой». Сомнений в этом быть не могло, поскольку постоялец показал паспорт на имя Матюнина и рассказал, что страдает «падучей болезнью» (эпилепсией). На следующую ночь Тимофея Санникова в деревне не было, вместо него оставался сын Николай. Согласно его рассказу, вечером 4 мая на постой попросился какой-то нищий, который рассказал о себе, что он родом «с Ныртовского завода» и протом болен «падучей болезнью». Паспорт этого человека Николай Санников не проверил и без лишней волокиты пустил переночевать. Логично было предположить, что обе ночи в доме Санниковых провёл один и тот же человек и был это - Конон Матюнин. В этом случае получалось, что Матюнина в Старом Мултане не было вообще, он просто не успел туда дойти как был убит по дороге. Но в показаниях отца и сына Санниковы существовало одно противоречие, которое следствие сочло весьма существенным: Тимофей утверждал, что коричневый азям Матюнина имел приметную и весьма нелепую синюю заплату, Николай же заплаты этой на кафтане нищего, ночивавшего в ночь с 4 на 5 мая 1892 г. , не припоминал. На этом основании следователь Раевский заключил, что в Кузнерке 3-4 мая и 4-5 мая останавливались разные люди. Матюнин действительно провёл там ночь с 3 на 4 мая, но потом ушёл в Старый Мултан, где намеревался провести следующую ночь. При этом опросом жителей Старого Мултана следствие установило, что некий нищий появлялся в этом селе вечером 4 мая 1892 г. Достаточно хорошие описания этого человека дали по меньшей мере трое жителей, причём, двое с ним даже разговаривали. По словам этих свидетелей, «старомултанский нищий» был хорошо пьян, с трудом ворочал языком. По словам третьего свидетеля этот неизвестный нищий курил самокрутку. Свидетели были согласны между собою в описании внешности и одежды этого человека: двое запомнили его азям с синей заплатой, а один упомянул о синей рубахе (напомним, у Матюнина под азямом была надета рубаха в синюю полоску). На основании этих показаний следствие сочло, что этот человек и был Кононом Матюниным, появившимся в Старом Мултане вечером 4 мая. Т. о. было установлено, что в соседних сёлах - Кузнерка и Старый Мултан - в ночь с 4 на 5 мая 1892 г. находились два разных нищих бродяги. Необходимо отметить, что и «мултанский нищий», и «кузнерский нищий» запомнились свидетелям похожими чертами лица на Матюнина: у обоих, как и у убитого, были рыжеватые бороды и светло-русые волосы. С другой стороны, в подобном слишком общем описании не было ничего странного: почти все русские крестьяне того времени были бородаты. Вопрос о том, кто же был кем из этих двух нищих являлся для расследования принципиальным. Если Матюнин не ночевал в Старом Мултане, то очевидно, вся «ритуальная версия» рассыпалась в прах. Чтобы точно выяснить кто из нищих где провёл ночь, необходимо было найти и допросить второго из них. Однако, в этом направлении следствие вообще не захотело работать и никаких усилий к установлению личности неизвестного нищего и его розыску предпринято не было. Между тем, Вятская губерния тем летом находилась под тифозным карантином: все въезды в города, дороги во все концы России были перекрыты военными патрулями. Всем нищим, паломникам, командировочным и простым путешественникам постоянно приходилось предъявлять не только паспорта, но и справки о последнем медицинском осмотре (была такая справка и у Матюнина). Опасаясь распространения тифа, жители губернии весьма настороженно относились ко всем «перехожим людям». Не подлежит сомнению, что неизвестному нищему также приходилось постоянно показывать свой паспорт, так что в принципе, установление его личности отнюдь не представлялось невыполнимой задачей. Вместо этого следствие под руководством помощника прокурора Раевского сразу поверило в то, что именно «мултанский нищий» и был Матюниным и отказалось от рассмотрения альтернативного варианта. Следствие запуталось в двух нищих как пьяный грибник в трёх соснах и тем фактически предопоределило плачевные результаты собственной работы.

Следствие отыскало причётника по фамилии Богоспасаев, который в начале мая 1892 г. почти целый день провёл с Матюниным. Причётник, сам перебивавшийся подаянием, рассказал, что Матюнин жаловался на жадность людей, плохо подававших милостыню. Конон Дмитриевич хотя и был невысок ростом, но казался крепким мужчиной, его рассказам о «падучей болезни» люди верили с трудом, а потому смотрели на него как на лентяя. Матюнин рассказал Богоспасаеву, что врачи предлагали ему поехать на лечение в Казань, там была больница где делали трепанацию черепа и т. о. якобы облегчали приступы эпилепсии. Вдова Матюнина подтвердила, что её муж незадолго до гибели действительно получал такое предложение, но им не воспользовался. Т. о. рассказ Богоспасаева о встрече с Матюниным нашёл подтверждение. Сами по себе показания Богоспасаева были малосущественны, но фамилию этого человека следует запомнить: через три года он вновь возникнет в «Мултанском деле», выскочив словно чёртик из табакерки, и сделается чуть ли не важнейшим свидетелем обвинения. Безусловно, важнейшим «открытием» следствия второй половины 1892 г. следует считать обнаружение свидетеля Дмитрия Мурина, русского крестьянина из Старого Мултана. Если быть совсем точным, он сам явился к уряднику Жукову и рассказал тому весьма интригующую историю. Сообщённая Муриным информация сводилась к следующему: некий русский мальчик, фамилия которого так и не была оглашена дабы не подвергать его жизнь опасности, провёл пасхальную 1892 г. ночь в избе, в которой вместе с ним ночевали мултанские вотяки, частности 38-летний Андриан Андреев, 43-летний Андриан Александров и некоторые другие. Согласно рассказу мальчика, проснувшийся поутру Андриан Андреев с ужасом сообщил товарищам, что видел кошмарный сон и для того, чтобы этот сон не сбылся «нужно молить двуногого». Андреев обращался к соплеменникам на вотяцком языке, но русский мальчик вполне владел этим языком, так что без труда понял смысл сказанного. Невольный свидетель этой сцены спрятался за печкой, так что вотяки, переговариваясь на своём языке, не подозревали о его присутствии. Несколько месяцев мальчик хранил молчание об услышанном, пока в конце-концов, не рассказал о случившемся Дмитрию Мурину. На основании заявления последнего следователь Раевский приказал провести аресты всех вотяков, находившихся, согласно рассказу мальчика, в избе. Помимо Андриана Андреева и Андриана Александрова в тюрьму попали 60-летний Александр Ефимов, Дмитрий Степанов, 31-го года и братья Гавриловы, 35-летний Тимофей и Максим, 31-го года. Т. о. круг обвиняемых расширился до 12 человек. Все они отрицали какую-либо причастность к убийству Конона Матюнина и уверяли, что ничего не знают о культе «бога Курбона». Полное непризнание вины мало им помогало. Хотя следствие решительно не могло разделить между обвиняемыми их роли в преступлении (а это было совершенно необходимо в случае обвинения в преступном сговоре), прокуратура была намерена довести расследование до судебного разбирательства. Дореволюционное отечественное право большое внимание уделяло разделению ответственности виновных в групповом преступлении, исходя из того, что, скажем, убийца, его пособник и недоноситель совершают совершенно разные по своей тяжести деяния, а потому подлежали разным наказаниям. То, сколь важен этот постулат оказывался в правоприменении того времени, можно хорошо видеть на примере т. н. «дела Максименко». В этом деле об отравлении мужа его женою и любовником, один из судов (по этому запутанному делу было несколько судов), признав сам факт отравления, оправдал обвиняемых на том основании, что обвинение не разделило их роли. Было очевидно, что не оба обвиняемых одновременно давали пострадавшему яд - это сделал кто-то один, второй же из любовников даже мог и не знать о намерении первого совершить убийство. Обвинение не смогло чётко разграничить и обосновать ответственность каждого из обвиняемых, а стало быть, суд мог наказать невиновного. Поэтому оправданы оказались оба обвиняемых. В «мултанском же деле» обвинение, кажется, даже и не задавалось целью обосновать оправданность привлечения к ответсвенности именно 12 человек. При том способе сбора обвинительного материала, что использовался помощником прокурора Раевским, можно было отправить за решётку и два десятка, и даже полсотни вотяков. Лишь некоторые из обвиняемых имели более или менее чётко описанный обвинением состав преступления: например, забойщик скота Кузьма Самсонов считался непосредственным убийцей Матюнина, а Моисей Дмитриев предположительно скрывал следы преступления, в частности вывозил труп в лес. Но что именно делали, например, Андриан Александров, Тимофей и Максим Гавриловы понять из материалов дела решительно невозможно. Если они на самом деле участвовали в групповом убийстве, то как это делали: поощряли убийц или пытались защитить жертву? просто смотрели или тайно подглядывали? недонесли о случившемся или же деятельно помогали скрывать следы расправы? Прокуратура вообще не задавалась такими вопросами, между тем, каждый из этих (и им подобных) вопросов был бы очень важен для любого