Федька и чёртСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Давным-давно все это было, при царской еще власти, жила-была на свете некая баба. И звали бабу ту Клавдия Агафоновна. А еще была та баба в пору ту молодой и статной, проворною хозяйкой у красивого и молодого лесника Ивана. А жили молодые в Городецкой волости, лесной, да далекой русской, северной губернии. Дом у хозяев был не бедный, не избушка на курьих ножках, да и хозяйка в нем – не Бабушка Яга, а молодая и красивая. И хозяин в доме том, был Иван, под стать своей сударушке. Молодой и здоровый был детина. Иван леса казенные, царевы то есть, стерег от мужицких порубок, да от разбойных, звериных пострелок, потому, как леснику и полагалось, имел ружье и форму лесникову. Френч имел, фуражку, шинель c большими, медными загербованными-заорлиными пуговицами, в которой он ходил на охрану в те городецкие леса. Иван лес охранять от мазуриков ходил, а царь за то Ивану денежку платил. Вот так Иван сперва царю служил. Служил, служил. А после, взял, да и женился. Женился на сударушке своей, на Клавдии. А та возьми да и роди Ивану двух дочерей, Архелашу и Настеньку… Говорят, что были и другие деточки у них, да умерли они тогда еще совсем – совсем маленькие. Смерть детишек в те года стародавние прибирала ох как много…Вот так и завел лесник – Иван семью. И женился Ваня наш весьма удачно. В жены взял Иван наш дочку местного, деревенского богатея, рыжебородого хитреца – мельника Агафона. Богатый был у Агафона дом. Да и хозяйство справное. И все бы хорошо, только вот болтали, что на тихой водяной мельнице у Агафона этого, у Агафона – мельника черти бегают в колесе…Как – то раз, еще задолго и до войны германской, напившись пьяным водки – монополки в дым, в деревенском кабаке поденный агафонов работник, Кривой Федька божился, что вошедши раз на мельницу со свету, увидал через спицы вертящихся – крутящихся водяных колес наглую, ухмыляющуюся, и как – бы козью морду с патлатой бородой и длинными, витыми рожками. Сперва опешил Федька – откуда козел в колесе? А после… А после показалось Федьке вдруг, что на козлиной морде растет еще свиное рыло, а в чертах морды-рыла странного, нелепого создания проглядывалось вдруг что – то и мужицкое, довольно грубое, но все же человечье…Боязно. Ох, боязно вдруг стало Федьке в этот миг… Будто холодом могильным запахнуло в душу вмиг. Мураши мигом побежали под мужицкою рубахой… Он потряс головой. И подумалось работнику тому: – Ну, может показалось, со свету-то зашедши в тьму? Наломишься у Агафона ворочая мешки мучные целый день. На солнце голову в жару враз напечет. А тут зашел, и вмиг, как в реку занырнул в бревенчатый и деревянный полумрак. Вон вода журчит, ходят механизмы … Потряс, значит, Федька головой, глаза зажмурил, да разжмурил снова. И видит, что противная харя уже подле него самого!Существо не спеша подошло к мужику и вдруг неожиданно резко поднялось и встало подле Федьки на задние, кривенькие козьи ножки и гордо выпятило вперед волосатую, узенькую грудь. А ростом оно было не велико, доходя Федьке макушкою своей едва до подбородка. Голову и рожу имело существо, как я уже сказал, напоминающую козью, да и одновременно уродливую, мужикову или обезьянью. Но более все – же напоминала рожа та козла? Да, или нет? – В том Федька после уже сомневался… Разглядывать подробно то существо ему не очень-то хотелось. И стоять подле него было боязно. И смотреть было боязно, и даже вспоминать потом увиденную жуть было как-то жутковато… Только и вспомнил Федор, что нос на морде у того создания был не узенький, как у козы, а в широченный, поросячий пятак. А еще, говорил Федор, вспоминая тот день в кабаке, что рога и уши имело существо большие и по форме своей, козлиные, тельце хиленькое, грудку слабую и худосочную, покрытую серой, негустой, светло-серой и даже с сединой заметной