КушатьСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Люди ужасающе эгоцентричны. В большинстве своем кого ни спроси, практически каждый будет колотиться с пеною у рта в категорическом убеждении исключительного одиночества нас во Вселенной, приводя научные доказательства сему и в кровь расшибая все «псевдонаучные» предположения о чем бы то ни было ментально-потустороннем. У меня лично на сей счет была своя точка зрения: я допускала возможность существования чего-то, но задумывалась об этом ввиду занятости крайне редко. Так что ярым мистиком или исключительным скептиком я не была, скорее, я была глубоко безразличным жителем этого мира, иными мирами не замороченная. Утро мое начиналось с мысли о работе и лошадиной дозе кофе, а не об обитателях тонкого мира. Утра эти были близнецовыми. Кофе, впрыгивание в одежду, водружение в автомобиль и погружение в рабочий процесс. В одно такое утро мартовским вторником меня разбудил не будильник, а звонок моей коллеги, печальным голосом сообщавшей мне о кончине нашей главного бухгалтера. Весть меня расстроила, но не удивила: Инна Александровна болела раком двенадцатиперстной кишки, и кончина ее была предначертана еще в декабре, когда врачи развели руками. На работе все только и говорили, что о траурном долге коллег — венках, финансовой помощи и прочей дани памяти, после чего день пошел своим чередом — живым, как говорится, живое. Похороны были в четверг. Ветреный март, снежно-слякотная шаль на кладбищенских дорожках, серое низкое небо. В этом году март выдался совершенно дрянным — полным филиалом февраля, за исключением пронизывающих ветров. Похоронная процессия была скромной. Коллег было больше, чем родственников. Прощание прошло стремительно: дань холоду куда выше дани памяти, увы, но подхватить пневмонию или даже насморк никому совершенно не хотелось. После погребения я двинулась к машине, погрузившись в размышления о тщете сущего и неотвратимости кончины. Проходя мимо кладбищенской часовни, я заприметила фигуру на самой первой линии захоронений, той, что прилегает к стене часовни. Фигура меня удивила. Стоял ребенок, маленький, лет шести-семи. Среди скорбящих я его не видела, а помимо нас на кладбище была всего одна процессия, но совсем малочисленная, и там были только старики. Ребенок смотрел в мою сторону, но лицо его было сокрыто огромной шапкой, поэтому проследить взгляд не удалось. Может, нищий с паперти? Да, вероятно. Я зашла в церквушку. Поставив свечки и кратко поговорив со священником, я вышла и, повернув было к кладбищенскому выходу, вдруг заприметила того же ребенка — он стоял теперь за могильной плитой недалеко от выхода. Теперь он был виден совсем хорошо. Это был, как я уже говорила, мальчик. Голову венчало нечто, когда-то бывшее шапкой желтого меха, а ныне сбитый в монолитное мочало, огромный грязный мохнатый горшок грязно-бурого цвета; оно так внушительно было по размерам, что совершенно скрывало лицо ребенка. Верхней одеждой служило пальто — возможно, это была парка: фасон, равно как и цвет, угадывался весьма отдаленно — нечто буро-зеленое. Вся одежда была с чужого плеча, а штаны были просто огромные, они гармошкой собирались внизу и были выношены до крайности. Он всё так же смотрел на меня — хотя и не видела его глаз, но чувствовала его взгляд на себе. Я окликнула его, он не двинулся. Тогда я решительно пошла в его сторону. Тут стоит отметить, что хотя я являлась особой мизантропичной, мое пренебрежение никогда не распространялась на стариков, детей и животных. Я не выношу, когда люди равнодушны к тем, кто слабее. Мне было жалко мальчишку. Он явно был попрошайкой, возможно, беспризорником или из семьи алкоголиков. — Мальчик, возьми деньги, — сказала я, параллельно извлекая кошелек из сумки. Мальчуган не двинулся и только медленно качнул отрицательно головой. — Могу тебе чем-то помочь?