беспристрастного суда. Разбирая «мултанское дело» об этом никак нельзя умолчать, поскольку данное обстоятельство выразительно характеризует манеру ведения следствия вятской прокуратурой. Дело об убийстве Конона Матюнина, вне всякого сомнения, представляется сложным, а само обвинение в ритуальности совершённого лишь подчёркивает его необычность. Расследование подобного убийства должно было проходить с особой дотошностью, вниманием к деталям, соблюдением всех юридических норм. К сожалению, работа обвинения оказалась по своему качеству никуда не годной. И при этом все действия помощника прокурора свидетельствовали о его поразительном самомнении и самоуверенности. В декабре 1892 г. следственные материалы наконец-то обогатились… планом местности, где был найден труп Матюнина, подготовленный чиновником местного межевого комитета Кронидом Львовским. Может показаться невероятным, но это действительно факт: момент обнаружения трупа и приобщение к делу плана местности разделяет более полугода. Это обстоятельство, кстати, выразительно характеризует неаккуратность помощника прокурора в работе с документами. Кронид Васильевич Львовский, составляя свой план, не удосужился пройти той самой тропой, на которой был найден труп Конона Матюнина (хотя в целях точного измерения расстояний на местности должен был это сделать!). Поэтому и сама тропа, и расположение трупа на ней оказались изображены весьма приблизительно. Впоследствии на суде обвиняемые утверждали, что тело Матюнина находилось гораздо дальше от окружной дороги, нежели это показано на приобщённом к делу плане местности. Тот факт, что съёмка проводилась зимой, не позволил достоверно оценить состояние окружавшего тропу леса и грунта. Все свидетели сходились в том, что место это было болотистым, но в какой степени? Была ли это непроходимая трясина, как впоследствии уверяло следствие, или же просто топкий грунт, вполне проходимый для пешего человека? Ответ на эти вопросы, как станет ясно из дальнейшего, предстваляется немаловажным, однако из следственных документов (протокола осмотра места обнаружения трупа и плана местности) никакого определённого мнения на этот счёт составить невозможно. Шло время. В какой-то момент активность следствия словно бы остановилась на точке замерзания. Весь 1893 г. следствие по «мултанскому делу» будто бы находилось в спячке. Прокуратурой были посланы запросы в соседние регионы с просьбой предоставить информацию о расследовании дел, связанных с жертвоприношениями идолопоклонников (т. е. обвинение отделяло ритуальные преступления сектантов-христиан - хлыстов, скопцов, бегунов - от аналогичных преступлений, совершённых нехристианами). Пока не пришли ответы на эти запросы, следствие вообще ничего не предпринимало; возможно, у руководства Вятской окружной прокуратуры существовали определённые сомнения относительно судебной перспективы дела. Однако, полученные ответы вселили в сердца обвинителей бодрость. Собственно, положительных (в обвинительном смысле) ответов пришло всего два. Один - из Архангелогородской объединённой судебной палаты, другой - из Казанского окружного суда. В первом содержалась кратская справка по делу об убийстве девочки во время моления, совершённом эвенком на острове Новая земля. Убийца, видимо, был сумасшедшим; он сделал тряпичную куклу, которой молился как идолу, впадая в экстаз. Во время одного из таких экстатических состояний он силой затащил в свой чум соседскую девочку, которую и зарезал. Соплеменники, поражённые случившимся, во главе с местным шаманом скрутили безумца, которого затем благополучно доставили на большую землю и сдали русским властям. В Казани произошло в чём-то схожее преступление. Мужчина-мусульманин, дабы вылечить своего тяжелобольного сына, заманил в собственный дом девочку-мусульманку, которую зарезал, извлёк сердце и осуществил над ним некие магические манипуляции, известные в среде его единоверцев (впрочем, осуждаемые традиционным исламом, трактующим их как суеверия). Татары заявили о случившемся властям и всячески помогали полиции в во время расследования. В обоих случаях речь шла о реальных, доказанных в ходе расследования преступлениях, совершённых из побуждений крайних форм религиозного фанатизма. Фактически, оба убийцы рассматривали свои деяния не как уголовные преступления, а как жертвоприношения. В этом смысле оба преступления могут быть расценены как ритуальные. Однако, убийства совершались одиночками и притом бескомпромиссно осуждались соплеменниками, которые первые стремились разоблачить преступников. В этом отношении оба случая совершенно не походили на «мултанское жертвоприношение» как трактовало последнее следственная власть. Кроме того, и татары, и эвенки вовсе не были родственны вотякам. Поэтому совершенно непонятно на каком основании прокуратура использовала в обвинительном акте ссылки на упомянутые дела, но при этом почему-то игнорировала информацию о доказанных ритуальных убийствах, совершаемых представителями других народов, например, ацтеками. Следовало иметь очень богатую фантазию, чтобы увидеть в двух приведённых случаях нечто разоблачающее старомултанских удмуртов. Это были не единственные отсылки в область криминально-исторических преданий, попавшие в обвинительное заключение. В числе свидетельств, призванных доказать наличие в среде вотяков человеческих жертвоприношений, был, например, рассказ некоего Иванцова, повествовавшего о событиях 1842 г. (т. е. отдалённых от «мултанского дела» более чем полувеком!). Иванцову на момент его допроса помощником прокурора было ни много - ни мало… 103 года. Столетний дед рассказал, что в далёком 1842 г. он проезжал через вотяцкие земли в компании со своей супругой, золовкой, своячницей и племянником; они были окружены вотяками, вознамерившимися их «замолить». После переговоров с убийцами было решено, что «замолены» будут не все, а только племянник. Затем женщины убежали, а Иванцов с племянником остались в окружении вотяков. В конце-концов и им удалось благополучно вырваться из цепких рук нехристей. В общем, никто не погиб. Вот этот удивительный рассказ столетнего старика попал на страницы обвинительного заключения! Примечательно, что в деле с нападением на Иванцова была концовка, о которой следователь Раевский предусмотрительно ничего не написал в протоколе допроса (хотя, несомненно, он её знал). В том же далёком 1842 г. было возбуждено дело о нападении вотяков на Иванцова и его родственников; выяснилось, что никакого криминального подтекста в этой истории не было и в помине. Банальная бытовая склока завершилась руганью и оскорблениями, Иванцов, дабы наказать противную сторону, раздул дело чуть ли не до покушения на убийство. Мировой суд рассмотрел его жалобу, признал вотяков виновными в оскорблении Иванцова и членов его семьи и обязал первых выплатить пострадавшим штраф. То обстоятельство, что заявление Иванцова рассматривалось в мировом суде с очевидностью доказывает отсутствие в этом деле состава уголовного преступления. Т. е. ещё в 1842 г. власти признали, что никакого покушения на ритуальное убийство в отношении Иванцова вотяки не предпринимали, а вот в 1893 г. следствие под руководством Раевского сделало прямо противоположный вывод. Всё тайное рано или поздно становится явным и история 100-летнего деда в конце-концов вышла наружу, послужив немалым посрамлением вятских сыскарей. Причём, обвинение до такой степени было уверено в твёрдости показаний Иванцова, что не побоялось даже вызвать старика в суд и поставить под перекрёстный допрос защиты! Впрочем, об этом чуть позже…Но несмотря на это, обвинение, видимо, чувствовало шаткость своих позиций. Сознания обвиняемых не было, как не было сколь-нибудь серьёзных улик против них. Поэтому в 1894 г. помощник прокурора предпринял прямо-таки титанические усилия для придания затянувшемуся следствию хоть какого-то подобия завершённости. Прежде всего, это выразилось в подключении к расследованию пристава Шмелёва, слывшего за дельного и знающего толк в сыске полицейского. И последний развернулся! Первым «прорывом», связанным с этой весьма одиозной фигурой, следует признать… обыск в шалаше Моисея Дмитриева, т. е. в том самом месте, которое уже не раз осматривалось в связи с «мултанским делом». Проницательный и наблюдательный пристав обнаружил на деревянной балке шалаша окровавленный седой волос! И длиной, и цветом найденный волос, как без труда догадается проницательный читатель, полностью соответствовал волосам Конона Матюнина (напомним, что под трупом была найдена прядь светлых волос, принадлежавших, видимо, убитому, который носил волосы до плеч). Так кстати сделанная находка, видимо, смутила даже помощника прокурора Раевского. Во всяком случае, он не выписал ордер на обыск шалаша Дмитриева даже задним числом. Хотя вполне мог это сделать. Седой волос, признанный всеми именно волосом с головы Конона Матюнина, попал в разряд важнейших улик, призванных изобличить преступников. Но при этом никакого документа, формально объясняющего появление в деле этой улики, составлено так и не было. Улика появилась сама собой, из неоткуда; шёл пристав по Старым Мултанам, заглянул в сад к арестованному Дмитриеву, а там шалашик, залез в шалашик, а там волос, прилипший к перекладине!