Карта памяти заполненаСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

«Карта памяти заполнена» — замигало на экране фотоаппарата. Я лениво зевнул, топнул ногой, разогнав усиленно позирующих в ожидании подачки голубей, — и начал возиться с заменой карточки. Через минуту я уже снова крутил головой в поисках подходящей модели для съемки. Парк был мной исхожен и исщелкан вдоль и поперек, птицы не вызывали у меня приступов умиления — а местные жители уже давно набили оскомину своей удивительной похожестью друг на друга. Это был маленький городок, один из тех, что возникали в Казахстане на месте старых военных баз, которые, в свою очередь, дислоцировались на месте еще более старых поселений. Я приехал сюда на каникулы к родственникам и не намеревался задерживаться надолго. Нет, природа тут была красивая, не буду врать. И сам городок уютный. И люди не противные. Но было тут невыразимо скучно, затхло и, как выражается моя племянница, — «паутинно». Вдруг вдалеке между деревьями мелькнула тонкая фигура. Я навел видоискатель, приблизил. О, кто-то новенький! Симпатичная молодая женщина, не видал раньше ее здесь. На лице, в районе носа что-то поблескивало — видимо, пирсинг. Странно, никогда не видел здесь девушек с пирсингом. Я щелкнул. Посмотрел на экран фотоаппарата. Да, далековато, конечно, но вроде неплохо. Потом увеличу, посмотрю, как получилось. Перевел взгляд обратно на рощу. Девушки не было. «Карта памяти заполнена» — замигало на экране фотоаппарата. Я лениво зевнул, топнул ногой, разогнав усиленно позирующих в ожидании подачки голубей, — и начал возиться с заменой карточки. Через минуту я уже снова крутил головой в поисках подходящей модели для съемки. Парк был мной исхожен и исщелкан вдоль и поперек, птицы не вызывали у меня приступов умиления — а местные жители уже давно набили оскомину своей удивительной похожестью друг на друга. Это был маленький городок, один из тех, что возникали в Казахстане на месте старых военных баз, которые, в свою очередь, дислоцировались на месте еще более старых поселений. Я приехал сюда на каникулы к родственникам и не намеревался задерживаться надолго. Нет, природа тут была красивая, не буду врать. И сам городок уютный. И люди не противные. Но было тут невыразимо скучно, затхло и, как выражается моя племянница, — «паутинно». Вдруг вдалеке между деревьями мелькнула тонкая фигура. Я навел видоискатель, приблизил. О, кто-то новенький! Симпатичная молодая женщина, не видал раньше ее здесь. На лице, в районе носа что-то поблескивало — видимо, пирсинг. Странно, никогда не видел здесь девушек с пирсингом. Я щелкнул. Посмотрел на экран фотоаппарата. Да, далековато, конечно, но вроде неплохо. Потом увеличу, посмотрю, как получилось. Перевел взгляд обратно на рощу. Девушки не было. Жаль, было бы неплохо познакомиться…Вдруг фотоаппарат сильно тряхнуло. От неожиданности — в голове даже мелькнуло, что держу что-то живое — я разжал руки. Пластиковый карабин шейного ремешка не выдержал резкого рывка, с омерзительным треском лопнул, и фотоаппарат упал в пыль. Я чертыхнулся — несколько месяцев копил на эту фотокамеру со всех своих случайных заработков — и мне бы не хотелось потом бегать по местным сервисам, один из которых и так уже который день кормил меня завтраками. Я подобрал аппарат, осторожно протер корпус футболкой и от греха подальше направился домой. Зайдя в квартиру, я привычным движением бросил ключи на мягкий пуфик, стоявший у двери, и пробежал в комнату. Все то время, пока я шел домой, мне казалось, что в фотоаппарате что-то дребезжит — и я боялся, что это признак выбитых деталей или сорванных креплений. Достал старую, помутневшую лупу — и просмотрел каждый миллиметр корпуса. Нет, ничего особенного. Поднес к уху, потряс — да нет, тут тоже вроде все нормально. Никакого шума сверх обычного. Ладно, сейчас разберемся. Я прошел в коридор, поймал в видоискатель коврик и пуфик, щелкнул. Вроде все нормально. Встал на пороге комнаты, сфотографировал шкаф. Тоже все нормально. Подошел к аквариуму с рыбкой, стоящему на столе, взял крупный план. И тут ничего особенного. Хм. Я сделал еще около десятка фотографий разной степени резкости — и не обнаружил ничего хотя бы сколько-нибудь странного. Затем сфотографировал телефон — старый, еще с диском — и набрал номер. — Когда будет готов ноутбук?Парень на том конце провода долго мялся, из чего я понял, что они еще даже и не приступали к моему заказу, а потом обреченно пробубнил:— Думаю, что через неделю. Я плюнул и бросил трубку. Затем вернулся в комнату, еще раз включил аппарат и посмотрел отснятое. Ну ладно, эти я удалять пока не буду. Когда мне вернут ноутбук — если вернут! — сравню с теми, что были до падения. Мало ли что. Что-то гулко ухнуло в коридоре. — Сашка? — крикнул я. Племянница уже неделю гостила у меня, пока ее родители укатили в научную командировку в какой-то из соседних аулов. Не могу сказать, чтобы меня это особо напрягало — главное, чтобы ее не напрягал я. Она была обычной восьмилетней девчуркой, лишь в меру признающей авторитеты дяди, который старше ее всего лишь на полтора десятка лет. Ответа не было. Я вышел в коридор. Один из старых рыбацких сапог, стоявших около пуфика, был опрокинут. «Как же это я должен был об него запнуться, чтобы уронить?» — мелькнуло у меня в голове. Я поднял сапог и аккуратно прислонил его к стене. В двери заскреблись ключом. — Саш, я открою, — крикнул я. Племянница была поглощена дневными впечатлениями и уплетала за обе щеки вермишель. — ДядьПаш, а собачке можно положить? — внезапно спросила она. — Какой собачке? — не сразу поднял голову я, занятый сковыриванием липких вермишелин с краев тарелки. — Моей собачке, — пояснила она. — Какой-какой собачке?— Ну вот она, около стула сидит, — указала она вилкой. Я затаил дыхание. Мне еще тут собаки не хватало. Ну, Сашка, от тебя я не ожидал такой подлянки!