— Кушать. Он не попрошайка, он был голодным и замерзшим малышом. Что-то заныло у меня внутри (вероятно, редко участвующее в моей жизнедеятельности сердце). Я судорожно стала перебирать варианты кормежки и поняла, что кроме церковных просвирок в данном квадрате ничего съестного изыскать не получится. В сумке валялась только жевачка, что отпадало как вариант. Но по дороге я видела небольшой магазинчик на остановке — там-то точно будет еда. — Эй, малыш, идем со мной, сейчас что-нибудь придумаем, — выдавила я максимально приветливым тоном. Он слегка кивнул и пошел к выходу. Я, приняв это за согласие, ускорила шаг и нагнала его. В ту минуту, как мы поравнялись, мальчик вдруг взял меня за руки. Окоченелые пальцы больно вцепились в мою ладонь — какая же холодная была эта рука! Должно быть, он до костей промерз. Моя машина стояла у самых входных ворот. Я поторопилась открыть заднюю пассажирскую дверь и помогла моему маленькому спутнику забраться на сидение. Когда я закрывала дверь, взгляд невольно упал на ноги малыша. До этого не могла их видеть, так как они были сокрыты от меня складками штанов. Люди ужасающе эгоцентричны. В большинстве своем кого ни спроси, практически каждый будет колотиться с пеною у рта в категорическом убеждении исключительного одиночества нас во Вселенной, приводя научные доказательства сему и в кровь расшибая все «псевдонаучные» предположения о чем бы то ни было ментально-потустороннем. У меня лично на сей счет была своя точка зрения: я допускала возможность существования чего-то, но задумывалась об этом ввиду занятости крайне редко. Так что ярым мистиком или исключительным скептиком я не была, скорее, я была глубоко безразличным жителем этого мира, иными мирами не замороченная. Утро мое начиналось с мысли о работе и лошадиной дозе кофе, а не об обитателях тонкого мира. Утра эти были близнецовыми. Кофе, впрыгивание в одежду, водружение в автомобиль и погружение в рабочий процесс. В одно такое утро мартовским вторником меня разбудил не будильник, а звонок моей коллеги, печальным голосом сообщавшей мне о кончине нашей главного бухгалтера. Весть меня расстроила, но не удивила: Инна Александровна болела раком двенадцатиперстной кишки, и кончина ее была предначертана еще в декабре, когда врачи развели руками. На работе все только и говорили, что о траурном долге коллег — венках, финансовой помощи и прочей дани памяти, после чего день пошел своим чередом — живым, как говорится, живое. Похороны были в четверг. Ветреный март, снежно-слякотная шаль на кладбищенских дорожках, серое низкое небо. В этом году март выдался совершенно дрянным — полным филиалом февраля, за исключением пронизывающих ветров. Похоронная процессия была скромной. Коллег было больше, чем родственников. Прощание прошло стремительно: дань холоду куда выше дани памяти, увы, но подхватить пневмонию или даже насморк никому совершенно не хотелось. После погребения я двинулась к машине, погрузившись в размышления о тщете сущего и неотвратимости кончины. Проходя мимо кладбищенской часовни, я заприметила фигуру на самой первой линии захоронений, той, что прилегает к стене часовни. Фигура меня удивила. Стоял ребенок, маленький, лет шести-семи. Среди скорбящих я его не видела, а помимо нас на кладбище была всего одна процессия, но совсем малочисленная, и там были только старики. Ребенок смотрел в мою сторону, но лицо его было сокрыто огромной шапкой, поэтому проследить взгляд