ХвойникСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Ночь опускается на деревню, будто укрывая ее одеялом. Колючим, как пришедший с сумерками мороз. Снежное крошево заметает дорогу и прячет старую автомобильную колею. В сугробах исчезают проложенные людьми тропки. Белое пожирает черное, пока черное пожирает белое. Словно две змеи, пытающиеся проглотить друг друга. В воздухе пляшут ледяные кристаллики. Ветер шумит, раскидывает их по округе и сгоняет в вихри. Его стылое дыхание раскрашивает лицо старухи, что сидит на лавке у забора. Холод щекочет кожу, пускает корни в теле. Пар изо рта на мгновение застывает в морозной дымке и только потом растворяется в черноте. Под валенками скрипит снег. Со стороны заброшенных участков раздается лай. Сквозь метель семенит худощавая дворняга. На ее шерсти морозная корочка, лапы подгибаются, нижняя челюсть подрагивает. Собака подбегает к лавке, виляет хвостом. Гавкает в знак приветствия, но держится на расстоянии. — Замерзла, бедненькая? — спрашивает старуха, и голос тонет в завываниях ветра. Собака похожа на всех дворняг одновременно. Старуха вспоминает Чуньку, которую давным-давно подобрал дед. Вспоминает, как варила ей еду, как расчесывала шерсть и состригала колтуны. Как приучала к цепи, к командам… И как вынимала из мертвой собаки неестественно крупные зеленые иглы. — Беги отсюдова. Подобру-поздорову. Но дворняга, будто успокоенная скрипучим голосом, подходит вплотную и сворачивается клубком между валенками. Старуха вздыхает. — Холодно, — говорит она, поглаживая собаку. — Он всегда приходит, когда холодно. Четвертую ночь жду. Старуха не сводит глаз с лесной чащи, где друг на друга наползают елочные шпили. Где будто бы двигается что-то между стволов. Деревня давно спит. Не видно огней в покосившихся избах, не слышно голосов. Снежинки заполняют конус света под уличным фонарем, словно туча белесых насекомых. Старуха зажмуривается, преграждая крупным хлопьям путь к глазам. Кожа лица грубеет, застывает морщинистой маской. Вдруг собака поднимает голову и всматривается в чащу. Рычит. Из леса что-то выбирается на снег. Белый ковер темнеет, на нем расплывается чернильное пятно. Там словно растет огромный муравейник, к которому отовсюду стекаются песчинки-муравьи. Чернота распухает, раздувается, пробует разные формы, из нее вытягиваются изломанные конечности, головы, пасти. Старуха крестится и шепчет молитвы. Лицо полыхает огнем, губы не слушаются, смерзаются железом. Она поднимается, стягивает варежку и достает из недр телогрейки газетный сверток. Собака на секунду переводит взгляд на старуху, облизывается. Она наверняка чует запах, просто не может не чуять мяса… Но страх сильнее голода. Дворняга скулит, лезет под лавку, вжимается в забор, в снег, трясется всем телом. А чернота начинает приближаться. — Нельзя бояться, нельзя…Существо не имеет постоянного облика. Оно волочится по морозному покрывалу сгустками мрака, черным смерчем движется вместе с ветром, фантомными отростками цепляется за облезлые деревья, заборы. Это сама тьма, в которой копошатся миллионы хвойных иголок. — Сейчас, Хвойник, обожди. — Старуха достает из свертка отрезанную кисть и бросает подношение в чернильный вихрь. — Вот, забирай… Все забирай. И пропади пропадом. Тьма обволакивает ее, заслоняя от ветра, от снега, от холода. Пряча от мира живых. Обнимает нежно, что-то шепчет. Старуха зажмуривается изо всех сил, едва удерживаясь на ногах. Она чувствует, как хвоинки врезаются в тело, царапают кожу, лезут под веки. Пытаются открыть ей глаза, чтобы… Но старуха не хочет смотреть, не хочет встречаться взглядом с чудовищем, не желает проваливаться в безумие. И пока у нее хватает на это сил. Хвойные иголки отлипают от нее. Возвращаются звуки, запахи. Старуха приоткрывает глаза — вокруг пусто. Она со стоном падает на лавку и снова крестится. Разрезающий полотно сумрака фонарный луч вылавливает в ночном небе хороводы снежинок. По дороге бежит поземка. Белое перемешивается с черным как ни в чем не бывало. — Отвадила… откупилась… Эй, слышишь?