Лесник и ЗверьСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Я знал, что рано или поздно испытаю потребность в ведении этого дневника. Ровно месяц прошёл с тех пор, как меня привезли на вертолёте в это богом забытое место и через два часа покинули, оставив запас провизии на полгода, аккумуляторы для рации, топливо для генератора да целый ворох инструкций — ведь многих вещей нельзя было объяснить заранее. Мой предшественник, Егор Турчанинов, крепкий человек за сорок, целый час мерил валенками сугробы, водя меня туда и сюда, объясняя разнообразные тонкости моей предстоящей жизни и работы здесь: где брать воду, как заводить генератор, если тот по каким-то причинам встанет, как не потревожить медвежью берлогу, а также многое другое. Пилоты грелись у печи и пили чай, а он всё ходил и говорил, говорил, и видно было, что он никак не может наговориться, что он устал от этого добровольного уединения, и я понимал, что всю дорогу в Якутск он будет говорить, расспрашивая пилотов о новостях в мире, перебивая их и рассказывая бесчисленные случаи, интересные и не очень, произошедшие с ним за последние полгода. И главное, на что я обратил внимание, слушая Егора — насколько оскудела, упростилась его речь. Когда человек в течение шести месяцев выходит на связь раз в четыре дня, коротко докладывает обстановку, а всё остальное время общается только с зайцами и дятлами, то неизбежно начинает либо разговаривать сам с собой, либо вот так вот упрощать свой лексикон. Подумав об этом ещё дома, и будучи твёрдо убеждённым, что первое ведёт к сумасшествию, а второе — к деградации, я, в числе прочих необходимых личных вещей, взял с собой то, что лежит сейчас передо мной на столе — толстую тетрадь в клетку, которая станет моим дневником, моим средством преодоления одиночества, потому что я одинок. Я был одинок задолго до того, как записался на курсы лесников, как прилетел сюда и остался здесь на долгих полгода. У меня нет близких родственников, нет жены и нет детей. Друзей со времени окончания университета осталось совсем мало. Впрочем, это всё довольно банально. Я не спешил начинать вести этот дневник. Первые три недели я не испытывал в этом потребности, а потом мне было не до записей: от сильного ветра рядом с домом рухнула старая ель, разрушив часть дровяного склада. Неделю я потратил на наведение порядка. И вот, сегодня, наконец, почувствовал: пора. Я живу, пожалуй, в самом красивом месте из всех, что мне доводилось видеть своими глазами. Вокруг на сотни километров простёрлась тайга. Её так много, что в конце каждого четвёртого дня, перед тем как выходить на связь, мне кажется, что эфир встретит меня тишиной, потому что в мире не осталось больше ничего, кроме заснеженного леса, посреди которого уединённо торчит мой деревянный домик. Я не случайно назвал это место «забытым богом», ведь мы нечасто вспоминаем о вещах, не требующих нашей заботы или не вызывающих у нас беспокойства. Трудно забыть о больших городах, или, к примеру, о горах Кавказа — словом, о местах, плотно населённых людьми, а значит, наполненных подлостями и кровавыми убийствами. А здесь, в мире елей и сосен, где живут лишь белки и лисицы, порядок соблюдается сам собой. Моя работа чисто формальная: браконьеры так далеко не заходят, пожар просто не может случиться в этом снежном царстве, а до лета ещё далеко. Самая жестокая вещь, которая происходит в этих местах — съедение зайца волком. Но волки-то убивают не со зла. У меня есть ружьё, но за целый месяц я ещё ни разу не пустил его в ход. Здесь всё дышит спокойствием. Здесь хорошо. Но на сегодня, пожалуй, я достаточно написал. Десять минут назад у меня сготовилась гречневая каша. За окном снегопад. Сейчас я не спеша поужинаю и улягусь спать. Завтра, наверное, с самого утра придётся браться за снегоуборочную лопатуВесь день шёл снег, и лишь под вечер, в шестом часу, небо прояснилось. Утром, расчистив часть сугробов вокруг дома и позавтракав, я сел на лавочку около крыльца, раскурил трубку и стал смотреть, как падает снег. Я часто провожу здесь время таким образом. Приблизительно через полчаса послышался очень странный звук. Даже не знаю, с чем его сравнить. Во время снегопада вообще трудно что-либо расслышать на далёком расстоянии, тем более, в лесу. Значит, источник звука был не так уж далёк от меня. Я бы сказал, что это было похоже на двух дятлов, которые вдруг, словно по команде, начали барабанить по стволам деревьев, а спустя минуту резко замолчали. Я задумался, не прогуляться ли на проверку, но немедленно решил, что мне слишком лень уходить сегодня от дома дальше, чем за водой. В конце концов, за время своего пребывания здесь я успел повидать и более удивительные, нежели дуэт дятлов, вещи. В первую же неделю, например, случилось следующее. Я сидел на лесной поляне и пил чай, который обычно вожу с собой в термосе во время обходов территории, когда из чащи стали один за другим с разных сторон выбегать зайцы. Они приближались друг к другу, садились на задние лапы, поводя ушами, будто здоровались, а потом начинали описывать круги по краю поляны. Я знал, что рано или поздно испытаю потребность в ведении этого дневника. Ровно месяц прошёл с тех пор, как меня привезли на вертолёте в это богом забытое место и через два часа покинули, оставив запас провизии на полгода, аккумуляторы для рации, топливо для генератора да целый ворох инструкций — ведь многих вещей нельзя было объяснить заранее. Мой предшественник, Егор Турчанинов, крепкий человек за сорок, целый час мерил валенками сугробы, водя меня туда и сюда, объясняя разнообразные тонкости моей предстоящей жизни и работы здесь: где брать воду, как заводить генератор, если тот по каким-то причинам встанет, как не потревожить медвежью берлогу, а также многое другое. Пилоты грелись у печи и пили чай, а он всё ходил и говорил, говорил, и видно было, что он никак не может наговориться, что он устал от этого добровольного уединения, и я понимал, что всю дорогу в Якутск он будет говорить, расспрашивая пилотов о новостях в мире, перебивая их и рассказывая бесчисленные случаи, интересные и не очень, произошедшие с ним за последние полгода. И главное, на что я обратил внимание, слушая Егора — насколько оскудела, упростилась его речь. Когда человек в течение шести месяцев выходит на связь раз в четыре дня, коротко докладывает обстановку, а всё остальное время общается только с зайцами и дятлами, то неизбежно начинает либо разговаривать сам с собой, либо вот так вот упрощать свой лексикон. Подумав