не удалось. Может, нищий с паперти? Да, вероятно. Я зашла в церквушку. Поставив свечки и кратко поговорив со священником, я вышла и, повернув было к кладбищенскому выходу, вдруг заприметила того же ребенка — он стоял теперь за могильной плитой недалеко от выхода. Теперь он был виден совсем хорошо. Это был, как я уже говорила, мальчик. Голову венчало нечто, когда-то бывшее шапкой желтого меха, а ныне сбитый в монолитное мочало, огромный грязный мохнатый горшок грязно-бурого цвета; оно так внушительно было по размерам, что совершенно скрывало лицо ребенка. Верхней одеждой служило пальто — возможно, это была парка: фасон, равно как и цвет, угадывался весьма отдаленно — нечто буро-зеленое. Вся одежда была с чужого плеча, а штаны были просто огромные, они гармошкой собирались внизу и были выношены до крайности. Он всё так же смотрел на меня — хотя и не видела его глаз, но чувствовала его взгляд на себе. Я окликнула его, он не двинулся. Тогда я решительно пошла в его сторону. Тут стоит отметить, что хотя я являлась особой мизантропичной, мое пренебрежение никогда не распространялась на стариков, детей и животных. Я не выношу, когда люди равнодушны к тем, кто слабее. Мне было жалко мальчишку. Он явно был попрошайкой, возможно, беспризорником или из семьи алкоголиков. — Мальчик, возьми деньги, — сказала я, параллельно извлекая кошелек из сумки. Мальчуган не двинулся и только медленно качнул отрицательно головой. — Могу тебе чем-то помочь?— Кушать. Он не попрошайка, он был голодным и замерзшим малышом. Что-то заныло у меня внутри (вероятно, редко участвующее в моей жизнедеятельности сердце). Я судорожно стала перебирать варианты кормежки и поняла, что кроме церковных просвирок в данном квадрате ничего съестного изыскать не получится. В сумке валялась только жевачка, что отпадало как вариант. Но по дороге я видела небольшой магазинчик на остановке — там-то точно будет еда. — Эй, малыш, идем со мной, сейчас что-нибудь придумаем, — выдавила я максимально приветливым тоном. Он слегка кивнул и пошел к выходу. Я, приняв это за согласие, ускорила шаг и нагнала его. В ту минуту, как мы поравнялись, мальчик вдруг взял меня за руки. Окоченелые пальцы больно вцепились в мою ладонь — какая же холодная была эта рука! Должно быть, он до костей промерз. Моя машина стояла у самых входных ворот. Я поторопилась открыть заднюю пассажирскую дверь и помогла моему маленькому спутнику забраться на сидение. Когда я закрывала дверь, взгляд невольно упал на ноги малыша. До этого не могла их видеть, так как они были сокрыты от меня складками штанов. Я увидела ноги. Мальчик был бос. Белые, как снег, ступни. Все это время он стоял босиком в снегу. Меня взяли ужас и злость. Как такое может быть, почему с ребенком так поступает мир взрослых?!— Где ты живешь? — спросила я. — Здесь, — его голос звучал тихо и низко, как-то не по-детски холодно и отрешённо. Односложность ответов тоже удивляла, но в его ситуации, вероятно, состояние ступора вполне нормально. Я быстро села в машину, врубила обогрев на +32 градуса и понеслась в сторону магазина. Я то и дело поглядывала в зеркало заднего вида, силясь рассмотреть его лицо или хоть бы его часть. Тщетно. Вдобавок малыш молчал — ни слова, ни звука. В шоке, помыслилось мне. Когда мы подъехали к магазину, я, глядя в зеркало, спросила, что он любит и что ему купить, но он промолчал, пожав плечами. — Подожди в машине, погрейся, я сейчас вернусь. Я стояла в магазине, набирая все подряд от беляшей до коробок молока, но что именно я беру, не видела, в голове носились мысли, что произошло с мальчуганом, как ему помочь. Оплатив два пакета снеди, я