Картонный человекСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

— Вы неправильно смотрите. Аспирант Аннушкин неловким движением поставил диктофон на паузу и с опаской посмотрел на декана. Профессор Кибиц не спешил бросать явно тонущему практиканту спасательный круг в виде наводящих вопросов. — Лазарь Базираэлевич, тут… — заминка, которая обычно влечет за собой пересдачу, на этот раз был встречена на удивление терпеливо. — Не торопитесь, Игнатий. Случай особый. Подбирайте каждое слово. От этого зависит сейчас ваша дальнейшая судьба. Выходит, это бы не совсем очередной отчёт по практике. Или бред пациента заинтересовал профессора гораздо больше, чем возможность в очередной раз устроить своему подопечному муштру. — Я думаю, здесь мы видим…— Слышим. — Слышим классический случай отказа от общения через навязчивое повторение. То есть персеверацию. — Классический?— По форме, — мгновенно нашёлся Игнатий. — Но не по структуре. Обычно отказ от общения обусловлен расстройством мотивации. Пациенту просто не интересно с нами и с окружающим миром. Однако этот пациент демонстрирует заинтересованность и общительность. Персеверация наблюдается только при попытке расспросить о страхах пациента. — О страхах или о фобиях?— О страхах. Фобии относятся к конкретному объекту. А здесь мы видим смутную тревогу, боязнь увидеть или узнать что-то лишнее. — Это у вас, Игнатий, боязнь узнать что-то лишнее! Надо верить пациентам. Именно они пишут нашу науку, а не врачи. Кто вам сказал, что конкретного объекта нет? Ваш повседневный опыт? Вот ему бы я не доверял ни в коем случае. В психической реальности пациента объект просто прекрасно виден. Можно сказать, невооруженным глазом. Надо только правильно смотреть. Пациент ведь вам это талдычит на протяжении всего разговора! Ну-ка, включите запись снова. Никогда еще профессор Кибиц не вступал в дискуссию с практикантами. Выходит, в этом клиническом случае не было правильного или неправильного варианта ответа. А было испытание на профессиональное мышление и определенную смелость. Да бог с ним, с мышлением. Только проверка храбрости: сможешь ли ты погрузиться в мир безумца, не испугавшись встретить там слишком реальные улики против рациональной картины мира?«Конечно, смогу!» — вдохновленный переломной ситуацией в своём обучении, Игнатий без колебаний отмотал кассету к началу и включил запись. — Здравствуйте. — Здравствуй, доктор. — Как вас зовут?— Ты же знаешь. — Это для записи. Если не возражаете, конечно. — Вольнов Евгений Палыч. Только давай без отчества, доктор. — Хорошо. Итак, Евгений. Вы знаете, почему вы здесь?— За звонки. — А подробнее?— Куда подробнее? Я звонил людям, чтобы предупредить их об опасности. — По их словам, вы не предупреждали, а обзывались и грозили приехать и вступить в половые сношения с их родственниками. — Ну... они не верили моим предупреждениям!— Прошу вас, не плачьте. Мы сами можем их предупредить. Нам надо только знать — о чем?— О картонном человеке. — О фигурке человека, сделанной из картона?— Нет, доктор. Никто его не сделал. Он сам по себе был и есть. — Чем же он страшен?— Он хочет, чтобы его увидели. И не хочет, чтобы его увидели. Он бегает где-то на самом краю сознания, как белая точка, как бумажный журавлик. Ему нравится, когда его замечают. И не нравится, когда его замечают. — Остановите, — профессор Кибиц чертил уже на десятом листочке из блокнота очередную кляксу. — Вас ничего не настораживает?— Настораживает, — подумав, признался Аннушкин. — Меня вообще многое здесь настораживает. Видно, что пациенту трудно общаться с людьми, но он преодолевает себя. Вся эта телефонная ругань — не более чем жест бессилия, признание собственной беспомощности перед людским скепсисом. Он любит людей. И ненавидит их. Эту двойственность он вкладывает в образ картонного человека. — Хм. Признаться, я уж думал, что после многих лет обучения вы всё-таки стали настоящим специалистом. — А я не стал?— Специалистом? Конечно, нет. Вы не стали деревянным любителем исхоженных троп. И это радует. Любой дипломированный психиатр на вашем месте попросту поленился изучить эмоциональную сторону мотивов пациента. Чтобы признать за душевнобольным право любить и жертвовать собой… Для этого надо обладать особой смелостью. — То есть я не провалил практику? Даже несмотря на гибель пациента?