Могилка молоденького паренькаСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Этот мир с похмелья был слишком молод и красив. В улицах дышало одному ему понятное счастье, тихое, как безобидное умопомешательство от водки. Мартовское солнце бледной, болезненной матерью тихо баюкало раздавленный чьими-то черными ботинками утренний снег. Мимо сонной серой хрущёвки проехал голубой фургон с большими, молочного цвета буквами «Хлеб». В мутных окошках за голыми ветвями было пусто и тихо. В одном из подъездов из брюха бурого мусоропровода доносился тонкий писк: темным вечером чьи-то тощенькие, изящные пальцы пережали шею бездомного черно-белого котенка, загадившего всю лестницу, и выкинули пушистого мальца из этого мирка бетона, краски и кафеля. Дверь со скрипом закрылась; за ней до утра бренчали на гитаре, но последняя песня – о смерти и любви – смолкла, когда помутнело от зари февральское синее небо. Черные ботинки, зашнурованные наспех, продолжают свой неторопливый путь к ржавенькой, ободранной детской площадке. Детей там нет, никого. На заметенной земле – забытая кем-то маленькая варежка. В хилом, размокшем снегу утонули у облезших качелей черные ботинки. Выкатившийся из шумного синего пакета шкалик увяз в талой холодной жиже. Поднявшие его тоненькие пальчики жилистой руки принадлежали Марине, переехавшей в Санкт-Петербург в мае. Марина сызмальства знала, что живет: даже когда пестрое детство ее обросло хламом и запылилось, разросшееся, пустившее корни в груди сердце отчаянно продолжало трепетать, но особенно ласково подрагивало оно внутри елейного тельца здесь, в темном городе на Неве, тепло ластилось к похмельному телу. Сосуды тихонько гудели расстроенными струнами. Фонари гасли один за одним. Скрипнули ржавые качели, в ответ где-то далеко загрохотал трамвай. Трамвай, наверное, поедет над Невой. Там, за грохотавшим железным мостом, знала она, есть дивный, как синий дым, Смольный Собор: незримый, призраком проявлялся он на выцветавшем небе перед каждым на него глядевшим, будто возвещая о том, что настоящий, страшный и красивый Петербург начинается отсюда. И также исчезал, как старая страница бумажных сказок из детства. Порою, бродя по Невскому, забегая в тесные улицы, Марина думала:«Если я когда-нибудь убью, я пойду к этому собору глухой ночью, лягу в сугроб, и буду тихо умирать от холода, долго, но счастливо», - и сейчас, чуть подталкивая заржавелые качели, хмельная, она вздрогнула невольно от мысли о какой бы то ни было смерти. Один молоденький покойник намедни полюбил ее без памяти. Он говорил, что Марина – заблудшая душа этих мест, наконец-то вернувшаяся в Петербург. Встретились они совершенно случайно и нелепо, ровно неделю назад. Той ночью черные ботинки давили падавшие снежинки. Замело фонари, бетонные прямоугольные, походившие на бытовые коробки, серые дома. Гасли окна. Старая мешковатая куртка, прятавшая хрупкое тельце, чуть подрагивала в февральской лихорадке. Возле белой «Скорой» показался молодой человек в сером пальто нараспашку, ничем не примечательный. Спросил закурить. - Интересно, кого увезут… - тень от дерева легла на лицо удивленной Марины. Паренек ухмыльнулся, выпуская изо рта струйку дыма:- Да меня. Уже в третий раз. Больше не вернусь, надоело, - здесь он, одичало улыбнувшись, взглянул вверх, в самую снежную россыпь, и, как будто выглянув за само небо, воскликнул: - Умер…! Я умер! – и крепко обнял Марину. Смех унес его счастливое лицо куда-то в метельную круговерть, и крик, отчаянный, будто сквозь подушку, растаял над заметенной дорогой:- Марина! Слышишь, Марин! На Большеохтинское приходи, в гости! Слева от первой дорожки, чуть вглубь могилка! Меня Мишей зовут…!