… И больше двух лет никто этого волоса заметить не мог. Следующим этапом в работе неугомонного пристава Шмелёва была необыкновенная по своему изяществу комбинация с обнаружением свидетеля по фамилии Голова. Хотя окровавленный волос и казался сам по себе красноречивой уликой, но его было всё же маловато для гарантированного осуждения обвиняемых. Поэтому весной 1894 г. елабужская полиция получила анонимное письмо, гласившее, что в сарапульском исправительном доме дожидается отправки в Сибирь некий осуждённый, знающий правду об убийстве в Старом Мултане христианина. Этим-то осуждённым и был бывший солдат Голова. Перефразируя известный слоган времён коммунистического агитпропа можно сказать, что в данном случае анонимка оказалась «не догмой, а руководством к действию». Шмелёв отыскал арестанта и сумел развязать тому язык. В ходе трёх допросов свидетель рассказал следующее: в ночь с 4 на 5 мая он видел как группа вотяков, жителей Старого Мултана, убила нищего бродягу, проходившего через село. Убийство по словам Головы произошло в родовом шалаше Моисея Дмитриева; человек, приведенный на заклание, был раздет по пояс и подвешен вверх ногами под коньком крыши; в таком положении вотяки сначала отрезали ему голову, а затем истыкали живот ножами; стекавшую кровь они собирали в подставленный таз и мелкие плошки. Вотяки, по уверениям Головы, приносили в ту ночь жертву своему языческому богу Курбану; этот бог требует в качестве дара себе именно голову и кровь жертвы. Напуганный жутким зрелищем свидетель бежал той же ночью из деревни и, разумеется, никому своей тайны не открывал. Голова утверждал, что не разглядел толком людей, участвовавших в страшном ритуале, но не сомневался в том, что среди них был Андрей Григорьев, главный колдун Старого Мултана. Его он запомнил по седой как лунь голове. Показания свидетеля были составлены очень ловко. В них полностью оказался обойден вопрос об извлечении внутренних органов из трупа: кто это сделал, на каком этапе преступления и зачем осталось непонятным. Голова, якобы, покинул своё наблюдательное место до того, как вотяки закончили обряд и поэтому наблюдал только первую часть жертвоприношения. Собственно, он даже и жертвоприношения не видел: на его глазах свершилось только убийство. Понятно, что свидетель ничего не мог сказать и о том, какова была дальнейшая судьба отрезанной головы и извлечённых органов. Однако, избегнув одних неразрешимых вопросов, свидетель в своих показаниях допустил ряд серьёзных оплошностей, фактически обесценивавших всё сказанное им. Во-первых, на животе Матюнина не было ножевых ранений, из которых, якобы, согласно рассказу Головы, убийцы источали кровь в корыто. Во-вторых, Матюнин не подвешивался за ноги; протокол вскрытия его тела не зафиксировал следов верёвеки на лодыжках (а таковые следы должны были появиться даже в том случае, если бы верёвка затягивалась поверх штанов). В-третьих, убийцы никак не могли обезглавить жертву в подвешенном состоянии, поскольку высота шалаша Моисея Дмитриева составляла 167 см. , а рост обезглавленного тела 160 см. (т. е. с головой и шеей не менее 175 см. ). Нельзя отделаться от впечатления, что человек, надоумивший свидетеля рассказать об убийстве Матюнина, просто-напросто невнимательно читал протокол аутопсии, либо оне имел его под рукой когда изобретал показания Головы. Но в этой истории, шитой, как говорится, белыми нитками возмутительно другое: то, что помощник прокурора с радостью принял подсунутого Шмелёвым свидетеля и не остановил совершенно очевидной фальсификации дела. Можно допустить, что на самом деле пристав действовал вовсе не по собственному почину, а лишь реализовывал план, навязанный ему следователем прокуратуры. Как бы там ни было, следственное производство обогатилось, наконец-таки, бесценным свидетелем акта убийства, готовым повторить свой рассказ под присягой. С этого момента «мултанское дело» вышло, что называется, на финишную прямую и стало готовиться к передаче в суд. Обвинительно заключение, утверждённое в сентябре 1894 г. Сарапульским окружным прокурором, следующим образом описывало процесс подготовки и совершения ритуального убийства: мултанские вотяки, сильно волновавшиеся из-за эпидемии тифа и двух подряд неурожайных лет, поддались агитации Андриана Андреева, увидевшего в пасхальную ночь вещий сон, и в середине апреля 1892 г. приняли решение принести человеческое жертвоприношение. Чтобы отвести от себя все подозрения в причастности к оному, они наметили в качестве жертвы какого-либо случайного бродягу, никак не связанного с их деревней, и решили дождаться удобного случая. Таковой представился вечером 4 мая, когда в Старый Мултан явился Конон Матюнин, бродяга «христа ради» из района, отдалённого от Малмыжского уезда почти 120 километрами. Матюнина встретил Василий Кузнецов, стоявший в ту ночь в сельском карауле. Хотя Кузнецов был русским по национальности, он сохранил верность традиционным вотятским верованиям, с которыми был знаком через свою мать и действовал заодно с вотяками. Матюнина по распоряжению сотского Семёна Иванова, участника последовавшего жервтоприношения, разместили в доме Василия Кондратьева; там, для усыпления бдительности, его угостили табаком и налили водки. Не менее трёх, не связанных друг с другом, свидетелей видели в тот вечер подвыпившего Матюнина сидевшим на брёвнах перед забором дома Кондратьева. Факт, что этим человеком являлся именно Матюнин подтверждался, с точки зрения обвинения, тем, что один из свидетелей видел на его кафтане синюю заплату, а двое других расмотрели его синюю рубаху (труп Матюнина, напомним, был облачён в рубаху в мелкую синюю полоску, а на его тёмно-коричневый азям была нашита синяя заплата). После полуночи группа вотяков каким-то образом заманила бродягу во двор дома Моисея Дмитриева, в родовом шалаше которого по предварительному сговору было решено осуществить жервтоприношение. Там на Матюнина напали, раздели и связали; далее он был подвешен за ноги к перекладине шалаша и обезглавлен забойщиком скота Кузьмой Самсоновым, который затем принялся втыкать в живот Матюнина нож. Руководил его действиями, согласно показаниям Головы, старомултанский шаман Андрей Григорьев. После сбора крови, отделения головы и извлечения внутренних органов тело было снято с перекладины и вместе с головой покойного спрятано в неизвестном месте рядом с домом Дмитриева (не в самом доме, поскольку полицейский обыск не нашёл следов нахождения окровавленного трупа в нём). Далее, собравшиеся на жертвоприношение вотяки совершили сам акт ритуального служения, выразившийся в том, что извлечённые из груди убитого Матюнина сердце и лёгкие были зажарены в огне костра и либо съедены самими вотяками, либо перенесены в неизвестное место в лесу и оставлены там. На следующий день - 5 мая 1892 г. - Дмитриев в сопровождении своей супруги отправился, якобы, на мельницу и под видом мешков с зерном вывез из своего огорода труп Матюнина. Труп был им подброшен на тропу, шедшую через лес и срезавшую большой крюк той самой дороги, по которой Дмитриев вёз зерно на мельницу. Через день - 7 мая 1892 г. - Моисей Дмитриев вместе с Кузьмой Самсоновым, непосредственным убийцей Матюнина, избавился от головы погибшего. Сделано это было в ходе прогулки обоих мужчин в лес, якобы, за ягодами; голова Матюнина была вынесена из огорода в берестяном пестере. Текст обвинительного заключения был внутренне противоречив и не содержал ответов на большое число вопросов, требовавших разъяснения. В числе последних можно назвать следующие явные несуразности:- наличие ран на животе Матюнина, о существовании которых свидетельствовал Голова, не подтверждалось протоколом аутопсии трупа;- согласно официальной точке зрения жертва в момент источения крови была раздета до пояса, однако, тогда невозможно понять происхождение кровавого следа на её рубахе, как «будто бы кто-то обтирал руку», согласно формулировке акта осмотра места происшествия, датированного маем 1892 г. ;- несоответствие роста погибшего высоте перекладины в родовом шалаше Моисея Дмитриева. Длина обезглавленного трупа составляла 162 см. , высота шалаша в самой высокой его части - 167 см. Понятно, что при таком соотношении подвешивание Матюнина становилось невозможным, тем более что ему под голову для сбора крови подставляли тазик. Впоследствии для объяснения этого несоответствия Голова в своих показаниях в суде утверждал, будто вотяки подвешивали уже обезглавленное тело. Однако, в этом случае терялся сам смысл подвешивания (для получения интенсивного кровотока из раны), поскольку основной поток крови при отсечении головы будет иметь место в первые секунды после декапитации, пока не остановится сердце;- на ногах Матюнина, согласно протоколу вскрытия трупа, не было следов сдавления верёвкой, которые неизбежно д. б. остаться в случае подвешивания;- у трупа не была удалена печень, являвшаяся по вотяцким представлениям наряду с сердцем и лёгкими, важнейшим жертвенным органом;- обвиняемые принадлежали