Мама, вот если бы ты умерла…Страшные рассказы, мистические истории, страшилки

Мама. Отец Георгий, поужинав, собирался посмотреть книги, которые друзья накануне привезли ему из столицы. Только он открыл было верхнюю, самую толстую, заманчиво пахшую свежим типографским клеем, как раздался поздний звонок на мобильный телефон. – Да, я дома. Конечно. Приезжайте. Уже через полчаса батюшка в облачении, с неизменным чемоданчиком на коленях, трясся по просёлочной дороге, устроившись рядом с пожилым водителем. – Куда едем? – спросил отец Георгий. – В Авдеевку, это недалеко. – Знаю. Дорога туда – все кишки вытрясешь. Кто умирает? Из ваших местных?– Нет, москвич один, дача у него здесь, в деревне. Лет шестидесяти пяти, не старый ещё. Долго болел. Лечился года четыре, наверно, не меньше. – Верующий?– Не знаю. Мы с ним эту тему не поднимали. – Почему ты мне позвонил? Никольский храм к Авдеевке ближе будет. – Сам попросил. Говорит, однажды заезжал к вам в церковь. Видать, что-то его зацепило. – Какой он? Я имею в виду – что он за человек по натуре?Водитель пожал плечами. – Неразговорчивый мужик, суровый. Стакан выпьет, это ещё до болезни, в себе замкнётся, слова из него не вытащишь. А так – ничего особенного, как все. – Ко всем священника не зовут, а к нему позвали. Значит, всё-таки не «как все». – Не знаю. Увидишь, сам решишь. Подъехали к дому. Просторный деревенский пятистенок, хорошо срубленный. В большой комнате на диване полулёжа, облокотившись на спинку, сидит мужчина. Ему тяжело, он болен. Улыбается измождённой улыбкой. – Батюшка, ты уж не сердись, выдернул тебя из дому на ночь глядя. По нашей дороге трястись заставил. Прости, до завтра не подождал. Просто время для меня идёт уже на часы. Он посмотрел в сторону окна и спросил:– Как там на дворе? Я уже давно не выхожу на улицу. – Холодно, – зябко поёжился батюшка. – Май, а снег словно потерялся во времени. Уже цветы распустились, а он ничего не хочет понимать. – Боюсь, что весна вообще никогда не наступит. Апрель, май – нечего их ждать в этом году. Февраль. Всё продолжается и продолжается февраль. Какое сегодня число?– Двенадцатое мая. – Вот, а на моём календаре всё ещё первое февраля. Боюсь умереть, так и не дождавшись тёплых дней. Знаешь, как обидно. – Но цветы, несмотря на холода, уже распускаются. – Распускаются, только в холоде они не пахнут. Батюшка, я тебя вот зачем позвал. Совесть не спокойна, грызёт она меня. Может, вспомнишь, как-то был я у тебя, года два назад. Зашёл, в храме никого. Я ещё спросил, как можно попросить прощения у тех, кого уже нет здесь, на земле. Ты сказал, нужно покаяться. Два года я об этих твоих словах думаю. Что значит «покаяться»? Перед кем? Перед усопшим? Тогда твоя помощь мне не нужна. Съездил на могилку и попросил прощения. А если перед Богом, так в Него ещё поверить надо. Как без веры каяться?Поехал на кладбище, заплакать хотел. Не получается. Я тогда уже болел и понимал, что времени у меня в обрез. Два года мечтал о том, чтобы поверить. Сейчас, мне кажется, я готов покаяться, тем более что моё время закончилось. – Я родился в семье фронтовика. Отец, инвалид войны, умер вскоре после моего рождения. Мама растила меня одна. Единственный ребёнок. Неудивительно, что я стал сосредоточением всей её так и не реализовавшейся любви. Ей бы троих таких, как я, а то и пятерых. Ещё бы и внуков дождаться. На всех бы её хватило. А так – вся лавина чувств обрушилась на одного меня. Сыночек любую мамину заботу воспринимал как само собой разумеющееся. Понятно, что я рос избалованным, самовлюблённым ребёнком. Окончил школу, успевал так себе. Но, вместо того чтобы отправить меня в армию, мама сделала всё, чтобы её сыночек поступил в университет. Учился плохо, без интереса. Вышибли с последнего курса – правда, с возможностью восстановиться через год. Но меня тут же заграбастали в армию. Мама искала возможность сделать так, чтобы её сына оставили служить где-нибудь рядом с Москвой. Видимо, что-то не срослось, и меня на два года отправили охранять знаменитый ракетный полигон Капустин Яр. Вдобавок ещё и на Байконур занесло. Потом слышал, как некоторые знакомые, вспоминая время, проведённое в армии, называют его лучшим в жизни. У меня же всё наоборот. Самое страшное время – это служба на Байконуре. Место вообще гиблое. Постоянная нехватка пресной воды и вообще любой воды. Кормили отвратительно. Но самое страшное – это палящее солнце летом и пронизывающий до костей ледяной ветер зимой. Минус двенадцать – казалось бы, не так много, но ветер внезапный и беспощадный. Я замерзал даже в тулупе. Отпусков не давали вообще. Попасть на родину всего на десять суток, не считая дороги, было для нас несбыточной мечтой. Если кому и доставались вожделенные десять суток свободы, так только взамен на личную трагедию – смерть самых близких людей. Мама. Отец Георгий, поужинав, собирался посмотреть книги, которые друзья накануне привезли ему из столицы. Только он открыл было верхнюю, самую толстую, заманчиво пахшую свежим типографским клеем, как раздался поздний звонок на мобильный телефон. – Да, я дома. Конечно. Приезжайте. Уже через полчаса батюшка в облачении, с неизменным чемоданчиком на коленях, трясся по просёлочной дороге, устроившись рядом с пожилым водителем. – Куда едем? – спросил отец Георгий. – В Авдеевку, это недалеко. – Знаю. Дорога туда – все кишки вытрясешь. Кто умирает? Из ваших местных?