Я с опаской наклонился и приподнял скатерть. Никакой собаки и в помине не было. А, ну все понятно. Воображаемый друг. Ну-ну. — А, вот оно как… А как она выглядит?Девочка задумалась. — Ну, он такой… — она покосилась на пол рядом со стулом. Я, затаив дыхание, тоже уставился туда. — Он небольшой, мне чуть до колена… Лохматый. Очень–очень лохматый. И еще у него язык мокрый. — Он тебя что, облизывал?— Разумеется, дядя Паша. Собаки всегда облизывают тех, кто им нравится. Ну что ж, видимо, фантазия современных детей уже перешла в 5D. Я-то в свое время представлял только, что палка — это винтовка. Но до текстуры дело не доходило. Единственным суеверием, к которому я относился благосклонно, было мнение о том, что выносить мусор после заката — к отсутствию денег. Деньги лишними не бывают — поэтому и сейчас, подхватив пакет, я отправился на помойку. Открывая дверь подъезда, я чуть не ударил какого-то ребенка. А взглянув на него — чуть не выронил из рук мусор. Мальчик как мальчик. Живой. Нормальный. Руки–ноги на месте. Одет простенько. Лысый. Не стриженый, не бритый, а именно что лысый — такой, какими бывают дети после химиотерапии. Но в том-то и дело, что он не выглядел больным. Странным — да, непонятным — да, зловещим — тоже да, но ни в коем случае не больным. Мальчик как мальчик. Лысый. Я пробормотал что-то про то, что нужно быть осторожнее, и быстрым шагом отправился к помойке. Какой неприятный тип, а. Когда я возвращался обратно, перед подъездом уже никого не было. Лысый мальчик играл в песочнице с детьми. Я замедлил шаг. Он поднял голову и вперился в меня глазами. Я остановился. Мальчик не сводил с меня глаз. Меня передернуло, и я пулей влетел в подъезд, даже не придержав за собой дверь. Зайдя в квартиру, я привычным движением, даже не глядя, протянул руку над тем местом, где находился пуфик и разжал пальцы. Ключи со звоном брякнули об пол. Пуфик был отодвинут сантиметров на двадцать в сторону. — Зачем ты передвинула тумбочку в коридоре? — спросил я, заглядывая к Сашке в комнату. — Я не передвигала, — отозвалась она, листая какую-то книжку. Ну, в принципе да, зачем ей это. — Слушай, — сказал я. — А кто там за мальчик во дворе? Лысый. — А, этот… — пожала она плечами. — Он сегодня вечером появился. — А кто он такой?— Не знаю. Он просто забавный, — пожала она плечами. — С ним смешно. — Смешно? — это было последнее, что я мог представить по отношению к этому мальчику. — Ну да, — кивнула она. — Смешно. А что?— Да нет, ничего, — покачал я головой. — Ничего. Давай, пора спать скоро. Я открыл глаза. В комнате было темно — скорее всего, час, а то и два ночи. Что-то мерно постукивало в районе окна. Видимо, какой-то ночной мотылек по дурости залетел в форточку, а теперь тычется, — подумал я. Надо бы выпустить, а то так всю ночь не даст заснуть. Сонно щурясь, я нащупал ногой тапки и, не включая свет, поплелся к окну. Только на середине комнаты я поднял глаза — и, заорав, отшатнулся. Там, с той стороны, прижавшись лицом к стеклу, на меня уставилось вытянутое, абсолютно белое лицо. И у него не было глаз. Я стоял на кухне, прижавшись спиной в стене, и пил воду прямо из графина. Мои зубы лязгали по стеклу, а я боялся остановиться, словно этот процесс оберегал меня. В кухню зашла заспанная Сашка. — Дядя Паша, — прогундосила она, зевая. — Что случилось?Я обнял графин и прижал его к себе. — Саш... — осторожно начал я. — А ты ничего необычного не замечала?— Например? — она потерла кулачком глаза. — Ну… чьи-нибудь лица в окне?— Дядя Паша, — она серьезно посмотрела на меня. — Мы на пятом этаже. Какие лица?Какие лица…Я вжался в стену еще сильнее. — Вам приснилось, — резонно сказала она. Ну что ж, может и так. Может и так, подумал я, осторожно входя в свою комнату, предусмотрительно включив везде на пути своего следования свет. Может и так. Может, это просто ветер гонял полиэтиленовый пакет по воздуху. При свете комната выглядела безобидно. Я подошел к окну и осторожно выглянул. На подоконнике со стороны улицы — там, где ржавчина покрыла металл плотным слоем — виднелись длинные полосы, словно кто-то пытался за него уцепиться. Остаток ночи я провел с включенным светом. К утру я все-таки задремал, и поэтому потом вполне резонно предположил, что давешнее лицо — всего лишь обрывок сна. Правда, на подоконник я решил не смотреть. Дабы не портить уверенность про сон. Сашка, как всегда наспех покидав в себя завтрак, умотала на улицу — на полную катушку проводить каникулы. Я же сидел за столом и думал, звонить снова в сервис по поводу ноутбука, или же дать им еще один шанс. Тут что-то заскрежетало за моей спиной. Я оглянулся. По комнате, цепляясь за выщерблины паркета, медленно полз стул. — Сашка, — крикнул я. — Прекрати! Отвяжи леску! Пол попортишь!И тут же осекся, вспомнив, как Сашка час назад громко хлопнула дверью. Или же она меня одурачила и целый час сидела тихо, как мышь, чтобы сейчас напугать?— Сашка! — повторил я. Стул прекратил ползти и, покачавшись пару секунд, остановился на месте. — Ну вот то-то и оно, — удовлетворенно сказал я. Стул дернулся и пополз обратно. Я чуть ли не по деталям разобрал стул — но не было ни лески, ни пружинки, ни чего бы то ни было еще. Я также облазил всю квартиру — но не нашел и следа Сашки. Оставалось только одно — она каким-то образом меня одурачила, а потом тихонько выскользнула из дома. Все это выглядело весьма правдоподобно, кроме одного «но» — Сашка никогда ранее не увлекалась подобными розыгрышами. Хотя да, надо иногда с чего-то начинать. Возможно, воображаемая собака была пробным камнем, проверкой — смогу ли я ей поверить. Ох, Сашка, ну только вернись домой, я уж тебя пропесочу. И даже оправдание, что тебе скучно, не приму. Я вернулся за стол и взял в руки фотоаппарат.