понеслась к машине. Открыла дверь и оторопела: пусто. Машина была пуста, на заднем сидении никогошеньки. Смылся. Но куда? Ведь, по его словам, он живет в районе кладбища, а мы уехали достаточно далеко по меркам пешехода. Я расстроилась и растерялась. Решила проехать обратно — вдруг он идет вдоль дороги? Но в вечерних сумерках я никого не нашла, как ни искала. Вернувшись домой, я, очень расстроенная, легла спать. Следующий день был насыщен делами, и я забыла о босоногом мальчишке. Замотанная и усталая, я вернулась домой и никуда не пошла вопреки правилам пятницы. Поужинала и завалилась спать. Я редко встаю ночью, обычно походы в туалет, жажда и прочие нужды меня до утра не беспокоят, но в ту ночь я проснулась и лениво поплелась в туалет. Тут самое время сказать о планировке моего жилища. Туалета у меня два, один рядом со спальней, но с бачком приключилась какая-то беда, и мне приходилось пользоваться гостевым. Дабы до него дойти, нужно было выйти в коридор и пройти мимо входной двери. В полусне я дошла до туалета, а вот обратно возвращалась уже вполне проснувшись. Я поравнялась со входной дверью, и что-то, увиденное боковым зрением, мне показалось не таким. Посмотрев на дверь, я замерла. Ручка медленно и без звука опустилась и так же медленно вернулась на положенное место. Я было подумала, что это мне спросонья мерещится, но в это мгновение все повторилось. Кто-то там, в подъезде, медленно дергал ручку. Часы показывали 2:43, в моем подъезде имелся консьерж. Кто это? Мой бывший? Воры? Кто-то ошибся дверью? Все эти вопросы легко можно было развеять, ведь у меня имеется глазок, казалось бы — подойди и посмотри. Но какое-то чутье, предчувствие, интуиция, как ни называй — это что-то сразу дало мне ответ, что это нечто плохое, очень плохое. А тем временем ручка продолжала свое движение вверх и вниз. В этот момент я, крепко жалеющая, что живу одна, собрав мужество и скепсис в кулак, уверяя себя, что это кто-то из соседей после пятничной гулянки ошибся этажом (дело в том, что на моем этаже всего две квартиры, во второй идет ремонт уже полгода, там никто не живет), подошла к глазку и, затаив дыхание, глянула. Я забыла, что дышать всё же нужно. Меня охватили ужас и чувство нереальности. Там, под дверью, стояла маленькая фигура в грязно-желтой шапке со снежно-белыми босыми ножками. Это был тот самый ребенок. Как? Как он мог быть здесь?Он не двигался. Просто стоял. Я отпрянула от двери. Может, сон? Я ощупала себя, глянула в громадное, во весь рост, зеркало. Нет. Не сон. Это я, с бледным лицом и округлившимися от ужаса глазами. Тем временем ручка снова пришла в движение, но на этот раз к этому прибавился стук. Легкий стук, как кулаком в дверь. Я снова вытаращилась в глазок. Стоит. Все там же, а от лифта до двери тянется цепочка мокро-грязных следов. И тут случилось то, что развеяло все мои надежды на сон или какой-то розыгрыш. Маленький гость вдруг резко поднял голову и впервые посмотрел мне в глаза, точнее, в глаз. Большие белые глаза уставились на меня, не мигая. Они были просто белые, ни склеры, ни зрачка, как будто их начали рисовать, но нарисовали только контур. Этот невидящий взгляд уперся в меня. Он знал, что я вижу его, и знал, что я в ужасе. Лицо его было каким-то беловато-серым и сморщенным, как старое или высохшее, рот был непомерно велик и лишен губ. Только какая-то синева и неровное очертание вокруг. Он глядел на меня и вдруг резко склонил голову и прошептал:— Кушать. Рот этот вдруг открылся так, как это бывает у змей или крокодилов, то есть стал непомерно огромен, как будто нижняя челюсть вообще не связана с верхней. Обнажились обломки зубов; зубы