об этом ещё дома, и будучи твёрдо убеждённым, что первое ведёт к сумасшествию, а второе — к деградации, я, в числе прочих необходимых личных вещей, взял с собой то, что лежит сейчас передо мной на столе — толстую тетрадь в клетку, которая станет моим дневником, моим средством преодоления одиночества, потому что я одинок. Я был одинок задолго до того, как записался на курсы лесников, как прилетел сюда и остался здесь на долгих полгода. У меня нет близких родственников, нет жены и нет детей. Друзей со времени окончания университета осталось совсем мало. Впрочем, это всё довольно банально. Я не спешил начинать вести этот дневник. Первые три недели я не испытывал в этом потребности, а потом мне было не до записей: от сильного ветра рядом с домом рухнула старая ель, разрушив часть дровяного склада. Неделю я потратил на наведение порядка. И вот, сегодня, наконец, почувствовал: пора. Я живу, пожалуй, в самом красивом месте из всех, что мне доводилось видеть своими глазами. Вокруг на сотни километров простёрлась тайга. Её так много, что в конце каждого четвёртого дня, перед тем как выходить на связь, мне кажется, что эфир встретит меня тишиной, потому что в мире не осталось больше ничего, кроме заснеженного леса, посреди которого уединённо торчит мой деревянный домик. Я не случайно назвал это место «забытым богом», ведь мы нечасто вспоминаем о вещах, не требующих нашей заботы или не вызывающих у нас беспокойства. Трудно забыть о больших городах, или, к примеру, о горах Кавказа — словом, о местах, плотно населённых людьми, а значит, наполненных подлостями и кровавыми убийствами. А здесь, в мире елей и сосен, где живут лишь белки и лисицы, порядок соблюдается сам собой. Моя работа чисто формальная: браконьеры так далеко не заходят, пожар просто не может случиться в этом снежном царстве, а до лета ещё далеко. Самая жестокая вещь, которая происходит в этих местах — съедение зайца волком. Но волки-то убивают не со зла. У меня есть ружьё, но за целый месяц я ещё ни разу не пустил его в ход. Здесь всё дышит спокойствием. Здесь хорошо. Но на сегодня, пожалуй, я достаточно написал. Десять минут назад у меня сготовилась гречневая каша. За окном снегопад. Сейчас я не спеша поужинаю и улягусь спать. Завтра, наверное, с самого утра придётся браться за снегоуборочную лопатуВесь день шёл снег, и лишь под вечер, в шестом часу, небо прояснилось. Утром, расчистив часть сугробов вокруг дома и позавтракав, я сел на лавочку около крыльца, раскурил трубку и стал смотреть, как падает снег. Я часто провожу здесь время таким образом. Приблизительно через полчаса послышался очень странный звук. Даже не знаю, с чем его сравнить. Во время снегопада вообще трудно что-либо расслышать на далёком расстоянии, тем более, в лесу. Значит, источник звука был не так уж далёк от меня. Я бы сказал, что это было похоже на двух дятлов, которые вдруг, словно по команде, начали барабанить по стволам деревьев, а спустя минуту резко замолчали. Я задумался, не прогуляться ли на проверку, но немедленно решил, что мне слишком лень уходить сегодня от дома дальше, чем за водой. В конце концов, за время своего пребывания здесь я успел повидать и более удивительные, нежели дуэт дятлов, вещи. В первую же неделю, например, случилось следующее. Я сидел на лесной поляне и пил чай, который обычно вожу с собой в термосе во время обходов территории, когда из чащи стали один за другим с разных сторон выбегать зайцы. Они приближались друг к другу, садились на задние лапы, поводя ушами, будто здоровались, а потом начинали описывать круги по краю поляны. Их появлялось всё больше и больше, я насчитал около десяти штук, и все они занимались одним и тем же странным, непонятным делом, причём занимались им с невозмутимостью существ, которые совершенно чётко представляют себе смысл всего происходящего. Вдоль кромки деревьев тут же образовалась тропинка, вытоптанная заячьими лапами. На меня они не обращали ни малейшего внимания. Длилось всё это не меньше пяти минут, после чего зайцы с той же невозмутимостью начали «расходиться», и вскоре я снова остался один. Так что я вполне допускаю возможность наличия у лесных жителей коллективного разума. Уверен, за оставшиеся пять месяцев я стану свидетелем ещё многих странных сцен, подобных этой. Сейчас девятый час. Я здесь ложусь рано: около десяти вечера, потому что встаю в шесть. Не то чтобы это было необходимым, но я не могу отказать себе в удовольствии встретить рассвет в этих краях. Рассветное зимнее небо — удивительного насыщено-синего оттенка; каждое утро можно поймать момент, когда верхние ветви деревьев сливаются по цвету с небом и тогда кажется, что лес свисает с небосклона и сугробы стекают по ветвям на землю. Длится такой эффект не дольше пяти минут, но ради него имеет смысл вставать сколь угодно рано. Вскоре, кстати, мне придётся вставать ещё раньше: ночь становится короче и застать рассвет всё труднее. Сейчас ночь, без четверти три. Я проснулся от непонятного звука. Сначала я даже не мог точно определить, что именно слышал, потому что спросонья не соображал толком. Но минуту спустя звук повторился. Он был низкий, громкий и протяжный, как будто кто-то согласно промычал: «Уу-гуууу!». Звук шёл из леса, с той же стороны, с которой я вчерашним утром слышал перестук двух дятлов (вернее, это я так описал тот стук, а на деле его источником могло быть и что-то совершенно другое). Я встал, подошёл к окну и отдёрнул занавеску. На улице была метель, поэтому луна почти не освещала ночь. Я простоял у окна минут пять, вслушиваясь, всматриваясь и ожидая неизвестно чего. Потом снова услышал это странное мычание, на этот раз значительно более отдалённое. И всё же, тот, кто его испустил, был не слишком далёк от меня, иначе я бы вообще ничего не услышал: густой лес и метель очень хорошо заглушают все звуки. Сразу же после мычания послышался всё тот же частый стук по дереву. Он продолжался около десяти секунд и смолк; больше я уже не слышал ничего. Чтобы как-то собраться с мыслями, я открыл тетрадь и записал всё это. Итак, будем рассуждать логически. Стук и мычание определённо связаны, а значит, дятлы тут ни при чём. Звук был очень низким и громким, значит, его издавал большой зверь, который должен был быть, тем не менее, довольно проворным, чтобы так быстро стучать по дереву (и весьма сильным, чтобы стук раздавался так далеко). Я, разумеется, интересовался местной фауной, особенно наиболее опасными её представителями, но сейчас не могу навскидку назвать ни