Но не успел я включить ушедшую в режим сна технику, как новый скрип заставил меня поднять голову. На этот раз это была дверца шкафа. Она медленно, словно с опаской, открывалась. Ну конечно, на этот раз Сашка уже была ни при чем. Рассохшееся дерево — вот и все. Дверца открылась до конца и моему взгляду предстала куча книг, наваленных в хаотичном беспорядке. Я не страдаю особым чистоплюйством, но напоминание об этом меня не радует. Поэтому я встал и прикрыл ее. Не успел я сесть за стол, как она снова открылась. Я снова встал и прикрыл ее. Она открылась снова. Я припер ее стулом. Вернулся за стол. Не успел я включить аппарат, как стул с грохотом упал. Дверца медленно открывалась. А потом так же медленно стала закрываться. Я сглотнул. Мне стало жутко. И чтобы отвлечься, перевел взгляд на экран фотоаппарата. И почувствовал, как мои ноги похолодели. Там, на экране фотоаппарата, в той комнате, что была — исключая меня — абсолютно пуста, стояла женщина. Стояла и открывала и закрывала дверцу шкафа. И в такт этому так же открывалась и закрывалась дверца в моей комнате. А потом женщина оглянулась. Да-да, оглянулась — на меня, на меня, наблюдающего за ней на экране. Словно тот на самом деле был окном, через которое она могла меня увидеть. У меня онемели щеки, похолодел кончик носа, а в спину словно вбили кол — и пальцы, пальцы вцепились в фотоаппарат так, словно без этого я бы упал. И ни одной мысли не осталось в моей голове. Я просто сидел и смотрел, как она приближается. Она. Красивая — безумно красивая — женщина. Та самая, которую я тогда сфотографировал первым кадром на этой карточке. И что-то поблескивало у нее на лице. Только это был не пирсинг. Нет, ни в коем случае не пирсинг. Просто потому что тут не делают пирсинг. На металлических носах не делают пирсинг. Она подошла совсем близко — так, что лицо заполнило практически весь экран. А потом подняла руку и поскребла ногтями. С той стороны. Нет, не ногтями. Человеческие ногти не бывают такими длинными. И металлическими. А потом размахнулась. И ударила с той стороны по стеклу экрана. Фотоаппарат выдернуло у меня из рук и отшвырнуло к стене. Я сидел в одном конце комнаты и сжимал в руках тесак для мяса — самое опасное, что смог найти. Фотоаппарат лежал в другом конце — накрытый ведром. Я пытался найти объяснения произошедшему и не мог. А может быть, боялся их найти. На столе началось какое-то движение. Я осторожно перевел взгляд. Рыбка в аквариуме судорожно дергалась. А потом перевернулась на спину, и из ее распоротого брюшка потянулись тонкие темные ниточки внутренностей. В коридоре что-то зашуршало. Я сжал тесак и повернулся лицом к двери. В замке провернулся ключ. Я перехватил тесак поудобнее и поднял его. — Дядя Паша? — раздался тонкий девичий голос. Я спрятал тесак за спину и вышел в коридор. Сашка стояла на пороге и задумчиво глядела на пол. — Дядя Паша, а зачем ты коврик передвинул?Резиновый коврик, который по старой привычке постоянно прикрывался газетой, был сдвинут на полметра. И газета была разорвана. На длинные полосы. — Запнулся, — внезапно охрипшим голосом сказал я. — Я запнулся, Саш. Она внимательно посмотрела на меня, подтянула коврик на место и стала разуваться. — В темноте шел и запнулся, — зачем-то пояснил я, думая о том, как бы вернуться в кухню так, чтобы девочка не заметила тесак за спиной. Это было бы мне объяснить гораздо сложнее. — Да ладно, бывает, — она пожала плечами и скинула сандалию. — Саш, — как бы невзначай сказал я, осторожно пятясь назад и делая вид, что изучаю направление трещин в потолке. — Саш, скажи… а ничего в последнее время странного не случалось?— Чего именно — странного? — скинула она вторую сандалию. — Ну я не знаю… что-нибудь открывалось, когда ты это не трогала, или же…Сашка непонимающе смотрела на меня. Ах, ну да, собственно, чего это я. Ребенка, у которого живет воображаемая собака, сложно удивить открывающимися шкафами. В соседней комнате бубнил телевизор, а я сидел за столом и крутил в руках выключенный фотоаппарат. Всему должно быть свое объяснение, да. Ну и как оно там, бритва Оккама, что ли. Не нужно плодить сущности сверх имеющихся, как-то так. Половина всего происходящего — у нас в головах. Вот взять, например, ту же Сашкину воображаемую собаку. Племянница хочет думать, что та существует — и та существует. В ее голове, разумеется. Но при этом довольно успешно. Может быть, мне хочется думать, что что-то происходит — и вот оно происходит. Хотя нет, как можно хотеть, чтобы такое происходило… Скорее всего, тут чуть иное — я просто себя убедил, что такое может происходить. А всему есть рациональное объяснение. Лицо в окне? Ну так почему бы и в самом деле не полиэтиленовый пакет? Следы на подоконнике? Голуби вытоптали. Дверцы шкафа? Сквозняк. Туда же, к сквозняку, приплюсуем и сдвинутый коврик. Пуфик? Ну может я сам запнулся и не заметил, или же та же Сашка. Рыбка? Обожралась, лопнула и сдохла. Все! Вот так!Я удовлетворенно откинулся в кресле. А то, что я увидел на экране фотоаппарата — всего лишь игра света и тени. Плюс мои взвинченные нервы. Вот так все просто. Спасибо, доктор. Не за что, пациент. И тут в дверь поскреблись. Не позвонили, не постучали, а именно поскреблись — явственно и отчетливо. Доктор позорно сбежал и остался лишь насмерть перепуганный пациент. Мне почему-то невероятно захотелось крикнуть Сашке, чтобы та открыла дверь — но я тут же отдернул себя — как так можно думать вообще, сваливать опасность на ребенка. В дверь снова поскреблись. Может быть, сделать вид, что я ничего не слышу? Или что вообще дома никого нет? Ну вот нет и все! А на нет — и суда нет!И тут в дверь постучались. Сильно, отчетливо — и это был не характерный глухой звук кулака, а словно кто-то орудовал увесистой деревянной колотушкой. Я затаил дыхание. Нас нет дома. Нас нет дома. Нас нет дома, нет дома, нет дома, нет дома, нетдома, нетдома, нетдома, нетдоманетдоманетдома…— ДядьПаш! Кто-то пришел! — звонко закричала Сашка из комнаты. Я вздохнул. Ну да, все верно. Акселерат-акселератом, а правило «не открывай дверь незнакомцам» работает для всех. Стук раздался еще отчетливее. Ну разумеется, человек за дверью услышал сашкин крик. Смысл уже притворяться. Я встал и вышел в коридор. — Кто там? — стараясь придать голосу твердость, спросил я. Молчание. И снова — сильный, напористый стук. — Да что надо-то! — заорал я и распахнул дверь. На пороге стоял давешний лысый мальчик. — Ох ты ж… — начал я и тут же прикусил себе язык. Ругаться в присутствии ребенка у меня не хватило духу. — Ты что тут делаешь?Мальчик молчал и смотрел на меня снизу вверх, сверля глазами. — Хорошо, поставим вопрос по-другому, — медленно начал я, удерживаясь от того, чтобы не взять его за шкирку и не отнести подальше от своей двери. — Что тебе от меня надо?Мальчик наклонил голову набок — как сова — и поманил меня рукой. — Ну уж нет, — сказал я. — Нет. Он продолжал манить. — Я сказал — нет, — дрогнувшим голосом выпалил я и захлопнул дверь. «А может, ему нужна была помощь?» — мелькнуло у меня в голове позднее раскаяние. — «Может быть, у него беда какая-то приключилась. А он немой и не может нормально позвать на помощь». «Да какой немой», — тут же перебила другая мысль. — «Сашка же говорила, что он с ними шутил и веселился». «Она не говорила, что шутил», — услужливо подсунула память. — «Она сказала, что с ним смешно и он забавный. А веселить можно без помощи слов». Я вздохнул и сдался. Выглянул в глазок. Как я тайно и надеялся, на площадке перед дверью никого не было. — Ну вот, — с облегчением сказал я себе. — Видишь, ему не так уж и нужна твоя помощь. Иначе бы он позвонил в звонок. Или же, — быстренько я перебил голос рассудка, который чуть было не предположил, что мальчик мог и не дотянуться до звонка. — Или же снова постучал бы в дверь. Чтобы окончательно закрепить уверенность в том, что тот ушел, я распахнул дверь. И чуть не вывалился назад, в квартиру. Мальчик стоял и смотрел на меня. А потом медленно поднял руку и поманил. — Хорошо, — сдался я. — Хорошо. Только возьму что-нибудь, не возражаешь?