— Да черт с ней, с практикой. Пора бы вам уже отбросить эти школярские замашки. Это ведь ваше боевое крещение. Так насладитесь красотой чужого безумия, не думая ни о зачетах, ни о кандидатской! И поделитесь со мной своими мыслями. А то надоели все эти шаблонные цитаты из медицинских справочников. Никогда еще профессор Кибиц не был так откровенен со своими учениками. — Вы неправильно смотрите. Аспирант Аннушкин неловким движением поставил диктофон на паузу и с опаской посмотрел на декана. Профессор Кибиц не спешил бросать явно тонущему практиканту спасательный круг в виде наводящих вопросов. — Лазарь Базираэлевич, тут… — заминка, которая обычно влечет за собой пересдачу, на этот раз был встречена на удивление терпеливо. — Не торопитесь, Игнатий. Случай особый. Подбирайте каждое слово. От этого зависит сейчас ваша дальнейшая судьба. Выходит, это бы не совсем очередной отчёт по практике. Или бред пациента заинтересовал профессора гораздо больше, чем возможность в очередной раз устроить своему подопечному муштру. — Я думаю, здесь мы видим…— Слышим. — Слышим классический случай отказа от общения через навязчивое повторение. То есть персеверацию. — Классический?— По форме, — мгновенно нашёлся Игнатий. — Но не по структуре. Обычно отказ от общения обусловлен расстройством мотивации. Пациенту просто не интересно с нами и с окружающим миром. Однако этот пациент демонстрирует заинтересованность и общительность. Персеверация наблюдается только при попытке расспросить о страхах пациента. — О страхах или о фобиях?— О страхах. Фобии относятся к конкретному объекту. А здесь мы видим смутную тревогу, боязнь увидеть или узнать что-то лишнее. — Это у вас, Игнатий, боязнь узнать что-то лишнее! Надо верить пациентам. Именно они пишут нашу науку, а не врачи. Кто вам сказал, что конкретного объекта нет? Ваш повседневный опыт? Вот ему бы я не доверял ни в коем случае. В психической реальности пациента объект просто прекрасно виден. Можно сказать, невооруженным глазом. Надо только правильно смотреть. Пациент ведь вам это талдычит на протяжении всего разговора! Ну-ка, включите запись снова. Никогда еще профессор Кибиц не вступал в дискуссию с практикантами. Выходит, в этом клиническом случае не было правильного или неправильного варианта ответа. А было испытание на профессиональное мышление и определенную смелость. Да бог с ним, с мышлением. Только проверка храбрости: сможешь ли ты погрузиться в мир безумца, не испугавшись встретить там слишком реальные улики против рациональной картины мира?«Конечно, смогу!» — вдохновленный переломной ситуацией в своём обучении, Игнатий без колебаний отмотал кассету к началу и включил запись. — Здравствуйте. — Здравствуй, доктор. — Как вас зовут?— Ты же знаешь. — Это для записи. Если не возражаете, конечно. — Вольнов Евгений Палыч. Только давай без отчества, доктор. — Хорошо. Итак, Евгений. Вы знаете, почему вы здесь?— За звонки. — А подробнее?— Куда подробнее? Я звонил людям, чтобы предупредить их об опасности. — По их словам, вы не предупреждали, а обзывались и грозили приехать и вступить в половые сношения с их родственниками. — Ну... они не верили моим предупреждениям!— Прошу вас, не плачьте. Мы сами можем их предупредить. Нам надо только знать — о чем?— О картонном человеке. — О фигурке человека, сделанной из картона?— Нет, доктор. Никто его не сделал. Он сам по себе был и есть. — Чем же он страшен?— Он хочет, чтобы его увидели. И не хочет, чтобы его увидели. Он бегает где-то на самом краю сознания, как белая точка, как бумажный журавлик. Ему нравится, когда его замечают. И не нравится, когда его замечают. — Остановите, — профессор Кибиц чертил уже на десятом листочке из блокнота очередную кляксу. — Вас ничего не настораживает?— Настораживает, — подумав, признался Аннушкин. — Меня вообще многое здесь настораживает. Видно, что пациенту трудно общаться с людьми, но он преодолевает себя. Вся эта телефонная ругань — не более чем жест бессилия, признание собственной беспомощности перед людским скепсисом. Он любит людей. И ненавидит их. Эту двойственность он вкладывает в образ картонного человека. — Хм. Признаться, я уж думал, что после многих лет обучения вы всё-таки стали настоящим специалистом. — А я не стал?