одного, который бы соответствовал нарисованному мной образу. Есть, впрочем, и другой, более неприятный для меня вариант. Заключается он в том, что до этой глуши добрались браконьеры. Мычание есть не что иное, как звук охотничьего рога, которым они, вероятно, подзывали собак. По дереву стучали сразу несколько человек — я могу лишь догадываться, с какой целью; возможно, это был какой-то условный сигнал. Я уже упоминал, что имею в распоряжении ружьё, которым можно угомонить даже медведя-шатуна. Но встретиться с целой группой браконьеров, также имеющих при себе ружья, я в одиночку не решусь. В лучшем случае меня ранят и заберут оружие. Нет, если сюда пришли люди, надо срочно сообщать об этом по рации. Есть три упрямых вопроса, отсутствие ответов на которые даёт мне надежду на то, что это только зверь. Первый вопрос: на кого браконьеры собрались охотиться в третьем часу ночи, да ещё и в метель? Из него тут же вытекают два других вопроса. Почему я не видел света от фонарей, которыми они непременно должны были пользоваться ввиду отсутствия лунного света? И ведь эти фонари должны были быть очень мощными, а я смотрел прямо в сторону источников звуков. Почему они не заметили следов моей лыжни, которые сохранились уж явно лучше звериных следов? Или заметили — потому и ретировались? Но тогда они должны были заметить их ещё вчера утром. Зачем же вернулись?Нет, вряд ли это браконьеры. Слишком много фактов не сходится со здравым смыслом. Так или иначе, сегодня с рассветом я должен буду отправиться на обход участка. Надеюсь, многое прояснится, и я при этом не пострадаю. Вчера вернулся очень поздно, уставший, как и всегда после обхода территории, включил рацию, доложил, что всё в порядке, растопил печь, поел приготовленные накануне щи и немедленно лёг спать. Это не браконьеры. Определить, что это за зверь, я всё ещё затрудняюсь, поэтому просто запишу по порядку всё, что произошло после рассвета. Первым делом, разумеется, я отправился в ту сторону, с которой ночью доносились звуки. Приблизительно в километре от дома я обнаружил сосну, по которой, очевидно, стучали. На высоте не более метра от уровня сугроба кора была содрана с одной стороны и на дереве виднелись глубокие царапины от когтей. Внимательно изучив царапины, я раскопал снег рядом с сосной и нашёл оторванную кору. Удары, похоже, были очень сильными, потому что кора отлетала на три, а иногда и на четыре метра. Повсюду были изрядно заметённые снегом следы. Признаться, я растерялся. Более странных следов я не видел никогда в жизни, и едва ли когда-нибудь увижу. Задние конечности у этого зверя были очень широкими, не менее двадцати сантиметров, а в длину опорная поверхность их составляла около полуметра. Когти если и были, то очень короткие. Передние лапы же, напротив, имели когти весьма внушительного размера, но это, к сожалению, всё, что я могу о них с уверенностью сказать, потому что лапы эти служили, насколько я понял, не для опоры. Ими таинственный зверь загребал и раскидывал в разные стороны снег. Никогда не слышал о существе, которое передвигалось бы таким странным образом. Некоторое время я решал, куда мне отправиться: обычным своим маршрутом или последовать по следам зверя. Откровенно говоря, если бы я вчера вообще никуда не пошёл, это не изменило бы ровным счётом ничего. Как уже было сказано, порядок здесь соблюдается сам по себе, искусственно следить за ним имеет смысл разве что летом. Поэтому, повесив ружьё так, чтобы его было удобно пустить в ход при первой необходимости, я направился по следам. Мой участок очень большой, и условно поделён на восемь частей. Каждые четыре дня я отправляюсь на обход одной из частей, затрачивая на это целый день. Сегодня я, вообще говоря, должен был идти совсем в другую сторону, но нельзя было упускать случай увидеть хоть что-то интересное. А интересного было немало. Во-первых, зверь, очевидно, искал какое-то совершенно определённое дерево, чтобы постучать по нему. Он шёл по лесу то прямо, то петляя безо всякой логики, не останавливаясь при этом на протяжении многих километров. Следы всегда присутствовали в обоих направлениях, то есть, дойдя до нужной сосны и сделав всё необходимое, он пошёл обратно той же дорогой. Это было очень странно, потому что звери ориентируются в лесу не так, как люди, и могут прийти в нужное место совершенно разными путями с одинаковым успехом. Вскоре следы завели меня на соседнюю часть участка, которую я обходил две недели назад. Не стану затрачивать долгое время на подробное описание своих похождений. Я лишь расскажу то, о чём узнал в течение дня. Зверь пришёл на мой участок из-за реки (которая, собственно, является одной из его границ) и вначале, кажется, просто шёл. Потом он наткнулся на мою лыжню двухнедельной давности, изрядно заметённую снегопадами, но, всё же, различимую, и она его очень заинтересовала. Обнаружив две узкие колеи посреди леса, он надолго остановился и, видимо, принюхивался к ним. Потом зверь стал водить по лыжне передней лапой в разных направлениях. Закончив первичное обследование, он двинулся по моему следу. И вот здесь я удивился второй раз за день. Дело в том, что след зверя, бредущего из-за реки, подходил к лыжне под довольно острым углом. Кто угодно на его месте двинулся бы дальше по следу. Лыжные палки здесь не в моде, лыжи делаются очень широкими и короткими. Определить по заметённой снегом колее, куда двигался лыжник — задача почти непосильная даже для человека. Зверь же, бегло изучив мой след, развернулся почти на сто восемьдесят градусов и пошёл вдоль него в том же направлении, в котором шёл я две недели тому назад. Нет, я допускаю, что это просто совпадение. Да что уж, скорее всего, так и есть. Но меня тоже можно понять: я шёл по очень странным следам неизвестного зверя, который странно ориентируется в лесу, странно изучает следы и в высшей степени странно стучит по дереву. Должен, кстати, заметить, что выслеживать того, кто несколько дней назад выслеживал тебя — ощущение тоже довольно странное. Зверь повторил почти весь мой путь. Остановился он примерно в километре от избушки. Постояв немного, он подошёл к одному из деревьев и обеими передними лапами, рывком сорвал с него часть коры. Оставив такую отметку, обладатель дециметровых когтей пустился бегом прочь. Я не пошёл по этому следу. Во-первых, уже темнело, а во-вторых, я и так видел, куда, вероятнее всего, направился зверь: наикратчайшим путём к тому месту, где первый раз перешёл реку. В следующий раз он её перешёл, очевидно, вчера