Кошмар порождённыйСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Когда я был ребенком… Окей, давайте поговорим про детские страхи. Глубокая тема. У всех были детские страхи, так ведь? Совсем непохожие на страхи взрослых, они могут быть довольно мрачными, но чаще они нелепы. Иногда даже смешны. С позиции взрослого человека, что такое какой-то коридорный бука, когда на столь необходимые лекарства у тебя больше нет денег, с работы уволили, и подходит срок платить по кредиту, а коллекторам плевать на твои оправдания или жизненную ситуацию… А коридорный бука — он прогоняется оставленным на ночь светом, просто включенным ночником в детской. Но когда ты взрослый, и одинокий, и у тебя проблемы, никто не придет, чтобы решить их за тебя. Щелкнуть выключателем и оставить приоткрытой дверь, чтобы не было так страшно. Да уж. Ночник обычно помогал, верно? Но когда я был ребенком, я умолял родителей не оставлять свет гореть. Со светом я не мог спать. Предложение не гасить свет на ночь кончалось истерикой и мокрыми пижамными штанами. Я должен был спать в темноте, ибо такова была природа моего детского страха. Моего Буки. Потому что мой Бука шел на свет. Ну, по крайней мере так я в то время думал. Свет мог привлечь его, помочь ему найти меня среди других. Найти, чтобы, вероятно, сожрать. Знаете, как воняет птичье дерьмо? Очень едкий запах, кислый, шибает в нос. Если вам доводилось в деревне в жаркий день зайти в курятник — вы знаете о чем я. Ни с чем его не спутаешь. Нет, сам я в детстве не жил в деревне, только здесь, в трёхкомнатной квартире на окраине райцентра, с родителями и, иногда, братом. Маленький городок, серые панельки — не о чем и говорить. Как только мне исполнилось семнадцать, я покинул отчий дом, и никогда не приезжал даже погостить на праздники. Потом, много лет спустя, я почти заставил себя поехать на похороны матери, и даже купил билет, запаковал вещи. Даже сел в междугородний автобус, прижал пылающий лоб к прохладному стеклу. Но не смог. Глядя на уплывающий назад козырёк автовокзала, я ощутил такой приступ дурноты, что не смог оставаться в салоне. Ужасная вонь птичьего помёта душила меня, пока я ломился в дверь, сопровождаемый недоумёнными взглядами пассажиров, и кричал водителю немедленно её открыть. Этот запах, такой реальный, оглушал каждый раз при одной только мысли о возвращении в родной город. Некоторые детские страхи очень живучи. И, тем не менее, теперь я здесь. Отца давно нет в живых, я успел жениться и развестись, а мои собственные виски поседели, но всё же я здесь. Я вернулся. Когда я был ребенком, я часто боялся. Разных вещей, меня сложно назвать храбрецом. Но был один особенный страх, похожий на тянущую боль в сведённой мышце, подспудный ужас, продолжающийся годами. Много-много лет я жил рядом с этим ужасом, научился так жить, приспособился к нему. Ты гуляешь с друзьями, ты веселишься и переживаешь над своими проблемами, ходишь в детский сад, ходишь в школу, прислушиваешься к ругани родителей за стеной, любишь девочку, больше не любишь девочку, впервые пробуешь водку в полузнакомой компании и, захмелев, травишь скабрезные истории… Но позади тебя, на периферии зрения, всегда есть тьма, о которой не забыть до конца, которой нельзя поделиться с другими и к которой тебе придётся вернуться, когда сумерки накроют город. Так я это чувствовал. Острый страх — он как ночной кошмар, привязан к ситуации, привязан к моменту. Он проходит, оставляя тебя с облегчением и пустотой. Иногда на это требуется много времени, но он проходит всё равно. А мой страх постоянно был у меня перед глазами. На мой ужас выходили мои окна. Пришлось научиться с этим справляться. Наши окна… Они выходили на большой пустырь, где не было ничего, кроме пары куч строительного мусора, скрывающей его сорной травы и старой заброшенной голубятни. Отделенный от нашего и соседнего домов только разбитой однополосной бетонной дорогой, этот пустырь не привлекал