— Специалистом? Конечно, нет. Вы не стали деревянным любителем исхоженных троп. И это радует. Любой дипломированный психиатр на вашем месте попросту поленился изучить эмоциональную сторону мотивов пациента. Чтобы признать за душевнобольным право любить и жертвовать собой… Для этого надо обладать особой смелостью. — То есть я не провалил практику? Даже несмотря на гибель пациента?— Да черт с ней, с практикой. Пора бы вам уже отбросить эти школярские замашки. Это ведь ваше боевое крещение. Так насладитесь красотой чужого безумия, не думая ни о зачетах, ни о кандидатской! И поделитесь со мной своими мыслями. А то надоели все эти шаблонные цитаты из медицинских справочников. Никогда еще профессор Кибиц не был так откровенен со своими учениками. Более того, он сам и требовал от них «шаблонных цитат». Правда, те же практиканты и не хотели особо вылезать за поставленные границы. И только Игнатий часто предпочитал сугубо медицинской литературе самую «обычную» философию. Кант, Гегель, Ясперс, Фуко — лучшие умы из самых разных эпох порой понимали красоту человеческого безумия гораздо глубже, чем ведущие клиницисты. — Хорошо. Делюсь мыслями дальше, — переведя дух, продолжил аспирант. — Для шизофрении характерно несоответствие содержания бреда и эмоционального фона. Кроме того, система бредовых идей может разрастаться, укрепляться. Но резкая смена «генеральной линии» практически невозможна. — На самом деле возможна, — перебил профессор. — На поздних этапах психика бредящего больного не справляется с нагрузкой, и целые куски сюжета начинают выпадать из выдуманной реальности. Но, как я понимаю, это не про наш случай?— Не про наш. Пациент находится в маниакальном состоянии. У него даже хватило сил отрезать себе часть ноги, не впадая в болевой шок. Все свои звонки он совершал, не обращая внимания на кровоточащую культю. — И сколько звонков он успел сделать за один вечер?— Около сотни. Вечером он провел себе ампутацию, всю ночь сидел на телефоне. И если бы случайно не дозвонился в местное РОВД, его бы так и не нашли. — Поражает, не правда ли? Такое усердие. — Нет, профессор. Это как раз типично. Я хочу всё же вернуться к смене сюжета и эмоциональному фону. Пациент одержим идеей картонного человека. Он боится собственного творения, и этот страх побуждает к «адекватным» действиям. Как правило, такие пациенты будут рассказывать о своих «преследователях» с легкой улыбкой, располагая к себе и изо всех сил вовлекая собеседника внутрь бредовой реальности. — Да, этот факт вы верно подметили. Бессвязная ругань появляется на гораздо более поздних этапах деградации…— … а здесь брань занимает вполне конкретное место в процессе общения. Пациент адекватно реагирует на равнодушие собеседников. — Вот! Я не ошибался в вас, Игнатий. Вы сумели найти в странных действиях больного стержень адекватности. Значит, дальнейший анализ случая имеет смысл. Вот только я так и не увидел смены сюжета. Где она?— Её трудно заметить. Я это понял скорее на интуитивном уровне. Сначала этот картонный человек был сам по себе, и эту внешнюю угрозу пациент хотел отвести от других людей. Но потом что-то произошло. И тот же самый образ стал внутренним. — Пациент смог овладеть объектом бреда?— Не думаю. Он скорее смирился с его существованием. — Тогда где же тут смена сюжета?— Пациент из наблюдателя стал созерцателем. Профессор Кибиц посмотрел на Игнатия поверх очков. Вся мимика «старшего по званию» выражала явное неодобрение. Слишком явное, чтобы не быть постановочным отражением самоиронии. — Аннушкин! Давайте попроще. Мы не после фуршета. — Давайте я лучше запись включу дальше. Предоставлю слово пациенту. — Евгений, а вы видели картонного человека?— Думаю, что сегодня я попробую его видеть. — Откуда же вы знаете, что он есть?— Я его заметил!— Где?— О, доктор! Ты не поймёшь. Когда ты видишь темноту, где-то на краю скачут образы. А чуть дальше, за краем, опять темнота. Я всегда любил любоваться темнотой перед сном. Но однажды я заметил, что темнота за краем отличается. Она настоящая. — А как вы достигаете края?