МухаСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Большая, можно сказать – огромная, муха ползла по стеклу. Да, в этой гостинице были стекла. Стекла в окнах – символ статуса. Тот, кто мог позволить себе стеклянную посуду или окна, мог позволить себе многое. Это была роскошь по тем временам, но Вильям выбрал именно эту гостиницу … по многим причинам. Светало. На улице как всегда лил дождь и дул холодный западный ветер, срывая листовки, развешанные по фонарным столбам усердными сектантами. «Кажется, анабаптисты…» – подумал Вильям. Постоянно кто-нибудь тревожил слух и совесть своими навязчивыми и громкими проповедями. В каждом небогатом районе Лондона были свои духовные хозяева, они проповедовали, увещевали, вывозили самых смелых за океан… Сидевший за столом у окна Вильям писал не о них. Не все было достойно попасть в пьесу, которую играют перед богатыми лордами, а иногда и перед самой королевой Бетси. Один из листов прибился к стеклу. Его вымокшая поверхность была испещрена мелким размытым дождем рукописным текстом, краткий смысл которого можно было определить в двух-трех словах: «Покайся или погибни!». Муха пересекла текст с обратной стороны стекла. Первые лучи солнца пробивались сквозь плотную застройку старого города и отражались в стеклах домов, конечно там, где они имелись. – Вильям! – донеслось из угла комнаты, что за шкафом. Дверка шкафа была открыта и загораживала кровать, а также все, что на ней было от солнечного света. В шкафу на наскоро сбитых из подручных средств вешалках висели театральные костюмы. Современники все еще пользовались сундуками, старыми, потертыми или новыми, старательно обитыми железом, но Вильям потребовал дубовый венецианский шкаф с резными украшениями в виде горгулий (для вдохновения). Там, в тени открытой дверцы прямо на подушках и прямо в уличной одежде, не снимая сапог и шляпы, разве что, сорвав с себя карнавальную маску, сидел его друг Антонио, прибывший намедни аж из самой Венеции. Прижав к губам тонкую руку, Антонио допивал снятую Вильямом вчера вечером проститутку. Антонио заявился в три часа утра и попросил убежища до вечера. В Лондоне у него, как на зло, кроме Вильяма, больше никого не было. И вот, на правах гостя, он угощался, как говориться, чем Бог послал…– Вильям! – повторил Антонио, – Зачем ты Шейлока убил?Вильям удивленно повернулся к темному углу, в котором притаился вампир. Вот и пускай друзей в дом… И они обязательно ответят на твое гостеприимство… например, подобным вопросом. – Ну, в пьесах часто гибнут персонажи. Это драматизация. Для того, чтобы достичь желаемого катарсиса у зрителей. Еще Софокл…Вильям приготовился, хотя и неохотно, к чтению долгой и нудной лекции по основам драматургии. Ему таких лекций никто не читал, он до всего доходил сам, и, видимо, поэтому мог с легкостью объяснить, кому угодно как это делается, ну, например, в Лондоне, или, на худой конец, в древней Элладе. – Ты отвлекаешься, Вильям! – перебил его Антонио, – Я не спрашиваю, для чего ты подвергаешь страданиям и смерти своих персонажей. Мне это не интересно. Я спросил исключительно про Шейлока. Ты ведь знаешь, что все было не так?– Да, я слышал твою версию, – Вильям поморщился. Он допускал некоторые непристойности в своих пьесах, но только как острую приправу к величественному повествованию о значимых в представлении его зрителей событиях. И то, чаще всего в комедиях. Но у них с Антонио было разное представление о смешном. Вильям никогда не знал, серьезен ли Антонио, или иронизирует. «О! Итальянцы!» – думал он в сердцах. И тогда в его разум закрадывалась крамольная и пугающая мысль, что в чем-то Антонио тоньше и деликатнее его, того, кто своим творчеством ублажает саму королеву Бетси!– Можешь повторить ее еще раз, вот например, для Мэри, – Вильям показал взглядом на извивавшуюся в постели девушку, тщетно пытавшуюся вырваться из холодных рук Антонио. Антонио тихо улыбнулся и нежно погладил ее посиневшую руку. Услышав свое имя, девушка слабо застонала. – И ради Христа, – продолжал Вильям, – которого ты, как я понял, не очень жалуешь, и всего, что тебе еще дорого (возможно это всего лишь наша дружба), не допивай Мэри. Она мне еще пригодится завтра, и послезавтра, когда ты, как я надеюсь, уже уедешь. Она не расскажет никому про тебя. Правда, Мэри?