ночью и сразу направился ко мне. Другим путём. И снова не подошёл к избушке ближе, чем на километр, и снова оставил отметку на дереве. Что всё это, чёрт возьми, означает? У меня много пищи для размышлений, но, по сути, я не знаю ничего. Факты слишком разрозненны. Нет системы. А она должна быть, я её прямо чувствую. Зверь действует неспроста. Надо будет подождать дальнейшего развития событий. Никакого развития событий сегодня не наступило, и я подверг критическому анализу последний из написанных вчера абзацев. Наверное, я очень устал накануне и, к тому же, был подвержен свежему впечатлению. Я придал слишком большое значение внезапному изменению направления движения зверя, а ведь он мог просто запутаться. Что до совершенно невообразимых следов, то места, в которых я теперь живу, очень глухие, и здесь, я полагаю, вполне может обнаружиться незамеченный зоологами лесной эндемик. В конце концов, это просто зверь, а я — человек, и у человека есть ружьё. Необходимо помнить об этом. Помимо этих, вполне здравых мыслей, у меня сегодня весь день очень хорошее настроение. Погода выдалась просто замечательная, уютная, такая, как я люблю: с зимнего серого неба очень спокойно и умиротворяющее шёл тихий снег, как бы уверяя меня в том, что всё в порядке. Возможно, лес и таит в себе какие-то тайны, но в пределах маленькой опушки, на которой стоит мой домик, я чувствую себя словно в неприступном оплоте мира и уединённого спокойствия. Временами я перестаю чувствовать себя вполне человеком, словно превращаясь в кого-то ещё, и этот кто-то топит мою печку, ходит на лыжах и курит трубку, глядя на снегопад. У меня уже давно появилось чувство, что избушка — место, существующее неотрывно от меня. Даже сложно представить, что до меня тут десятилетиями жили, сменяя друг друга, самые разные люди. Я, наконец, сделал то, что собирался сделать уже недели три, с тех пор, как впервые побывал на чердаке: спустил вниз обнаруженный там старый советский граммофон и изрядное количество пластинок для него. Потратив не больше сорока минут, я заменил единственный пришедший в негодность привод на новый и включил музыку. Коллекция пластинок состояла, в основном, из записей Утёсова, Шаляпина и Вертинского, к которым примешивались старые советские патриотические песни. Из всего этого я выбрал Вертинского, и комната наполнилась меланхоличными песнями о псах, идущих за гробами и о том, что «шчастия нам не дано». Почему Вертинский так странно произносит многие слова? Ну, ладно, картавит, но «шчастие»? Специально он, что ли? Впрочем, он вообще, судя по всему, довольно ироничен. Когда смерклось, снегопад закончился, а к половине восьмого небо окончательно прояснилось. Я поставил единственную из имевшихся пластинку с классической музыкой: на ней была увертюра к «Щелкунчику», номер «Отъезд гостей» оттуда же и фрагмент концерта Рахманинова для фортепьяно с оркестром (какого именно концерта, указано почему-то не было, а я никогда не помнил их по номерам). Раскрыл пошире окна, благо натоплено было жарко, и я не боялся выстудить избушку, сделал звук погромче, набил трубку и вышел на улицу. Звёзд на небе было так много, что казалось, я гораздо ближе к ним, чем к любому из более или менее плотно населённых мест на Земле. Вообще, попытаться описать чувство, с которым я смотрел на гигантские ели под куполом неба, слушая музыку один в глухом лесу — это значит ужасно оскорбить и природу, и композиторов. Такое чувство можно только пережить самому, а представить его городскому жителю в большинстве случаев и вовсе невозможно. Разве что этот городской житель припомнит чувство волшебства при просмотре под Новый Год старых мультфильмов про Деда Мороза и попытается осознать, что значит попасть в один из таких мультфильмов. Помимо граммофона и пластинок, я сегодня спустил с чердака небольшой деревянный ящик с какими-то книгами. Эта находка меня очень радует, поскольку с самого отъезда из города я ничего не читал. Ложусь спать в предвкушении завтрашнего чтения под приятную музыку. Неожиданное и очень странное происшествие разбудило во мне все позавчерашние тревожные мысли. При этом, мне почти смешно, потому что происшествие это носит точно такой же характер, как и все мои наблюдения на лыжне: само по себе оно не является ничем сверхъестественным или даже хотя бы действительно странным, но в сложившихся обстоятельствах мне непреодолимо мерещится в нём чёрт знает что. Покончив с утренними делами, я, как и планировал, начал разбирать книги, хранившиеся в ящике на чердаке. К моему разочарованию, большинство из них составляли какие-то сказы и плачи о Ленине, и читать эту ерунду было совершенно невозможно. Моё внимание привлекла только лежавшая на дне вырезка из старого-старого журнала. Я почистил её от пыли и стал читать. Это была рубрика, судя по всему, имевшаяся в каждом выпуске неизвестного мне журнала, со всем возможным ехидством материализма опровергавшая что-нибудь из древних легенд или верований Якутии (очевидно, журнал был местный). Называлась она с соответствующим стилю и тону безвкусием: «От предрассудков к здравому мышлению». Доставшаяся мне вырезка рассказывала о вере якутских охотников в Мёртвого Пса: жуткое бессмертное существо, живущее в тайге и впитывающее в себя всю боль, страх и отчаяние животного, умирающего в капкане или от ружья охотника. «Охотники верят, — говорилось в заметке, — что того, кто не хоронит в промёрзлой земле первого и последнего зверей в году, рано или поздно ждёт встреча с Мёртвым Псом. Во избежание этого с самого начала декабря они с особенным усердием принимаются за своё дело, ведь под Новый Год придётся отдать двух зверей подряд в качестве приношения, не забрав себе ни клочка шерсти. Но суеверные якуты хитры: для этих целей они стараются использовать белок и других мелких животных, с которых не получить ни сытного мяса, ни слишком ценного меха». Никто из охотников не знает, как выглядит Мёртвый Пёс, потому что тех, кто видел его, якобы, находили потом в лесу с разорвавшимся сердцем. Именно это, по мнению автора заметки, и указывает на ложность легенды: откуда же, говорит он, тогда взялась такая уверенность в том, что наводящее ужас создание — именно пёс, а не кот, к примеру, или медведь? Далее в заметке приведены многочисленные параллели между Мёртвым Псом и другими аналогичными существами в мифологии североамериканских индейцев, древнегерманских племён и прочих непросвещённых язычников. С разочарованием отложив в сторону эту дурацкую вырезку, я решил, что