– Нет, москвич один, дача у него здесь, в деревне. Лет шестидесяти пяти, не старый ещё. Долго болел. Лечился года четыре, наверно, не меньше. – Верующий?– Не знаю. Мы с ним эту тему не поднимали. – Почему ты мне позвонил? Никольский храм к Авдеевке ближе будет. – Сам попросил. Говорит, однажды заезжал к вам в церковь. Видать, что-то его зацепило. – Какой он? Я имею в виду – что он за человек по натуре?Водитель пожал плечами. – Неразговорчивый мужик, суровый. Стакан выпьет, это ещё до болезни, в себе замкнётся, слова из него не вытащишь. А так – ничего особенного, как все. – Ко всем священника не зовут, а к нему позвали. Значит, всё-таки не «как все». – Не знаю. Увидишь, сам решишь. Подъехали к дому. Просторный деревенский пятистенок, хорошо срубленный. В большой комнате на диване полулёжа, облокотившись на спинку, сидит мужчина. Ему тяжело, он болен. Улыбается измождённой улыбкой. – Батюшка, ты уж не сердись, выдернул тебя из дому на ночь глядя. По нашей дороге трястись заставил. Прости, до завтра не подождал. Просто время для меня идёт уже на часы. Он посмотрел в сторону окна и спросил:– Как там на дворе? Я уже давно не выхожу на улицу. – Холодно, – зябко поёжился батюшка. – Май, а снег словно потерялся во времени. Уже цветы распустились, а он ничего не хочет понимать. – Боюсь, что весна вообще никогда не наступит. Апрель, май – нечего их ждать в этом году. Февраль. Всё продолжается и продолжается февраль. Какое сегодня число?– Двенадцатое мая. – Вот, а на моём календаре всё ещё первое февраля. Боюсь умереть, так и не дождавшись тёплых дней. Знаешь, как обидно. – Но цветы, несмотря на холода, уже распускаются. – Распускаются, только в холоде они не пахнут. Батюшка, я тебя вот зачем позвал. Совесть не спокойна, грызёт она меня. Может, вспомнишь, как-то был я у тебя, года два назад. Зашёл, в храме никого. Я ещё спросил, как можно попросить прощения у тех, кого уже нет здесь, на земле. Ты сказал, нужно покаяться. Два года я об этих твоих словах думаю. Что значит «покаяться»? Перед кем? Перед усопшим? Тогда твоя помощь мне не нужна. Съездил на могилку и попросил прощения. А если перед Богом, так в Него ещё поверить надо. Как без веры каяться?Поехал на кладбище, заплакать хотел. Не получается. Я тогда уже болел и понимал, что времени у меня в обрез. Два года мечтал о том, чтобы поверить. Сейчас, мне кажется, я готов покаяться, тем более что моё время закончилось. – Я родился в семье фронтовика. Отец, инвалид войны, умер вскоре после моего рождения. Мама растила меня одна. Единственный ребёнок. Неудивительно, что я стал сосредоточением всей её так и не реализовавшейся любви. Ей бы троих таких, как я, а то и пятерых. Ещё бы и внуков дождаться. На всех бы её хватило. А так – вся лавина чувств обрушилась на одного меня. Сыночек любую мамину заботу воспринимал как само собой разумеющееся. Понятно, что я рос избалованным, самовлюблённым ребёнком. Окончил школу, успевал так себе. Но, вместо того чтобы отправить меня в армию, мама сделала всё, чтобы её сыночек поступил в университет. Учился плохо, без интереса. Вышибли с последнего курса – правда, с возможностью восстановиться через год. Но меня тут же заграбастали в армию. Мама искала возможность сделать так, чтобы её сына оставили служить где-нибудь рядом с Москвой. Видимо, что-то не срослось, и меня на два года отправили охранять знаменитый ракетный полигон Капустин Яр. Вдобавок ещё и на Байконур занесло. Потом слышал, как некоторые знакомые, вспоминая время, проведённое в армии, называют его лучшим в жизни. У меня же всё наоборот. Самое страшное время – это служба на Байконуре. Место вообще гиблое. Постоянная нехватка пресной воды и вообще любой воды. Кормили отвратительно. Но самое страшное – это палящее солнце летом и пронизывающий до костей ледяной ветер зимой. Минус двенадцать – казалось бы, не так много, но ветер внезапный и беспощадный. Я замерзал даже в тулупе. Отпусков не давали вообще. Попасть на родину всего на десять суток, не считая дороги, было для нас несбыточной мечтой. Если кому и доставались вожделенные десять суток свободы, так только взамен на личную трагедию – смерть самых близких людей.