Судя по его молчанию, он не возражал. Я бросился на кухню, споткнувшись о половик — который, готов поклясться, здесь не лежал пять минут назад! — больно ударился коленом, вскочил и, прихрамывая, добежал да кухонного шкафчика. Рванул на себя ящик, быстро перебрал находившиеся там предметы, прикидывая некоторые на руке. Тесак? Нет, не пойдет. Конечно, если что, то он наиболее… действенен… но при этом его попросту некуда спрятать. А человек с тесаком — уже вызовет вопросы. Нож? Какой из них? Вот этот, длинный и тонкий? А если сломается? Вот этот — обычный? Да нет, слишком короткое лезвие. Или вот… да нет, это вообще для масла, не нож, а смех один. Да и слишком как-то… нож… ну не смогу я ударить ножом, не смогу… Или же… Да нет. Кроме того, даже такой некуда убрать. Или же… я прикинул на руке киянку для отбивки мяса. Или же... Да!Я метнулся в ванную, выгреб весь мусор, который лежал под ванной вот уже лет тридцать, а то и больше и, наконец, вытащил покрытый паутиной и какой-то слизью — видимо, что-то протекало сверху — молоток. Прикинул его на руке. Пойдет, да. Я убрал его за пояс джинсов, выпростал футболку. Пойдет. Лучше все равно ничего нет. Когда я подошел к двери, еще теплилась надежда, что мальчик уже ушел. Зря. Он стоял и смотрел на меня в упор. — Саш, я сейчас приду! — крикнул я. — Ага! — донеслось из комнаты. — Никому не открывай!— Ага!Мальчик вел меня какими-то окольными путями — как мне показалось, для того, чтобы не сталкиваться с людьми. Он шел впереди меня очень странной походкой — очень плавной, и в тот же момент вихляющей, словно его ноги обходили какие-то невидимые препятствия в тот самый момент, когда тело оставалось неподвижным. Я никогда не видел, чтобы так шли. И тем более — чтобы шли с такой скоростью. Я — сдававший все университетские нормативы чуть ли не лучше всех остальных — запыхался и сопел, пытаясь восстановить дыхание. Он же продолжал идти так, словно мы только начали путь. — Мы за город, что ли? — чуть ли не выкрикнул я. Он посмотрел на меня, и я споткнулся. Потому что он посмотрел на меня не останавливаясь, не сбиваясь с шага — каким бы тот у него ни был — и даже не оборачиваясь. Он просто повернул голову на 180 градусов, покачал ею — и так же спокойно вернул ее назад. Остаток пути я проделал в полном молчании. Мальчик привел меня к какому-то старому дому, ввел в подъезд, поднялся на третий этаж и остановился перед дверью, обитой пожелтевшим от времени, а когда-то бежевым, дерматином. И так же молча протянул руку, указывая, что именно это и была цель нашего пути. — И? — спросил я. — Мне позвонить?Мальчик молчал. Я пожал плечами и нажал кнопку звонка. — А теперь что… — начал я, поворачиваясь к мальчику. Но рядом со мной никого не было. За дверью раздался неприятный скрип, от которого у меня свело челюсти, рука потянулась к молотку за поясом, а ноги сами собой сделали шаг назад. В замке завозились. Я отступил еще на шаг, осторожно вытащил молоток и держал его за спиной — на изготовку. Дверь начала медленно открываться — я покачал молотком, проверяя, как быстро смогу сделал замах в случае чего. Дверь открылась — и мой взгляд уперся в пустоту. Передо мной был коридор обычной хрущевки, каких много строили в этом районе. Обшарпанные бумажные обои с расхожим псевдо-барочным рисунком, старый — возможно, даже самодельный — шкаф с наклеенным на него календарем тридцатилетней давности, судя по всему, сохраненным исключительно ради рисунка — фотографии какой-то девушки в купальнике — вдалеке дверь ванной и, судя по всему, поворот на кухню. Я сжал рукоятку молотка. — Чем могу быть полезен? — спросили меня откуда-то снизу. Я отскочил и только сейчас разглядел, хозяина квартиры, который, оказывается, все это время был рядом. Это был пожилой человечек — скорее, даже старик — мне сложно определять возраст людей после эдак пятидесяти, я могу оперировать только категориями «старый», «очень старый», «как он еще живет». Так вот — хозяин был просто «старый». У него были абсолютно седые волосы, тоненькие старомодные очки в золотой оправе и еще более старомодная бородка клинышком. В общем, типичный, шаблонный профессор-академик из старых советских, еще довоенных, фильмов. Только с одним нюансом. Тамошние профессора-академики — как, впрочем, и все персонажи — были абсолютно здоровыми людьми. Этот же был карликом в инвалидном кресле. Мне почему-то стало безумно стыдно и я начал торопливо засовывать молоток обратно за пояс, понимая при этом, как я глупо выгляжу. — Чем могу быть полезен? — спокойно, без раздражения, повторил старик. Кажется, его даже забавляло мое замешательство. — Мнэээ… — я сделал неопределенный жест рукой зачем-то в сторону лестницы. — Вы уж это… извините меня, пожалуйста… просто тут мальчик…— Какой мальчик?Я снова помахал рукой. — Такой… лысый. — А, — сказал старик и задумался. — Так это вы. — Кто — я? — осторожно спросил я. — Ну, вы, который…— Что я?— Пройдемте, — поманил меня старик. Я помялся на пороге. — Давайте, давайте, — приободрил меня хозяин. — Вам тут ничего не угрожает…Я кисло улыбнулся. Хозяин ловко развернулся и поехал вглубь квартиры. И я услышал тот самый скрип, который так напугал меня пару минут назад. Мне снова стало безумно стыдно. — …во всяком случае, более того, что вам и так уже угрожает, — донеслось из кресла.

Хозяин осторожно прихлебывал чай из пиалы — для меня же было слишком горячо, поэтому я осторожно водил пальцами по краю чашки, как часто в гостях, попадая в неловкую ситуацию, то ли пить, обжигая язык и стараясь не морщиться, то ли тянуть время и отвечать на вопросы хозяев торопливым «пью-пью». — Понимаете… — начал я осторожно. — Тут такая ситуация… я понимаю, глупо звучит…— Очень многие мудрейшие вещи выглядят как совершеннейшая глупость, — улыбнулся хозяин, став похож на сытого кота. — Ну, это само собой, — кивнул я, не желая вдаваться в демагогию. Я уже привык к тому, что местные аксакалы очень любили потрындеть за жизнь и пожонглировать обтекаемыми фразами. Некоторые из них могли бы с успехом сдать экзамен по философии — если бы знали о существовании такого предмета. — Ну так что? — карлик откинулся в кресле и сцепил руки перед собой. — Понимаете, я вообще несколько не местный, — решил начать я издалека. — Несколько? Мне кажется, что это слово тут не подходит. Человек может быть или местным — или неместным. Третьего не дано. — Ну послушайте, какая разница? Ну я приезжий, живу тут с начала лета, скорее всего, через месяц уеду, какая разница?