никого. Там ничего так и не построили, город в какой-то момент перестал расти, всего и осталось, что серо-зеленая, пыльная трава, битые кирпичи и бутылки. Даже дворовые мальчишки ходили плавить свинец и выяснять свои отношения в другое место, подальше от окон, через которые их могли увидеть родители или просто любопытные до всего старухи. С двух сторон пустырь ограничен домами, а слева — забором автобазы и гаражами. За пустырём начинается объездная трасса, за трассой же — линия тянущихся вдоль земли толстых труб в грязной, висящей кусками стекловате, и уходящие к горизонту безжизненные поля. Сколько себя помню, на пустыре ничего не было, и не за что было зацепиться взгляду ребенка, до боли и заноз сжавшего пальцами крашеный подоконник, глядящего с открытым ртом из окна своей комнаты на первом этаже. Ничего. Кроме голубятни. Когда мне было шесть лет, брат закончил школу и поступил в радиотехнический институт в областном центре, куда по работе каждую неделю уезжал и отец. С тех пор мы мало общались. Когда я был ребенком… Окей, давайте поговорим про детские страхи. Глубокая тема. У всех были детские страхи, так ведь? Совсем непохожие на страхи взрослых, они могут быть довольно мрачными, но чаще они нелепы. Иногда даже смешны. С позиции взрослого человека, что такое какой-то коридорный бука, когда на столь необходимые лекарства у тебя больше нет денег, с работы уволили, и подходит срок платить по кредиту, а коллекторам плевать на твои оправдания или жизненную ситуацию… А коридорный бука — он прогоняется оставленным на ночь светом, просто включенным ночником в детской. Но когда ты взрослый, и одинокий, и у тебя проблемы, никто не придет, чтобы решить их за тебя. Щелкнуть выключателем и оставить приоткрытой дверь, чтобы не было так страшно. Да уж. Ночник обычно помогал, верно? Но когда я был ребенком, я умолял родителей не оставлять свет гореть. Со светом я не мог спать. Предложение не гасить свет на ночь кончалось истерикой и мокрыми пижамными штанами. Я должен был спать в темноте, ибо такова была природа моего детского страха. Моего Буки. Потому что мой Бука шел на свет. Ну, по крайней мере так я в то время думал. Свет мог привлечь его, помочь ему найти меня среди других. Найти, чтобы, вероятно, сожрать. Знаете, как воняет птичье дерьмо? Очень едкий запах, кислый, шибает в нос. Если вам доводилось в деревне в жаркий день зайти в курятник — вы знаете о чем я. Ни с чем его не спутаешь. Нет, сам я в детстве не жил в деревне, только здесь, в трёхкомнатной квартире на окраине райцентра, с родителями и, иногда, братом. Маленький городок, серые панельки — не о чем и говорить. Как только мне исполнилось семнадцать, я покинул отчий дом, и никогда не приезжал даже погостить на праздники. Потом, много лет спустя, я почти заставил себя поехать на похороны матери, и даже купил билет, запаковал вещи. Даже сел в междугородний автобус, прижал пылающий лоб к прохладному стеклу. Но не смог. Глядя на уплывающий назад козырёк автовокзала, я ощутил такой приступ дурноты, что не смог оставаться в салоне. Ужасная вонь птичьего помёта душила меня, пока я ломился в дверь, сопровождаемый недоумёнными взглядами пассажиров, и кричал водителю немедленно её открыть. Этот запах, такой реальный, оглушал каждый раз при одной только мысли о возвращении в родной город. Некоторые детские страхи очень живучи. И, тем не менее, теперь я здесь. Отца давно нет в живых, я успел жениться и развестись, а мои собственные виски поседели, но всё же я здесь. Я вернулся. Когда я был ребенком, я часто боялся. Разных вещей, меня сложно назвать храбрецом. Но был один особенный страх, похожий на тянущую боль в сведённой мышце, подспудный ужас, продолжающийся годами. Много-много лет я жил рядом с этим ужасом, научился так жить, приспособился к нему. Ты гуляешь с друзьями, ты веселишься и переживаешь над своими проблемами, ходишь в детский сад, ходишь в школу, прислушиваешься к ругани