Помню, одному парню из нашей роты пришёл подтверждённый военкоматом вызов на похороны отца. Он уехал, а я в ту же ночь заступил на пост. Хожу по периметру, думаю о товарище и понимаю: я ему завидую. Завидую тому, что у него умер отец и он вырвался из этого ада, в котором мне предстояло провести ещё целый год. Мне нужен был отпуск, очень нужен. Я, недавний столичный студент, избалованный бездельник, в тот момент находился на грани срыва. Казалось, ещё немного – и сотворю что-нибудь непоправимое. Не помня себя, я закричал:– Мама! Ты же любишь меня больше всего на свете! Я так не могу. Мама, спаси своего единственного сына! Если бы ты умерла, я бы получил отпуск и поехал в Москву! Мама, я тебя умоляю, – и заплакал. А потом ужаснулся: что я такое кричу?! О чём прошу? Я уже взрослый человек и сам обязан отвечать за свою собственную жизнь. При чём здесь мама?Вечером следующего дня я уже забыл о ночной минутной слабости. А ещё через месяц ротный командир вызвал меня к себе и сообщил о трагической смерти моей мамы. Ей было всего сорок четыре года. Два дня назад она, переходя дорогу, случайно попала под машину, и теперь мне предстояло ехать хоронить её в Москву. Ни во время похорон, ни после я не вспоминал о своей отчаянной просьбе, а если и вспоминал, то не придавал ей значения. Лишь позднее, когда у меня появились свои собственные дети, а потом и внуки, память всё чаще и чаще возвращала к отношениям с мамой. Я стал понимать, почему она так безропотно терпела мой эгоизм. А всё потому, что любила меня. Слишком сильно, потому и баловала, а с мальчиком так нельзя. В какой-то миг я подумал, что если вдруг для спасения кого-нибудь из детей или внуков мне понадобится пожертвовать своей собственной жизнью, то я не задумываясь пойду до самого конца. Тогда-то я отчётливо вспомнил ту ледяную байконурскую ночь, моё отчаяние и безумную просьбу о смерти мамы. А она, будто услышав меня, пожалела и, согласившись, умерла. Как бы я ни любил своих собственных детей и как бы хорошо они ко мне ни относились, но за меня никто из них умирать не станет. Во-первых, это противоестественно. И потом, дети всегда эгоисты, да и мы, взрослые, не примем от них такую жертву. Мама – единственный человек на земле, который любил меня до смерти. Я взглянул на себя, каким был раньше, её глазами, ощутил себя на её месте. И в ту самую минуту во мне проснулось чувство, которое мы называем совестью. Стал вспоминать, как относился к маме. После смерти отца я стал в её жизни единственным мужчиной, ради меня она больше никого не искала и осталась одна. Когда-то в детстве я приносил ей маленькие букетики цветов. Больше всего на свете она любила ландыши. А когда подрос, мне почему-то стало стыдно дарить маме цветы. Ей никто никогда больше их не дарил. Было одинаково стыдно и больно и за ту мою просьбу и, самое главное, за нелюбовь. С тех пор я потерял покой. Не знал, как исправить то, что исправить уже невозможно. Может, непроходящее чувство вины и есть подлинная причина моей болезни. Тогда-то я и пришёл к тебе за помощью. Интуитивно пришёл. А теперь, мне кажется, я готов поверить в Бога, ты только помоги мне. Отец Георгий, всё это время сидевший рядом с ним на диване, слегка приобнял его и тихо ответил:– Ну, что же, тогда давай помолимся. Сделав усилие, больной попытался сесть ровно, но не смог. Поэтому, пока батюшка молился, сидел, подавшись корпусом вперёд и опираясь руками о сиденье дивана. Он слушал слова молитв, добросовестно пытаясь уловить их малопонятный ему смысл, потом уже просто слушал. Он даже не заметил, как заплакал. Просто увидел, как на газете, что лежала на полу рядом с диваном, стали появляться следы от капель. Редких и очень крупных. Обычно в природе, прежде чем начаться ливню, всё вокруг вдруг останавливается и как бы замирает. А потом начинают падать редкие, хорошо заметные глазу крупные капли. И лишь после этого на землю обрушиваются потоки воды. Он плакал, не веря собственным глазам. Испытывая только одно, столь долгожданное ощущение обретённого покоя. И уверенность – мама его простила. …Недели через две отец Георгий отпевал своего недавнего ночного собеседника. Одна из внучек усопшего вместо блюда с кутьёй поставила ему на стол маленький букетик ландышей в такой же крошечной вазочке. Когда после отпевания гроб выносили из храма, батюшка отыскал глазами девочку и кивком указал ей на ландыши:– Не забудь забрать цветочки. Но девочка, подскочив к священнику, быстро проговорила:– Дедушка попросил принести в храм эти цветы. Он сказал, что вы в курсе.