Любовь старикаСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Рассказ Захара Авдеевича, пенсионера, бывшего сторожа, а теперь просто больного человека. «Как вышел я на пенсию, устроился работать сторожем в детский садик. Дома жена вечно всем недовольная, больная, она старше меня на 7 лет, на уме одни лекарства. Да и вообще, скучно сидеть и в окно глядеть. Я, конечно, и на работе ночью в основном в окно гляжу, но там хоть платят за это. Ну, работаю год, другой. И что ты думаешь, пристрастился я на работе к себе проституток приводить, хоть и не нравится мне это слово «проститутка», какое-то оно колючее. «Девушка», так лучше. А что, никто не видит, никто не знает, и опять же, место есть для всего этого. Здоровье у меня — молодой позавидует, седых волос раз-два и обчёлся. Сначала по газете вызванивал, абы кому рад был, потом, когда пообвык, присмотрелся, во вкус вошёл, стал разборчивый, только свою любимую Ларочку приглашал. Нравилась она мне, молоденькая, ласковая, всё меня Дядей Захаром называла, пальчиками мне шею и спину разминала. После всех этих делов сядем с ней чай с вареньем пить, потом поспит она часика три на детской кроватке и под утро уходит. Ночью не разрешал ей одной ходить, боялся за неё. И никто ничего. Влюбился я в неё, она ведь сирота, приехала с Урала, из детского дома, угла своего нет, с подружкой комнатку снимали. Я всё это к чему — к тому, что счастья много не бывает, а так, по крупицам оно в жизни рассыпано. Вот как звёзды на небе: одна яркая, а другие — как зола потухшая. Я с женой как жил? Мучился, не по любви женился, а по залёту. И никогда никого не любил, а тут Ларочка. Эх, у меня голова кругом пошла! В общем, заведующая прознала про всё и выгнали меня с работы с треском. Да ещё жене сообщили. Зачем было её больную тревожить?Я потом от неё только и слышал:— Дал бы, старый, умереть спокойно, а после бы уж за девками бегал!И:— Чтоб у тебя отсохло там всё!И так шипела она на меня каждый день. Кое-как утряслась её злоба только месяца за два. Я уже и прощения просил, и на коленях перед ней ползал, слезу пускал (не без этого), ну вроде бы простила. Опять я по дому слоняюсь без дела, цветы полью, мусор вынесу и в окно смотрю часами или лягу на кровать и слушаю «Дунайские волны», вальс такой есть. А что ещё делать?И вот, осенью читаю объявление в газете, мол, в типографию сторож требуется, непьющий. Я туда с паспортом и трудовой. Взяли. Типография — это тебе не детский садик на 25 мест, это здание ого-го! Начну с того, что город наш старинный, хоть и небольшой, но каждый камень здесь история. Опять же монастырь, поляки его в 17 веке так взять и не смогли, хотя осаждали долго, из пушек палили, измором думали победить — не вышло. Строили они подземный ход, подкоп то есть, под стены, но монахи разгадали их план и подорвали его вместе с поляками. Много их там завалило землёй, наверное, никого и не откопали. А типографию позже пристроили к их подкопу. Стеной от него отгородились, ну не пропадать же удобному месту!Старинная она, типография эта, из тёмно-красного кирпича, да не как современный, тот кирпич, а в два раза тяжелее и больше. Своды высокие, прокоптились за сотни лет. Машины типографские начала века, немецкие, с готическими буквами, их, говорят, после войны из Германии вывезли как трофей. Были и современные, наши, да только никчёмные они и людей калечили. Только мне устроиться, а тут парнишка на неделю раньше пришёл, определили его на такую вот бумагу резать, как гильотина работает, слыхал про гильотину? Кнопку нажмёшь, и тяжеленная плита, острая, как бритва, сверху