стоит натопить баню. Я вышел на крыльцо и застыл, не веря своим глазам. Из чащи леса к моему дому вела цепочка невообразимых следов. Это были следы того же самого зверя, что мычал и обдирал кору с деревьев вокруг избушки. Проследив взглядом их направление, я почувствовал, как к сердцу подбирается холод. Цепочка упиралась в дом в двух шагах от меня и останавливалась у окна. Элементарные и оттого беспощадные умозаключения за несколько секунд сложились у меня в голове в ясную картину: когда я пятнадцать минут назад вышел на крыльцо, чтобы сдуть на снег пыль, скопившуюся на вырезке из журнала, этих следов ещё не было; значит, он вышел из леса сразу после того, как я закрыл дверь и поставил пластинку на граммофон: очевидно, именно музыка не дала мне услышать хруст снега при его приближении. Итак, он вышел из леса и уверенно, не отвлекаясь ни на дровницу, ни на другие предметы вокруг дома, направился прямо к окну и… и, судя по всему, уставился на меня. Под окном следы были довольно многочисленными. Значит, он стоял и смотрел, как я читаю заметку все те десять минут, что я на неё потратил. А незадолго до того, как я отложил вырезку в сторону, он спокойно повернулся, пошёл вдоль стены дома и завернул за угол. Если бы во время чтения я поднял глаза… От вида цепочки следов, скрывающейся за углом, меня передёрнуло. А что если он обошёл дом вокруг и сейчас стоит и пялится мне в спину? Я резко обернулся, но с этой стороны не было даже следов. Быстро вернувшись в избушку, я надел шапку, взял ружьё и снова вышел на улицу. Медленно и осторожно, держа палец на спусковом крючке и прижимая приклад к плечу, я зашёл за угол. Следы шли вдоль соседней стены и, не сворачивая, скрывались в чаще. Я дошёл до деревьев. Зверь ушёл в лес прямо и уверенно, видимо, даже не оглянувшись ни разу. Очевидно, если я сейчас встану на лыжи, то уже не успею его догнать. Я записал всё это, пока топил баню. Каждую минуту я ждал зловещего стука по дереву или страшного мычания зверя, но вокруг было тихо. Сейчас я сижу в предбаннике, окончив мытьё, и рядом со мной стоит ружьё. Мне уже даже хочется, чтобы через пару минут, когда я выйду на улицу, зверь оказался поблизости. О, я пристрелю его без колебаний. Я ведь понял, почему он кажется мне таким зловещим: потому что он для меня совершенно непонятен. Если бы вокруг моей избушки всё это время расхаживал медведь — а медведь, проснувшийся зимой, очень опасен; он бросается без раздумий на любого, кто ему встретится — даже в этом случае я был бы совершенно спокоен. Калибр у моего ружья весьма крупный и стреляю я очень неплохо. Но этот зверь… кто он? Я даже представить не могу, как он выглядит и чем питается. Поэтому воображение участливо подбрасывает мне самые невероятные варианты, с шипами на спине и зубами, как у акулы. Впрочем, судя по размерам следов, он не слишком велик, пожалуй, не больше кавказской овчарки. Одним словом, я хочу покончить с этой неопределённостью и успокоиться. Ну, всё, я выхожу. Зверя нигде не оказалось, и следов, насколько я смог рассмотреть в сумерках, не прибавилось. Пошёл снег, и дневные следы довольно сильно замело. Но у меня есть надежда на завтрашний день, ведь завтра очередной обход. Я просто чувствую, что на этот раз схожу в лес не впустую. Я должен увидеть этого зверя, поэтому пойду прямо по его следам. К чёрту план обходов, зверь меня сейчас волнует больше. Вот я написал новую дату, вот я пишу эти слова, и рука у меня дрожит так, что почерк почти неузнаваем. Впрочем, я и пишу всё это исключительно затем, чтобы хоть немного успокоиться, чтобы появилось ощущение, пусть ложное, что события, которые я собираюсь описать, уже в прошлом, раз я сижу в своём домике и держу в руках карандаш. Ну, вот, почерк немного выровнялся. Спокойно. Изложи на бумаге всё, как было. Рано утром я проснулся суровым и хладнокровным прагматиком. Господи! Я ли это теперь? Но спокойно, не нужно сгущать краски. Сейчас я дома, дверь на засове, а шторы плотно задёрнуты. Да, шторы — это теперь едва ли не самое важное. К счастью, они не оставляют ни малейшей щели между стеной и оконным стеклом, не позволяя мне даже случайно выглянуть на улицу. Сейчас поздний вечер, двенадцатый час. Итак, утром я проснулся хладнокровным прагматиком, быстро собрался и выдвинулся в лес, держа ружьё наготове. Около трёх часов я шёл очень быстро, не останавливаясь и даже не сворачивая, потому что именно так шёл Зверь. Я прошёл приблизительно половину расстояния до границы своего участка, когда натолкнулся на очередную загадку. Зверь резко остановился перед совершенно не отличающейся от своих соседей ёлкой и с размаху ударил по ней лапой. Я содрогнулся, глядя на глубокую рваную рану от когтей в стволе дерева. После этого он резко развернулся градусов на сто двадцать вправо и быстро, явно быстрее прежнего, пошёл в этом направлении. Что привлекло его внимание? Что он почувствовал? Единственным обстоятельством, успокаивавшим меня (а теперь я не стесняюсь признаться самому себе: мне было от этого действительно спокойнее), было то, что новое направление Зверя, которое он избрал столь решительно, не упиралось в мою избушку. Его целью было что-то другое, лежащее от неё в стороне. Я, конечно, двинулся по следам дальше, не забыв, впрочем, присесть на лежавшую неподалёку поваленную берёзу, достать из рюкзака термос, выпить чаю и съесть кусок колбасы: всё-таки, трёхчасовая гонка изрядно утомила меня. Очевидно, рассуждал я, Зверь многое успел предпринять, пока я спал. Но ничего. Я буду действовать последовательно. Я прослежу его следы так далеко, как это позволит мне сегодняшний день, и уйду домой. Завтра вернусь к тому же самому месту и продолжу поиски. Так я буду поступать каждый день, пока не нагоню Зверя или не встречу его случайно где-нибудь по дороге. Тем более, я уже видел, что он иногда может возвращаться куда-то по своим собственным следам. Весь день было как-то особенно пасмурно, небо нависало низким тёмно-серым куполом и грозило сильным снегопадом. Меня это немного беспокоило, потому что я мог потерять след. Не помню, сколько раз я резко останавливался и вскидывал ружьё, когда мне казалось, что неподалёку кто-то движется. Но всякий раз я убеждался в том, что по-прежнему один. В четвёртом часу дня, когда я в третий раз подкреплял силы чаем, снегопад всё-таки начался. Я поспешил дальше. Но поток летящего снега с каждой минутой становился всё более плотным. Обычно такие сильные снегопады «выдыхаются» сравнительно быстро, и я упрямо шёл по следам