Митьковская крипипастаСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

… Володя читал лекцию про русское крестьянство, спорил с девками, читал свои и чужие стихи и четыре хороших народных рассказа про русалку, про мёртвую жену и рысь, про Ванятку-оборотня, про учителку и третий пар. — У реки деревня стояла, а в деревне мальчонка жил — сирота. Ну и пас деревенскую скотину, этим и жил — сирота. Ну, пас он один раз коров у реки, за деревней. Денёк ясный выдался, солнце паренька пригрело, он и уснул на бережку. Просыпается, глаза протирает — глядь, а на речке, на мостках, на перилах — русалка сидит! Настоящая русалка, с хвостом, кожа белая, хвост на солнце золотом горит. И волосы медвяные гребешком чешет, чешет… Ну, сердце у него холонуло. Вскочил, ударился бежать. «Русалка! Русалка!» — кричит. А у него вода под ногами, куда ни ступит — чувырк, чувырк! Куда ни ступит — чувырк! А до этого сухо было. Прибежал в деревню: «Мужики! Русалка на берегу! Коров сманивает!» Ну, мужики — кто за вилы, кто с багром, кто с колом — на берег. Прибежали. Глядь, а на мостках никого нет. Смеются: «Почудилось, малец». Поглядели на мальца, а у мальца глаза — во! И на мостки смотрит. Поглядели на мостки, а на мостках чешуя валяется —во такая! с пятак!Вот тебе и малец!— В Сибири это было. Охотник на заимке на промысле был. Жена при нём. Стряпала. Мужик-то днями в тайге промышлял. А она по дому. И то — когда ему. И одежонка может порваться. Ну вот. Раз приходит домой, а жена больная лежит — совсем плоха. Ну, он думает: «Надо ей супа на мясе сварить, а то совсем слаба. Гляди, помрёт». Пошёл в лес. Дома-то не было ничего. Долго плутал — не идёт дичь. Пришёл домой, а жена мёртвая лежит. Холодная уже. Ну, он её с кровати на стол переложил, свечку в голову поставил, руки по обычаю связал ей на груди. Ну, обычай у них там такой есть, не перебивай! А сам на кровать повалился. Да, а окно открытым оставил — чтоб духа не было. От покойницы-то. И заснул, устал-то сильно, столько по тайге мотался. Проснулся ночью, в комнате темно: свечку, видно, ветром задуло. За окном луна — полная! Он на кровати лежит, прикрыл глаза, о старухе думает: «Как я теперь один без неё буду?» Вдруг метнулось что-то. И крик страшный-престрашный: а-а! Он к ружью. Видит, рыси силуэт к окну метнулся! Пальнул — не попал, выскочила рысь. Он к покойнице, свечку зажёг. Смотрит, а руки-то у неё — развязаны! Горло перегрызено. А крови-то — нет! Вот тебе и покойница!— Жила в одной деревне вдова. Марфой звали. Красивая такая была, стройная, вся деревня ей любовалась. Но трудно жила, бедно. Каково одной-то. И была у неё одна только радость — сыночек Ванятка. Красивый такой, добрый. А набожный-то, набожный. Вся деревня его любила. А Марфа-то как любила! Всегда в чистенькое оденет, вымоет, подстрижёт. Идут бывало в церковь — такие красивые оба, во всём чистом. Народ на них не нарадуется. И со всеми поздоровается. Вежливый такой. И они ему: «Здравствуй, Ванятка». И кто пряничек, кто какой другой гостинец даст. Хороший такой!Но не уберегла Марфа сыночка, потонул он прошлым летом. Пошёл с ребятами купаться и потонул. Звали, звали: «Ванятка! Ванятка!» А Ванятки-то и нет. Мужики набежали, баграми-то его вытащили, да поздно — не откачали его. Похоронили Ванятку. А уж Марфа-то как убивалась. В могилу за Ваняткой хотела кинуться, насилу бабы оттащили. Вся с лица спала. Во всё чёрное оделась. Замолчала баба. Идёт к колодцу — платок чёрный на глаза надвинут, ни с кем слова не скажет, не поздоровается ни с кем. Через месяц бабы у колодца замечать стали — оттаяла баба. Белый платок на голову надела. Идёт к колодцу, улыбается всем так тихо, здравствуйте говорит. Бабы попу про то и рассказали. Он её на исповеди и спрашивает: «Что это ты, Марфа, радостной такой стала, во всё светлое оделась? Не грешна ли?»— Да что ты, батюшка. Не грешна. Ванятка, сынок мой, ко мне стал приходить. — Как Ванятка!