были человеческие, но как будто обломанные или отгнившие. Потом он схватился за ручку и, продолжая смотреть на меня, начал снова дергать ее. Я отшатнулась. Пятясь и спотыкаясь, я нащупала выключатель, но свет не загорелся. Я, больно ударившись о косяк, влетела в спальню, схватила телефон, чтоб позвонить хоть кому-то, но он был отключен. Просто не реагировал ни на что. Вечером он стоял на зарядке, значит, батарея не могла сесть. Сломался? Но он новый, что за ерунда?.. Выключатель всё так же беспомощно щелкал. Из коридора я слышала стук в дверь. Такого страха и отчаяния я не испытывала никогда. Я стала шарить глазами по комнате в ужасе и панике, и вдруг взгляд мой упал на балконную дверь. Я же всегда зашторивала окна — у меня большие окна и очень большой балкон, утреннего солнца я не люблю, посему шторы у меня плотные. Получается, вечером я выходила курить перед сном и по какой-то причине не зашторила окон? Понимая, что это физически невозможно (у меня пунктик на почве штор), я уставилась в дверной проем. И теперь в блеклом свете луны я отчетливо видела весь балкон и нечто темное в отдаленном его углу. Это нечто двинулось к балконной двери, и тут я снова увидела его. Мальчик или, точнее, то, что сперва показалось мне мальчиком, подошло к двери и, положив руки на стекло, толкнуло дверь. Она была заперта. Тогда он вновь возвел на меня эти свои глаза. От страха и паники я впала некое подобие ступора. Ни кричать, ни двигаться, ни говорить я попросту не могла. Вместо этого я только силилась втянуть воздух, который будто выкачали из комнаты, и легкие мои будто сдавил колючий ледяной трос. Мне показалось, что я упала лицом в снег и не могу вдохнуть, ощущая его удушающий холод. Я не могла отвести взгляда от окна и глаз за ними. А он вдруг вновь разинул свой безразмерный черный рот и протянул:— Кууушать... И вот это «ууу» он протянул так низко, будто какой-то инструмент вроде трубы. Этот гортанно-низкой звук вызвал во мне такой животный ужас, что окончание «шать» я слушала уже сквозь пелену. Я отключилась. Пришла в себя я на полу у кровати. Рядом валялся телефон. Он был включен и заряжен полностью. Убеждая себя, что это сон, я уставилась на балконную дверь. Сперва все вполне подтверждало версию сна, но подойдя ближе, я увидела отпечатки двух маленьких рук с обратной стороны двери. Последняя ниточка здравого смысла оборвалась где-то в воспаленном и съежившемся от страха мозгу. Что думать, я не знала. Обследовала балкон, обнаружила грязные засохшие следы ног. За входной дверью было то же самое. Что делать и куда бежать, я не знала. Знала только, что если буду активно распространяться на сей счет, сильно рискую загреметь в психиатричку. Стала вспоминать все сначала. Прокрутила все происходившее в голове — картина вышла странная, но, как говорится, что имеем... Из информации, полученной от моего страшного немногословного гостя, я точно узнала только две вещи: что он голоден и где он живет. Живет?! Но он не живой — это я тоже могла утверждать вопреки здравому смыслу. Его холодная рука была вовсе не замерзшей, а мертвой. Изнутри ладошки не шло привычное тепло, она была как льдинка, а белые, как снег, бескровные ноги были ногами мертвеца. Эти мысли роились в моей голове, когда я уже неслась по трассе в строну знакомого мне кладбища. Я не знала, кто он и зачем он ко мне приходил, но знала, где я его подобрала... или это он меня нашел?