ИмагоСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Моя мама всегда со мной. Она из тех матерей, кто никогда не оставит, кто всегда будет на твоей стороне, что бы ни случилось. Любящая бесконечно. Все принимающая. Мы с мамой прекрасно понимаем друг друга, для этого нам даже не нужны слова. И расстояние — не помеха. Я лежу на матрасе и смотрю, как вьется вокруг лампочки одинокий мотылек. Слушаю негромкий шелест его крыльев. Стукаясь о тонкое стекло, он раскачивает свисающую с провода сияющую сферу, порождая скольжение теней в комнате. Я тихо улыбаюсь и закрываю уставшие глаза. Тени танцуют по векам. Мама. Мама всегда со мной. Вспоминаю, как пошел в первый класс. Конечно, надо мной смеялись. Возможно, я просто был непонятен им. Не так хорошо успевал, не носил новую красивую одежду. Мама объяснила мне, что не нужно себя стесняться. Что я — самый важный для нее человек. Да, у нас было не много денег, но так ли они были необходимы? Счастье не измерить в засаленных купюрах. Вот мы с мамой — мы были счастливы. Конечно, нам мешал папа. Никчемный, какой-то серый выпивоха, он каждый вечер приносил свою серость с собой, в наш добрый и светлый дом. Серость растекалась от него по обоям и по ковру, пока он разувался в прихожей, угрюмо поглощал приготовленный мамой ужин, сидел на диване с бутылкой пива. Он нарушал гармонию, вплетался в наш совершенный дуэт звуком сломанного камертона. День за днем. Пиявка, отвратительная человеческая гниль. Я обязан был положить этому конец. В один из вечеров, оторвавшись от книги, которую читал, я взглянул в глаза присевшей с вязанием матери. И прочел в них привычное понимание… и одобрение. Когда я погрузил спицу в лицо спавшего пьяненького серого человечка, его глаз чмокнул как прокалываемый насквозь помидор, а рот и другой глаз распахнулись, заполняясь кровью. Продолжалось это недолго. Сев на кровати, мама смотрела на меня, прикрыв ладонью рот. По ее лицу я догадался, что она не ожидала от меня такой решительности. Что ж, я рано повзрослел. Мне даже хватило такта извиниться за погнутую испорченную спицу, которую я позаимствовал из ее швейного набора. Сразу за этим, не дожидаясь похорон папы, мы отправились путешествовать, празднуя освобождение от необходимости делить жизнь с подобным ему существом. Было весело, мы проехали несколько городов и остановились на автовокзале Санкт-Петербурга. Я много читал о нем, и уже предвкушал знакомство со знаменитыми мостами и архитектурой Исаакия. Там мама усадила меня на одно из длинного ряда металлических сидений, опустилась на колени, поправила мой шарф, и сказала, что ей сейчас придется уйти. По ее щекам текли слезы, но я только улыбнулся: как обычно, я понимал ее и без слов. Мама сказала, что, хотя она и должна уйти, она всегда будет со мной. И, как всегда, не обманула. Когда мне исполнилось восемнадцать лет, руководство школы-интерната в торжественной обстановке выдало мне все необходимые документы и ключи от моей новой квартиры, где я буду жить теперь уже один. Стоя на сцене актового зала, я пожал руку нервничающему директору и с улыбкой поднял глаза к софитам, вокруг которых кружилось несколько жадных до их сияния бабочек. Выбравшись из тесного кокона, я и сам выходил в новую, настоящую жизнь. Мама была рада за меня. Как обычно, она пришла ко мне во сне: изящный, чуть нечеткий силуэт в окружении порхающих серых крыльев прекрасных ночных созданий. Ничего не изменилось, с каждым годом наша незримая связь лишь крепла, как и положено в по-настоящему дружной семье. Прошло еще три безмятежных года. Каждый вечер окна моей квартиры покрывает снаружи живой ковер маленьких шевелящихся тел. Я засыпаю сном