Она нагибается и гладит собаку, тормошит. Но та уже не шевелится, в остывающем теле похозяйничала смерть. Старуха всхлипывает, выдыхает шумно. — Нельзя бояться. Она знает, что сегодняшняя ночь станет для кого-то последней. Смерть так и будет приходить сюда каждую зиму, перед самым Новым годом. До тех пор, пока из труб струится дым, пока на заметенных двориках гремит детский смех или ругань взрослых, пока есть хоть одна живая душа, Хвойник не оставит горстку затерянных среди сибирских лесов поселений. Старуха поднимается и идет к калитке. Домой. Проведать то, что осталось от мужа. Старика все считают пропавшим, но именно с него все и началось много лет назад. Под Новый год он принес из леса елку — настоящую красавицу. Стройную, высокую, с мягкими широкими лапами. Ее так и тянуло наряжать, обнимать, точно любимую дочурку. Ночь опускается на деревню, будто укрывая ее одеялом. Колючим, как пришедший с сумерками мороз. Снежное крошево заметает дорогу и прячет старую автомобильную колею. В сугробах исчезают проложенные людьми тропки. Белое пожирает черное, пока черное пожирает белое. Словно две змеи, пытающиеся проглотить друг друга. В воздухе пляшут ледяные кристаллики. Ветер шумит, раскидывает их по округе и сгоняет в вихри. Его стылое дыхание раскрашивает лицо старухи, что сидит на лавке у забора. Холод щекочет кожу, пускает корни в теле. Пар изо рта на мгновение застывает в морозной дымке и только потом растворяется в черноте. Под валенками скрипит снег. Со стороны заброшенных участков раздается лай. Сквозь метель семенит худощавая дворняга. На ее шерсти морозная корочка, лапы подгибаются, нижняя челюсть подрагивает. Собака подбегает к лавке, виляет хвостом. Гавкает в знак приветствия, но держится на расстоянии. — Замерзла, бедненькая? — спрашивает старуха, и голос тонет в завываниях ветра. Собака похожа на всех дворняг одновременно. Старуха вспоминает Чуньку, которую давным-давно подобрал дед. Вспоминает, как варила ей еду, как расчесывала шерсть и состригала колтуны. Как приучала к цепи, к командам… И как вынимала из мертвой собаки неестественно крупные зеленые иглы. — Беги отсюдова. Подобру-поздорову. Но дворняга, будто успокоенная скрипучим голосом, подходит вплотную и сворачивается клубком между валенками. Старуха вздыхает. — Холодно, — говорит она, поглаживая собаку. — Он всегда приходит, когда холодно. Четвертую ночь жду. Старуха не сводит глаз с лесной чащи, где друг на друга наползают елочные шпили. Где будто бы двигается что-то между стволов. Деревня давно спит. Не видно огней в покосившихся избах, не слышно голосов. Снежинки заполняют конус света под уличным фонарем, словно туча белесых насекомых. Старуха зажмуривается, преграждая крупным хлопьям путь к глазам. Кожа лица грубеет, застывает морщинистой маской. Вдруг собака поднимает голову и всматривается в чащу. Рычит. Из леса что-то выбирается на снег. Белый ковер темнеет, на нем расплывается чернильное пятно. Там словно растет огромный муравейник, к которому отовсюду стекаются песчинки-муравьи. Чернота распухает, раздувается, пробует разные формы, из нее вытягиваются изломанные конечности, головы, пасти. Старуха крестится и шепчет молитвы. Лицо полыхает огнем, губы не слушаются, смерзаются железом. Она поднимается, стягивает варежку и достает из недр телогрейки газетный сверток. Собака на секунду переводит взгляд на старуху, облизывается. Она наверняка чует запах, просто не может не чуять мяса… Но страх сильнее голода. Дворняга скулит, лезет под лавку, вжимается в забор, в снег, трясется всем телом. А чернота начинает приближаться. — Нельзя бояться, нельзя…Существо не имеет постоянного облика. Оно волочится по морозному покрывалу сгустками мрака, черным смерчем движется вместе с ветром, фантомными отростками цепляется за облезлые деревья, заборы. Это сама тьма, в которой копошатся миллионы хвойных иголок. — Сейчас, Хвойник, обожди. — Старуха достает из свертка отрезанную кисть и бросает подношение в чернильный вихрь. — Вот, забирай… Все забирай. И пропади пропадом. Тьма обволакивает ее, заслоняя от ветра, от снега, от холода. Пряча от мира