кое-где, длинной шерстью. На передних конечностях оно имело как бы обезьяньи, неуклюжие, черные, морщинистые руки, а пониже ребристой спины, над копчиком худого и впалого зада рос у него довольно тощенький, как бы телячий хвост. Воняло существо довольно крепко. Несло от него нестерпимо и разило смрадно за версту солдатскими нестиранными, потными портянками и вонючнейшей козлятиной. От безобразного вида того существа, да от его поганого духа, Федька сперва отшатнулся, и в ужасе, бросился к незатворенной двери, стремясь скорее выскочить из нечистого, мельничного места на двор, на свежий воздух, прямо в яркий, солнечный и летний день. Но существо одним стремительным, козлиным прыжком опередило мужика и встало на пороге, преградив Феде путь к спасению. Потом оно исподлобья как-то особенно злобно зыркнуло на Федора вдруг налившимися кровавой злобой маленькими и холодными глазенками, и по-козлиному бодливо выставило вперед бодливую, грозную, рогатую голову. Пропал! Совсем пропал! – подумал Федька. Давным-давно все это было, при царской еще власти, жила-была на свете некая баба. И звали бабу ту Клавдия Агафоновна. А еще была та баба в пору ту молодой и статной, проворною хозяйкой у красивого и молодого лесника Ивана. А жили молодые в Городецкой волости, лесной, да далекой русской, северной губернии. Дом у хозяев был не бедный, не избушка на курьих ножках, да и хозяйка в нем – не Бабушка Яга, а молодая и красивая. И хозяин в доме том, был Иван, под стать своей сударушке. Молодой и здоровый был детина. Иван леса казенные, царевы то есть, стерег от мужицких порубок, да от разбойных, звериных пострелок, потому, как леснику и полагалось, имел ружье и форму лесникову. Френч имел, фуражку, шинель c большими, медными загербованными-заорлиными пуговицами, в которой он ходил на охрану в те городецкие леса. Иван лес охранять от мазуриков ходил, а царь за то Ивану денежку платил. Вот так Иван сперва царю служил. Служил, служил. А после, взял, да и женился. Женился на сударушке своей, на Клавдии. А та возьми да и роди Ивану двух дочерей, Архелашу и Настеньку… Говорят, что были и другие деточки у них, да умерли они тогда еще совсем – совсем маленькие. Смерть детишек в те года стародавние прибирала ох как много…Вот так и завел лесник – Иван семью. И женился Ваня наш весьма удачно. В жены взял Иван наш дочку местного, деревенского богатея, рыжебородого хитреца – мельника Агафона. Богатый был у Агафона дом. Да и хозяйство справное. И все бы хорошо, только вот болтали, что на тихой водяной мельнице у Агафона этого, у Агафона – мельника черти бегают в колесе…Как – то раз, еще задолго и до войны германской, напившись пьяным водки – монополки в дым, в деревенском кабаке поденный агафонов работник, Кривой Федька божился, что вошедши раз на мельницу со свету, увидал через спицы вертящихся – крутящихся водяных колес наглую, ухмыляющуюся, и как – бы козью морду с патлатой бородой и длинными, витыми рожками. Сперва опешил Федька – откуда козел в колесе? А после… А после показалось Федьке вдруг, что на козлиной морде растет еще свиное рыло, а в чертах морды-рыла странного, нелепого создания проглядывалось вдруг что – то и мужицкое, довольно грубое, но все же человечье…Боязно. Ох, боязно вдруг стало Федьке в этот миг… Будто холодом могильным запахнуло в душу вмиг. Мураши мигом побежали под мужицкою рубахой… Он потряс головой. И подумалось работнику тому: – Ну, может показалось, со свету-то зашедши в тьму? Наломишься у Агафона ворочая мешки мучные целый день. На солнце голову в жару враз напечет. А тут зашел, и вмиг, как в реку занырнул в бревенчатый и деревянный полумрак. Вон вода журчит, ходят механизмы … Потряс, значит, Федька головой, глаза зажмурил, да разжмурил снова. И видит, что противная харя уже подле него самого!