младенца под шорох их крохотных лапок. А ранним утром открываю окна на балконе, смахиваю с подоконника несколько трупиков и выкуриваю первую за день сигарету, наслаждаясь восходящим над спальным районом солнцем, его отражением в сотнях спящих еще окон. Ни на миг чувство полной внутренней гармонии не покидает меня. Насвистывая очередной навязчивый мотивчик, я направляюсь на работу, где до вечера раздаю у метро листовки какой-нибудь парикмахерской или зубоврачебной клиники безразличным, вечно спешащим прохожим. Бедные люди, думается мне иногда. Они видят лишь гранитные ступени да заплеванный асфальт под ногами. Юнг полагал (и в этом недалеко ушел от профана Зигмунда), что большинство проблем человека берут исток в его детских годах. Что ж, не всем повезло иметь идеальную семью, как мне. Их, бедолаг, остается только пожалеть. Начальство, распределяющее места работы, довольно надолго закрепляет своих промоутеров за тем или иным выходом из метро. На практике это означает, что к концу первой недели я начинаю узнавать бредущих мимо меня людей. Вот женщина средних лет в красном берете. Молодой парень в дешевом костюме, как всегда распустивший узел надоевшего за день галстука. Усталые, идут они с работы, когда небо уже темнеет, а в домах загораются уютным светом окна. Моя мама всегда со мной. Она из тех матерей, кто никогда не оставит, кто всегда будет на твоей стороне, что бы ни случилось. Любящая бесконечно. Все принимающая. Мы с мамой прекрасно понимаем друг друга, для этого нам даже не нужны слова. И расстояние — не помеха. Я лежу на матрасе и смотрю, как вьется вокруг лампочки одинокий мотылек. Слушаю негромкий шелест его крыльев. Стукаясь о тонкое стекло, он раскачивает свисающую с провода сияющую сферу, порождая скольжение теней в комнате. Я тихо улыбаюсь и закрываю уставшие глаза. Тени танцуют по векам. Мама. Мама всегда со мной. Вспоминаю, как пошел в первый класс. Конечно, надо мной смеялись. Возможно, я просто был непонятен им. Не так хорошо успевал, не носил новую красивую одежду. Мама объяснила мне, что не нужно себя стесняться. Что я — самый важный для нее человек. Да, у нас было не много денег, но так ли они были необходимы? Счастье не измерить в засаленных купюрах. Вот мы с мамой — мы были счастливы. Конечно, нам мешал папа. Никчемный, какой-то серый выпивоха, он каждый вечер приносил свою серость с собой, в наш добрый и светлый дом. Серость растекалась от него по обоям и по ковру, пока он разувался в прихожей, угрюмо поглощал приготовленный мамой ужин, сидел на диване с бутылкой пива. Он нарушал гармонию, вплетался в наш совершенный дуэт звуком сломанного камертона. День за днем. Пиявка, отвратительная человеческая гниль. Я обязан был положить этому конец. В один из вечеров, оторвавшись от книги, которую читал, я взглянул в глаза присевшей с вязанием матери. И прочел в них привычное понимание… и одобрение. Когда я погрузил спицу в лицо спавшего пьяненького серого человечка, его глаз чмокнул как прокалываемый насквозь помидор, а рот и другой глаз распахнулись, заполняясь кровью. Продолжалось это недолго. Сев на кровати, мама смотрела на меня, прикрыв ладонью рот. По ее лицу я догадался, что она не ожидала от меня такой решительности. Что ж, я рано повзрослел. Мне даже хватило такта извиниться за погнутую испорченную спицу, которую я позаимствовал из ее швейного набора. Сразу за этим, не дожидаясь похорон папы, мы отправились путешествовать, празднуя освобождение от необходимости делить жизнь с подобным ему существом. Было весело, мы проехали несколько городов и остановились на автовокзале Санкт-Петербурга. Я много читал о нем, и уже предвкушал знакомство