— Огромнейшая! — поднял палец хозяин. — Огромнейшая. Вы не просто не местный — но вы и не собираетесь становиться местным. — Ну. — То есть вы попросту чужой. Продолжайте. — Да нечего продолжать, — угрюмо сказал я. Мне уже не хотелось ничего рассказывать. — Ко мне пришел лысый мальчик и захотел, чтобы я шел за ним. Я пошел. Он привел меня к вам. Если я ошибся, извините, я пойду. — Вы, конечно, ошиблись, — кивнул старик. — Только вы никуда не пойдете. Его мягкий тон мне не понравился. Я сразу вспомнил огромное количество фильмов ужасов, где как раз вот такие же благообразные интеллигентные обыватели расчленяли опрометчиво забредших к ним жертв и сопровождали свое действо вот как раз таким вот мягким тоном. Я поерзал на диване. Рукоятка молотка уперлась мне в поясницу. — Что вы хотите этим сказать, — как можно более безмятежным тоном переспросил я. — Всего лишь то, что вы ошиблись. И что вы никуда не пойдете. — В чем я ошибся? И почему не пойду? — рукоятка, наверное, уже обеспечила мне синяк, но она придавала мне смелости. — Ошиблись в том, что случайно сделали то, что ни в коем случае не надо было делать. А не пойдете потому, что вас с тех пор преследуют всякие непонятные вещи. И вы бы хотели от них избавиться. Я, в этот момент дувший на чай, чуть не выронил пиалу из рук. — Откуда вы знаете?— Мне рассказали, — уклончиво, даже слишком уклончиво ответил хозяин. — Кто? Сашка? — хотя нет, какое отношение могла иметь моя племянница к этому человеку… но мальчик… как общий знакомый?— Скорее, некоторые из тех, кто вас преследует. — Кто они?— Прежде чем ответить на ваш вопрос, — старик наклонился вперед и внимательно посмотрел мне в глаза. — Я хотел бы задать вам свой. Верите ли вы в духов?— Духи — нечто более сложное, чем мы можем себе даже представить, — говорил старик, задумчиво прихлебывая чай, словно речь шла о каких-то обыденных вещах. — Иногда о них стоит думать так же, как и о людях. Например, в вашем случае. — В моем?— Именно так. Возможно, что самое главное отличие их от людей — не в каких-то сверхъестественных особенностях или еще в чем-то подобном, нет. Самое главное — в том, что они чувствуют все то же, что могут чувствовать люди — но в сотни раз сильнее. И показывают свои эмоции так же, как и люди — но тоже в сотни раз сильнее. И все. — Это прекрасная гипотеза, да, — кивнул я. — Это была бы гипотеза, если бы я написал по поводу этого диссертацию, — нехотя сказал он. — Но понимаете, советское время, все такое… да и сейчас вряд ли бы кто серьезно воспринял эту тему. — Да уж, — усмехнулся я. — Я бы на вашем месте не улыбался, — сухо сказал старик. — Потому что к вам эта тема сейчас относится непосредственно. И кажется, не с самой приятной своей стороны. — Вы хотите сказать, что я как-то связан с духами?— Я не хочу вам это сказать, — спокойно ответил старик. — Я это говорю вам это уже последние полчаса. — Но… как?— Механизм связи человека с духами малоисследован, сами понимаете…— Да я не про это! С чего вы это взяли?— А что, с вами не происходило ничего необычного в последние дни? Или даже… день? — вкрадчиво спросил он. Я промолчал. — Ну вот видите, — развел он руками. — Но как вы… узнали?— Я же сказал, — покачал головой он. — Мир духов очень похож на мир людей. В нем тоже есть сплетни. И кляузы. И даже интриги. Он сидел в кресле ко мне спиной, смотрел в окно и говорил, говорил, говорил.

А я верил ему. Мне просто больше ничего не оставалось. — Надеюсь, вы знаете о том, что многие племена, ведущие первобытнообщинный образ жизни, испытывают панический страх перед тем, что их облик могут как-то запечатлеть? Джеймс Фрэзер в своей «Золотой ветви» приводит примеры того, как эскимосы нижнего течения реки Юкон в панике убегали от видеооператора, того, как пять дней приходилось уговаривать тепехуанов Мексики, чтобы те попозировали фотографу… Да что там они — как старухи с греческого острова Карцатос очень сердились, когда их рисовали! Много таких примеров, очень много… А довод у всех этих людей, проживавших и проживающих в самых разных частях света, один — они не хотят, чтобы их душа осталась на изображении. Дальше там идут разные нюансы — от того, что фотограф или художник может унести эту душу с собой и сотворить с ней что-то дурное — до того, что уже сам факт того, что душа отрывается от тела, может нанести человеку вред. — Я слышал что-то подобное, да — но в общих чертах. И?— А теперь немного подумайте — а что, если это правда? Что, если действительно в каждом нашем изображении живет наша душа? Что, если действительно каждая фотография забирает ее с собой? Или не ее всю — а хотя бы ее частицу?— Ну тогда практически все люди в мире были бы без душ — или имели их, разорванными среди миллионов фотографий, — возразил я. — Вы только представьте, сколько сейчас среднестатистический человек имеет своих изображений!— Ну, может быть, человеческая душа регенерирует, — пожал он плечами. — Тоже хорошая гипотеза, — кисло улыбнулся я. — Но это уже мелочи, — махнул он рукой. — Я хочу сказать про совершенно другое. Ведь если даже у человека душа может уходить в снимок — то что будет с существом, который сам — сплошная душа?— Как я предполагаю, — продолжал он. — Оно случайно попало в ваш кадр. Может быть, вы застали его врасплох, а может быть, оно просто было любопытно и захотело узнать, что потом будет. Но как бы то ни было, вы его сфотографировали. — Это женщина, — сказал я. — Это очень красивая женщина. С… — я сглотнул. — С металлическим носом. — Латунным, — кивнул карлик. — У жезтырнак нос латунный. Это связано с тем, что латунь в Казахстане…— Да неважно, — перебил его я. — Что дальше-то делать?— Это зависит от того, чего она хочет. И того, что хотят другие. — Другие? Какие другие?— Ну, я полагаю, что вы видели много необычного в последнее время… — снова этот вкрадчивый тон. — Мебель, — признался я. — Мебель передвигается. Даже на моих глазах. Рыбка умерла. Еще… лицо в окне, да… шорохи…— Лицо в окне — это кто-то из абилетов, — снова кивнул он. — Они почуяли проход и заинтересовались им. — Абилеты?— Не берите в голову, — махнул он. — Видите ли… у меня все предки были шаманами, по обеим линиям… такая… профдинастия можно сказать, — он криво усмехнулся. — Но революция, то-се, ссылки, лагеря, религия — опиум… ну и все такое прочее. Так что я просто доктор исторических наук. Хотя лекции по степени введения в транс могут поспорить с шаманским камланием... гм... Но мы отвлеклись от темы. Итак, жезтырнак, какой-то абилет… может, даже и не один…— Рыбка, — напомнил я. — Рыбка, — повторил он. — И мебель. Это может быть тоже абилет, а может и нет… Скажите… — задумчиво произнес он. — Вы не можете вспомнить… Вы случайно в тот день этим же фотоаппаратом рыбку не снимали?— Снимал, — кивнул я. — И…Я вдруг замолчал и похолодел. У меня возникло чувство, будто все сходится — но сходится так, что лучше бы и не сходилось. — Что такое? — обеспокоенно спросил профессор. — И мебель... — пробормотал я. — Я ее тоже… того… фотографировал... на эту же карточку…— Ну-ка, ну-ка… — наклонился он вперед. — А вот теперь давайте вы расскажите. И поподробнее. — Ах, вот оно как… — протянул он, когда я закончил рассказ. — Я и не предполагал, что все так…— Так — это как? — осторожно уточнил я. — Давайте, будем считать, что просто «так», — уклончиво ответил он. — Не думаю, что вы действительно хотите знать, с чем столкнулись. Я покопался в своих ощущениях и понял, что да, не хочу. — Она может управлять тем, что на тех фотографиях. Не знаю, каким образом — точнее, как это объяснить с точки зрения науки — вероятно, все связано именно с этими душами предметов… и она, находясь там, может воздействовать через эти души на их оригиналы… интересно-интересно…— Чрезвычайно интересно, — мрачно ответил я. — То есть, теперь у меня пожизненный полтергейст?— Не совсем, — покачал головой он. — Полтергейст, если вам угодно называть подобных существ так, действуют в рамках всего помещения. То же, с чем столкнулись вы, может оперировать лишь тем, что было сфотографировано — и ни на сантиметр в сторону.