Я повернула на указателе. Съезжая на прямую, ведущую прямиком к кладбищенским воротам дороге, я закономерно скользнула взглядом по зеркалу заднего вида. На заднем сидении был мой маленький преследователь. Теперь он смотрел на меня своими пустыми, как мартовское небо, глазницами. Они глядели через зеркало, через мое лицо, смотрели прямо в мою душу, сея леденящий страх и только чудом не заставив меня слететь в сугроб. В следующую секунду, когда я выровняла машину, его уже не было. Оцепеневшая, с трясущимся руками, я влетела в кладбищенскую часовню. Батюшка встретил меня с изумлением. Мой сбивчивый лепет он разобрал не сразу, но выслушал внимательно и молча. Когда я умолкла, начал говорить уже он:— Это произошло, когда здесь служил еще отец Алексий, в начале 90-х. Времена тогда, сами знаете, были тяжелые. Много всего было. Многие нуждались, паперть тогда здесь была внушительная. Детей много, беспризорники, у кого-то родители алкоголики, кто-то из дома убежал. Никто не помнит, когда появился здесь Малёк — вроде осень была, — откуда он и сколько лет ему, есть ли у него родители аль нет. Не знали, потому что Малёк не говорил, точнее, говорил он, но только несколько слов — «кушать», «мама», «спасибо». С таким нехитрым словарным запасом и побирался Малёк. Деньги он всегда приносил отцу Алексию, помогал в притворе, а тот кормил его и давал ночлег. Так и прижился мальчишка. Смекалистый, белокурый и синеглазый мальчонка, всегда готовый помочь. Прихожане и посетители кладбища часто просили его за скромное вознаграждение то траву на могилке прорвать, то цветы старые и венки убрать. Только однажды пропал Малёк. Как появился, так и пропал. День нет, два нет, неделю нет. Отец Алексий всю округу оббегал, все местные его искали своими силами. В милиции заявление не приняли — нет, говорят, не до того, удрал ваш бездомник, весной вот повеяло, вот он и удрал. А отец Алексий возмущался — какая, мол, весна, снег, мороз, марта начало... Но так ничего и не добился. Долго искали, но через пару недель, решив, что Малёк подался на вольные хлеба в город, поиски прекратили. А в мае-апреле пришел к Алексию милиционер. Нашли, говорит, Малька вашего. В лесу мужик какой-то нашел тело ребенка. Вызвал наряд. При осмотре постановили, что мальчик замерз. При жизни был истощен. Телесные повреждения в виде черепно-мозговой травмы, частичное отсутствие зубов от удара, перелома правой ноги и двух правых ребер. Это дало возможность утверждать, что ребенка сбила машина. Дойти до этого места сам мальчик не мог. Вероятно, сбивший его водитель завез ребенка в лесополосу и бросил. Мальчик пытался выйти из леса, но сильные травмы, голод и холод не дали добраться до трассы. Хоронил его отец Алексий на этом самом кладбище возле северной стены часовни. Но вот что странно — через пару месяцев пришел в милицию человек. Глаза впалые, бегают, руки трясутся. Мне, говорит, признаться нужно. Я ребенка убил. Оказалось, это тот самый водитель. Был на кладбище, брата могилу навещал. Зашел в кафе — раньше тут неподалеку кафе было. Выпил, так сказать, поминальных стопок, много стопок, потому как местные мужики подсели, беседа, компания... Когда вышел, был вечер уже. Он в машину сел, да спьяну от дороги отвлекся, как мальчика на обочине задел, сам не знает. Только снес он его на полном ходу. Вышел, смотрит — мальчик лежит, не шевелится. Он его взял, а тот шепчет что-то, прислушался, а он тихо так: «Кушать, кууушать». Кулачок разжал, а из него монетки посыпались. И все. Говорит, подумал, что умер. Смекнул, что за такое его точно посадят, а что пьяный, так и надолго. Вот и решил его в лесополосу сбросить, чтоб не нашли. Только вот стал он к нему приходить. Сперва во снах. А потом, говорит, ночью, только уже как живой. Стоит и смотрит. А теперь, мол, даже днем покоя нет. Везде и всегда то сам мальчик, то следы его. Не могу, говорит, делайте, что