Поутру – стук в хилую дверь. На серой узкой лестнице – никого, лишь в окне синеет небо, и ночь оседает седой пылью на размытом асфальте. «К покойнику…» - вздрогнула Марина, и бегом в магазинчик, в узкий подвал с широким потолком. - К покойнику, девочка. Не к добру такое, ой не к добру. Зачем ты пьешь, молоденькая, красивая! Жизнь – штука короткая… Ты уж не помирай, пожалуйста, - пухлая рука пожилой продавщицы бросает мятую сотку в кассу. Вкладывает шкалик в тощую ладошку. «Не помирай, пожалуйста… А сотка лишней не бывает». Марина, пообещав не умирать простым, полузаметным и сонным кивком, ушла. Фигурка ее, маленькая, чернеющей в белесой дали точкой исчезала на горизонте. Так продолжалось две недели, а потом Миша просто исчез; наверное, ушел в свое Иномирье, и могилка его уж глядела пусто. В последний зимний день Марина бросила на снег у худенького, дешевого креста вялую гвоздику. Тихой тенью выскользнула за кладбищенские черные ограды, и лишь размытое Мишино лицо улыбнулось ей вослед с надгробия. Больше на кладбище Марина не бывала. Первого марта снова ударили лютые морозы, а в хмельном теле, под самым сердцем, поселилась смерть. Фельдшер в едком больничном коридорчике задумчиво протянула:- Однако… Удалять будем, дитё-то мертвое. Этот мир с похмелья был слишком молод и красив. В улицах дышало одному ему понятное счастье, тихое, как безобидное умопомешательство от водки. Мартовское солнце бледной, болезненной матерью тихо баюкало раздавленный чьими-то черными ботинками утренний снег. Мимо сонной серой хрущёвки проехал голубой фургон с большими, молочного цвета буквами «Хлеб». В мутных окошках за голыми ветвями было пусто и тихо. В одном из подъездов из брюха бурого мусоропровода доносился тонкий писк: темным вечером чьи-то тощенькие, изящные пальцы пережали шею бездомного черно-белого котенка, загадившего всю лестницу, и выкинули пушистого мальца из этого мирка бетона, краски и кафеля. Дверь со скрипом закрылась; за ней до утра бренчали на гитаре, но последняя песня – о смерти и любви – смолкла, когда помутнело от зари февральское синее небо. Черные ботинки, зашнурованные наспех, продолжают свой неторопливый путь к ржавенькой, ободранной детской площадке. Детей там нет, никого. На заметенной земле – забытая кем-то маленькая варежка. В хилом, размокшем снегу утонули у облезших качелей черные ботинки. Выкатившийся из шумного синего пакета шкалик увяз в талой холодной жиже. Поднявшие его тоненькие пальчики жилистой руки принадлежали Марине, переехавшей в Санкт-Петербург в мае. Марина сызмальства знала, что живет: даже когда пестрое детство ее обросло хламом и запылилось, разросшееся, пустившее корни в груди сердце отчаянно продолжало трепетать, но особенно ласково подрагивало оно внутри елейного тельца здесь, в темном городе на Неве, тепло ластилось к похмельному телу. Сосуды тихонько гудели расстроенными струнами. Фонари гасли один за одним. Скрипнули ржавые качели, в ответ где-то далеко загрохотал трамвай. Трамвай, наверное, поедет над Невой. Там, за грохотавшим железным мостом, знала она, есть дивный, как синий дым, Смольный Собор: незримый, призраком проявлялся он на выцветавшем небе перед каждым на него глядевшим, будто возвещая о том, что настоящий, страшный и красивый Петербург начинается отсюда. И также исчезал, как старая страница бумажных сказок из детства. Порою, бродя по Невскому, забегая в тесные улицы, Марина думала:«Если я когда-нибудь убью, я пойду к этому собору глухой ночью, лягу в сугроб, и буду тихо умирать от холода, долго, но счастливо», - и сейчас, чуть подталкивая заржавелые качели, хмельная, она вздрогнула невольно от мысли о какой бы то ни было смерти. Один молоденький покойник намедни полюбил ее без памяти. Он говорил, что Марина – заблудшая душа этих мест, наконец-то вернувшаяся в Петербург. Встретились