— Просто смотрю и жду, когда появятся образы. Потом перевожу взгляд чуть в сторону. — То есть вы просто закрываете глаза и смотрите?— Да. А потом начинаю замечать. — И что же вы заметили?— Много интересного. Там целый мир. Он пустой. Но интересный. — Хорошо. Мир пустой. А как туда попал картонный человек?— Доктор, ты тупой. Я же сказал, что он там всегда был. И есть. — И сейчас есть? То есть я могу увидеть?— Не можешь. Потому что сегодня его буду видеть только я. — Хм… а заметить?— Можешь! И я его сначала заметил. Смотрел-смотрел в темноту, а он взял и пробежал мимо. Далеко и быстро. В следующую ночь он был ближе. Потом ещё ближе. — Хорошо. Давайте я тоже попробую его заметить. Я закрываю глаза и?— Ты неправильно смотришь. — Но мои глаза закрыты. — Ты неправильно смотришь. — А куда надо смотреть? Сюда?— Ты неправильно смотришь. — И здесь нам пришлось прервать собеседование. Так повторялось еще два раза. — И где же тут персеверации? Где отказ от общения? — профессор испытующе смотрел на Аннушкина. — Он же пытался научить вас правильно смотреть. — Не думаю. Похоже, что он просто боялся, что я на самом деле смогу заметить этого картонного человека. И что я не пойму разницы между «заметить» и «увидеть». — А вы эту разницу поняли?— Думаю, что да. Это как раз два бредовых сюжета. Первый сюжет: пациент наблюдает за темнотой и любуется сменой образов. В этом мельтешении он замечает особенную галлюцинацию, которая становится основой бреда. Её может заметить каждый. — И поэтому надо всех обзвонить и предупредить? Несостыковка, Аннушкин. — В этом состоит второй сюжет бреда. Когда картонного человека можно не только заметить, но и увидеть. Вот запись второй беседы. — Вы также отпилили себе ногу. — Это был не я. Это сделал картонный человек. Потому что ему не понравилось, что я его увидел. — Но вы говорили, что картонный человек хочет, чтобы его увидели. — Говорил. Я ошибался. Он хочет, чтобы его заметили. Но не хочет, чтобы его увидели. — А в чём разница?— Заметить можно случайно. Но когда ты смотришь и ждешь, а потом не отводишь взгляда, то ты видишь. — Поэтому если я закрываю глаза и жду, то ничего не происходит?— Ты неправильно смотришь. — Ну и так далее, — Игнатий поставил диктофон на паузу. — После этой беседы я понял, что значит «неправильно». Заметить можно только случайно, спонтанно. И этим пациент занимался всю первую часть своего бреда. Во второй части он стал созерцателем. И почти сразу поплатился за это ногой. — А чем он ногу-то отрезал?— Не знаю. Обыск проводила милиция, а они особо не отчитываются. Но разрез был очень аккуратным, ровным. И таким… решительным. — Профессиональным?— Да. — А пациент?.. — Без образования. — Привыкайте-привыкайте. Наши подопечные и не такое вытворяют. Когда дело касается воплощения в жизнь бредовых идей, нет никого смелее и способнее. Так чего добивался пациент повторением этой фразы?— Старался спасти меня. Боялся, что если я могу не просто заметить, но и увидеть. — Заметьте, что вы помогли пациенту убрать раздвоенность. В первой беседе он не мог разделить два действия и метался между «хочет, не хочет». — Да. Я уцепился за эту разницу. Предположил, что надо помочь пациенту «заметить» как можно больше внутренних образов. — Зачем?— Потому что пациент боялся «увидеть». Эта граница гораздо глубже, чем кажется. — Замечать, чтобы жить. Видеть, чтобы погибнуть?— Как-то так. И у меня получилось. Третья беседа была практически свободна от исковерканных смыслов и туманных рассуждений. Пациент был на удивление конкретен и последователен. — Евгений! Мне кажется, я понял, почему я неправильно смотрю. — Да неужели?— Да. Заметить можно только случайно. И это безопасно. — Правильно, доктор. Но не обольщайтесь. Я тоже поначалу думал, что в безопасности. — Что же случилось?