Моя винаСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Я знала, что там нельзя купаться. Для идиотов даже поставили табличку, где красным по белому вывели «Купаться запрещено!» Но когда меня останавливали запреты? Мы всю жизнь ходили на этот пруд, и никакие таблички не могли меня удержать. И Машкины жалкие возражения — тоже. Неужели, раз в жизни вырвавшись в отпуск в родную деревню, я не прыгну с тарзанки в самую середину пруда? И не уговорю сделать то же самое Машку? Да ладно!

Наша скромница, с волосами, вечно стянутыми на затылке в крысиный хвостик, тихо щемилась на бережку, пока я весело бултыхалась. Брать на слабо ее было бесполезно, а потому я с ходу надавила на совесть и радостный факт встречи старых подруг. Еще бы — в последний раз мы с ней виделись на выпускном. Причем здесь же. Она сидела тогда зареванная в своем красном платье с нелепым длинным шлейфом, которое сидело на ее костлявой фигуре, как на корове седло. Страдающая по поводу того, что первый парень на деревне и в классе Лешка Полусонкин весь вечер обжимался по углам с первой же красавицей класса Веркой Мартыновой. Не сложилось сразить его наповал своим внезапным преображением. Хрустальная мечта Золушки разбилась о пошлую реальность: как она была щербатой сутулой Машкой Зайцевой, так ею и осталась. Я притащила с собой Кольку Смирнова и бутылку вина совсем для других целей, но женская солидарность взяла верх, и Колька отправился искать утешения в другом месте. А мы так и просидели под деревом, с болтающейся на нем тарзанкой, терзая бутылку прямо из горла, то заливаясь пьяными слезами, то безумно хохоча над чем-то понятным только нам. Расстались мы под утро довольные друг другом, на целых восемь лет.

Теперь она сидела под деревом, а веревка раскачивалась над ее головой словно виселица, скрипя под моим весом. Похоже, годы Машку законсервировали: складывалось такое ощущение, что мы виделись только вчера — тот же хвост и те же кривые зубы. По-моему, даже выцветшая футболка, обтягивающая худые плечи, осталась прежней. Машка задумчиво улыбалась, щурясь на заходящее солнце. Она почти ничего не рассказывала о себе, лишь тихо кивала в ответ на мои разглагольствования.

— Ну все, твоя очередь, — я плюхнулась на траву и потянулась, нежась под закатными лучами.

— Может, не надо? — зрачки ее расширились, а на лице отразилась паника.

— Ничего не знаю, — я махнула рукой. — Давай, давай уже!

Машка осторожно стянула джинсы и полезла на дерево. И повисла на тарзанке, поджав ноги и вцепившись в веревку.

— Трусиха! — я придала ей ускорение пинком. Машка тонко запищала и вцепилась в веревку еще крепче. — У-ух!

И она, нелепо взмахнув руками, плюхнулась в воду недалеко от берега. Я снова улеглась на траву, забыв о клуше Машке, сонно мечтая о возвращении домой к банке парного молока...

Очнулась я от своих грез минут пятнадцать спустя, когда внезапно осознала, что не слышу машкиного нытья по поводу моей черствости и бездушности.

Я смотрела на гладкую поверхность пруда и не верила, что Машка могла так со мной поступить. Я орала и звала ее, пытаясь воззвать к совести. Потом начала нырять. Уже в ночи, стуча зубами, злая и мокрая, я шла домой, проклиная серую мышку Машку с ее идиотскими шуточками. Она наверняка уже давно сидела дома и все так же улыбалась в пространство своей блаженной улыбкой.

* * *

На следующее утро я проснулась поздно, с гудящей головой. И едва успела проглотить стакан почему-то совершенно безвкусного молока, как в дом влетела тетя Тая и запричитала прямо с порога:

— Господи, несчастье-то какое! Помнишь Машеньку, что с тобой в одном классе училась? Так вот — потонула она... Сегодня нашли одежду ее на озере. На том, где топляк. И ведь все знают, что туда соваться нельзя! Такая молодая, такая молодая... Мать ее, Лариса-то, убивается... Грит, она и плавала плохо — что ее туда потянуло? Это ж надо, судьбина какая... А у ней свадьба должна быть через неделю... Вот и погуляли... А еще говорят, Лешка-то на ней жениться решил только потому, что в тягости она была. Ребеночка он ей нагулял. Ну, хоть остепенился бы, а то тока пьет да гуляет, гуляет да пьет... Горе-то какое! Что ж теперь будет-то?..

Мне стало душно. Тетя Тая еще долго причитала, сетуя на жизненную несправедливость, а мне дико хотелось закричать. Задыхаясь, я добралась до своей комнаты и упала на кровать. Меня мутило.

* * *

Тело Машки так и не нашли. Тетя Тая забегала еще пару раз, рассказывая, как деревенские парни ныряли в озеро. Про милицию и водолазов. Про слезы Машкиной матери и ударившегося в запой Лешку Полусонкина. Я молчала. Почему? А потому. Потому что не вернешь. Потому что бесполезно. Потому что это их жизнь, не имеющая ко мне ровно никакого отношения. Потому что я уеду и буду вспоминать случившееся, как дурной сон. Потому что забуду. Должна забыть. Я не хотела видеть ни зареванную теть Ларису, ни пьяного Лешку. Не хотела видеть расширенных Машкиных зрачков. И испуганного лица.