к двум вотяцким родам и всегда приносили жертвы различным «богам» в разных «родовых шалашах». Обвинительное заключение никак не объяснило причину по которой люди, ранее не молившиеся вместе, решили изменить своим традициям;- обвинение считало, что забойщик скота Кузьма Самсонов был нанят религиозыми фанатиками за деньги. Но по утверждениям самих вотяков, подкреплённых этнографическими данными, жертвенное убийство всегда осуществлялось особым жрецом. Вообще, вотяцкое жречество имело 3 степени посвящения и только жрецы высшей степени пользовались правом осуществлять заклание жертвенной дичи. Это право нельзя было продать, купить или произвольно передать другому лицу;- в обвинительном акте указывалось, что Матюнин за несколько часов до убийства пил водку и курил. Между тем, по абсолютно достоверным сведениям, сообщённым его вдовой, он никогда не пил спиртного и не курил. Будучи эпилептиком, он прекрасно знал, что эти привычки могут иметь для его здоровья самые пагубные последствия и был потому трезвенником не за страх, а за совесть;- следствие предпочло не заметить оень важные для понимания сущности дела сообщения жителей села Кузнерка отца и сына Санниковых, а также их батрака Михайлова, согласно которым Конон Матюнин две ночи (с 3 на 4 мая и с 4 на 5 мая 1892 г. ) провёл в доме Санниковых. Если эти сообщения соответствовали истине, то получалось, что Матюнин в ночь своей предполагаемой гибели находился в 35 км. от Старого Мултана и оставался жив и здоров. Убийство его, видимо, произошло совсем не там и не тогда, как это предполагало следствие;- большим и явным недостатком работы обвинения было то, что следствию не удалось найти ни одного человека, проходившего мимо тела убитого Матюнина. Одна только Головизнина призналась в том, что 5 мая ходила по тропе, на которой лежал труп. Между тем, тропа, на которой лежало тело, была местом весьма посещаемым, поскольку это был кратчайший путь к магазину Петровского в селе Анык. Положение трупа и его одежды, согласно рассказу Головизнинной, менялось: сначала его голова была прикрыта подолом азяма, затем кто-то отбросил подол с верхней части туловища, а 8 мая, когда возле трупа появился первый полицейский, оказалось, что азям уже лежит под спиной трупа и «одет в рукава». Ясно было, что возле трупа Матюнина в период 5-8 мая побывало большое количество людей, но полиция вовсе не озаботилась установлением их личностей. Совершенно непонятно, почему следствие не заинтересовалась этим весьма важным вопросом;- согласно обвинительному заключению, сокрытие трупа осуществлял 60-летний Моисей Дмитриев. Тело убитого Матюнина он, якобы, вместе с женою вывез на своей телеге по пути на мельницу Фомы Щербакова. Там, где от дороги отделялась тропинка, он взял тело на руки и по тропинке отнёс его в лес. Обвинение считало, что Дмитриеву следовало пройти с трупом на руках не более 170 метров, сами вотяки утверждали, что труп Матюнина находился гораздо глубже в лесу, примерно метрах в 400 от дороги. Не совсем понятно, мог ли 60-летний Дмитриев в силу своих физических данных, осуществить в одиночку перенос груза весом не менее 4 пудов на такое расстояние по пересечённой местности (никто состояние его здоровья официально не обследовал, а на суде Дмитриев не присутствовал по причине смерти в тюрьме). Но главная проблема с размещением трупа заключалась даже не в этом: было совершенно непонятно, почему труп Матюнина оказался оставлен прямо на тропе. Ничто не мешало Дмитриеву отнести опасный груз буквально на 10-20 метров в сторону и оставить за каким-нибудь естественным укрытием, прикрыть мхом и пр. Это позволило бы вообще исключить обнаружение трупа и полностью скрыть сам факт преступления. Суд по обвинению группы мултанских вотяков в предумышленном убийстве К. Матюнина (статья 1454 «Уложения о наказаниях») открылся 10 декабря 1894 г. в Сарапульском окружном суде. Председательствовал на процессе судья Горицкий, обвинение поддерживал помощник окуржного прокурора Раевский, защиту подсудимых осуществлял присяжный поверенный Дрягин (один на всех обвиняемых). Особенностью процессая явилось принятое судом решение о проведении его в условиях неявки значительного числа свидетелей. Показания большого числа свидетелей, прежде всего деревенских жителей, были зачитаны по протоколам допросов, что исключило их перекрёстный допрос. Судья явно позиционировал себя сторонником обвинителя и принимал решения, ущемлявшие возможности адвоката по защите интересов обвиняемых. Так, например, Дрягину не позволили объяснить присяжным заседателям происхождение приобщённых к делу вещественных доказательств - окровавленных плошек и таза, изъятых в шалаше Моисея Дмитриева. Присяжный поверенный обратился к обвинителю с просьбой рассказать о том, каким образом в деле появился волос Конона Матюнина, якобы, найденный приставом Шмелёвым в «родовом шалаше» Дмитриева (напомним, что эта, в высшей степени сомнительная «находка» оказалась удивительным образом сделана в 1894 г. в ходе несанкционированного и неофициального обыска, далеко не первого по счёту!). Судья признал вопрос «несущественным» и разрешил помощнику прокурора не отвечать на него. В высшей степени характерным для этого суда оказался эпизод с допросом полицейского урядника Пивоварова. В 1894 г. он был свидетелем того, как пристав Шмелёв допрашивал вотяков… угрожая им чучелом медведя. Пристав требовал у допрашиваемых клятвы перед чучелом и грозил им, что в случае лжи, они будут растерзаны. Существовал определённый, установленный законом регламент допроса (определявший его время и продолжительность, форму задаваемых вопросов, правила оформления и пр. ) и понятно, что приведение обвиняемого к клятве перед чучелом животного являлось настоящим глумлением над правосудием. Когда присяжный поверенный Дрягин начал задавать Пивоварову вопросы об этих допросах, его немедленно остановил председательствующий и потребовал, чтобы вопросы защиты касались только тех обстоятельств дела, для уточнения которых Пивоваров был вызван в суд. И совсем уж возмутительна оказалась та бесцеремонность, с которой обвинитель вёл себя по отношению к защитнику. Раевский неоднократно перебивал присяжного поверенного как при допросе последним свидетелей, так и при его обращениях к присяжным. Председательствующий не останавливал обвинителя и в такие минуты самоустранялся от ведения заседания. Примечательно оказалось то обстоятельтство, что даже при подобном неравноправии сторон присяжные заседатели не нашли возможным признать виновными всех подсудимых. Из 11 обвиняемых трое (Андриан Александров, братья Тимофей и Максим Гавриловы) были оправданы. Обвинительный акт никак не детализировал участие этих людей в убийстве Матюнина, отделываясь на сей счёт только общими декларациями; присяжные сочли, что подобных голословных утверждений недостаточно для вынесения обвинительного вердикта. Остальные 8 человек признавались в полной мере виновными и осуждались к ссылке в каторожные работы различной продолжительности. Присяжный поверенный М. Дрягин принёс протест в кассационный департамент Правительствующего Сената, справедливо указав на большое количество грубейших нарушений законодательных норм. Доклад в сенатском присутствии по протесту адвоката готовил известный юрист А. Кони, в то время один из обер-прокуроров Сената. Замечения Дрягина по организации и проведению процесса в Сарапуле Кони счёл «существенными» и рекомендовал направить дело на пересмотр. Указом Сената от 5 мая 1895 г. было постановлено приговор Сарапульского окружного суда от 11 декабря 1894 г. отменить, а само дело рассмотреть вновь в новом составе судебного присутствия и в другом городе (рекомендовался город Елабуга). По поступлении дела из Правительствующего Сената в Сарапулский окружной суд, которому, собственно, и надлежало исполнить сенатское решение, присяжный поверенный Максим Дрягин в порядке подготовки нового процесса заявил ряд ходатайств. Он просил:- Вызвать в суд экспертов-этнографоф дабы прояснить вопрос о самом факте существования либо отсутствия человеческих жертвоприношений у вотяцкого народа (адвокат предлагал заслушать в качестве эксперта бывшего священника Верещагина);- Вызвать на новый судебный процесс экспертов-врачей, которые могли бы прояснить вопрос о прижизненности и самом характере некоторых повреждений трупа Матюнина. В частности, защиту интересовал вопрос о причине отсутствия на теле следов подвешивания за ноги, а также времени извлечения из грудной клетки лёгких и сердца (в качестве медицинского эксперта адвокат просил вызвать судебного медика Крылова);- Вызвать в суд новых свидетелей, способных удостоверить невиновность обвиняемых. Речь шла о жителеях соседней деревни, способных подтвердить alibi некоторых из обвиняемых;- Вызвать в суд двух из трёх соподсудимых, оправданных на первом процессе. Ходатайства защиты рассматривались в ходе распорядительного заседания (аналог современных предварительных слушаний) Сарапульского окружного суда 19 августа 1895 г. Председательствовал на этом заседании… тот самый Горицкий, что возглавлял судейскую коллегию на процессе 10-11 