— Забавно, — усмехнулся я. — Ничуть, — хмуро ответил профессор. — Скажите, вы кроме рыбки никого больше из живых не фотографировали на ту карточку?— Нет. — Это хорошо. Значит, никто, скорее всего, кроме вашей рыбки не пострадает. — Скорее всего?Он промолчал.

— Скорее всего?— Мы слегка ушли от темы, что я начал, — несколько нехотя сказал он. — Видите ли, все эти… существа, что стали приходить к вам… они же приходят не просто так…— Я почему-то так и понял, — мрачно ответил я. — И чего они хотят?— Чтобы вы их тоже сфотографировали, — спокойно ответил он. — Они собираются вокруг вас, потому что думают, что путь только тут. Во всяком случае, знакомый путь…— А кто этот мальчик? — вдруг не к месту вспомнил я. — Какой?— Ну тот, что меня привел… лысый такой?— А, этот… — махнул рукой профессор. — Это тазша. — Тазша?— Да. Ничего особенного, он из потустороннего мира. — А, — сказал я. — Они боятся... они все боятся нового мира — вашего мира. Разве вы не видите, что их мир уходит? Умирают старые шаманы, леса вырубаются… никто не пасет стада, охотники реже ходят в леса. Их мир умирает — и они не могут перейти в ваш, они не знают, как. А вы случайно впустили туда жезтырнак. Думаю, что поначалу ей это не понравилось…— У меня упал фотоаппарат, — вспомнил я. — Да, ей не понравилось, — кивнул он. — А потом она привыкла. Даже вошла во вкус… И они тоже почуяли это. — Что «это»?— Они поняли, что могут перейти в новый мир. Пока они поняли, что ей это удалось через вашу камеру — вот вы и видели их. Но когда-нибудь они поймут, что и через другие вещи… Не дай Бог, если они поймут, что есть другие вещи и иные пути…— И что мне делать?— Выгнать жезтырнак. Уничтожить карту. — И это все?— Не знаю. Будем надеяться, что они еще не научились. Они все злы и обижены — и не на кого-то конкретно, а на всех вас. И убийство кого-то из вас может быть всего лишь местью вам за какую-то давнишнюю обиду. — Всего лишь?— Да, — пожал он плечами. — Для них это «всего лишь». Для многих из них то, что связано с вами — «всего лишь». Но не то, что связано с ними. — Это... Это неправильно.. — У мира духов свои правила, — усмехнулся он. — И даже их они нередко не соблюдают. Ты думаешь, тазша привел тебя потому, что обеспокоен за людей?— Я ничего не думаю, — мрачно ответил я. — Тазше наплевать на людей. Он шутник, весельчак — он любит развлекать детей, но до тех пор, пока ему это нравится. Во всем остальном ему на вас наплевать — как и многим там, откуда он пришел. Но ему — и многим там, откуда он пришел, — не понравилось то, что появился проход. И еще больше не понравилось то, что другие стали искать этот проход. — Почему?— Не знаю, — пожал он плечами. — Это их внутренние интриги. И именно в этом случае как нигде к месту поговорка «Меньше знаешь, крепче спишь». Я кивнул головой. Вот с этим я был абсолютно согласен. — Хорошо, — махнул он рукой. — Идите, приносите карточку. Только быстрее, пожалуйста. Мало ли что…— Кстати, — спросил я его на пороге. — Вы тогда спросили меня, верю ли я в духов. А если бы я сказал: «Не верю»?— Я бы ответил: «Придется поверить», — просто сказал он. Я ворвался в подъезд, взлетел вверх по лестнице и чуть не сломал ключ, яростно рвя его в замке. Уже в коридоре я краем глаза увидел, что диск телефона вырван и висит на жилках проводков — точь-в-точь таких же, как кишки рыбки. Я вбежал в комнату. И похолодел. Ведро было перевернуто. Фотоаппарата под ним не было. — Сашка… — дорожащим голосом позвал я. — Сашка!— ДядьПаш, идите сюда! — весело откликнулась она. На негнущихся ватных ногах, боясь даже подумать о том, что я могу увидеть, я практически проковылял в ее комнату. Девчушка стояла напротив стены с ковром и держала в руках фотоаппарат, словно что-то хотела заснять. — Брось фотик! Брось! — крикнул я. Мелькнула вспышка. Сашка подняла на меня удивленные глаза. — Что ты сфотографировала, что? — бросился я к ней, схватил за плечи и начал трясти. — Собаку… — испуганно пролепетала она. — Какую собаку?— Мою…— Но зачем, зачем?— Вдруг вы сможете ее увидеть…Я схватил фотоаппарат и глянул на экран. На нем на фоне стены с ковром была запечатлена небольшая лохматая собака. — Смотри, дядьПаш! — торжествующе вскрикнула Сашка. — Вот она, вот она! Это у вас какой-то особенный фотоаппарат, да?Я молчал. И больше всего на свете мне сейчас хотелось отшвырнуть технику в сторону, сгрести Сашку в охапку и бежать, куда глаза глядят. Потому что я видел, как справа, из рамки фотографии к собаке тянутся длинные, запачканные чем-то темным, тускло поблескивающие когти. А потом хватают ее и куда-то волочат. Собака беззвучно огрызается и пытается вырваться, но все без толку. И вот уже только клочок лохматой шерсти мелькает за рамкой…Сашка вскрикнула. — Что такое? — опустился я перед ней на колени. — Живот… — скорчилась она. — Болит…— Где?Она указала на правый бок. Аппендицит? Или он слева? Да какая разница, его же ей все равно вырезали в прошлом году!Я бросился было к телефону — но кроме сломанного диска руки наткнулись на скученную в жгут трубку. Хотя какой телефон… тут же нет скорых, только больница на окраине. Или же…Я медленно повернулся к фотоаппарату, который валялся на полу, около всхлипывавшей Сашки. Или же тут совсем не больница нужна?— Что случилось? — обеспокоено спросил карлик. Я ввалился в его квартиру, прижимая всхлипывающую Сашку к себе, и сбивчиво пересказал все. — Ясно, — быстро сказал он. — Ясно. — Что это? Это… как-то связано?— Собака… — забормотал он, отчасти обращаясь ко мне, отчасти просто разговаривая вслух. — Собака… двойник человека… близнечная пара… говорят, что даже душа… я думал, что такое теперь уже не встречается… какой любопытный случай… ах, какой любопытный случай!О, я знал этот огонек в глазах, слишком хорошо знал! Мои родственнички с таким огоньком забывали есть и пить, днями просиживая над научными выкладками. И сейчас, в этой ситуации, подобный огонек был явно неуместен. Я схватил калеку за плечи и сильно тряхнул. — Какой любопытный? Какой случай?Он поднял на меня глаза, огонек стал чуть потухать и взгляд начал обретать ясность. — Собака, — спокойно, даже слишком спокойно пояснил он. — В тюркской мифологии двойник, близнец — в особых случаях даже душа — человека. — Это чудесно, — заорал я. — Я очень рад за тюрков. Но как это касается нас?— У меня есть все основания предполагать, — его тон стал приобретать менторский оттенок лектора, — что воображаемая собака вашей племянницы являлась олицетворением ее души. Собственно, бытует предположение, что таковыми являются все воображаемые друзья детей… что это некоторый механизм расщепления…— К черту других детей и туда же расщепление, — заорал я. — Сейчас в чем дело?