они совершенно случайно и нелепо, ровно неделю назад. Той ночью черные ботинки давили падавшие снежинки. Замело фонари, бетонные прямоугольные, походившие на бытовые коробки, серые дома. Гасли окна. Старая мешковатая куртка, прятавшая хрупкое тельце, чуть подрагивала в февральской лихорадке. Возле белой «Скорой» показался молодой человек в сером пальто нараспашку, ничем не примечательный. Спросил закурить. - Интересно, кого увезут… - тень от дерева легла на лицо удивленной Марины. Паренек ухмыльнулся, выпуская изо рта струйку дыма:- Да меня. Уже в третий раз. Больше не вернусь, надоело, - здесь он, одичало улыбнувшись, взглянул вверх, в самую снежную россыпь, и, как будто выглянув за само небо, воскликнул: - Умер…! Я умер! – и крепко обнял Марину. Смех унес его счастливое лицо куда-то в метельную круговерть, и крик, отчаянный, будто сквозь подушку, растаял над заметенной дорогой:- Марина! Слышишь, Марин! На Большеохтинское приходи, в гости! Слева от первой дорожки, чуть вглубь могилка! Меня Мишей зовут…!Поутру – стук в хилую дверь. На серой узкой лестнице – никого, лишь в окне синеет небо, и ночь оседает седой пылью на размытом асфальте. «К покойнику…» - вздрогнула Марина, и бегом в магазинчик, в узкий подвал с широким потолком. - К покойнику, девочка. Не к добру такое, ой не к добру. Зачем ты пьешь, молоденькая, красивая! Жизнь – штука короткая… Ты уж не помирай, пожалуйста, - пухлая рука пожилой продавщицы бросает мятую сотку в кассу. Вкладывает шкалик в тощую ладошку. «Не помирай, пожалуйста… А сотка лишней не бывает». Марина, пообещав не умирать простым, полузаметным и сонным кивком, ушла. Фигурка ее, маленькая, чернеющей в белесой дали точкой исчезала на горизонте. Так продолжалось две недели, а потом Миша просто исчез; наверное, ушел в свое Иномирье, и могилка его уж глядела пусто. В последний зимний день Марина бросила на снег у худенького, дешевого креста вялую гвоздику. Тихой тенью выскользнула за кладбищенские черные ограды, и лишь размытое Мишино лицо улыбнулось ей вослед с надгробия. Больше на кладбище Марина не бывала. Первого марта снова ударили лютые морозы, а в хмельном теле, под самым сердцем, поселилась смерть. Фельдшер в едком больничном коридорчике задумчиво протянула:- Однако… Удалять будем, дитё-то мертвое.

Через пару часов Марине протянули засаленный белый пакет. - Забирай. И без того дел много, - выбеленные двери захлопнулись, растаяла горечь где-то под слезливым нёбом. Пакета Марина не взяла, только глупенько хихикнула и побрела, шатаясь, прочь, мимо серых хрущёвок. Обмотанная теплым платком фельдшер выбросила грязный пакет в пасть мусорного бака болотного цвета. На микрорайон опускался вечер. Марина ушла куда-то к промозглой, холодной Неве. В последний раз ее, маленькую, хлипкую фигурку кто-то видел на огромном мосту. Зеленый поезд мчит в бескрайнюю даль, забеленную туманом, мимо пушистых елей, одиноких забытых Богом деревянных домишек, серых от тусклого неба озёрец. Дремотные лучи майского солнца ласково гладят бледное лицо спящей у окна девушки. - Скоро к Питеру подъезжаем, через час, это последняя была, - наперебой верещат в коридоре. Где-то захныкал ребенок. Растаял сон, с озябших белых ног сползает одеяло. Суетливо шуршат, торопливо курят в тамбурах, смеются… Делятся планами. Как же далеко разбредутся люди, еще час назад бродившие по одному вагончику – кто на Невский, кто на Науки, кто на Английский, кого-то электричка увезет еще дальше… Увидятся ли снова? Вряд ли. Слишком большой уж этот Питер, и лица в нем явны лишь на могильных плитах. Могилка на Большеохтинском кладбище заросла совсем. Будто трепетно укрывая за собою лицо молоденького паренька, так рано ушедшего из жизни, перешептывается с ветром об Иномирье молодая трава.