— Да, вот Ванятка стал приходить. — Не в видении ли, Марфа?— Да нет, батюшка, не в видении, живой Ванятка стал приходить. И всё ласковый такой, гостинцы мне приносит. — И когда же он стал приходить?— Да с неделю, батюшка. И все ласковый такой. С гостинцами стал приходить. — И когда же он приходит?— Да вот, только солнце скроется, он уже и постучит в дверь: тук-тук. «Мама. Это я, твой Ванятка». А я уже жду его, сердечного. На стол всё соберу. А он и приходит. И всё ласковый такой. Гостинцы приносит. — И когда же он уходит?— А вот, только петух пропоёт, он и уходит. И всё ласковый такой. Гостинцы дарит. — А вкушает ли чего?— Нет, батюшка, не вкушает. Так за столиком сидим, а я смотрю на него, сердечного. И все ласковый такой, гостинцы мне дарит. — А глаз от долу не подъемлет?— Нет, батюшка, не подъемлет. — Вот что, Марфа. … Володя читал лекцию про русское крестьянство, спорил с девками, читал свои и чужие стихи и четыре хороших народных рассказа про русалку, про мёртвую жену и рысь, про Ванятку-оборотня, про учителку и третий пар. — У реки деревня стояла, а в деревне мальчонка жил — сирота. Ну и пас деревенскую скотину, этим и жил — сирота. Ну, пас он один раз коров у реки, за деревней. Денёк ясный выдался, солнце паренька пригрело, он и уснул на бережку. Просыпается, глаза протирает — глядь, а на речке, на мостках, на перилах — русалка сидит! Настоящая русалка, с хвостом, кожа белая, хвост на солнце золотом горит. И волосы медвяные гребешком чешет, чешет… Ну, сердце у него холонуло. Вскочил, ударился бежать. «Русалка! Русалка!» — кричит. А у него вода под ногами, куда ни ступит — чувырк, чувырк! Куда ни ступит — чувырк! А до этого сухо было. Прибежал в деревню: «Мужики! Русалка на берегу! Коров сманивает!» Ну, мужики — кто за вилы, кто с багром, кто с колом — на берег. Прибежали. Глядь, а на мостках никого нет. Смеются: «Почудилось, малец». Поглядели на мальца, а у мальца глаза — во! И на мостки смотрит. Поглядели на мостки, а на мостках чешуя валяется —во такая! с пятак!Вот тебе и малец!— В Сибири это было. Охотник на заимке на промысле был. Жена при нём. Стряпала. Мужик-то днями в тайге промышлял. А она по дому. И то — когда ему. И одежонка может порваться. Ну вот. Раз приходит домой, а жена больная лежит — совсем плоха. Ну, он думает: «Надо ей супа на мясе сварить, а то совсем слаба. Гляди, помрёт». Пошёл в лес. Дома-то не было ничего. Долго плутал — не идёт дичь. Пришёл домой, а жена мёртвая лежит. Холодная уже. Ну, он её с кровати на стол переложил, свечку в голову поставил, руки по обычаю связал ей на груди. Ну, обычай у них там такой есть, не перебивай! А сам на кровать повалился. Да, а окно открытым оставил — чтоб духа не было. От покойницы-то. И заснул, устал-то сильно, столько по тайге мотался. Проснулся ночью, в комнате темно: свечку, видно, ветром задуло. За окном луна — полная! Он на кровати лежит, прикрыл глаза, о старухе думает: «Как я теперь один без неё буду?» Вдруг метнулось что-то. И крик страшный-престрашный: а-а! Он к ружью. Видит, рыси силуэт к окну метнулся! Пальнул — не попал, выскочила рысь. Он к покойнице, свечку зажёг. Смотрит, а руки-то у неё — развязаны! Горло перегрызено. А крови-то — нет! Вот тебе и покойница!— Жила в одной деревне вдова. Марфой звали. Красивая такая была, стройная, вся деревня ей любовалась. Но трудно жила, бедно. Каково одной-то. И была у неё одна только радость — сыночек Ванятка. Красивый такой, добрый. А набожный-то, набожный. Вся деревня его любила. А Марфа-то как любила! Всегда в чистенькое оденет, вымоет, подстрижёт. Идут бывало в церковь — такие красивые оба, во всём чистом. Народ на них не нарадуется. И со всеми поздоровается. Вежливый такой. И они ему: «Здравствуй, Ванятка». И кто пряничек, кто какой другой гостинец даст. Хороший такой!