— А сейчас жезтырнак забрала душу вашей племянницы, вот и все, — пожал он плечами, словно ему стало интересно. — И?— Что «и»?— И что дальше?— Я же сказал: «вот и все» — терпеливо пояснил он. — Умрет она, разве непонятно. Я судорожно сглотнул. — К-как это?— Ну, я не знаю, как… — покачал он головой. — Подобные случаи, конечно, описывались в фольклоре, но…Я заскрежетал зубами. — Но все равно общего знаменателя нет, — поняв намек, заторопился он. — Есть такие понятия, как кут и сюр…Я сжал кулаки. — Хорошо, — обреченно проговорил профессор. — Хорошо, я попробую. Сашка уже не всхлипывала, а плакала навзрыд. Я же скептически смотрел на пучки трав, которые калека раскладывал на письменном столе. — Это лекарство? — спросил я. — Можно сказать и так, — уклончиво ответил он. — А как это на самом деле?— А на самом деле это то, что поможет вам перейти к жезтырнак. — Что-что сделать?— Перейти к ней, — терпеливо повторил он. — Мне?— А больше некому. — А вы?— Во-первых, я не шаман. — Но к вам ходят духи! И этот… как его… лысый Таз!— Потому что им больше не к кому ходить! Потому что половина шаманов — самозванцы, шарлатаны, жулики, собравшие свой костюм из тряпок с ближайшей барахолки, а свои молитвы — из огрызков слов, значений которых они не понимают, да и нет уже давно этих значений! Они приходят ко мне, потому что им больше не к кому прийти!Профессор поджег пучки. В комнате потянуло терпким, но сладковатым запахом. — А какие-то еще варианты есть? — спросил я, наблюдая за дымом и чувствуя, как у меня слипаются глаза. — Есть, — кивнул он. — Какие?— Отвезти вашу племянницу в больницу. — И?— И думать, как объяснить родителям ее смерть. Реальность начала плыть. Его голос доносился до меня откуда-то издалека, как через плотное полотно. — Но вы же меня оттуда заберете?— Как-нибудь да извлеку, — уклончиво ответил он. — Это как понимать?— Так, что, может быть, вы явитесь сюда по кусочкам. — А потом вы меня соберете, польете живой водой, и я оживу? — попытался пошутить я. Что мне еще оставалось?— Нет, — серьезно ответил он. — Это сказки. А потом щелкнула вспышка фотоаппарата. И меня поглотила темнота. Я открыл глаза. Передо мной была стена в квартире профессора — кусок обоев и застекленный шкаф с книгами.

Я повернулся. Передо мной снова была та же стена. Кусок обоев и застекленный шкаф с книгами. Я несколько раз провернулся вокруг своей оси — но ничего не менялось. Кусок обоев и застекленный шкаф с книгами. Я провернулся еще раз. И столкнулся лицом к лицу с женщиной. Ее латунный нос тускло поблескивал. — Привет, — сказал я ей. Она смотрела на меня, наклонив голову — точь-в-точь как тот мальчик, таз… как его звали?— Не надо, — сказал я. Она молча продолжала смотреть на меня. А потом она открыла рот. И закричала. Я успел зажать уши руками, но даже так меня скрутило болью вплоть до желудка. Я упал на колени. Я не слышал ничего, но чувствовал, как на меня осыпаются осколки стекол из шкафа, вспучиваются обои. Когда я поднял голову, ее уже не было. Только что-то колыхалось там, где-то внутри — где-то в глубине куска обоев и застекленного шкафа с книгами. Я протянул руку. И прошел сквозь. Я шел сквозь долго, бесконечно долго, узнавая куски своей квартиры — тумбочка, телефон, шкаф… шкаф, тумбочка, телефон… и мозаика, рассыпанная и собранная в произвольном порядке. А потом снова вышел сквозь. И тут на меня навалился запах. Точнее даже вонь. Отвратительная, ужасная вонь, равной которой я еще не испытывал. Это был дичайшая смесь гнили, разложения и гноя, которая проникала через нос и растекалась липкой влагой в желудке. Несколько длинных, невероятно длинных теней стояли и наблюдали за мной. — Эй! — крикнул я. — Я ищу желтыр… жел... Женщину с собакой!Они продолжали молчать. — Я не хочу причинить ей я зла… — пробормотал я, впрочем, понимая, как это глупо выглядит. Что я — человек — мог причинить им — духам или кто это там были они — да еще и на их территории? Скорее уж я должен молить их, чтобы они пропустили меня. — Я могу пройти? — сказал я, пытаясь придать голосу твердость. Они молчали. — Я хочу пройти. Молчание. — Я должен пройти. Они не шевелились. Может быть, они глухие? — мелькнуло у меня в голове. Почему бы не допустить такую возможность? Может, они не могут понять, что мне надо, потому что не могут понять, что я делаю. Я медленно сделал шаг вперед. Тени не шевелились. Я сделал еще шаг. Ничего. Я украдкой — но, тем не менее, глубоко — вздохнул и пошел, пытаясь придать своей походке уверенность. Я вспомнил старый совет, данный мне когда-то в детстве — не показывай собаке, что ты ее боишься. Те чуют страх — так может и эти… существа... могут его чуять. Меня никто не преследовал. А я не оглядывался. Я шел через лабиринты, из стен которых тянулись руки, через улицы городов, в подворотнях которых за мной наблюдали тени, через лес, на ветках которого качались желтые глаза…Я шел и шел, все время сквозь, не оглядываясь. И даже не смотря вперед. Просто шел. Пока не понял, что все закончилось — и «сквозь» больше нет. Это был какой-то хаос, нагромождение. Уродливейшее порождение воспаленного рассудка. Видимо, это были обрывки представлений о том, как выглядит наш мир и попытки вписать его в мир свой, существовавший когда-то и теперь исчезающий без следа. И посредине всего этого стояла она. И держала на руках поскуливавшего сашкиным голосом пса. Она была красива. Она была бесспорно красива — и я даже не мог понять, чем, как, почему, и с чего я вообще в этом момент мог думать о красоте — и тем более, ее. Я даже не мог бы сказать, сколько ей лет — иногда мне казалось, что она совсем юна, а иногда, что уже вступила в пору бальзаковского возраста. Черты лица ее подрагивали и неуловимо менялись — и в этот же самый момент я чувствовал, как что-то щекочет меня в висках, под кожей. Неужели пытается понять, какие женщины мне нравятся — мелькнуло в голове — чтобы подобрать подходящий облик? Но зачем? Или же она это делает безотчетно, повинуясь инстинкту — или что там вместо него у… у таких, как она?У нее не выйдет. У нее ничего не выйдет — мне нравится совершенно иной тип. Совершенно. У нее никогда не получится стать шведкой — только потому, что она не понимает, кто это. Она пытается уловить смутные черты, да — и я даже вижу, как они мелькают у нее на лице — но от этого она становится невероятно жуткой…— Я хочу забрать собаку, — сказал я. Она прижала пса к себе. — Отдай его мне. Ее лицо исказилось — но в злобе ли или же в мольбе?