родителей за стеной, любишь девочку, больше не любишь девочку, впервые пробуешь водку в полузнакомой компании и, захмелев, травишь скабрезные истории… Но позади тебя, на периферии зрения, всегда есть тьма, о которой не забыть до конца, которой нельзя поделиться с другими и к которой тебе придётся вернуться, когда сумерки накроют город. Так я это чувствовал. Острый страх — он как ночной кошмар, привязан к ситуации, привязан к моменту. Он проходит, оставляя тебя с облегчением и пустотой. Иногда на это требуется много времени, но он проходит всё равно. А мой страх постоянно был у меня перед глазами. На мой ужас выходили мои окна. Пришлось научиться с этим справляться. Наши окна… Они выходили на большой пустырь, где не было ничего, кроме пары куч строительного мусора, скрывающей его сорной травы и старой заброшенной голубятни. Отделенный от нашего и соседнего домов только разбитой однополосной бетонной дорогой, этот пустырь не привлекал никого. Там ничего так и не построили, город в какой-то момент перестал расти, всего и осталось, что серо-зеленая, пыльная трава, битые кирпичи и бутылки. Даже дворовые мальчишки ходили плавить свинец и выяснять свои отношения в другое место, подальше от окон, через которые их могли увидеть родители или просто любопытные до всего старухи. С двух сторон пустырь ограничен домами, а слева — забором автобазы и гаражами. За пустырём начинается объездная трасса, за трассой же — линия тянущихся вдоль земли толстых труб в грязной, висящей кусками стекловате, и уходящие к горизонту безжизненные поля. Сколько себя помню, на пустыре ничего не было, и не за что было зацепиться взгляду ребенка, до боли и заноз сжавшего пальцами крашеный подоконник, глядящего с открытым ртом из окна своей комнаты на первом этаже. Ничего. Кроме голубятни. Когда мне было шесть лет, брат закончил школу и поступил в радиотехнический институт в областном центре, куда по работе каждую неделю уезжал и отец. С тех пор мы мало общались. Я скучал по брату и даже любил его, хотя у него редко находилось для меня время. Он казался мне таким взрослым и крутым. Я любил его даже несмотря на то, что это именно он превратил меня, сам того не желая, в дёрганого неврастеника. Однажды вечером, когда родителей не было дома по случаю какого-то торжества у друзей семьи, брата утомили мои капризы, нежелание надевать пижаму и идти в постель. Тяжело вздохнув, он подвёл меня к окну и показал на чёрный силуэт необитаемой голубятни, до которой не добивал оранжевый свет стоявших вдоль дороги фонарных столбов. По его словам, неуклюжая и ржавая железная будка, стоявшая на столбах, необитаемой вовсе не была. В ней жил маньяк, безумный психопат, тот самый, из-за которого жители города сколотили дружину и вот уже два месяца патрулируют улицы после наступления темноты. Этот псих, говорил мне брат, по вечерам тихонько открывает дверь голубятни и вглядывается в окна домов через дорогу в поисках новой жертвы. И если кто-то в этот час не спит, если в каком-то окне будет гореть свет — он может захотеть подобраться поближе. А ведь никто не знает, что случается с теми, к кому он приходит; несомненно, что-то ужасное, такое, что даже смерть была бы для них благом. Последнее — что даже смерть была бы благом — и подкосило крайне впечатлительного ребёнка, которым я был. В ту ночь я почти не спал, как и в несколько последующих. Многие из последующих. Лежал в темноте, время от времени подкрадываясь к окну и вглядываясь во мрак, где у всех на виду затаилось в железном ящике зло, лишённое очертаний. Бог весть сколько раз я устраивал истерики, умоляя маму установить на окна стальные решётки. Образ маньяка, конечно, со временем померк для меня, утратил антропоморфность. Да и, не будучи таким уж дураком, я довольно быстро раскусил мотивы братца. Но к тому времени уже было поздно, я уже присмотрелся к этой невзрачной будке. Поздно, ибо, клянусь, после захода солнца узкая дверца в стене голубятни