Девушка утвердительно всхлипнула. – Ну, вот видишь, – удовлетворенно подтвердил ее намерения Вильям. – Ну, так вот, Мэри, как было дело, – Антонио выпрямился, облокотившись спиной о шершавую серую стену, покрытую, хотя и не полностью, старинным, можно даже сказать, древним гобеленом с изображением рыцарской охоты. Резким движением он притянул девушку за руку поближе к себе. Девушка громко ойкнула и снова надолго замолчала. И Антонио продолжил. – Шел я как-то по мосту в моем любимом городе Венеции, где солнце светит ярко, не так как здесь, и ночи коротки… Именно тогда я встретил Лучию…– Кстати, – перебил Вильям, – она приедет?Большая, можно сказать – огромная, муха ползла по стеклу. Да, в этой гостинице были стекла. Стекла в окнах – символ статуса. Тот, кто мог позволить себе стеклянную посуду или окна, мог позволить себе многое. Это была роскошь по тем временам, но Вильям выбрал именно эту гостиницу … по многим причинам. Светало. На улице как всегда лил дождь и дул холодный западный ветер, срывая листовки, развешанные по фонарным столбам усердными сектантами. «Кажется, анабаптисты…» – подумал Вильям. Постоянно кто-нибудь тревожил слух и совесть своими навязчивыми и громкими проповедями. В каждом небогатом районе Лондона были свои духовные хозяева, они проповедовали, увещевали, вывозили самых смелых за океан… Сидевший за столом у окна Вильям писал не о них. Не все было достойно попасть в пьесу, которую играют перед богатыми лордами, а иногда и перед самой королевой Бетси. Один из листов прибился к стеклу. Его вымокшая поверхность была испещрена мелким размытым дождем рукописным текстом, краткий смысл которого можно было определить в двух-трех словах: «Покайся или погибни!». Муха пересекла текст с обратной стороны стекла. Первые лучи солнца пробивались сквозь плотную застройку старого города и отражались в стеклах домов, конечно там, где они имелись. – Вильям! – донеслось из угла комнаты, что за шкафом. Дверка шкафа была открыта и загораживала кровать, а также все, что на ней было от солнечного света. В шкафу на наскоро сбитых из подручных средств вешалках висели театральные костюмы. Современники все еще пользовались сундуками, старыми, потертыми или новыми, старательно обитыми железом, но Вильям потребовал дубовый венецианский шкаф с резными украшениями в виде горгулий (для вдохновения). Там, в тени открытой дверцы прямо на подушках и прямо в уличной одежде, не снимая сапог и шляпы, разве что, сорвав с себя карнавальную маску, сидел его друг Антонио, прибывший намедни аж из самой Венеции. Прижав к губам тонкую руку, Антонио допивал снятую Вильямом вчера вечером проститутку. Антонио заявился в три часа утра и попросил убежища до вечера. В Лондоне у него, как на зло, кроме Вильяма, больше никого не было. И вот, на правах гостя, он угощался, как говориться, чем Бог послал…– Вильям! – повторил Антонио, – Зачем ты Шейлока убил?Вильям удивленно повернулся к темному углу, в котором притаился вампир. Вот и пускай друзей в дом… И они обязательно ответят на твое гостеприимство… например, подобным вопросом. – Ну, в пьесах часто гибнут персонажи. Это драматизация. Для того, чтобы достичь желаемого катарсиса у зрителей. Еще Софокл…Вильям приготовился, хотя и неохотно, к чтению долгой и нудной лекции по основам драматургии. Ему таких лекций никто не читал, он до всего доходил сам, и, видимо, поэтому мог с легкостью объяснить, кому угодно как это делается, ну, например, в Лондоне, или, на худой конец, в древней Элладе. – Ты отвлекаешься, Вильям! – перебил его Антонио, – Я не спрашиваю, для чего ты подвергаешь страданиям и смерти своих персонажей. Мне это не интересно. Я спросил исключительно про Шейлока. Ты ведь знаешь, что все было не так?– Да, я слышал твою версию, – Вильям поморщился. Он допускал некоторые непристойности в своих пьесах, но только как острую приправу к величественному повествованию о значимых в представлении его зрителей событиях. И то, чаще всего в комедиях. Но у них с Антонио было разное представление о смешном. Вильям никогда не знал, серьезен ли Антонио, или иронизирует. «О! Итальянцы!» – думал он в сердцах. И тогда в его разум закрадывалась крамольная и пугающая мысль, что в чем-то Антонио тоньше и деликатнее его, того, кто своим творчеством ублажает саму королеву Бетси!