Существо не спеша подошло к мужику и вдруг неожиданно резко поднялось и встало подле Федьки на задние, кривенькие козьи ножки и гордо выпятило вперед волосатую, узенькую грудь. А ростом оно было не велико, доходя Федьке макушкою своей едва до подбородка. Голову и рожу имело существо, как я уже сказал, напоминающую козью, да и одновременно уродливую, мужикову или обезьянью. Но более все – же напоминала рожа та козла? Да, или нет? – В том Федька после уже сомневался… Разглядывать подробно то существо ему не очень-то хотелось. И стоять подле него было боязно. И смотреть было боязно, и даже вспоминать потом увиденную жуть было как-то жутковато… Только и вспомнил Федор, что нос на морде у того создания был не узенький, как у козы, а в широченный, поросячий пятак. А еще, говорил Федор, вспоминая тот день в кабаке, что рога и уши имело существо большие и по форме своей, козлиные, тельце хиленькое, грудку слабую и худосочную, покрытую серой, негустой, светло-серой и даже с сединой заметной кое-где, длинной шерстью. На передних конечностях оно имело как бы обезьяньи, неуклюжие, черные, морщинистые руки, а пониже ребристой спины, над копчиком худого и впалого зада рос у него довольно тощенький, как бы телячий хвост. Воняло существо довольно крепко. Несло от него нестерпимо и разило смрадно за версту солдатскими нестиранными, потными портянками и вонючнейшей козлятиной. От безобразного вида того существа, да от его поганого духа, Федька сперва отшатнулся, и в ужасе, бросился к незатворенной двери, стремясь скорее выскочить из нечистого, мельничного места на двор, на свежий воздух, прямо в яркий, солнечный и летний день. Но существо одним стремительным, козлиным прыжком опередило мужика и встало на пороге, преградив Феде путь к спасению. Потом оно исподлобья как-то особенно злобно зыркнуло на Федора вдруг налившимися кровавой злобой маленькими и холодными глазенками, и по-козлиному бодливо выставило вперед бодливую, грозную, рогатую голову. Пропал! Совсем пропал! – подумал Федька. И вдруг он вспомнил – Надо только вмиг перекрестится… Тогда нечистый сам вмиг пропадет, морок сгинет…Потом он как – бы с ступоре и как при ночном кошмаре, как сам не свой, затекший, замороженный, и как во – сне… попробовал пошевелить вдруг ставшей ватной, неподвижной плетью висящей подле правого бедра рукой. Свинец… Не рука, а свинец, литой свинец свисает у него с широкого и крепкого, мужичьего плеча. Сейчас самое главное дело для Федьки, это поднять ее, непослушную свою, противно задеревенелую ручищу до груди. Потом до лба. А после, вниз. Потом, справа повести налево… Но… вот, никак. В руке у мужика, как веса в пуд. Но все же он ей и … пошевелил… Затекла ручища мужикова, а вроде, все же слушается… Тяжело потянул Федор ручищу свою здоровенную вверх, и донес до середки широкой, потной груди…Существо пронзительно взвизгнуло легко подпрыгнув на месте. Потом оно резко вытянуло вперед свою шею, нагнуло свою уродливую голову, и пошло наступать вперед на Федора. Федор отшатнулся. Со страхом стал задом пятиться, стараясь в ужасе забиться в самый темный, паучий угол мельничного сруба, стараясь в накатившем холодной волной смертном ужасе вдавить свое немалое тело в почерневшие, древние бревна. Вдруг неожиданно существо остановилось, дыхнуло смрадно мужику в лицо и тоненьким, противным, насмешливо-глумливым и блеющим голоском с каким-то посвистом и хрипом произнесло по-русски:– Не крестись Федька – рука отсохнет!