Зверя, которые было всё труднее различить сквозь сплошную белую пелену. Однако, к пяти часам, когда сумерки стали стремительно сгущаться, я понял, что вскоре не только потеряю след, но и заблужусь. Бормоча проклятия, я достал компас и стал прикидывать, насколько далеко я ушёл. Определившись с направлением в первом приближении, я сошёл со следа, уже едва различимого, и направился в сторону дома. Двигаться становилось всё труднее, поднялся ветер. Сумерки переходили в раннюю зимнюю ночь. Было около половины восьмого вечера, когда я заприметил первый верный ориентир: два скрещенных поваленных дерева к юго-востоку от моей избушки. Значит, я немного промахнулся с направлением, но это меня не огорчало. Теперь до дому оставалось не больше трёх километров, и я повернул в нужном направлении. Не успел я сделать и нескольких шагов, как услышал вдалеке страшный крик. О, что это был за крик! Ни в одном остросюжетном фильме я не слышал крика, в котором было бы столько животного, первобытного ужаса. Крик повторился два или три раза, а я замер, словно оглушённый им и не знал, что мне делать. Кричавший был между мной и избушкой, это было понятно сразу. Лишь через несколько секунд до меня дошло: человек! Это кричал человек, неизвестно как здесь оказавшийся, но совершенно очевидно попавший в беду. И я — единственный, на чью помощь он может рассчитывать. Это добавило мне решимости. Я вскинул ружьё, и выстрелил в сторону кричавшего. Заряд попал в одно из деревьев, но я сделал, что было нужно: подал сигнал — держись, помощь идёт! Широкие лыжи утопали в свежих, быстро растущих сугробах, но я торопился, как мог, выбиваясь из последних сил. Наконец, когда до дому было уже рукой подать, я неожиданно заметил совсем рядом, метрах в пяти справа от себя, тёмный силуэт, прижавшийся к голому стволу старого умершего дерева. Я направил в сторону силуэта имевшийся у меня мощный фонарь, зажёг свет, и в этот момент человек снова закричал. Мне потребовалось огромное усилие воли, чтобы не ответить тем же. Лицо неизвестного было чудовищно перекошено, словно на картине какого-то экспрессиониста, а взгляд настолько безумен, что я далеко не сразу опознал в нём узкоглазого якута. Он кричал, вытаращившись на мой фонарь и медленно сползая в сугроб по стволу, к которому прислонился спиной: видимо, ноги отказывались ему дальше подчиняться. Я выключил фонарь, подбежал к несчастному якуту и, понимая, что только что ослепил его ярким светом, начал, как мог, успокаивать. Через полминуты якут, видимо, понял, что перед ним человек, желающий ему добра, и судорожно схватился за мою руку. ─ Давай, давай, вставай! — ободряюще говорил я ему. — Пойдём, пойдём, здесь недалеко!Якут срывающимся голосом выкрикнул несколько слов на родном языке. Мне якутский язык был незнаком, но я ободряющим тоном по-русски выразил своё согласие и снова велел подниматься и идти за мной. У якута не было лыж, что меня немного удивило, но я подумал об этом мимоходом, потому что было не до того. Бедняга еле брёл, плача, поминутно падая в сугроб, и с каким-то отчаянием хватался за мою руку. «Если бы я не подоспел, он ведь и до утра бы не дожил» — подумалось мне. Кое-как мы добрались до избушки. И вдруг, на подходе к двери случилось то, чего я никак не ожидал: якут внезапно снова завопил, отцепился от меня и сел в сугроб, отчаянно размахивая руками. ─ Ну, что ты? Что случилось? — спрашивал я его. — Хватит кричать, пришли ведь уже. Что тебе… Тут я, наконец, понял, что якут пытается отодвинуться от двери и при этом указать на неё рукой. Я повернул голову и почувствовал, как волосы у меня под шапкой встают дыбом. Дверь на уровне полуметра от порога была изрезана глубокими царапинами от страшных когтей. Пока я преследовал Зверя в лесу, он наведался ко мне домой. Якут безостановочно бормотал что-то по-своему. Я подошёл к двери и наклонился. Царапины не были сквозными. Зверь просто оставил мне послание: я здесь, я про тебя не забыл. Я быстро открыл дверь, включил в доме свет и потащил внутрь сопротивляющегося и ноющего якута. Оказавшись в помещении, тот быстро пополз на четвереньках в дальний конец комнаты, где стояла кровать, и уселся на пол около неё. Я забросил внутрь лыжи, запер дверь на засов и принялся растапливать печь. На это ушли последние оставшиеся в доме дрова, нужно было идти во двор за новыми. Увидев, что я снова открываю засов, успокоившийся было якут тихонько завыл от страха и замотал головой, умоляюще глядя на меня.

─ Сейчас я приду, — как можно более уверенно и спокойно сказал я. — Сиди здесь и никуда не уходи. Странно, но присутствие полубезумного аборигена заставляло меня держаться спокойнее. Уходя, я довольно сильно опасался, что якут от страха запрётся изнутри и не впустит меня, но, видимо, ему было страшно даже приближаться к двери. Я вышел во двор с фонарём, дошёл до дровницы, набрал столько поленьев, сколько смог унести и направился обратно. До сих пор не пойму, что заставило меня вдруг остановиться посреди двора и направить луч фонаря в сторону сарая. Возможно, к этому моменту я уже ждал западни отовсюду. Так или иначе, я увидел то, что за мгновение до этого уже угадал: дверь сарая была испещрена такими же глубокими следами когтей, что и дверь домика. Я испустил тихий стон и осветил баню: то же самое. А самое ужасное во всём этом было то, что Зверь оставлял отметки только на дверях, игнорируя бревенчатые стены. «Что же это такое?» — вот единственный вопрос, который я задавал себе и на который не видел никакого ответа. Я вошёл в дом, отряхнулся от снега и снова запер дверь на засов, хотя отчётливо понимал, что если Зверь захочет войти, он войдёт, и дверь ему не очень-то помешает. Я посмотрел на часы. Было без четверти девять. Я сел на стул напротив якута. Он всё ещё сидел в меховой шубе. Шуба была порвана в нескольких местах и кое-где из этих дыр торчали маленькие обломанные сучки, о которые он, видимо, цеплялся, когда бежал по лесу. ─ Расскажи мне, что произошло. Что произошло с тобой в лесу? Как ты здесь оказался? Почему ты был без лыж?Якут жалобно смотрел на меня. ─ Ты понимаешь по-русски?