живых. Обнимает нежно, что-то шепчет. Старуха зажмуривается изо всех сил, едва удерживаясь на ногах. Она чувствует, как хвоинки врезаются в тело, царапают кожу, лезут под веки. Пытаются открыть ей глаза, чтобы… Но старуха не хочет смотреть, не хочет встречаться взглядом с чудовищем, не желает проваливаться в безумие. И пока у нее хватает на это сил. Хвойные иголки отлипают от нее. Возвращаются звуки, запахи. Старуха приоткрывает глаза — вокруг пусто. Она со стоном падает на лавку и снова крестится. Разрезающий полотно сумрака фонарный луч вылавливает в ночном небе хороводы снежинок. По дороге бежит поземка. Белое перемешивается с черным как ни в чем не бывало. — Отвадила… откупилась… Эй, слышишь?Она нагибается и гладит собаку, тормошит. Но та уже не шевелится, в остывающем теле похозяйничала смерть. Старуха всхлипывает, выдыхает шумно. — Нельзя бояться. Она знает, что сегодняшняя ночь станет для кого-то последней. Смерть так и будет приходить сюда каждую зиму, перед самым Новым годом. До тех пор, пока из труб струится дым, пока на заметенных двориках гремит детский смех или ругань взрослых, пока есть хоть одна живая душа, Хвойник не оставит горстку затерянных среди сибирских лесов поселений. Старуха поднимается и идет к калитке. Домой. Проведать то, что осталось от мужа. Старика все считают пропавшим, но именно с него все и началось много лет назад. Под Новый год он принес из леса елку — настоящую красавицу. Стройную, высокую, с мягкими широкими лапами. Ее так и тянуло наряжать, обнимать, точно любимую дочурку. Вот только дерево оставалось ледяным даже в натопленной избе. От него шел странный запах — будто аромат хвои старательно перебивал вонь разложения. Рядом с елкой усиливалась головная боль, ныли суставы, накатывала тошнота. По ночам с деревом что-то происходило. Оно шумно скрипело вместе со старыми досками пола, дрожало, позвякивая игрушками. А наутро хвою находили по всему дому. За два дня до Нового года старик сжег ель во дворе, но кошмар не закончился. Наоборот. Из кострового пепелища на свободу вырвалось то, что дремало под боком у людей. Старика затянуло в черное облако, а наружу вывалилась пустая оболочка. Костюм человека, сломанная кукла с открытым слюнявым ртом. Сознанием полакомилась тьма. Тогда старуха впервые увидела Хвойника. И, что еще хуже, услышала. Сотканное из хвои существо подсказало, как избежать смерти. С той поры старик, будто чудовищный оберег, лежит в маленькой комнате за печью. Каждый год старуха отдает часть его тела Хвойнику, чтобы тот не тронул, отступил. Ушел в другие поселения, дальше в леса. Старуха давно бросила попытки убедить людей в том, что новогодние смерти — не совпадения. Она просто доживает свой век, как умеет. Как уже привыкла. Никому не нужная деревенская сумасшедшая. Она закрывает дверь на крючок. Снимает телогрейку, скидывает валенки. Подбрасывает дров в печь, хотя знает, что этой ночью не прогнать холод. Заходит к старику и долго смотрит на искалеченное, высушенное, почти невесомое тело на кровати. Тихонько плачет. Она уже много лет поддерживает в нем жизнь, а под Новый год вспоминает войну и полученные там навыки: санчасть, операции в полевых условиях, ампутантов…Она идет к себе в комнату и ложится в постель прямо в одежде. Заворачивается в одеяло из верблюжьей шерсти, готовясь встречать сны. Сны, которые будет показывать он. Заметенные снегом хвойные леса в темноте. Бесконечные зеленые верхушки — точно острия гвоздей, вбитых в наш мир из-под земли. Люди, по старому обычаю срубающие елки на Новый год… И огонь, который освобождает заточенных в древесных стволах существ. Снаружи заглядывает чернота. Вверх по стеклу хвойным ковром ползут иголки. Ветер зовет, шепчет сквозь оконную раму, повторяет жуткое, неправильное слово. — Аммаамамаа…Старуха пытается не вслушиваться, не всматриваться, не думать о том, почему Хвойник позволил им жить. Нужно просто дотерпеть до утра и на целый год забыть эту ночь, как кошмарный сон. Как страшную сказку, которой пугают непослушных ребятишек. Жили-были старик со старухой, и не было у них детей…