действительно иногда открывалась сама по себе. Люди в городе в самом деле время от времени пропадали, и в этом, пожалуй, нет ничего необычного. В России постоянно исчезает огромное — сотни каждый день — количество людей, без предупреждения, без повода и следа. Просто пропадают в никуда. Иных находят, часто даже живыми. А некоторых — нет. В тот месяц, когда я познакомился со своим пожизненным страхом, в нашем районе пропали мать с маленькой дочерью, возвращавшиеся вечером домой из группы продлённого дня, а следом и ещё одна женщина. Последний раз ее видели заходящей в подъезд, но до квартиры она так и не дошла. Да, грешили на маньяка, устраивали патрули и поисковые партии, но долго общественный интерес не продержался. Однако у меня, вы понимаете, была особая мотивация, и все десять школьных лет я отслеживал сообщения о пропавших без вести людях. И животных. В нашем районе очень часто пропадали домашние питомцы. У меня до сих пор хранятся общие тетради с записями, распечатками и газетными вырезками, а также кипа объявлений, снятых со столбов: пропал Барсик, потерялся Рекс, приметы…Наш город, как чёрная дыра, откровенно портил статистику всему региону. Местных «потеряшек» стабильно не находили. Менялись только плохо напечатанные лица на стенде возле отделения милиции. Наслоения многих потрёпанных дождями и ветром листов, на которые мало кто обращает внимание. Разыскивается, разыскивается, разыскивается… Вышел из дома и не вернулся, был одет…Да, время от времени кто-нибудь пропадает, чтобы никогда не найтись. Сколько же всего их было? Чьи-то сыновья, отцы, матери. Я считаю, как минимум один-два человека каждый месяц, на протяжении десяти лет. Думаю, последним, что видели все эти люди, каждый из них, был распахнутый бездонный зев маленькой дверцы, ведущей в черноту. Я вёл также журнал наблюдений. Хранил его за батареей, втайне от родных. Всё, касающееся голубятни, тщательно задокументировано на пожелтевших листах в клетку. Это успокаивало, дарило иллюзию контроля над ситуацией. Я поставил себе целью не стать очередной единицей в статистике. Найди кто-то мой журнал, и встречи с психиатрами было бы не избежать. Я не обманывал себя на этот счёт. Выглядело это примерно так:Вот такой у меня был журнал. Единственное подобие дневника, которое я когда-либо вёл. День за днём и ночь за ночью продолжался этот ад (косвенное представление о котором вы, надеюсь, получили), пока я не сбежал из города сразу после выпускного. Но до этого я всё же попал в голубятню. За день до отъезда я получил шанс заглянуть в ящик Пандоры, что сделало бегство неизбежным. Отчасти поэтому сейчас я здесь, на кухне своей старой квартиры, которую у меня так и не поднялась рука продать, пока ещё была возможность. Клеёнчатая мамина скатерть липнет к локтям, пока я пишу этот текст. Я нахожусь здесь потому, что некоторые истории нужно заканчивать. А эта история закончится лишь тогда, когда я перешагну порог голубятни и закрою за собой дверь.

Я вижу её отсюда, когда поднимаю взгляд над страницей. Я чувствую многократно усилившиеся гудение и вибрацию, как от трансформатора в грозу, исходящие от неё. Похоже на дрожь нетерпения. Средоточие моих кошмаров, по злой иронии ставшее ловушкой для тысяч невинных людей. В это время года темнеет быстро, и скоро мне останется наблюдать только до боли знакомый силуэт на фоне звёздного неба. И глубина пропасти над нами будет вполне сравнима с тем, что ждёт меня там, внутри. Бездонная разверстая пасть ужаса, что ведёт не к иным далёким мирам, но внутрь меня самого, и внутрь тебя, мой читатель, внутрь любого из хрупких самонадеянных созданий, столь мало знающих о себе самих. В наиболее отвратительные глубины, которых не достигает даже эхо человеческого. Туда, куда единожды был проложен путь. Насколько сильным должен быть страх, чтобы предмет, на котором он сфокусирован, претерпел отвратительную трансмутацию, превратившись в нечто иное? Сколько детского ужаса и наивной веры в зло нужно вложить в обычную старую ржавую будку, чтобы со временем обратить её в гнойную пульпу на теле нашего мира, в гангренозный прокол ткани реальности, открыв доступ хищным бесформенным теням, что таятся на самом дне всеобщего бессознательного?