падает на тебя в секунду. Ты, говорят ему, нажимай кнопку, это и вся твоя работа. Вот-вот, сунул он туда руки, чтобы стопку бумажную поправить. А она взяла да ему по локоть их и отхватила. Отскочить не успел. И остался 19-летний безруким. Вот оно и счастье — кому пригоршней, кому крупицу, а кому — черепицу. Нда, пришёл я когда в типографию, своды как в церкви, крикнешь, тебе эхо уши заложит. Оно, может, и строили её под церковь, а потом уж книжки стали печатать, кто ж теперь знает, века прошли. Ночью страшно было. Это после садика-то, который в минуту обойдёшь да в детской кроватке проспишь до утра. Здесь двери в цехах из кованого железа, старинные, тяжёлые, их бы снять и в музей, а они тут. Сидишь, бывало, ночью в своей каморке, только сон начнёт морить, слышишь: стучат по железу, а кто? Ночь, зима, вьюга. Поди разбери, может, лист железный на крыше оторвался, а может, и лезет кто без спросу. Посмотришь сквозь промёрзлое стекло на улицу, а там что-то белое, косматое под окном катается — метель, стало быть, и совсем тошно делается. Несколько раз казалось, что станки сами по себе работают, пойду посмотрю в цех — никого, погрезилось. Только уйдёшь — опять заработали. Или в наборном цехе слышу: шрифты наборщик набирает, буковки на пол роняет, матерится. Войду — опять никого и весь шрифт на месте. Рассказ Захара Авдеевича, пенсионера, бывшего сторожа, а теперь просто больного человека. «Как вышел я на пенсию, устроился работать сторожем в детский садик. Дома жена вечно всем недовольная, больная, она старше меня на 7 лет, на уме одни лекарства. Да и вообще, скучно сидеть и в окно глядеть. Я, конечно, и на работе ночью в основном в окно гляжу, но там хоть платят за это. Ну, работаю год, другой. И что ты думаешь, пристрастился я на работе к себе проституток приводить, хоть и не нравится мне это слово «проститутка», какое-то оно колючее. «Девушка», так лучше. А что, никто не видит, никто не знает, и опять же, место есть для всего этого. Здоровье у меня — молодой позавидует, седых волос раз-два и обчёлся. Сначала по газете вызванивал, абы кому рад был, потом, когда пообвык, присмотрелся, во вкус вошёл, стал разборчивый, только свою любимую Ларочку приглашал. Нравилась она мне, молоденькая, ласковая, всё меня Дядей Захаром называла, пальчиками мне шею и спину разминала. После всех этих делов сядем с ней чай с вареньем пить, потом поспит она часика три на детской кроватке и под утро уходит. Ночью не разрешал ей одной ходить, боялся за неё. И никто ничего. Влюбился я в неё, она ведь сирота, приехала с Урала, из детского дома, угла своего нет, с подружкой комнатку снимали. Я всё это к чему — к тому, что счастья много не бывает, а так, по крупицам оно в жизни рассыпано. Вот как звёзды на небе: одна яркая, а другие — как зола потухшая. Я с женой как жил? Мучился, не по любви женился, а по залёту. И никогда никого не любил, а тут Ларочка. Эх, у меня голова кругом пошла! В общем, заведующая прознала про всё и выгнали меня с работы с треском. Да ещё жене сообщили. Зачем было её больную тревожить?Я потом от неё только и слышал:— Дал бы, старый, умереть спокойно, а после бы уж за девками бегал!И:— Чтоб у тебя отсохло там всё!И так шипела она на меня каждый день. Кое-как утряслась её злоба только месяца за два. Я уже и прощения просил, и на коленях перед ней ползал, слезу пускал (не без этого), ну вроде бы простила. Опять я по дому слоняюсь без дела, цветы полью, мусор вынесу и в окно смотрю часами или лягу на кровать и слушаю «Дунайские волны», вальс такой есть. А что ещё делать?