декабря 1894 г. Другими словами, судье Горицкому пришлось принимать решения по делу, непосредственно затрагивавшему его профессиональную репутацию. Понятно, что судья являлся заинтересованным лицом; его участие в распорядительном заседании явилось грубейшим нарушением статьи 929 Устава уголовного судопроизводства, определявшей порядок пересмотра дела в случае отмены приговора (эта статья прямо и недвусмыссленно предписывала рассматривать дела, приговор по которым был отменён, в новом составе суда. То же касалось прошений и заявлений, «которые могут подлежать рассмотрению его (т. е. суда) после отмены приговора». ). По первому пункту ходатайства защиты (вызов эксперта-этнографа) было решено вызвать в суд не Верещагина, а профессора истории Казанского университета Смирнова. По второму пункту (вызов врача-эксперта) было решено согласиться с кандидатурой судебного врача Крылова, предложенной защитой, но кроме него пригласить и другого полицейского медика - Аристова. Третий и четвёртый пункты заявленного Дрягиным ходатайства были отклонены в принципе. Между тем, отклонение четвёртого пункта явилось прямым нарушением статьи 557 Устава уголовного судопроизводства, согласно которой в суд могли вызываться не только оправданные подсудимые, но даже осужденные прежде. Через месяц - 19 сентября 1895 г. - по требованию защитника было собрано повторное распорядительное заседине суда. На нём Дрягин обратился с ходатайством о вызове в суд экспертов и врачей за счёт обвиняемых, но в этом ему было отказано. На втором заседании также выступал судья Горицкий, и хотя теперь он не был председателем, тем не менее самим фактом его участия в заседании окружной суд вторично грубо нарушил статью 929 Устава уголовного судопроизводства. Второй суд по делу старомултанских вотяков открылся 29 сентября 1895 г. В отличие от первого процесса, практически не привлёкшего к себе внимания, новый суд проходил уже под пристальным вниманием прессы. В зале находились журналисты провинциальных газет О. Жирнов, А. Баранов, В. Короленко.

Обвинение, представленное всё тем же помощником окружного прокурора Раевским, несмотря на отмену приговора предыдущего суда держалось чрезвычайно уверенно. В значительной степени эта уверенность основывалось на солидном и убедительном экспертном заключнии профессора истории Казанского университета Ивана Николаевича Смирнова. Этот хорошо известный в кругах специалистов молодой профессор (на момент суда ему было 39 лет) подготовил историко-этнографическую экспертизу как нельзя лучше отвечавшую задачам прокуратуры. В молодости Смирнов обучался в Казанской семинарии (в 1868-74 гг. ), после чего поступил в Казанский университет, где был одним из лучших учеников известного российского историка Николая Алексеевича Осокина. Сначала Смирнов специализировлася на всеобщей истории, но с конца 1880-х гг. заинтересовался происхождением финно-угрских народов и сделал ряд важных открытый, касавшихся их истории. Ныне его изыскания признаны во всём мире; достаточно сказать, что они полностью переведены на венгерский язык, где изучаются как классические (венгры - один из финно-угрских народов и исследования Ивана Николаевича Смирнова проливали свет на особенности его формирования и движения по Европе). Смирнов считал, что вотяки могут и поныне сохранять традицию человеческих жертвоприношений. Многие народности, родственные вотякам, имели разнообразные поверья и традиции, предписывавшие осуществление казней по самым разным случаям жизни, например, для открытия кладов, задабривания разнообразных богов из весьма многочисленного пантеона, в случае смерти родового вождя и пр. По мнению Смирнова в качестве жертв для заклания всегда выступали инородцы. Для подтверждения своих умозаключений профессор ссылался на три публикации, так или иначе освещавших этот вопрос (последняя из них имела место в 1855 г. , т. е. за 40 лет до суда). Из трёх публикаций (Магницкого, Фукс и Максимова) наибольший интерес представляла статья Михаила Леонтьевича Магницкого, попечителя Казанского учебного округа, посвящённая обычаям вотяков. Магницкий считал установленным факт человеческих жертвоприношений у вотяков в 18-м веке, хотя признавал, что вокруг этого явления было много спекуляций и лжи; полицейских, ложно обвинявших вотяков в этом преступлении, автор назвал «живоглотами». Помимо экспертизы профессора Смирнова обвинение представило суду нового свидетеля, чьи показания также весомо укрепили версию ритуального убийства. Священник Якимов был наблюдателем от епископального руководства при проведении двух расследований, связанных с обвинениями вотяков в подготовке человеческого жертвоприношения. В обоих случаях речь шла о заявлениях в полицию; заявителем в одном случае явился вотяк, обвинивший односельчан в том, что те намереваются его «замолить», а в другом - православный священник, узнавший о подготовке ритуального убийства со слов вотяка. Во втором случае вотяк, рассказавший священнику о жертвоприношении, должен был явиться той самой жертвой, которая планировалась на заклание. В обоих случаях полицейские расследования закончились ничем. В первом случае заявитель на допросе в полиции отказался от своих слов, а оговорённые им сельчане дали крупную взятку полицейским; во втором - вотяк утвержадл, будто на протяжении долгого времени находился в состоянии белой горячки и не помнит того, о чём разговаривал со священником. Другими словами, в обоих случаях даже не были возбуждены уголовные дела: всё закончилось на стадии проверок. Тем не менее показания Якимова в суде были выдержаны в том смысле, что ритуальные убийства в среде вотяков существуют и поныне. Тот факт, что результаты официальных дознаний по обоим случаям привели к прямо противоположным выводам, священника не смущал. Причём, достоен внимания тот факт, что Якимов открыто заявлял о бытовавшем в среде вотяков обычае дачи взяток полицейским, другими словами, священник обвинил власти чуть ли не в потворстве ритуальным убийцам. Такая оценка (в чём-то перекликавшаяся с мнением профессора Смирнова) лишь усиливала ощущение странности от всего, происходившего в суде: защитник утверждал, будто власти умышленно раздувают процесс, а представители обвинения, напротив, выражали недовольство вялостью и продажностью власти, закрывавшей глаза на убийства. Необходимо отметить, что в утверждениях прокуратуры и экспертов существовали многочисленные и притом весьма существенные противоречия, к сожалению, не отмеченные в тот момент защитой. Между тем, требование объяснить эти противоречия, если бы оно прозвучало со стороны защиты, могло бы радикально изменить впечатление от всей обвинительной мотивации. Кратко эти противоречия можно свести к следующему:- обвинение считало, что убийцы наняли палача за деньги. Эксперт Смирнов категорически утверждал, что сие невозможно в силу догматических установок вотяцкой веры;- эксперт Смирнов верил в существование в среде вотяков ритуальных убийств людей и настаивал на том, что в жертвы выбираются только инородцы: мусульмане или христиане. Свидетель Якимов тоже верил в ритуальные убийства, но при этом утверждал, что и сами вотяки могут сделаться жертвой фанатично настроенных соплеменников. Противоречие это было куда серьёзнее, нежели могло показаться на первый взгляд, поскольку дискредетировало обе точки зрения. Если бы защита настояла на разъяснении этого противоречия, то обвинению пришлось бы либо отказаться от свидетельских показаний Якимова (и согласиться на их исключение из протокола процесса), либо дезавуировать экспертизу профессора Смирнова. И то, и другое было прокуратуре чрезвычайно невыгодно и рушило всю линию обвинения;- эксперт Смирнов утвержал, что вотяки сохраняют строгое клановое деление и представители разных родов никогда не объединяются для отправления ритуалов в «родовых шалашах» (эти молельные шалаши потому-то и назывались «родовыми»!). Между тем, обвинительное заключение настаивало на том, что для убийства Матюнина представители разных родов объединились: пятеро обвиняемых были будлуками, а двое - учурками. Более того, один из обвиняемых вообще был русским! Это противоречие также не нашло никакого объяснения в ходе процесса;- профессор Смирнов обстоятельно рассказал суду и присяжным о существовании в вотяцком пантеоне злых, недобрых к людям богов Акташа и Киреметя. По мнению эксперта именно этим божествам и мог быть принесён в жертву Конон Матюнин. При этом профессор полагал, что ритуальные человеческие убийства осуществлялись вотяками не в «родовых» шалашах, а в особом необжитом месте, называемом «киреметящем». Таковыми были большие поляны в лесу или возле болота. Подобное умозаключение эксперта вступало в прямое противоречие с обвинительным заключением, утверждавшем, будто ритуальное убийство было осуществлено в «родовом» шалаше Моисея Дмитриева, находившимся в самом центре населённого пункта с большим числом жителей;- в зачитанных на процессе показаниях Головы утверждалось, будто Матюнина «замолили» в честь бога Курбана (или Курбона). Однако профессор Смирнов заявил, что у вотяков нет такого бога, а словом «курбан» обозначается «жертва». К сожалению, единственный адвокат обвиняемых не смог своевременно обратить внимание судебной коллегии и присяжных на существенные противоречия утверждений обвинителей и эксперта. Не в последнюю очередь это произошло в силу того, что свидетель Якимов был заявлен стороной обвинения лишь за неделю до процесса; его показания не были должным образом приобщены к делу и оставались неизвестными защите. Между тем, обвинение было обязано ознакомить адвоката и обвиняемых с содержанием всех следственных материалов. Без подобного ознакомления процесс нельзя было начинать. Адвокат, узнав о появлении у обвинения важного свидетеля, разумеется, пожелал ознакомиться с сущностью заявления, которое тот предполагал сделать на суде. С этой целью Дрягин накануне открытия процесса заявил ходатайство о его переносе. Ходатайство это было отклонено и Якимов оказался тем джокером, которого обвинение, подобно ловкому шулеру, в нужный момент вытащило из рукава. Кроме того, адвокат, незнакомый с вотяцой мифологией и не имевший должной этнографической подготовки, явно пасовал перед авторитетом эксперта обвинения. Можно сказать, что прокуратура добилась обвинительного приговора не силой улик, которые не стали весомее со времени первого суда, а исключительно благодаря тому сильному впечатлению, которое произвёл на присяжных 39-летний профессор Смирнов. Выступил на суде и ещё один эксперт в области истории и этнографии - профессор Богаевский - но его участие было скорее формальной данью юридической норме, требовавшей прений сторон, нежели диктовалось объективной потребностью. Оппонировать Смирнову Богаевский не смог, а возможно, и просто не захотел. Он придерживался в своём выступлении весьма обтекаемых формулировок, считая человеческие жертвоприношения среди вотяков недоказанными, но мало мог помочь этим защите. Новые врачи, приглашённые для экспертного заключения о повреждениях трупа на основании акта аутопсии, также заметно подкрепили обвинение утверждением, будто следы сдавления на ногах Конона Матюнина могли произойти от их обматывания верёвкой при подвешивании. Хотя Минкевич, непосредственно производивший анатомирование, возражал им и настаивал на том, что повреждения кожи нисколько не походили на странгуляционный след, характерный для сдавления верёвкой, его мнение не было услышано. Формулировка же протокола вскрытия трупа Матюнина была сочтена «неоднозначной» и допускающей двоякое толкование. Второй суд по «делу мултанских вотяков» закончился 1 октября 1895 г. дублированием обвинительного приговора, вынесенным первым судом. Предвзятость разбирательства, игнорирование судом большого числа явных нестыковок обвинения, были очевидны и вызвали справедливое негодование как адвоката, так и журналистов, наблюдавших за ходом процесса.

Присяжный поверенный Дрягин заявил в Правительствующий Сенат новую кассационную жалобу, указав в качестве существенных нарушений, допущенных вторым судом, следующие моменты:- отказ в отсрочке судебного разбирательства ввиду представления обвинением новых свидетелей;- отказ в вызове заявленного защитой эксперта (защита настаивала на этнографе Верещагине, вместо него в суде появился Богаевский);- отказ в вызове эксперта даже после того, как адвокат предложил оплату его услуг за счёт подсудимых. Рассмотрение жалобы Дрягина вновь принял обер-прокурор Сената Кони, подготовивший и сделавший Сенатскому присутствию доклад по существу дела. Жалобу на отказ от вызова эксперта Кони счёл «не заслуживающей уважения», поскольку суд вправе действовать этом вопросе по своему усмотрению. Однако, нарушение, связанное с вызовом в суд нового свидетеля обвинения, обер-прокурор рекомендовал счесть Присутствию существенным. Кони в своём выступлении совершенно справедливо указал на особенный характер «мултанского дела», требовавший чрезвычайного внимания к соблюдению процессуальных норм: «Признание по этому делу подсудимых виновными д. б. совершено с соблюдением в полной точности всех форм и обрядов судопроизводства, ибо этим решением утверждается не только существование ужасного и кровавого обычая, но и невольно выдвигается вопрос о том, приняты ли были достаточные и целесообразные меры для выполнения Россиею, в течение нескольких столетий владеющей вотским краем, своей христианско-культурной и просветительской миссии». Рассмотрев жалобу присяжного поверенного Дрягина, Уголовный кассационный Департамент Правительствующего Сената решением от 22 декабря 1895 г. постановил: 1) приговор Сарапульского окружного суда и решения присяжных заседателей отменить; для нового рассмотрения дело передать в Казанский окружной суд; 2) Сделать замечание Елабужскому окружному суду за состав присутсвия, участвовавшего в распорядительных заседаниях по данному делу 19 августа и 19 сентября 1895 г. Короленко, опубликовавший в начале 1896 г. цикл статей, посвященных «мултанскому делу», сделал предстоявшему суду необыкновенную рекламу. Из достаточно заурядного провинциального уголовного процесса за несколько месяцев выросло явление общероссийского масштаба. Короленко удалось привлечь в качестве защитника вотяков Николая Карабчевского, самого высокооплачиваемого столичного адвоката того времени. Последний согласился выступать безо всякого материального вознаграждения (всё равно во всём Старом Мултане не хватило бы денег ему на гонорар!), поскольку очевидная скандальность предстоящего суда гарантировала Карабчевскому рекламу, которая была для него важнее любых денег. Нельзя не признать, что в силу некоторых своих нравственно-этических качеств Николай Платонович Карабчевский представляется нам, своим потомкам, личностью далеко не рыцарской. Мало кто знает, что ещё в студенческие годы он убил свою любовницу, но дело это было замято, возможно, не без участия его влиятельных родственников (дед Николая Платоновича Карабчевского был обер-полицеймейстером Крыма). Вечный либерал и оппортунист, неявно третировавший российские порядки, Карабчевский всегда безвозмездно защищал народовольцев и террористов (и кстати, первым своим браком он был женат на сестре народовольца С. Никонова, осуждённого на каторжные работы), что впрочем, ничуть не мешало ему одеваться у лучших столичных портных и ужинать в самых шикарных ресторанах. На старости лет убеждённый либерал плавно отказался от идеалов своей народовольческой молодости, женившись на миллионерше Ольге Варгуниной и поселившись в роскошном расстерлиевском особняке на Знаменской улице, дом 45. Известно, что Карабчевский не брезговал разного рода некорректными ораторскими приёмами и имел склонность манипулировать присяжными. Сохранились любопытные воспоминания П. Мартьянова, повествующие о том, как Карабчевский в гостях у Льва Толстого «целый вечер хвастался тем, как он добился оправдания братьев Скитских, обвинявшихся в убийстве секретаря консистории Комарова, а когда Толстой спросил: «Но кто же, по вашему мнению, Комарова убил?», без зазрения совести ответил: «Несомненно, убил Степан Скитский», чем, естественно, шокировал собеседника». Уже после Февральской революции 1917 г. Карабчевский произнёс настоящий панегирик революционным террористам, поставив себя в один ряд с такими бомбометателями, как Гершуни, Сазонов, Перовская и пр. Сказано это было им во время публичного выступления 16 мая; речь эта в контексте событий последующих лет столь красноречива, столь саморазоблачительна, что тут даже и комментировать нечего. Вместе с тем, следует отметить, что не одна только беспринципность обеспечивала Карабчевскому феноменальный успех на процесах, в которых он участвовал. Это был адвокат высочайшей квалификации, с выдающимися аналитическими способностями и бесспорным ораторским даром. Он был дотошен в разборе деталей, стремился тщательным разбором всех обстоятельств дела постичь скрытый смысл событий. В исследовании следов и улик демонстрировал качества опытного криминалиста; был активен в период подготовки к процессу и не ограничивался материалами только предварительного следствия, благодаря чему в своей защите порой далеко выходил за рамки фактического материала, представленного обвинительным заключением. Карабчевский при деятельной поддержке Короленко добился того, чтобы защита представила на новом процессе собственную этнографическую экспертизу. Её должен был подготовить А. Верещагин, этнограф, получивший известность благодря своим работам «Вотяки Сосновского края» и «Вотяки Сарапульского уезда». Кроме того, Карабчевский съездил в Вятскую губернию, где ознакомился с обстановкой и повстречался с некоторыми свидетелями и родственниками обвиняемых. Встречи эти, как станет видно из дальнейшего, дали адвокату весьма важную для предстоявшей защиты информацию. Обвинение, разумеется, не на шутку встревоженное как кассацией второго приговора, так и заметным усилением защиты, принялось, что называется, приводить в порядок расстроенные ряды. Понимая, что внимательный к мелочам Карабчевский непременно ухватится за многочисленные противоречия между экспертным заключением профессора Смирнова и свидетельсткими показаниями священника Якимова, обвинение решило не вызывать последнего в суд, а зачитать стенограмму его допроса в ходе заседания. Этот приём позволял избегнуть допроса свидетеля защитой. При этом обвинитель вызвал в суд 105-летнего Иванцова, того самого деда, что повествовал о нападении вотяков на него и его семью в 1842 г. Разумеется, сделано это было не без умысла: допрашивать такого свидетеля было крайне нелегко (в силу банальных причин: плохого слуха и замедленной реакции при ответе), выставить его в смешном свете, либо лгуном значило продемонстрировать неуважение к старости и даже если бы Карабчевскому удалось полностью дезавуировать показания Иванцова обвинение всегда могло бы объяснить возникшее недоразумение большим возрастом свидетеля. Дескать, что вы хотите, ведь это ж столетний дед!