Должен сказать, что сейчас во всей Якутии довольно сложно отыскать людей, не понимающих по-русски. Даже в самых изолированных и глухих деревнях большинство жителей, как правило, знает русский язык. Но мой гость, очевидно, был исключением. В ответ на мои вопросы он хриплым, дрожащим от страха голосом начал говорить что-то по-якутски. Поняв, что ничего от него не добьюсь, я встал и начал прохаживаться по комнате, размышляя, что мне делать дальше. Во-первых, в Якутске ждут, когда я выйду на связь. Ситуация сейчас слишком непонятная, чтобы рассказывать о ней. Я решил, что доложу о найденном в лесу человеке не раньше, чем завтра с утра, включил рацию и коротко, сдержанно сообщил, что никаких нарушений порядка или природных катастроф на участке не наблюдается. Дав отбой, я вернулся к размышлениям. Я вижу, что мой почерк, уже вполне пришедший в свой обычный вид, снова начинает дрожать и искривляться, потому что я подхожу к самому страшному. Мне до сих пор сложно в это поверить, но это правда, это правда, Господи!В какой-то момент я заметил, что якут, безостановочно продолжавший бормотать, говорит не что попало, а повторяет на разные лады одну и ту же, довольно короткую фразу. Я прислушался. Не думаю, что буквами русского алфавита можно вполне передать произношение, но приблизительно эта фраза звучала так: «Олбут атырыт! Олбут атырыт! Атырыт олбут!». Некоторое время я стоял посреди комнаты и рассеянно смотрел по сторонам, безуспешно пытаясь представить, что это может означать. Мой взгляд скользнул по граммофону, стопке пластинок, вырезке из журнала, книгам… и вернулся к вырезке из журнала. Внезапная и страшная догадка осенила меня. Я схватил вырезку и, холодея, прочёл: «Мёртвый Пёс (якут. өлбүт атыыр ыт) — согласно легендам, лесной дух, бессмертное существо, живущее в якутской тайге. Среди суеверных охотников считается…»Я выронил заметку из рук. Из спинного мозга по всему телу расползался тот же самый первобытный страх, который полностью овладел якутом. ─ Мёртвый Пёс? — внезапно охрипшим голосом спросил я, оборачиваясь к гостю, и обнаружил, что он не слушает меня, и даже не смотрит в мою сторону. Его взгляд, снова ставший совершенно безумным, был прикован к занавешенному окну, а сам он, как мог, вжался в противоположный угол комнаты. Теперь и я услышал скрип снега снаружи, совсем рядом с окном. Пытаясь заставить колени не дрожать так сильно, я подошёл к занавеске и отдёрнул её. На улице была всё та же ночь и метель, поэтому ничего не было видно. Моя рука протянулась к выключателю, зажигающему фонарь над крыльцом. Я глубоко вдохнул и повернул выключатель. Зверь был там. Он сидел на снегу в полутора метрах от окна и смотрел прямо на меня. На самом деле, трудно сказать уверенно, сидел он или стоял: у него были широкие задние лапы с короткими тупыми когтями и маленькое туловище с очень широкой грудью. Передние лапы чем-то напоминали собачьи, по крайней мере, они имели частично схожее строение. Мускулы на них были очень мощными. Но на этом сходство и кончалось, потому что дальше шли руки — или что это было, одним словом, некие грубые подобия кистей, оканчивавшиеся огромными когтями. Шерсть у Мёртвого Пса была угольно-чёрной. Вместо шеи, или же вокруг неё был обширный меховой воротник, из которого торчала голова Зверя. И эта голова была страшнее всего остального: длинная, белая, узкая, похожая на голову борзой собаки, но без ушей и больше всего напоминавшая собачий череп. Глаза, расположенные как-то не так, были зелёными и злобными. Скалилась в чудовищной ухмылке узкая зубастая пасть. Каждый волосок на морде этой кошмарной твари источал животный ужас: ужас, который испытывает животное, за всю свою жизнь не задумывавшееся о смерти, и вдруг осознавшее смерть перед самым её наступлением, когда бездушные челюсти капкана ломают кость и не оставляют шансов освободиться и убежать. И когда Пёс понял, что я увидел и узнал его, он сделал, пожалуй, самое страшное, что мог сделать: вытаращил глаза, разинул пасть и залился жутким, безумным, лающим смехом, который я не буду даже пытаться передать на бумаге. Это было для меня слишком много: я завопил во всё горло, отшатнулся от окна, споткнулся о табуретку, упал на спину и попытался ползти спиной вперёд. Но Пёс, видимо, решил, что с меня ещё недостаточно, потому что его хохот сменился злорадным хриплым криком: «Ага-а-а!» — и жуткая костлявая морда, обрамлённая чёрным воротником появилась в окне, прижавшись к стеклу. В довершение Пёс помахал мне одной из когтистых «рук». После этого я увидел, как якут с нечеловеческим воплем подбежал к окну, плотно задёрнул штору и обессилено свалился под стол. Я несколько секунд смотрел на то место, где только что была голова Зверя и, судя по всему, на какое-то время потерял сознание. Вот что произошло со мной за прошедший день. Сейчас половина второго ночи, уже наступило девятое февраля. Всего неделю назад я сделал первую запись в этой тетради, и за эту неделю произошли такие странные и страшные события, какие, я думал, и не могут произойти в реальности. Но за окном всё ещё хрустит снег, и при этих звуках меня всякий раз передёргивает, когда я вспоминаю лапы, под которыми он проминается. Мой якутский гость сидит со мной в одной комнате. Он впал в состояние какого-то ступора, а я спасаюсь от помешательства тем, что пишу в дневник. Но выдержу ли я ещё одну встречу с чудовищем — неизвестно. Сомневаюсь, что выдержу. Это ведь не просто страшная тварь: от Зверя исходит совершенно сверхъестественный, потусторонний ужас; я начал чувствовать это ещё когда увидел его следы у своего окна. Здесь ничего не зависит от нервов человека. Он пришёл наказать нас — и за что? Я ничего не сделал. Я храню тайгу от тех, кого Пёс, судя по вырезке из журнала, обычно преследует. Почему же он преследует меня?А остальные — те, кто был здесь до меня? Неужели я первый из здешних лесников, кому явился Мёртвый Пёс? И что теперь будет с остальными? Если я попытаюсь кого-то предупредить, то окажусь соседом моего якута по больничной палате — а в том, что его ждёт психбольница, сомневаться не приходилось: он явно полностью спятил. Но о чём это я? Предупредить кого-то? Психбольница? Да я не знаю, выберусь ли отсюда живым! Свет. Свет от лампочки. Он тускнеет с каждой минутой. Генератор останавливается. Я заводил его три дня назад и с тех пор не подливал топлива. До рассвета ещё никак не меньше четырёх часов. Если сейчас не заправить генератор, то через полчаса мы останемся в полной темноте, и вот тогда, я уверен, зверь перейдёт в наступление. Он сейчас просто выжидает, мучает нас этим ожиданием, но оставлять нас в живых до утра наврядли собирается. Ситуация, можно сказать, безвыходная. Но действовать надо, потому что, как я уже успел понять, смерть загнанного животного в капкане слишком страшна. Сейчас я отложу карандаш в сторону — возможно, в последний раз в жизни — и начну действовать. Мы ещё живы! Мы