И вот, осенью читаю объявление в газете, мол, в типографию сторож требуется, непьющий. Я туда с паспортом и трудовой. Взяли. Типография — это тебе не детский садик на 25 мест, это здание ого-го! Начну с того, что город наш старинный, хоть и небольшой, но каждый камень здесь история. Опять же монастырь, поляки его в 17 веке так взять и не смогли, хотя осаждали долго, из пушек палили, измором думали победить — не вышло. Строили они подземный ход, подкоп то есть, под стены, но монахи разгадали их план и подорвали его вместе с поляками. Много их там завалило землёй, наверное, никого и не откопали. А типографию позже пристроили к их подкопу. Стеной от него отгородились, ну не пропадать же удобному месту!Старинная она, типография эта, из тёмно-красного кирпича, да не как современный, тот кирпич, а в два раза тяжелее и больше. Своды высокие, прокоптились за сотни лет. Машины типографские начала века, немецкие, с готическими буквами, их, говорят, после войны из Германии вывезли как трофей. Были и современные, наши, да только никчёмные они и людей калечили. Только мне устроиться, а тут парнишка на неделю раньше пришёл, определили его на такую вот бумагу резать, как гильотина работает, слыхал про гильотину? Кнопку нажмёшь, и тяжеленная плита, острая, как бритва, сверху падает на тебя в секунду. Ты, говорят ему, нажимай кнопку, это и вся твоя работа. Вот-вот, сунул он туда руки, чтобы стопку бумажную поправить. А она взяла да ему по локоть их и отхватила. Отскочить не успел. И остался 19-летний безруким. Вот оно и счастье — кому пригоршней, кому крупицу, а кому — черепицу. Нда, пришёл я когда в типографию, своды как в церкви, крикнешь, тебе эхо уши заложит. Оно, может, и строили её под церковь, а потом уж книжки стали печатать, кто ж теперь знает, века прошли. Ночью страшно было. Это после садика-то, который в минуту обойдёшь да в детской кроватке проспишь до утра. Здесь двери в цехах из кованого железа, старинные, тяжёлые, их бы снять и в музей, а они тут. Сидишь, бывало, ночью в своей каморке, только сон начнёт морить, слышишь: стучат по железу, а кто? Ночь, зима, вьюга. Поди разбери, может, лист железный на крыше оторвался, а может, и лезет кто без спросу. Посмотришь сквозь промёрзлое стекло на улицу, а там что-то белое, косматое под окном катается — метель, стало быть, и совсем тошно делается. Несколько раз казалось, что станки сами по себе работают, пойду посмотрю в цех — никого, погрезилось. Только уйдёшь — опять заработали. Или в наборном цехе слышу: шрифты наборщик набирает, буковки на пол роняет, матерится. Войду — опять никого и весь шрифт на месте. Из-за этого сторож прежний и уволился, да, говорят ещё, и видел какого-то в чёрном плаще, с капюшоном по цехам ходил. Тут, я думаю, он просто спьяну языком зря молол. Напьёшься и не такое привидится. Я, врать не буду, ничего такого не видел, но беспокойство было, да сторож и должен быть беспокойным, иначе кого он усторожит!Стал я тогда всё же в своей каморке запираться до утра, так спокойнее, а типография рано начинала работать и не поспать толком. После садика место плохое, тревожное. И взялся я за старое, Ларочку свою стал вызывать. С одной стороны, повеселее вдвоём-то, да и ночь пролетает незаметно, а с другой, потребность у меня в женской ласке. А с третьей, самой главной, любовь к ней с новой силой вспыхнула. Как представлю, что сейчас с другим она обнимается — мне так тошно, даже жить не хочется. Хоть и давал я старухе своей обещание, да не сдержал. Когда я Ларочку снова увидел, а несколько месяцев прошло как мы расстались, я поразился: передние зубы