Но, разумеется, не этими и им подобными приёмами обвинение собиралось бить защиту наповал - это всё-таки была тактика процесса, помимо которой требовалось некое глобальное, стратегическое решение. И оно было найдено. Если точнее - организовано, подстроено. Идеальным решением с точки зрения прокуратуры, гарантированно отправлявшим вотяков в каторжные работы, представлялось добровольное сознание обвиняемых. Его, однако, за все прошедшие годы получить так и не удалось. Конечно, полиция, используя тюремных осведомителей, могла бы организовать дело так, будто кто-то из «стукачей» подслушал саморазоблачительный рассказ кого-то из вотяков и поспешил донести об этом властям, но подобному доносу была грош цена - присяжные заседатели вряд ли бы ему поверили. Поэтому полиция пошла на более тонкую комбинацию. Василий Кузнецов, единственный русский из числа обвиняемых, через некоторое время после вынесения второго обвинительного приговора был выпущен на свободу с обязательством явиться в полицию по первому требованию. Удивительная милость, что и говорить, особенно, принимая во внимание как тяжесть обвинения, так и строгость назначенного Кузнецову наказания (10 лет каторжных работ). Однако, как показали дальнейшие события, полиция так просто милостивой не бывает. Во время одного из посещений Кузнецовым местного трактира «Медовые ключи» к нему подсел какой-то нищий, из тех, кого в дореволюционной России называли перехожими людьми, бродяга-богомолец, живущий подаянием «Христа ради». Нищий разговорился с Кузнецовым, выпил с ним стопочку водки, затем вторую. Более не пили…А через несколько дней в Вятской окружной прокуратуре появился исключительный по своей важности документ: протокол допроса причётника Богоспасаева, в котором последний рассказывал, как своими ушами слышал от Василия Кузнецова рассказ об убийстве Конона Матюнина. Именно он, Богоспасаев, и был тем нищим, что подсел в трактире к обвиняемому. Это с ним Кузнецов выпил водки - и простодушно всё рассказал! И Богоспасаев - чистая душа!- не смог умолчать об услышанном. Это было то звено, которого так недоставало обвинению. Теперь можно было с полным основанием утверждать, что признание по крайней мере одного из обвиняемых всё же существовало и тому был свидетель. Нормальный, с точки зрения суда, свидетель - ни уголовник, ни полицейский, бродяга, правда, ну дак, что ж с того!Ссылка на показания Богоспасаева тут же попала в очередную редакцию обвинительного заключения по делу о «мултанском жертвоприношении», а сам он был задержан до суда Вятке. Обвинение рассматривало его как одного из важнейших своих свидетелей. Третий судебный процесс по сильно затянувшемуся делу «старомултанских вотяков» открылся в маленьком городке Мамадыше, расположенном в 130 км. от Казани, 28 мая 1896 г. Председательствовал на процессе, проходившем с участием присяжных заседателей, член Казанского окружного суда Завадский, обвинение поддерживали товарищ прокурора Казанской судебной палаты (суда 2-й инстанции) Симонов и товарищ прокурора Сарапульского окружного суда Раевский, тот самый, что стоял у самых истоков расследования. Защищали обвиняемых присяжные поверенные Дрягин и Карабчевский. В принципе, фактический материал, которым оперировало обвинение, по сравнению с предыдущими судами изменился ненамного: добавилось разве что показание Богоспасаева об услышанном им признании Кузнецова. Но уже тут у обвинения вышла серьёзная осечка: Карабчевский напомнил присяжным, что Богоспасаев в этом деле далеко не случайный свидетель, не человек со стороны; ещё в 1892 г. он допрашивался прокуратурой как человек, лично знакомый с убитым Матюниным. Это действительно было так - Богоспасаев познакомился с Матюниным за несколько дней до гибели последнего, в связи с чем и был официально допрошен. Можно было счесть простой случайностью то обстоятельство, что один и тот же человек с интервалом в почти 4 года возникает в этом расследовании, но освобождение Кузнецова из-под стражи выглядело вовсе неслучайным. Уж не для того ли его отпустили из тюрьмы, чтобы к нему в трактире подсел Богоспасаев?Карабчевский переключил внимание суда со слов свидетеля на его личность, а этого ни обвинители, ни сам Богоспасаев, видимо, никак не ожидали. Последний растерялся и пошёл на попятную, заявив, что не помнит, что же именно говорил ему Кузнецов, поскольку был сильно пьян. И на адресованный ему вопрос зачем же он говорил то, в чём сам неуверен? Богоспасаев простодушно пожал плечами: «Так, просто балябал!» («Городил вздор», - охарактеризовал впоследствии показания Богоспасаева Карабчевский). Это «просто балябал» выбило из колеи обвинение, которое никак не ожидало конфуза одного из важнейших своих свидетелей. Обвинитель Раевский бросился объяснять, что, дескать, Богоспасаева отыскали полицейские урядники, узнав, что тот на всех углах рассказывает о «сознании вотяков об убийстве Матюнина», что в прокуратуре лишь записали его показания и пр. , но усилия помощника прокурора вряд ли достигли цели: ощущение того, что суд стал свидетелем банальной «подставы», позорно провалившейся полицейской провокации, было слишком сильно. Важным моментом процесса стало экспертное выступление А. Верещагина, фактически оппонировавшего профессору Смирнову в его историко-этнографической экспертизе по делу. Верещагин совершенно справедливо указал на то обстоятельство, что все рассказы о вотяцких жертвоприношениях людей всегда делались с чужих слов: никто никогда не встречался ни со свидетелем таковых действий, ни с их участником, никто никогда не слышал признательных показаний жрецов, совершающих ритуальные убийства. Наконец, никто никогда не находил останков ритуально казённых людей. Всё это придаёт рассказам такого рода характер мифа, предания, повествующего о событиях, быть может, и реальных, но отдалённых большим числом лет. Поскольку вотяки довольно часто совершают жертвоприношения животных, то и человеческие жертвования, будь они реальными, приносились бы довольно часто; во всяком случае, за те 400 лет, что Россия владела этими землями должно было бы накопиться очень много вполне достоверных примеров такого рода закланий. На самом же деле этого нет. На этом основании Верещагин сделал вывод о том, что вотяки покончили с практикой человеческих жертвоприношений ещё до включения их народа в состав русского государства. Касаясь конкретных обстоятельств «мултанского дела», эксперт заметил, что «злого бога Акташа», требующего по мнению обвинения, человеческой жертвы, сарапульские вотяки вовсе не знают; у них существует культ Киреметя. Но жертвоприношение Киреметю осуществляется в лесу или на болоте; во всяком случае не так и не там, как об этом рассказывал обвинению арестант Голова. Жертвоприношение подразумевает не только убийство, но и извлечение сердца, лёгких и печени жертвы с последующим их зажариванием и поеданием; считается, что злой бог вкушает жертвенную пищу устами своих адептов. Поэтому совершенно непонятно, почему убившие Матюнина вотяки не извлекли его печень, важнейший жертвенный орган. Эксперт несколько вышел за рамки узкой экспертизы, посвящённой верованиям вотяков, и сказал о том, что на самом деле, по его мнению, могло случиться с Матюниным. Верещагин рассказал суду о существовании среди русских крестьян весьма древнего поверья, согласно которому, если эпилептику во время припадка отсечь голову, то любая эпидемия тут же прекратится. Эксперт напомнил, что в 1892 г. по Волге и Каме шёл тиф; не в этом ли крылась истинная причина гибели Матюнина? С путником на тропе случился припадок падучей болезни и другой человек, вспомнивший о поверьи, решил отсечь ему голову, дабы избавить тем самым всю округу от тифа. А через несколько часов, возможно, и дней, другой путник здраво рассудил, что полиция начнёт мучить своими розысками всех жителей подряд и решил направить сыск в сторону вотяков, имитировал жертвоприношение, вынув из груди сердце и лёгкие. Выступление Верещагина произвело сильное впечатление на суд, дав толчок продолжительной дискуссии о том, какой срок мог разделять моменты отсечения головы, т. е. наступления смерти, и извлечения внутренних органов. В конце-концов восторжествовала точка зрения Минкевича, производившего вскрытие трупа Матюнина, считавшего, что от времени убийства до извлечения внутренних органов не могло пройти более 12 часов (поскольку