И она быстро отступила в темноту. И тут я понял. Боже мой, как же действительно страшно и одиноко было этому несчастному духу в нашем мире! Какой хаос творился в ее голове — и как она бесплодно пыталась хоть как-то систематизировать все. Она не могла понять, что происходит, что это такое — и как с этим быть. Она пыталась сравнивать все со знакомыми ей столетиями вещами — но даже те вещи изменились настолько, что она не могла с этим справиться. Духи не злы, нет. Они просто испуганы, потеряны. И им нужна наша помощь. Они ищут нашу помощь — как могут, как умеют. И не их вина, что мы тоже боимся их. И их обида уничтожает нас — и их возможность жить в мире. Эти мысли бились в моей голове — и я не мог понять, мои ли это мысли, или же это она рассказывает мне все это. — Я помогу тебе, — сказал я вслух. — Я понял тебя — и я помогу тебе. «Хорошо», — прошелестело то ли вокруг, то ли в моей голове. — Я расскажу тебе про этот мир. Не все, ты сама понимаешь, что я всего не знаю. «Понимаю». — Но хотя бы основы. И скажу, где и как найти остальное. «Хорошо». — Но я хочу кое-что взамен. «Взамен?»— Мне кажется, что это будет справедливо. Молчание. Я похолодел. Неужели я провалил переговоры?— Мне нужно совсем немногое! — спешно выкрикнул я. «Немногое?»Уф, кажется, она еще тут. Хотя как она может быть не тут, когда я в ее голове — или что там может быть у духов?— Я пришел за этим. «За этим?»Мне показалось, что разговор превращается в обычное эхо, что ей неинтересно меня слушать. То ли она поняла, к чему я клоню — то ли я ей надоел. — Мне нужна собака!«Собака». — Та самая, которую ты забрала! Душа моей племянницы. «Племянницы». — Дочери моей сестры. «Сестры». — Отдай мне собаку — и я расскажу тебе все. Все, что смогу рассказать. Молчание. — Тебе никто больше не расскажет этого. Молчание. — Никто не сможет рассказать тебе этого — потому что никто больше не знает, что тебе это нужно. Молчание. Я ждал, затаив дыхание. «Хорошо», — наконец прошелестело. Из темноты выскочила собака. Я вцепился в ее шерсть и закрыл глаза. «Рассказывай». Я рассказывал очень долго, взахлеб, перепрыгивая с одного на другое. И при этом чувствовал, как что-то копошилось у меня в голове. Я говорил, а оно копошилось. Я делал паузу — а оно копошилось. Это длилось вечность. А потом вечность закончилась. «Хорошо», — мне показалось, или же в шелесте прозвучало удовлетворение?Я открыл глаза. Помещение было совсем другим. Все стало… правильным? Ровным? Нормальным? Предметы обрели верные очертания, рисунки на стенах — четкие края, и краски перестали быть словно разведенными в грязной луже. — Я рад, что помог тебе, — честно сказал я. Наверное, так себя чувствует врач, излечивший пациента. Может, мне, и правда, потом пойти в психотерапию?«Хорошо». — Я могу идти. «Хорошо». Кажется, она меня теперь не слышала — и не слушала. Я прижал собаку к груди — ту трясло мелкой дрожью — и стал пятиться назад. «Хорошо». Что-то вязкое обволокло меня, и я, как был, спиной вперед, провалился в пустоту. Теперь бы я описал профессора как «очень старый». — Ну как, — взбудоражено спросил он. — Получилось?Я посмотрел на свои руки. На них была пыль. А еще известка. А еще на них таял снег. — Н-не знаю, — честно сказал я. — Что там было?— Она отдала мне собаку. — Отдала? Сама?— Да. — Ты не убил ее?— Кого? Собаку?— Ее, идиот, ее! Жезтырнак!— Нет. — Странно, — задумался он. — Хотя… может, все дело в том, что ты неместный. Может, на вас действуют иные правила…— А как Сашка?— Спит. Спит уже минут пятнадцать как. — А сколько я там был?— Полчаса. Фотоаппарат мы завернули сначала в салфетку — а потом в плотную скатерть. Разбили его молотком, и я зарыл все под окнами профессора. Туда же, в эту же ямку я бросил и разломанную предварительно карточку. — Думаю, что все теперь в порядке, — сказал карлик мне, когда мы прощались. — Надеюсь, — ответил я. — Но все-таки… почему она вам так просто отдала собаку? — задумчиво спросил он. С ним мы больше не виделись. Сашка окончательно выздоровела к вечеру того же дня. Вскоре вернулись ее родители. Она ничего не рассказала им — и я, разумеется, тоже. Ничего странного в квартире больше не происходило. Ноутбук я забрал из ремонта так и не починенным. А потом мы уехали из этого городка.

С тех пор прошло уже полгода. Я купил себе новый фотоаппарат и фотографирую так же часто. Ничего странного не происходит. Поначалу меня мучил тот последний вопрос старика — и я жалел, что не рассказал ему все. Может быть, тогда бы он объяснил мне, почему она так просто отдала мне собаку. И особенно этот вопрос мучил меня потому, что мне казалось, что я продешевил. Что я дал ей что-то такое невероятно большое и важное, что жизнь моей племянницы ее перестала интересовать. Что-то, что на самом деле стоило гораздо, гораздо больше. И что-то, что я ни в коем случае не должен был давать. А может быть, и нет. Может, я просто спас племянницу. Вот и все. Эпилог. Несколько месяцев спустя. Лето уже прошло, практически закончилась и осень, и ветер гоняет пожухлую листву на улицах вместе со снежной поземкой. Темнеет теперь рано — полумрак уже постепенно заливает улицы и разрывается зажигающимися то там, то здесь окнами. В фотоателье тихонько жужжит компьютер и мурлычет музыка из колонок. Фотограф — парень с неухоженной бородкой, закинув ноги на подлокотник, небрежно развалился в кресле и что-то набирает на телефоне. Вдруг он поднимает голову и чуть не падает на пол. Перед ним стоит девушка, прячущая лицо в шубу. — Я в-вас и н-не слышал, — заикась, произносит парень. — Что ж в-вы даже не постучались. Мы вот-вот закрываемся…Девушка разочарованно пожимает плечами. — Хотя... — продолжает парень. — У нас есть еще пятнадцать минут. Девушка кивает. Фотограф суетится вокруг аппарата, выставляет свет, что-то делает в настройках. — Вы не волнуйтесь, — бормочет он. — Даже если что-то на первый взгляд в исходниках не понравится, я все равно солью на комп и в фотошопе обработаю. Я всегда так делаю. Девушка молчит и, глядя в зеркало, пудрит лицо и особенно нос. На рабочем столе компьютера заставка — фотограф в обнимку с милой девчушкой. — Извините, — смущается парень. — Я сейчас. Он разворачивает на весь экран окно программы и находит нужную фотографию. — А теперь давайте посмотрим, что у нас тут… У вас тут какой-то блик на носу… вот…Он поворачивается — но посетительницы уже нет. Он переводит взгляд на фотографию, где под полустершейся пудрой бликует кончик носа. Словно сделанный из металла. Парень наклоняется поближе, чтобы разглядеть дефект снимка. И мгновенно лицо его пересекают две окровавленные полосы. Словно когтистая лапа распорола от уха до подбородка. И из колонок доносится мягкий женский смех.