оба — я и бедный якут. Скоро четыре. Рассвет приближается. Итак, два часа назад я отложил в сторону карандаш и некоторое время прислушивался. На улице было сравнительно тихо. Всё ещё свистел ветер, хоть и не так свирепо, как раньше, но самое главное — не было слышно скрипа снега под широкими задними лапами Зверя. Я поднялся, надел шапку и взял ружьё. Мой гость насторожился. Медленно, осторожно подойдя к двери, я взял ружьё наизготовку. Но стоило мне прикоснуться к засову, как дверь сотряс тяжёлый удар, окончившийся душераздирающим звуком раздираемого когтями дерева. Якут взвыл, и Зверь по ту сторону засова вторил ему. После этого он снова ударил — и я увидел, как в двери образовалась маленькая прореха, а через пару секунд в эту прореху просунулся длинный страшный коготь. При виде его мне стало невероятно жутко, но я каким-то чудом нашёл в себе силы приставить к двери ружьё чуть выше прорехи и выстрелить. Коготь мгновенно исчез, и стало тихо. Я посмотрел в дыру. На улице всё ещё горел фонарь, но Зверя нигде не было видно. Я не стал терять времени и, выскочив на улицу, бросился к сараю. Отворил истерзанную когтями дверь, не зажигая света, схватил канистру и влил в бак генератора столько солярки, сколько туда уместилось. Перезапустил машину и побежал назад, к дому. Подбегая к двери, я был наполовину готов увидеть внутри мёртвого якута и Мёртвого Пса, поджидающего меня. Но якут был жив: он стоял у двери и, кажется, собирался запереться. Я втолкнул его внутрь, задвинул засов и обессилено упал на пол. Однако в этот момент в печной трубе послышался какой-то скрежет. Мы с якутом уставились на печь. Скрежет на секунду затих, после чего раздался грохот, печная дверца вылетела, и внутри, среди пылающих дров, мы увидали Пса, заливающегося своим чудовищным смехом. Похоже, ему не вредили ни пуля, ни огонь. Я снова закричал от ужаса, и этот крик как будто привёл меня в чувство: я схватил рацию, тетрадь, открыл засов и, не переставая кричать, побежал к бане. Слава Богу, у якута хватило ума побежать за мной. Оказавшись в предбаннике, я включил свет, запер входную дверь и забаррикадировал ту, что вела в парную, где стояла печка. С той минуты мы сидим здесь. Мне удалось наладить связь и передать сообщение о том, что в лесу найден сумасшедший якут, не говорящий по-русски, которому требуется медицинская помощь. Вертолёт должен прилететь уже через час. И главное, что успокаивает меня — тот факт, что полчаса назад я слышал стук Зверя по дереву — и доносился он из чащи леса. О том, что тут может оказаться ещё один Мёртвый Пёс, я не хочу даже думать. Но что же дальше? Как я объясню пилотам, что случилось с дверью и почему я не могу остаться здесь? Но допустим, они увезут меня. Как я смогу жить дальше, зная, что сюда приедут новые люди и подвергнутся опасности повстречаться со Зверем?Впрочем, кое-что я могу сделать. Эта идея, совершенно безумная, пришла мне ещё в сарае, возле генератора. Сейчас мне снова придётся выйти наружу — на свой безумный страх и риск. Но после всего пережитого этой ночью я не могу этого не сделать. А теперь я закрою этот дневник — видимо, навсегда. Он превратился в хронику кошмара — и я не хочу продолжать эту хронику. Если всё пойдёт хорошо, уже сегодня я буду в Якутске. Что побуждает меня теперь, спустя три года, снова взять карандаш и раскрыть эту злосчастную тетрадь? Отчасти, всё это время меня глодало чувство незавершённости повествования, но мне не хотелось вспоминать конец, и я откладывал этот день, как мог. Но недавно мне домой провели Интернет, и сегодня я наткнулся на новость, от осознания которой теперь готов напиться. Но алкогольную зависимость я уже прошёл, победив её не далее, как в прошлом году. Вместо этого я запишу в свой старый дневник конец той ужасной истории, который, к сожалению, концом вовсе не является. Итак, за час до прибытия вертолёта я вышел из бани на улицу, не взяв с собой даже ружья, потому что убедился в его полной бесполезности. Решив не тратить время на проверку, ушёл ли Зверь, или ещё ходит где-то поблизости, я направился в сарай. Ночь ещё не отступила, но двор освещал фонарь над крыльцом дома. Я взял в сарае полную канистру солярки, вошёл в дом и полил там всё, что мог. Бросил пустую канистру на пол, поджёг край занавески и быстро вернулся в баню. Через минуту на опушке стало совсем светло от пожара. А ещё через сорок минут послышался рокот лопастей вертолёта. В пожаре я, разумеется, обвинил якута. Ему от этого явно не станет хуже. Я также сказал, что за истекший срок разочаровался в профессии лесника, после чего уехал в родной город. С тех пор я работаю здесь учителем математики в школе — всё-таки, первое образование мне пригодилось. Что же я прочитал сегодня в Интернете? Новость, которую мне, судя по всему, суждено было так или иначе узнать. «Все мы помним фильм «Сияние», — говорилось в статье, — где живописно показано, как долгое уединение может сказаться на рассудке человека. К сожалению, сюжет фильма, как и книги, на которой он основан, отнюдь не фантастичен. В конце апреля в одну из психиатрических лечебниц города Якутска поступил пациент, состоявший на должности лесника в республике Саха. За ним был снаряжен вертолёт после того, как он дважды не вышел на связь в назначенные дни. Взорам пилотов предстала ужасная картина: значительно обмороженный лесник сидел на крыше сарая и плакал, потеряв остатки рассудка, а весь снег перед его домом был красным от крови его собаки, которая была зверски растерзана в мелкие клочья. По некоторым признакам пилоты поняли, что несчастную псину задрал огромный медведь-шатун. По словам врачей, лесник имеет мало шансов на возвращение здравого ума и, когда его спрашивают, что случилось с ним в тайге, он снова начинает горько плакать и причитать, что его пёс мёртв». Дважды не вышел на связь в назначенные дни! Бедняга! Сколько ужасных суток ему пришлось провести в компании Мёртвого Пса!Мне хватило одной ночи, чтобы навсегда потерять покой. И теперь мне часто снятся последние её минуты перед рассветом. Когда с вертолёта скинули верёвочную лестницу, я, поставив ногу на первую ступеньку, решил в последний раз оглянуться по сторонам. Зачем я только это сделал! Возле самой кромки леса, тускло освещаемый пожаром, стоял Зверь. Он смотрел прямо на меня и покачивал когтистыми руками, словно говорил: «До встречи. Мы ещё увидимся». И он оказался прав. Хоть раз в месяц мне снятся эти горящие злобой зелёные глаза, оскаленная узкая пасть и этот хохот. О, этот ужасный хохот!