Меня разбудил холод. Жара в этом июле стояла неимоверная, и я старалась ложиться спать с открытыми окнами, не накрываясь, чтобы хоть какое-то дуновение прохладного ночного воздуха коснулось тела. А тут — замерзла. Я лежала, скукожившись, стуча зубами. Ноги свело. Мышцы скрутило в тугой узел с такой силой, что от боли потемнело в глазах. А потом так же внезапно меня отпустило. Я лежала на кровати, покрытая холодным потом, обессилевшая и разбитая, хватая ртом вязкий жаркий воздух. На трясущихся ногах добралась до окна и, привалившись к подоконнику, пыталась надышаться. Я стояла в луже воды. Теплой и противной. Оставляя влажные следы, поблескивавшие в лунном свете, я доплелась до кровати, негнущимися пальцами собрала насквозь мокрые простыни с кровати. В сон я провалилась сразу, как в омут. Черный и непроглядный.

* * *

На следующий день я тихо собралась и уехала. Все-таки прошлое должно оставаться в прошлом. Ему никогда не стать настоящим. Жизнь завертела меня с новой силой, и воспоминания о неудачном отпуске благополучно осели в каком-то дальнем уголке сознания, не беспокоя и не тревожа душными летними ночами. Примерно через пару недель после возвращения домой меня разбудил звонок в дверь. Я долго лежала с открытыми глазами и бьющимся сердцем. Кто приходит в ночь глухую к одинокой девушке? Все еще надеясь, что этот кто-то просто ошибся дверью, я на цыпочках подкралась к входной двери и заглянула в глазок. Оттуда на меня смотрел чей-то глаз. Огромный, выпуклый, выцветший, с лопнувшими кровавыми прожилками.

Я завизжала и метнулась в ванную. Заперлась там и скорчилась на полу, обняв колени, раскачиваясь из стороны в сторону, стуча зубами от ужаса. Оно меня не увидело. Не увидело. Оно не могло меня увидеть. Это изнутри все видно, а снаружи... Наконец, я успокоилась, даже слегка устыдившись того, что приняла загулявшего соседа за какую-то тварь и подползла к двери, прислушиваясь. Тишина. Никто не просочился в замочную скважину и не гремел костями. Я нервно хихикнула и поднялась на ноги. Подошла к раковине, чтобы умыться, подняла взгляд и посмотрела в зеркало. И тонко заскулила.

Из зеркала на меня смотрело синюшное распухшее существо с ноздреватой вздувшейся кожей. Спутанные волосы влажно облепили бесформенное лицо. Я коснулась мокрой головы, отдернула руку и тихо заскулила, глядя на собственную ладонь с лопнувшей кожей, к которой прицепился клок волос. Я вытаскивала из себя пряди, раскладывала их по краям раковины, заливаясь слезами и подвывая. Скоро на голове образовались проплешины. Сквозь них проглядывала мертвая плоть — она не кровоточила, а лишь зияла вываренным куском мяса. Я ощупывала опухшее лицо и под моими пальцами кожа лопалась и из трещин, смешиваясь со слезами, текла мутная гнилостная жидкость.

Меня надсадно вырвало тухлой водой прямо в раковину. Я отшатнулась, увидев там извивающуюся пиявку. Я визжала до хрипа, до нехватки воздуха. Я визжала, пока не кончились силы, истекая гноем, чувствуя, как внутри меня шевелится что-то мерзкое и живое.

* * *

Проснулась я в собственной кровати, не услышав будильника. Да я и не в состоянии была идти на работу. Долго не решалась заглянуть в ванную. Волос не было. В зеркале отражалась обычная — правда, осунувшаяся, испуганная и дрожащая. Но все же — я. Живая.

Еще дольше я не решалась выйти из дома. Я тупо смотрела на лужу перед дверью в квартиру. Мне даже показалось, что запахло тиной. Болотом. Гнилью. Мне показалось. Я осторожно закрыла дверь.

На следующую ночь в дверь снова позвонили. Я лежала на кровати, не в силах пошевелиться, а звонок гремел все громче и громче, эхом проносясь по пустой квартире. Я лежала, накрывшись с головой одеялом, зажмурившись, шепча про себя молитвы собственного изобретения. А потом началось оно. Сначала я почувствовала запах тухлого мяса. Потом перестала чувствовать собственное тело. Казалось, оно раздулось, словно воздушный шарик. Язык во рту распух, выдавливая шатающиеся зубы. Из горла вместо крика вырвался лишь хрип. Я попыталась откинуть одеяло, но мышцы не слушались. Мне удалось лишь свалиться с кровати с громким чавкающим звуком. Мой живот лопнул и внутренности вывалились прямо на палас, разметавшись склизкой темной массой. Я ничего не чувствовала, кроме липкого ужаса, что пожирал меня изнутри. Казалось, еще немного и я сойду с ума. Когда мои глаза вытекли, наступила благословенная тьма. Мозг умер.

* * *

Это повторяется каждую ночь. Звонит звонок, и я умираю. Я обрезала провода. И все равно набат звонка раз за разом вырывает меня из беспокойного сна, и все начинается снова. У меня нет сил. Я устала. Что мне делать? Идти в церковь? Покаяться? Бить себя в грудь с воплями: «Моя вина!» Сбежать? А возможно ли это? Открыть дверь и спросить, что ей от меня надо? Умереть на самом деле, чтобы присоединиться к ней? Ей скучно и одиноко? Она обвиняет меня в том, что с ней случилось? Что я ее бросила? Что не спасла? Что?..

Только ей известны ответы на мои вопросы. Но я не могу заставить себя открыть дверь и посмотреть ей в глаза. Может быть, однажды утром я все же не проснусь и тогда узнаю.

Скорее бы...