выбиты, на лбу шрам наискосок, шея и грудь в ожогах, ведь она не курила, девочка моя, и не ругалась, а раздеваться станет, всё стесняется, краснеет: «Не смотрите на меня, дядя Захар, не смотрите!». Деньги стыдилась брать, а что теперь? И дядей Захаром меня уже не называет, а взгляд исподлобья, как у волчонка, грубит или сядет так: руки в колени, уставится в одну точку и раскачивается из стороны в сторону, вроде как головой тронулась. Мне больно было это всё видеть, что с ней мужики сотворили! И как рука поднялась — ведь ребёнок ещё. Я с садика всегда торт покупал к её приходу, любила она сладкое, придёт, я нарежу его кусочками и сидим чай пьём. Вот и в тот раз купил круглый, с фруктовой начинкой, её любимый. Да только всё пошло как-то не так. Начал я её стыдить, ведь горько мне видеть, как человек гибнет, мол, на работу устраивайся и всё такое. А она слушала-слушала да как схватит со стола нож, которым торт резали, и полоснула им мне по плечу. Кровь так и брызнула, я упал на пол, рану рукой зажал, а она, слышу, побежала по цехам. И где-то там в глубине стук каблучков стих. Пролежал я так, даже и не знаю сколько, смотрю — рукав рубашки весь кровью пропитался. Тогда я взял шпагат, перетянул предплечье, чтобы кровь остановить, здоровой рукой и зубами справился и поковылял её искать. Ведь что думаю: через час-другой наборщики придут, а тут такое. Обошёл печатный цех, переплётный, бухгалтерию, корректорскую — никого. Под станки заглянул, может, там спряталась — нету! Как сквозь землю провалилась. Ну не могла же девка так уйти, на улице мороз, а она почти раздета, вся одежда её на стуле брошена: платье, пальто, шапка вязаная, сумочка, лифчик (его я на всякий случай в карман спрятал, мало ли). Пошёл снова искать, а в глазах круги зелёные — шутка ли, столько крови потерять. Дошёл до самой последней стены в типографии, до той, которая подкоп отгораживала и что? Свет там тусклый, видно плохо, но вижу, что рядом со старым прессом есть в кладке дверь. Вот чудеса: сколько раз мимо проходил, но никогда никакой двери не видел!Открыл её пошире, а чтобы войти, в три погибели согнуться надо. Темень, хоть глаз выколи, электричества нет, запах, то ли дохлыми крысами, то ли ещё чем. Кричу:— Лара, Ларочка, ты меня слышишь? Отзовись, девочка моя, я не сержусь на тебя, выходи скорей!Ну и всё в таком духе. Тишина. Пошёл, сходил за фонариком, вернулся и опять в этот подкоп, свечу по стенам — везде пыль, битый кирпич, гнилушки, тряпки истлевшие. Потолок низкий, через 20 метров, поворот, я уже на коленях ползу и хриплю:— Ларочка, где ты? Отзовись, это я, дядя Захар. Дальше — развилка. Куда ползти, не знаю, да и силы кончаются. А тут ещё и фонарик замигал, батарейка села. Решил вернуться. И вот что мне делать? С минуты на минуту наборщики в дверь кулаками замолотят, а Лариски нет и непонятно, в какую преисподнюю она провалилась. Кое-как я скатал её одежду в матрас, на котором сплю, чтобы не видно было, сумочку открыл, там ключи и 50 рублей мелочью, паспорт. И тут меня повело, голова закружилась, в ушах шум, как будто молотом по наковальне бьют. Упал я возле стола, где стоял, и лежу в каком-то забытье, словно меня ватным одеялом накрыли. Слышу, как через эту вату в дверь барабанят кулаками, потом в окно постучали, кричат, матерятся, наборщики пришли, а встать, открыть им не могу, такая на меня слабость навалилась, хоть плачь. Я вот ещё что скажу, наборщики на меня нажаловались тогда. Как же, они опоздали по моей вине с выпуском газеты. Выговор мне закатили, только мне это было всё равно, тут события похлеще развернулись. Как я домой добрёл, плохо помню, со стороны посмотреть — понятное дело, пьяный и пьяный себе идёт. А вот когда пришёл, прямо в одежде проспал 12 часов подряд. Тут всё сказалось: и ночь без сна, и убыток крови, и Лариска. Ох, как же сердце болит из-за неё!