нужно по закону, только бы больше не мучиться так. Отец Алексий выслушал, прослезился. Ведь Малёк частенько в магазин бегал — денежки прособирает за день и в магазине еду покупает, все норовит Алексия угостить. Вот и в тот раз, видать, в магазин он шел. Шел и не дошел. Я стояла в полном ошеломлении. Я больше не была саркастичным мизантропом. Слезы катились из глаз. Чуть позже я уже стояла там, где впервые увидела Малька. Первая линия могил у северной стены церкви. Маленький памятник без фотографии, потому что у него не было фотографий. У него не было имени, не было прошлого. Но он — был. Добрый малыш, бессловесный, но открытый для всех. — Отец Георгий, почему я его вижу?— Этого я не знаю. Возможно, в тот момент ваш разум был открыт или ваши мысли были наполнены чем-то таким, что привлекло его к вам. — А почему он за мной ходит?— Но вы же сами предложили помощь, ведь так? Вот он и пошел. Я вспомнила, как он вцепился в мою руку, как шел рядом. Вспомнила слова, которые знал Малёк при жизни. Он знал слово «мама». Значит, у него была мама. Это был чей-то сын, кто-то передал ему доброту и любовь к людям, отдал часть своей души. Возможно, неосознанно, но так уж вышло. Может, ему нужно было тепло? Простое душевное тепло — то, которого его лишили в жизни и в момент смерти, оставив наедине со страхом, болью и холодом. — Как думаете, чего он хочет? Что мне сделать для него, если уместна такая формулировка вообще... — Вполне уместна. Да вы и сами слышали, он же, если вы ничего не напутали, сам вам говорил. Кушать. — Я ничего не напутала. Но только как же я его накормлю, если он, простите, умер?— А вот так. Вы живых накормите, а мертвым им пища памяти нужна только. ... Продавщица в магазине взирала на меня, как на умалишенную, когда я возвращалась за четвёртым и пятым пакетами. — Это вам, — сказала я, выгружая пресловутые пудовые пакеты около разношерстной серой толпы стоящих на паперти. Шебутной мальчик лет десяти помогал мне с разгрузкой. Я простилась с отцом Георгием, заказала заупокойную за раба Божьего Михаила — так его нарек отец Алексий, ибо нет в святцах такого имени, как Малёк. Я больше никогда не видела Малька наяву. Только во сне, через неделю после всех происшествий он пришел ко мне. Все такой же, босой, все в том же пальто. Только тут он снял свою шапку, и на меня смотрели синие, как ручей, и чистые, как весеннее небо, глаза. Прекрасные и по-детски широко распахнутые. Он улыбнулся; все зубы были на месте, кроме переднего — он выпал и должен был поменяться на коренной. Малёк смотрел на меня и погодя несколько минут вдруг сказал: «Спасибо». Голос его был теперь настоящим, детским. А потом он обернулся и, показывая куда-то вдаль, куда моего взора не хватало, сказал: «Мама». Как мало нужно слов — в этом одном слове было все. Я поняла, что теперь он со своей мамой, что он не мерзнет больше в лесу у трассы, остекленело глядя вымерзшими глазами в мартовское небо. Я часто проведываю Малька, привожу ему конфет и шоколада. Но больше я никогда никого и ничего не видела и не чувствовала необычного. Я несколько раз говорила с отцом Георгием — почему он вдруг так появился в таком ужасающем (а точнее, последнем реальном своем) облике? Точного ответа мы не нашли, но сошлись на том, что, вероятно, кому-то из беспризорников было так же голодно, как ему когда-то и, возможно, ему грозила какая-то беда, поэтому так он и просил помощи. А может, это не ему была нужна помощь, а мне. Может, мне нужно было чудо, чтобы стать чуточку добрее и отзывчивее, чтобы понять, что есть не только мир материальных, бесполезных ценностей, и что жизнь не заканчивается смертью.