От неожиданности Федор еще сильней втиснулся спиною в угол. Уперся. А уже после заорал дикими, матерными словами, костеня до седьмого колена в бога-в-душу – в бабушку – и в мать сам не ведая кого, потом завыл, заплакал, заскулил как раненный зверь в смертный свой последний час. – Все, конец! – пронеслось тогда в голове у Федора. Прошиб холодный пот, и вся жизнь быстрым, курьрским поездом проскочила пред его глазами. Припомнил он тогда всего себя, от самого бесштанного своего малолетства и до сего последнего денька. – Вот и погибель пришла моя! – застучала, забилась кровь тяжелым молотом во вдруг ставшей неожиданно такой ясной и легкой, мужиковой голове. Черт, а это был он, подошел поближе к мужику, встал перед Федькой и говорил с ним. И цедил слова, словно через козьи зубы, и как через губу, глумливо, шепеляво и развязано-нагло, как урка-уголовник, стал вести свою речь:– Ну че, мужик, спужался! Испотел, чумаз сиволапый, лапотник! Черта спужаля! Чай, батюшку то не приметил… Ой-ой-ой! Какие страхи!! Бр! А черт – то, батюшка, завсегда, завсегда подле вас, сиволапых, и шляется! И в избе у вас под лавкой, да под столцем, и в овине с овцечечками, и в скотнике с телком да с хавроньей. И с козочками… Ты на Машке лежишь, а черток за печкой сидит! Завсегда так бывает! Завсегда – завсегда! И везде мы – черти с Вами! И всегда мы с Вами! И в избе, и в кабаке, и в лесу, и в городе не ярмарке! Везде! Всегда! Так и знайте, люди! Бу! Вот какие мы! А ты черта не приметил! Нехорошо, Федя, друг сердечный! Ой, как нехорошо! Нехорошо! – сказал черт и криво ухмыляясь и противно щерясь, и кося красноватыми глазенками, стал своим коротким, черным и кривым, обезьяньим пальчиком как – бы шутя и издеваясь грозить Федору, как нянюшка шутя грозит, порою, непослушному дитю. – Неужели – же и в церкви Божьей? И там, неужто, тоже? – немного отойдя от ужаса, спросил Кривой Федька у сего странного создания. – И в церкви, и в церкви иногда… – захихикал черт – вот у вас в Конищево живет знатный поп Епифан. Требы по четыре дня, чай, не служит. С полицмейстером водку пьет. А как скотиной пьяною напьется пьян, тогда то псалмы Давида нараспев поет, то про ямщика, то про ухаря – купца похабщинку! Уж попадья – то с ним боролась, грозилась ему все по – начальству про безобразия в епархию жалобу писать. Ну, он ее тогда и побил… Жена да убоится мужа! Правильно! Правильно! Это все по – нашему! По – чёртовски! Кто слово скажет – тому в морду! В морду! В морду бей! Так нас, чертей, и Вельзевул сам учит! А то все кричала: – Грех, грех! – Пьянство, ложь, убийство, драчки! Что людям грех – то черту в радость!– А чего тебе от нас – то надо? – со страхом выдавил из пересохшего рта мужик Федор. – А чего с вас, дураков возьмешь? Только – питание! Мы ведь черти, это ведь не вы. Вы люди – звери, травы, злаки разные там жрете, мясцо с других зверей дерете, рыбин гложете, да и друг – друга кое-где и кой-когда. Иногда и такое меж Вами случается… Чёрт – не зверь, не скотины, и не хищные. Мы – не Вы, сиволапы! Черт есть бес, а бес есть дух. Дух противник, и дух – брат всякому делу нечистому, дух злобы поднебесной. И чем Вы проживаете подлее на Земле, тем нам кушать от дел Ваших слаще, да вкуснее. Страсти, страхи, глупости – нам духам – бесам все это на столик только и тащи! Ложь, насилие и воровство, непотребство всякое, особо, ежели еще и со смертоубийством да с грабиловкой, то вообще у нас – самое любимое. Так-то, мужичек!– А где ваше царство, и кто у вас царь? – спросил немного осмелев у черта Федор. – Царство наше велико. Вся Земля. Почитай везде, где Вы, людишки, Землю топчите, да за головами ближних охотитесь, да за златом и прибытком всяким рыщите. Вот ты дивишься, что черт с тобой по-русски говорить вдруг смог. Не дивись. C русским мы по-русски говорим, c турчиной – по-турчинскому, c англичанином – по-англицки. И с немчурою мы – по-ихнему, и с тарабарином – по-тарабарски. Мы вся могём. А почему? А потому – что голос наш слышите Вы не ушами! Нет! Сердцем, сердцем Вашим слышите Вы бесов! Так вот было и испокон. Вот помню раз. Сад один. Мужик и баба, голые. И змеюка такая огромная… Ты ведь слышал, поди? Было дело! Так вот, всех-то мы знали, всех и знаем, кто под Солнцем на своих двоих уже ходил и отходил свой век, и ожидаем новеньких. Всегда. Всегда