Старуха моя всё ворчала:— Никак натворил ты чего опять? Ох, неладное чует моё сердце!А когда проспался, сразу к подружке Ларкиной побежал, знал, где они живут. Да и она меня знала, по отчеству всегда называла. Подружка была не одна, а с мужчинами, клиенты, как они их называют, но парой слов я с ней перекинулся. Да вот только не приходила Ларочка домой, не появлялась с той самой ночи. А я трусливо соврал, что и у меня её не было. На следующую ночь снова было моё дежурство. Весь день я был сам не свой, из рук всё валится, картины передо мной черти такие рисуют, одна страшнее другой: то мёртвая она лежит под камнями, то плачет в темноте, мечется, скребёт ногтями стены. Запасся я свечами и опять в эти катакомбы полез. Почему-то мне казалось, что искать её нужно именно там, что заблудилась она, а может, и землёй присыпало, по-разному ведь могло выйти. Всё, конечно, я облазить не смог, там поворотов дай боже сколько, да и не везде протиснуться можно грузному мужику, как я. Старинные монеты находил, кресты медные, ржавый топор и шлем, похожий на пожарный. Видел, как кости человеческие прямо из стен торчат, да вот только от Лариски ни следов, ни воспоминаний. Если бы я её не любил, разве полез бы я в эту преисподню со скелетами. Не мог пойти и в милицию: начнётся допрос, что да как. С работы уволят, а то что ещё и похуже, ведь поножовщина, как есть, налицо. И в третье своё дежурство, и в пятое, и в десятое, я всё время ходил, звал и искал её там. Я совсем помешался: как заступлю вечером на дежурство, так меня сразу к этой дверце тянет. Да что там тянет — мерещится, что зовёт она меня и так жалобно: «Дядя Захар, помоги, я замёрзла вся и ногу поломала». И голос такой слёзный. Вот до чего дошло. Старику нельзя любить, старик, он для другого приготовлен. Жизнь прожил, ага, теперь собирайся в дальний поход, карты опять в колоду собраны, и снова сыграть не годится, не по правилам это. А правила эти не нами придуманы, а теми, кто повыше, и никак нарушить их не получится. Уже и месяц прошёл, а меня всё наваждение не покидает. А месяц — это пиши пропало: никто месяц без еды и воды не протянет. Состарился я за этот месяц сразу на 20 лет, болезни обострились, поседел, сам с собою стал разговаривать. Бывало, вылезу оттуда весь грязный, в рваной одежде и дам волю слезам. На второй месяц уже не выдержал, почувствовал: ещё немного и помру. Уволился, не мог больше эту типографию видеть. Не мог больше мимо этой дверцы проходить, даже запах типографский. А клей, мокрая бумага и краска ядрёно пахнут, словно вдруг покойником стали вонять. Сумочку её с документами я передал участковому, сказал, что нашёл у подъезда, и пусть там сами разбираются. Сирота она, хватиться её некому — родных нет. А вот одежду Ларкину долго у себя дома хранил, ну не мог я её просто так выбросить, тот кто любил, тот поймёт, и только страх, что старуха моя однажды на неё наткнётся, заставил меня отнести и положить её в парке на скамейку: авось, кому пригодится. Оставил себе только лифчик. Достану его иной раз из укромного места и смотрю, и он мне как бы говорит: «Захар, Захар, это тебе не приснилось всё, это было на самом деле, и Лариска была живая, а ты, старый, погубил её, сироту, и косточки её лежат неприбранные, и я этому подтверждение». И так горько мне становится, так горько».