Я сам породил это зло, непостижимым образом заставив привычные законы бытия отступить перед силой напряжённого ожидания, и только я могу попробовать его искупить. Запечатать прореху, обратить страшный сон вспять, не дать ему распространиться ещё больше. Я знаю это с того самого дня. До сих пор мне недоставало мужества, но сейчас я готов. За стенами моей квартиры царит полная тишина, и, когда я выйду на пустырь, ни одно окно соседних домов не осветит мне путь. Заброшенная и разграбленная школа, поваленные заборы, пустые остовы домов, покинутые строения сопровождали меня на пути сюда от автовокзала. Так много лет минуло с тех пор, как я спасся бегством. Наполовину опустевший, пришедший в упадок посёлок с разбитыми дорогами, разбитыми витринами магазинов, погасшим освещением и странным запахом в застывшем воздухе. Медленно распространяющаяся язва, где отравлено само время, а тлен оседает на губах при каждом вдохе. Граница была нарушена. Здесь ещё живут люди, конечно живут… Всегда есть те, кому некуда уезжать. Те, кто не может позволить себе бросить всё и отправиться туда, где хотя бы поют по утрам птицы, не так удушлив воздух, а сны не столь мучительны и тревожны. Какими экономическими причинами объясняют они себе происходящее? Или они слишком раздавлены соседством, на которое я однажды их обрёк, чтобы задаваться вопросами? Как бы то ни было, я нахожусь в эпицентре, вокруг нет никого, и, когда последний луч солнца скользнет по пыльным окнам девятых этажей, похоронным набатом прогремит распахнувшаяся дверь того, что некогда было обычной голубятней среди заросшего пустыря. Тогда я поставлю точку, положу сверху свои старые тетради и выйду во двор. Пройду сквозь траву, подымусь по пяти ступеням и войду в свой личный храм безумия, тем самым завершая круг. Этим я надеюсь восстановить нарушенную мембрану, вернуть нормальный ход вещей, если ещё не слишком поздно. Это всё, что я могу. В ту ночь, много лет назад, следуя минутному отчаянному порыву, будучи молод, пьян и храбр до изумления, я распахнул эту дверь. И дверь поддалась. Закрыв рукавом лицо от ударившей в нос вони, той самой вони птичьего помёта, я шагнул вперёд… и был вознаграждён пониманием. Природа этого места оказалась до обидного проста и очевидна: безмысленная алчная дыра, не больше и не меньше того. Поющий колодец, которого не могло, не должно было быть, распахнулся у меня под ногами, прямо в стальном полу проклятой голубятни, такой бесконечно жуткий, но притом и манящий, с уходящей вглубь цепочкой скоб. Так воспринимал это мой измученный мозг, ведь надо же было хоть как-то воспринимать увиденное. Не было никогда никакого Буки, выходящего ночами на охоту. Все эти несчастные шли сами, стоило только позвать тем древним языком, что был понятен, вероятно, ещё рептилиям. Что есть реальность — всего лишь способ восприятия. Что есть наш разум, как не хрупкая ладья на штормовых волнах всемогущего и слепого океана? А сам мир — набор условностей, которые мы, люди, негласно договорились разделять. Но иногда этот баланс нарушается… На поверхности появляется воронка, по мере насыщения и роста захватывающая всё новые и новые души. И люди шли. Бросали свои дела и заботы, поднимались по ступеням, а затем спускались, растворяясь, во впервые открывшуюся им пропасть; не в силах противостоять, перехватывая скобу за скобой, вступая в самые потаённые свои кошмары, пока их беспомощный разум вопил, бился и трепетал, запертый в дальнем углу мозга, обречённый стать свидетелем всему, чего человечество когда-либо боялось. Та же судьба, но во сто крат худшая, ждёт и меня. Дверь открыта. Мне пора взглянуть в лицо бездне. Прощайте.