– Можешь повторить ее еще раз, вот например, для Мэри, – Вильям показал взглядом на извивавшуюся в постели девушку, тщетно пытавшуюся вырваться из холодных рук Антонио. Антонио тихо улыбнулся и нежно погладил ее посиневшую руку. Услышав свое имя, девушка слабо застонала. – И ради Христа, – продолжал Вильям, – которого ты, как я понял, не очень жалуешь, и всего, что тебе еще дорого (возможно это всего лишь наша дружба), не допивай Мэри. Она мне еще пригодится завтра, и послезавтра, когда ты, как я надеюсь, уже уедешь. Она не расскажет никому про тебя. Правда, Мэри?Девушка утвердительно всхлипнула. – Ну, вот видишь, – удовлетворенно подтвердил ее намерения Вильям. – Ну, так вот, Мэри, как было дело, – Антонио выпрямился, облокотившись спиной о шершавую серую стену, покрытую, хотя и не полностью, старинным, можно даже сказать, древним гобеленом с изображением рыцарской охоты. Резким движением он притянул девушку за руку поближе к себе. Девушка громко ойкнула и снова надолго замолчала. И Антонио продолжил. – Шел я как-то по мосту в моем любимом городе Венеции, где солнце светит ярко, не так как здесь, и ночи коротки… Именно тогда я встретил Лучию…– Кстати, – перебил Вильям, – она приедет?

– Да, завтра ночью, под утро, как обычно, – неохотно ответил Антонио, – Сегодня я номер в гостинице сниму вечером… в другом конце города. – Почему не здесь?– Ну, так вот, – проигнорировал вопрос Антонио, – она лежала обессиленная и несчастная на парапете, как будто ее прибило туда штормом. О, да! В ее жизни тогда случилась катастрофа. Будучи известной в Венеции куртизанкой, Мэри, она отказала одному купцу (нет, не еврею, Вильям, тот купец был гражданином Венеции и исправно ходил в католическую церковь). И этот тиран вывез ее на отдаленный остров, где отдал на растерзание (когда я представляю это, перед моими глазами встают ужасные картины!) своим тридцати друзьям. Да, он был общительным человеком, и весьма дружелюбным… но не с Лючией. Один старьевщик перевозил свой жалкий скраб с того самого острова на остров, где жили куртизанки. Перевез и ее. Не надо говорить, чем за это заплатило ее уже и так истерзанное тело! И вот она лежала на парапете и умирала. Был поздний вечер. Я шел от своей очередной возлюбленной. В маске, или в подобии маски. Ты же знаешь, Вильям, что у нас в Венеции, воспитанные люди, даже когда увидят брошь в виде маски на лацкане сюртука проходящего мимо знакомого господина, делают вид, что не знают его, потому что считается, что он в маске и не хочет обременять своим присутствием и своими приключениями свет. И увидел ее, вот как сейчас тебя, Мэри. Я коснулся губами ее губ, потом ниже, ниже… И понял, что еще одной любви она уже не выдержит. Короче, я обратил ее!– Гуманист! – не сдержался Вильям. – Я подарил ей вечность! – парировал увлеченный воспоминаниями Антонио. – Кстати, о вечности… Я Шейлоку тоже вечность подарил. Люди будут смотреть спектакль и знать, что был такой человек…– Но звали его не Шейлок. Его звали Ибрагим, насколько я помню. А Шейлоком зовут твоего ростовщика, который к тебе приходит каждый четверг в надежде получить то, что ты задолжал…– С процентами!– С процентами, – согласился Антонио, – а ты не даешь ему ничего. А у него жена и пять дочерей. И не говори, что ты беден! – Антонио погладил курчавые волосы заснувшей на его груди Мэри, – Человек, который может себе позволить проститутку каждый вечер, не может называться бедным. – Это для вдохновения! – возмутился Вильям. – И есть несколько типов вечности, – продолжил Антонио, – Люди, жаждущие вечности, не всегда хотят одного и того же. Твоя вечность, Вильям, это твои пьесы, которые, хочется надеяться, будут ставить и через пятьсот лет. Шейлок ожидает, что присоединиться к праотцам, чтобы в конце времен встретить своего Мессию. А мы с Лючией просто не умираем, питаясь по ночам кровью незадачливых прохожих. Та вечность, которую ты подарил Шейлоку, отличается от его представлений о вечности. – Заметь, его-то мы и не