Но не уберегла Марфа сыночка, потонул он прошлым летом. Пошёл с ребятами купаться и потонул. Звали, звали: «Ванятка! Ванятка!» А Ванятки-то и нет. Мужики набежали, баграми-то его вытащили, да поздно — не откачали его. Похоронили Ванятку. А уж Марфа-то как убивалась. В могилу за Ваняткой хотела кинуться, насилу бабы оттащили. Вся с лица спала. Во всё чёрное оделась. Замолчала баба. Идёт к колодцу — платок чёрный на глаза надвинут, ни с кем слова не скажет, не поздоровается ни с кем. Через месяц бабы у колодца замечать стали — оттаяла баба. Белый платок на голову надела. Идёт к колодцу, улыбается всем так тихо, здравствуйте говорит. Бабы попу про то и рассказали. Он её на исповеди и спрашивает: «Что это ты, Марфа, радостной такой стала, во всё светлое оделась? Не грешна ли?»— Да что ты, батюшка. Не грешна. Ванятка, сынок мой, ко мне стал приходить. — Как Ванятка!— Да, вот Ванятка стал приходить. — Не в видении ли, Марфа?— Да нет, батюшка, не в видении, живой Ванятка стал приходить. И всё ласковый такой, гостинцы мне приносит. — И когда же он стал приходить?— Да с неделю, батюшка. И все ласковый такой. С гостинцами стал приходить. — И когда же он приходит?— Да вот, только солнце скроется, он уже и постучит в дверь: тук-тук. «Мама. Это я, твой Ванятка». А я уже жду его, сердечного. На стол всё соберу. А он и приходит. И всё ласковый такой. Гостинцы приносит. — И когда же он уходит?— А вот, только петух пропоёт, он и уходит. И всё ласковый такой. Гостинцы дарит. — А вкушает ли чего?— Нет, батюшка, не вкушает. Так за столиком сидим, а я смотрю на него, сердечного. И все ласковый такой, гостинцы мне дарит. — А глаз от долу не подъемлет?— Нет, батюшка, не подъемлет. — Вот что, Марфа. Когда он в следующий раз придёт и сядете вы за стол, ты вилочку рядом с собой положи, а опосля не-заметненько так вилочку-то локотком, локотком на пол-то и сбрось, якобы нечаянно. Поняла? Да вьюшку, вьюшку-то не забудь отворить! Ступай, Марфа. Пришла Марфа домой. Ждёт сына своего Ванятку. На стол все собрала. Вилочку положила. Ждёт. И вот солнце зашло — тук-тук — Ванятка. Входит. С гостинцами пришёл. «Здравствуй, мама». За стол садится. А глаз от долу не подъемлет. Вспомнила она наказ попа и вьюшку потихонечку да и отворила. Села с Ваняткой, угощает: «Покушай, Ванятка». А он: «Да нет, мама, сыт я — так посидим». И не вкушает. Ну, она вилочку потихоньку локотком-то, локотком. Вилочка и упала. А вилочку-то поднять надо. Наклонилась Марфа под стол. Глядь, а у него вместо ног — копыта! Взгляд на него подняла — а он веки-то открыл, а глаза — зелёные. Смотрит: «У-у, поняла, проклятая». Завертелся весь, плесенью синей покрылся и — у-у-у — в печку вылетел!Хорошо, что вьюшку не забыла открыть, а то бес проклятый всю печь бы разломал!Вот тебе и Ванятка!— В деревне учителка был. И в бане он после всех мылся, чтобы не так жарко было. Сначала мужики помоются, потом бабы, а потом и учителка. Говорят ему мужики: «Не надо, учителка, в третьем пару мыться, беда будет». А он: «Предрассудки». Как-то раз и пошёл он — сначала мужики помылись, потом бабы, а потом и учителка пошёл. Стал он мыться, и вдруг — раз! — дверь сама открылась. Он дверь покрепче притворил, думает: «Я из ковшика водичку на камешки плехнул, пар поднялся, воздух расширился, дверь и отворилась. Физика. Предрассудки». Моется дальше. Вдруг — бах! — дверь опять распахнулась. «Э, — думает учителка, — это девки веревочку к двери привязали, из-за кустов дергают, шутят так. Предрассудки». Дверцу прикрыл, крючочек набросил. Только начал снова мыться, дверь опять — шасть! — нараспашку. Он к двери. Стал призакрывать. А в щель голова лошадиная просунулась. Белая. Зубы оскалила. Ржёт: «А, учителка, каково в третьем пару мыться?». Он дверь настежь — никого! И ни жив ни мертв, как есть голый, как сиганет к дому. Бежит, оглянуться боится, а сзади — топот, топот! И дышит кто-то в спину: ху-ху-ху! Насилу в избу вбежал, дверь захлопнул, дрожит. Вот тебе и предрассудки!Из книги «Митьки: Выбранное»