со знаменитыми мостами и архитектурой Исаакия. Там мама усадила меня на одно из длинного ряда металлических сидений, опустилась на колени, поправила мой шарф, и сказала, что ей сейчас придется уйти. По ее щекам текли слезы, но я только улыбнулся: как обычно, я понимал ее и без слов. Мама сказала, что, хотя она и должна уйти, она всегда будет со мной. И, как всегда, не обманула. Когда мне исполнилось восемнадцать лет, руководство школы-интерната в торжественной обстановке выдало мне все необходимые документы и ключи от моей новой квартиры, где я буду жить теперь уже один. Стоя на сцене актового зала, я пожал руку нервничающему директору и с улыбкой поднял глаза к софитам, вокруг которых кружилось несколько жадных до их сияния бабочек. Выбравшись из тесного кокона, я и сам выходил в новую, настоящую жизнь. Мама была рада за меня. Как обычно, она пришла ко мне во сне: изящный, чуть нечеткий силуэт в окружении порхающих серых крыльев прекрасных ночных созданий. Ничего не изменилось, с каждым годом наша незримая связь лишь крепла, как и положено в по-настоящему дружной семье. Прошло еще три безмятежных года. Каждый вечер окна моей квартиры покрывает снаружи живой ковер маленьких шевелящихся тел. Я засыпаю сном младенца под шорох их крохотных лапок. А ранним утром открываю окна на балконе, смахиваю с подоконника несколько трупиков и выкуриваю первую за день сигарету, наслаждаясь восходящим над спальным районом солнцем, его отражением в сотнях спящих еще окон. Ни на миг чувство полной внутренней гармонии не покидает меня. Насвистывая очередной навязчивый мотивчик, я направляюсь на работу, где до вечера раздаю у метро листовки какой-нибудь парикмахерской или зубоврачебной клиники безразличным, вечно спешащим прохожим. Бедные люди, думается мне иногда. Они видят лишь гранитные ступени да заплеванный асфальт под ногами. Юнг полагал (и в этом недалеко ушел от профана Зигмунда), что большинство проблем человека берут исток в его детских годах. Что ж, не всем повезло иметь идеальную семью, как мне. Их, бедолаг, остается только пожалеть. Начальство, распределяющее места работы, довольно надолго закрепляет своих промоутеров за тем или иным выходом из метро. На практике это означает, что к концу первой недели я начинаю узнавать бредущих мимо меня людей. Вот женщина средних лет в красном берете. Молодой парень в дешевом костюме, как всегда распустивший узел надоевшего за день галстука. Усталые, идут они с работы, когда небо уже темнеет, а в домах загораются уютным светом окна. Под конец смены я стараюсь не досаждать им особенно своей пачкой буклетов. У этих людей и без меня достаточно проблем. Я провожаю их обычным своим спокойным взглядом. Но иногда — нечасто — я замечаю кого-то серого. Серого и смурного, каким был и мой папаша. Каждый вечер такой говнюк, непременно крепко поддатый, волочит свою задницу из метро по направлению к дому, где будет отравлять жизнь своим домочадцам. Калечить будущее своих детей. Если никто его не остановит. В таких случаях, рано или поздно, оставшиеся буклеты отправляются в мусорку, а я преследую пошатывающегося паршивца по быстро пустеющим улицам. Завтра я попрошу начальство о переводе к другому метро. Но сейчас моя рука привычно сжимает в кармане удобную рукоятку портновского шила. Серый прикуривает под одним из редких фонарей и сворачивает в темную арку, или неосвещенный подъезд, или решает срезать путь через гаражи… Будьте уверены, я направлюсь за ним. Я готов выполнять грязную работу за других. И мне нет нужды оглядываться. Я и так знаю, что за мной, едва видимые в затопивших улицы сумерках, будут стаей лететь мотыльки. Мама будет мной гордиться.