спросили! – обиженно вставил Вильям. – Кто ж у персонажей спрашивает. В твоем произведении ты – бог. Ах да, забыл, Бог все – же спрашивает у нас иногда. Но делает по-своему. – Впрочем, как и мы, – засмеялся Вильям, – Но ты отвлекся. Что было дальше? Мэри интересуется…Мэри сладко всхрапнула. – Так вот, в то время, когда я спасал от смерти мою Лючию…– Делая из нее вампира – не замедлил вставить Вильям. – … делая из нее вампира, – покорно согласился Антонио, – по мосту бежал человек в восточной одежде. Он был сыном еврейского купца из Турции и венецианки. В городе, где для каждой группы людей есть свой остров, его островом оказалось одиночество. И он пил много и часто. Я это узнал позже. Венеция полна слухов. И вот однажды он ворвался в дом к матери, они поругались, и он в порыве гнева вырвал ее сердце. Побежал по мосту. Оступился, упал. Сердце тоже упало и, разбиваясь, спросило: «Тебе не больно, сынок?». Заметь, не только купцы, чьи отцы – подданные султана Сулеймана, а матери живут в солнечной Венеции, способны разбить материнское сердце. И как это типично для материнского сердца не обращая внимания на боль, обиду и даже смерть, заботиться о своем уже повзрослевшем, но, тем не менее, неблагодарном дитя!– И что, эту сопливую чушь я должен ставить в своем театре! – возмутился Вильям, – Меня короли смотрят! В смысле, королева… Графы и министры. Я – автор для великих мира сего! А семейные дрязги обывателей – это для Панча и его кукол, – Вильям показал рукой на улицу, смутно просматривающуюся через заляпанное дождем окно. Там действительно, несмотря на дождь, на видневшейся в конце улицы рыночной площади, что возле теперь уже англиканской церкви (раньше, как и все другие, она была католической, но отец Бетси отдал ее англиканам, а сестра Бетси, Кровавая Мэри, вернула католикам, а потом Бетси, когда она пришла к власти, исправила ошибки своей не в меру ревностной сестры) столпились люди. Вильям знал, на что они смотрят. Это был кукольный спектакль про то, как Панч бьет свою жену (да, такое в Англии случалось) или стражника (что случалось гораздо реже). В понимании Вильяма, это были третьесортные пьесы на потребу необразованной публики. Не то, что его, он бы не побоялся этого слова, шедевры!Лист с прокламацией в смысле «Покайся или погибни!» уже отклеился от окна и медленно кругами летел вниз. Вильям с любопытством проследил за тем, как тот приземлился в лужу. Он старался замечать всевозможные мелочи. Они могли пригодиться потом в его творчестве. Нет, он не записывал их в блокнотик (слишком много чести, да и некогда). Он запоминал движущуюся картинку, а потом проговаривал ее про себя так, как о ней бы сказал граф, его слуга и старый (возможно католический, таких уж и не было в Англии практически нигде, разве что в лесах, как те друиды в древности) священник. Муха с жужжанием села на чернильницу. «Кляксу ведь посадит, дура!» – раздраженно подумал Вильям. – Прости, – обратился он к Антонио, поворачиваясь к тому спиной, – Мне надо работать. Вильям вздохнул, о чем-то подумал, возможно, о Лючии, или о Бетси, или даже возможно о Мэри, которая тихо лежала на постели, не понятно жива или все-таки обескровлена и мертва. А может он думал об Антонио? Дождь бил в окно без отдыха. Дожди не люди, они не отдыхают. Город просыпался. Вильям окунул перо в чернильницу и вывел на белом листе крутившийся в голове текст. До того, как текст спрыгнул с пера на лист бумаги, его еще как-бы не было, он появлялся вместе с буквами:Мои глаза, они тебя не любят, Они твои считают недостатки. Любовь к тебе одно лишь сердце губит, Что любит то, что глаз считает гадким. Моим ушам твой голос неприятен, Прикосновения твои бесстыдно низки, И вкус и запах твой мне непонятен, Когда ты льнешь ко мне так близко-близко. Ни ум, ни чувства убедить не могутБольное сердце караул оставить. Оно уж собирается в дорогу, Чтоб дать тебе мной как вассалом править. В чуме любви одно смягчит страданье, Что ты и грех мой, ты и наказанье. Вильям встал из-за стола, потянулся, открыл окно, втянув в себя влажный воздух любимого города. Муха недоверчиво посмотрела на гения всем своим множеством глаз и вылетела на улицу в холодную лондонскую бесконечность…