— Сначала я просто любовался образами в темноте. И засыпал, когда образы тонули и распадались. Но со временем сон стал задерживаться. И я мог еще несколько секунд следить за неподвижной и чистой темнотой. Это абсолютно чёрный фон, а в ушах стоит звенящая тишина. — Да, это состояние знакомо многим людям. Мне, кстати тоже. — Поэтому я и звонил всем, чтобы предупредить. Однажды в этой темноте я заметил белого картонного человека. Он бежал куда-то по своим картонным делам. Я не придал этому значения. Через неделю я заметил снова. После этого я специально старался подольше не засыпать. — Но ведь мы с вами уже поняли, что заметить можно только случайно. — А я тогда этого не понял. Совсем не понял. И стал следить за картонным человеком. И он стал приближаться. Он становился больше, его контуры проступали резче. И картонные грани угрожающе сверкали, словно стальные лезвия. — То есть, вы не просто замечали, вы видели и созерцали. — Да! И картонный человек меня тоже увидел. — Как вы это поняли?— Картонный человек обернулся. Я не знал, что плоская картонка может быть такой объемной. Он просто обернулся. И отрезал мне ногу. — Было больно?— Очень. Но я решил, что должен предупредить всех. И стал делать звонки. Не смотри во тьму, не пытайся заметить. Иначе увидишь. — Кажется, я вас понял. Хорошо. Я не буду смотреть во тьму. И всех остальных попрошу этого не делать. — Спасибо тебе, доктор. Теперь я спокоен. — И что?.. Что вы теперь собираетесь делать?— А что мне еще остаётся? Хочу последний раз посмотреть на картонного человека. Столько грации в его движениях. Его контуры точны. Он распарывает темноту и не боится пустоты моего мира. — Вы не боитесь?— Боюсь. Я знаю, что картонный человек не простит меня. Возможно, завтра мы с тобой уже не сможем говорить, доктор. — Вы хотите покончить с собой?— Это сделает картонный человек. Мне, в общем-то, всё равно. — Вы же понимаете, что нам придётся немного ограничить ваши движения?— Смирительную рубаху надеть? Да не вопрос. Хоть две, доктор. Так мне будет спокойнее. Профессору пришлось самому выключить диктофон. Игнатий впал в состояние лёгкого ступора и мелкими движениями ровных белоснежных зубов обкусывал онемевшие губы. — Вы с нами? Игнатий! — Лазарь Базираэлевич на всякий случай достал из аптечки нашатырь. — Всё хорошо. В отчёте ясно написано, что после пары часов вашего общения у пациента исчезла практически вся симптоматика. И это не совпадение. Вы не просто излечили душевнобольного. Вы встретили и поняли другого Человека. — Но это ведь не всё. Финал…— А никто не обещал счастливой концовки! Это ведь психиатрия, Аннушкин. Здесь нет места счастью. Кроме того, это Ваше ночное дежурство выходит за пределы практики. Кстати, почему вы добровольно вызвались поработать ночью?— Не знаю. — А я знаю. Вы волновались за жизнь своего пациента. Похвально. Но завязывайте с этим. В остальном замечаний никаких нет. Я сегодня же разошлю лучшие рекомендации о вас в лучшие психологические центры страны. Выбирайте, какой хотите. — А как же интернатура и прочее?— И прочее? А вы что, всерьёз хотите быть психиатром в России?— Я же для этого поступал сюда, рвался именно к вам в аспирантуру. — Не для «этого», а для себя. Для себя. И для себя же любимого вам лучше сделать шаг в сторону. И уйти в более мягкую область. В гипнотерапию, скажем. Вы слишком зачарованы той реальностью, которую творит больной разум наших пациентов. И не готовы ко многим неожиданностям. У вас ведь есть вопросы по Вашему первому пациенту?— Есть. Куда делись его глаза? Он же был зафиксирован. И у соседей по палате возможностей двигаться было не больше. Да там больше половины под такими лекарствами, что только к вечеру проснутся! Как?!Профессор перечитал приложение к отчёту: «Во время внеочередного ночного обхода, произведенного по инициативе дежурного врача (практиканта), пациент Вольнов Е. П. обнаружен мертвым. У трупа полностью удалены глаза, включая пару зрительных нервов. Признаков присутствия посторонних в отделении не обнаружено. Признаков насилия не обнаружено. Предварительное заключение: у пациента случился очередной приступ, во время которого он нанёс себе увечья, несовместимые с жизнью». — Какое жестокое самоубийство…— Лазарь Базираэлевич! Он же был фактически привязан к койке. Его тело минут пять освобождали от «пут». — Ещё раз вам советую. Бросайте медицину и мечты о клинической практике. Вы слишком охотно вкушаете плоды чужого безумия. Таких необъяснимых случаев вам встретится ещё не одна сотня, — профессор ободряюще похлопал ученика по плечу. — Привыкайте, коллега!