при развившемся трупном окоченении раздвинутые края рассечённого торса не смогли бы вернуться в исходное положение и деформация спины и груди была бы сразу заметна). Возникла полемика в суде также и по поводу того, были ли рядом с телом следы крови. Акт осмотра места обнаружения трупа не давал ответа на этот вопрос; собственно, потому и возникла версия о переносе трупа Матюнина из другого места. Однако, Карабчевский заявил, что ему доподлинно известно о том, что кровь рядом с телом была, при составлении акта некоторые свидетели указывали на неё приставу Тимофееву и даже несли тому окровавленные ветки и щепки, которые полицейский забросил подальше и прогнал свидетелей. Примечательно, что обвинение не стало оспаривать этотм момент и не потребовало вызова свидетелей, способных подтвердить слова адвоката. Данное обстоятельство указывает на то, что обвинители прекрасно знали, как обстояло дело в действительности, и сознавали правоту адвоката. Пожалуй, кульминацией процесса можно считать перекрёстный допрос пристава Тимофеева, в ходе которого выяснилось, что в ночь с 4 на 5 мая 1892 г. (т. е. именно тогда, когда вотяки по мнению обвинения убивали Конона Матюнина) пристав находился в Старом Мултане. Он проезжал через село и остановился для ночёвки в «казённой квартире», особой избе, название которой говорит само за себя. По иронии судьбы - вот уж настоящая ирония! - это строение находилось рядом с домом Моисея Дмитриева; в саду последнего, напомним, стоял «родовой» шалаш, где, якобы, был замучен Матюнин. Расстояние между шалашом и «казённой избой», измеренное Карабчевским при посещении села, составило 10 метров. Ночь была тёплой и пристав, разумеется, спал с открытыми окнами. Он не слышал ни криков убиваемого человека, ни лая собак, привлечённых запахом крови, ни запаха поджариваемых на костре внутренностей. Возможно ли это на расстоянии всего десяти метров от костра? Конечно, возможно, но только в одном случае - если не было в ту ночь в «родовом шалаше» ни Матюнина, ни сырой человеческой крови, ни зажаренных в огне костра сердца и лёгких. Неожиданно для самого себя пристав Тимофеев сделался главным свидетелем защиты…Разумеется, случившееся не было экспромтом. О том, что пристав был проездом в Старом Мултане Карабчевский узнал ещё до суда. Ни на первом, ни на втором процессах защита не допрашивала пристава по этому поводу, поскольку ничего не знала об этом совпадении. До него докопался Карабчевский, благодаря чему и смог буквально взорвать изнутри всё обвинение. Но помимо безусловной удачи адвоката для нас здесь важен и нравственнный аспект произошедшего: пристав 4 года молчал об обстоятельствах, фактически снимавших все подозрения с обвиняемых. Его дважды вызывали в суд, приводили к присяге и он всякий раз, якобы, «забывал» упомянуть о том маленьком нюансе, что в ночь убийства ему довелось, оказывается, находиться всего в 10 метрах от предполагаемого места преступления. Что можно сказать о совести этого человека? А ведь в силу своего служебного положения он был призван защищать справедливость, ограждать от произвола невинных…В своей заключительной речи Николай Платонович Карабчевский указал на существование ещё одного серьёзного довода в пользу версии об убийстве Матюнина именно в лесу, а не в деревне. Протокол осмотра места обнаружения трупа зафиксировал факт нахождения под его правым плечом пряди ровно срезанных светло-русых волос. Обвинение признавало эти волосы принадлежащими покойному, поскольку было известно, что Матюнин имел длинные, до плеч, прямые русые волосы. Но никто не задавался вопросом как ровно отрезанная прядь могла оказаться под плечом трупа, найденного на тропе? Очевидно, что такая находка могла иметь место только в одном случае - если отрезание головы было произведено непосредственно на том месте, где осталось лежать тело. Другими словами, голову Конону Матюнину рубили не в Старом Мултане, а прямо на лесной тропе; острый топор убийцы рассёк не только шею, но и волосы, прядь которых так и осталась под воротником азяма. Совещание присяжных заседателей, на которое они удалились 4 июня 1896 г. , длилось всего 50 минут. Спорить им фактически было не о чем. Все обвиняемый были оправданы и освобождены из-под стражи в зале суда. Историческое предание гласит, что профессор Смирнов, покидая зал суда, обескураженно произнёс, что ныне он верит в совершаемые вотяками ритуальные убийства даже больше, чем перед вторым процессом. А в воспоминаниях Анатолия Фёдоровича Кони есть любопытный фрагмент о том, как приехавший в Петербург обвинитель вотяков Раевский с негодованием рассказывал сенатским чиновникам о «вакханалии прессы» и грозился «явиться к обер-прокурору, дважды кассировавшему справедливый приговор» (т. е. к Кони). Кони ждал ретивого помощника прокурора, чтобы поговорить с ним и о роли прессы в общественной жизни, и об этике поведения обвинителя в уголовном процессе. К сожалению, Раевский к Кони так и не пришёл и разговор между ними так и не состоялся. Об этом нам остаётся только посожалеть, поскольку, этим людям было что сказать друг другу. Кто убил Конона Матюнина и с какой целью были вынуты его внутренности мы уже никогда не узнаем. Думается, что истина лежит там, куда указал этнограф Верещагин: нищий сделался жертвой суеверия, причём вовсе не вотяцкого. С уверенностью можно сказать, что Старых Мултанах он не ночевал; в ночь с 4 на 5 мая там был другой нищий. Последнюю ночь своей жизни Конон провёл в доме Санниковых в селе Кузнерка. Оттуда он ушёл засветло и после полудня 5 мая вполне мог оказаться между деревнями Анык и Чулья. Что с ним там случилось? кто и почему на него напал? ныне не знает никто. Однако, с уверенностью можно утверждать, что вотяки из Старого Мултана тут абсолютно ни при чём. В ходе подготовки данного очерка автору стало известно, что и поныне в Удмуртии существуют предания о совершаемых местными жителями человеческих жертвоприношениях. Выросшие в тех местах русские рассказывают, что слухи об исчезновениях «замоленных» людей циркулировали и в 60-х, и в 80-х годах прошлого столетия, при этом никакая атеистическая пропаганда не могла побороть стойкого предубеждения русских в этом вопросе. Говорят, что практика человеческих жертвоприношений сохранилась в Удмуртии и поныне, но официальные власти всячески замалчивают подтвержадющие это факты, дабы не нагнетать противостояние в обществе. В этой связи хочется заметить, что комментировать слухи, даже повторенные вполне уважаемыми людьми, дело не только неблагодарное, но и прямо бесмысленное. Оставим ветряные мельницы Дон-Кихоту, благо у него неплохо получалось сокрушать несуществующих врагов. Данный очерк отнюдь не претендует на роль всеохватного исследования, посвященного ритуальным убийствам в среде прикамских удмуртов. Мы лишь попытались проанализировать один, вполне конкретный, эпизод криминальной истории России. Что же касается ритуальных убийств, совершённых на территории Удмуртии уже в нынешнее время, то это вопрос к Генеральной прокуратуре Российской Федерации. Завершая разговор об обвинении старомултанских вотяков в ритуальном убийстве Конона Матюнина, следует остановиться на ещё одном немаловажном моменте. Данное дело с лёгкой руки Короленко и писак коммунистической эпохи обычно представляется как своего рода образчик косности, тупости и продажности царского правосудия. Дескать, царизм разжигал национальную рознь и инспирировал подобного рода дела. Согласиться с подобным суждением никак нельзя. Царизм не инспирировал подобные дела и не поощрял их. Думается, отдельные чины прокуратуры и полиции действительно рассчитывали использовать «мултанское дело» в личных интересах, однако, честолюбие и корысть отдельных служащих, стремящихся сделать карьеру на скандале, существовали во все времена, во всех странах и при любом строе. Это фундаментальные свойства личности, а вовсе не пороки общественной системы. «Мултанское дело» убедительно показало, что уже в первой половине 19-го столетия Российская Империя имела эффективный механизм правового регулирования, пожалуй, самый совершенный для того времени. Примерно в то же время во Франции можно видеть позорное «дело Дрейфуса», связанное с подлогом, фальсификацией экспертизы, произволом власти. В тогдашних США на рубеже 19-20-го столетий можно насчитать десятки совершенно скандальных судебных решений, в той или иной степени затрагивающих интересы организованной преступности; этими решениями невинные люди приговаривались к самым суровым наказаниям, а настоящие преступники оправдывались. В «мултанском» же деле силой закона было дважды остановлено исполнение ошибочного решения суда. Причём сделано это было в интересах достаточно бедных людей, бедных до такой степени, что они даже адвоката не могли нанять и им приходилось воспользоваться услугами назначенного адвоката. Честь и хвала присяжному поверенному Дрягину и обер-прокурору Кони - это были были честные люди и компетентные юристы, но также честь и хвала российскому законодательству того времени, предоставившего в их распоряжение эффективную процедуру пересмотра ошибочных судебных решений.