от всех мы жрем. Ну… почти от всех… Примечаем, отмечаем, и многих к себе в конце дороженьки мы в гости ждем! Прямо в ад глубокий, жаркий да в ледяную преисподнюю! Царь наш Сатана Великий сидит там на троне, а трон – на море огненном. А посреди моря того – гора, гора высокая, вся из костей да черепов человеческих. Вокруг Сатаны, конечно, свита, из чертей собачьих свита. – Шутка! Шуточка! – У собак и лошадей – нет ни Бога, ни чертей. Они в рай за так идут, без молитв и покаяний. Чисто несознательно. Только Вам, людишкам, черти и положены! А почему? Ты мужика того голого да его бабу потом расспроси! Они тебе расскажут, когда у нас с ними повстречаешься… И так, Сатана восседает на горе, а вокруг его огромною ордой мы – черти-бесы! А кругом красота-красотища! Вкруг всего нашего острова, сколь ты не пялься в даль, за багрово – красный горизонт и темень, сколь не проглядывайся сквозь дым и копоть, все море, море, море из горящего огня, вздымающегося вверх к беззвездной и безлунной страшной, черной черноте с пылающих глубин огромнейшими языками пламени. А в огне том – все люди, люди, люди, люди… Миллионы миллионов. Беленькие, желтенькие, черненькие… Без числа и без всякого счета. Вот так у нас людишек и от века в век встречать в аду заведено. Как заведено, так мы их и встречаем! – сказал черт, потом брезгливо покривился и сплюнул в сторону. Плевок, вылетев из смердящей пасти шлепнулся на доски пола и зашипел. А черт между тем продолжил: – Вот какая, Ваня, у нас там красота – красотища! Так вот у нас в аду – преисподенке грешники да грешницы и маются, горят, визжат, поперек себя ломаются. И все голенькие! Хи-хи-хи! – захихикал черт. А потом вдруг как-то посерьезнел неожиданно и сказал Федьке уже без явного придурства и смешков: – В скором времени будет у нас, у бесов и чертей, пир на весь мир. Идет-грядет война большая, вам, людям, горюшко, а нам, чертям и бесам – прямо мать родна. Будет, будет нам, чертям, и сладкий харч, и винцо, и закусочка. А вам, людям-человечкам, только горе, смерть и кровушка великая! И как речка потечет тогда кровушка, как реченька широка и глубока будет Ваша кровь, и бережков у той реченьки Вы не увидите. И так – четыре годика. А опосля немного времени и еще годочков шесть. И между ними в двадцать с лишним годиков – все реченьки и реченьки, и реченьки. И в каждой из земель земных своя такая реченька польется. В какой земле, как ручеек, а у Вас, как Волга-матушка. Как Волга полноводная наполняется весной… И кто речку ту переплывет, тот потом другим уж посуху пойдет, а кто не переплывет да тонуть начнет, потому – что захлебнется или плыть не переможет, тот навеки уже пропадет, и все дела его, и род человечка того упадет навсегда безвестье, будто и на свете тех людей не жило… Наступает время. Да уже и не время даже. Уже просто пробил час… Вот ты меня боишься… А сам слушаешь. Слушаешь! А почему? А потому – что я, чёрт правду знаю! Знаю я, как времена те тяжкие перемогать и реку ту переплывать! Ты меня только слушай, да почаще! Я сам к тебе после приходить начну… Только ты уж мне тогда и не противься. Можно ведь и в лихие времена даже очень весело пожить! И разжиться даже! Если делать все умеючи! Если с Сатаной в душе, и с чёртом в сердце! Хочешь жить – иди, Федюня, с нами! Мы не подведем! Мы от погибели да на гульбу, да от горя на веселье зовем не каждого… Ох, не каждого, Федюня, дорогой… – так сказал тот чёрт, а потом спросил у мужика – работника и еще – А пойдешь – ли c нами, Федька?Испугался Федька смертно предложения того, еле на ногах стоит, от страха снова в стенку вжался. Мотнул черт рогатой головой, снова сплюнул на пол, злобно зыркнув на прощанье красными глазенками, а после завизжал, завыл, как пес, завертелся вьюгою на месте. И вдруг исчез…Вдруг из всех углов словно навалилась на работника – Федора и как – бы вползла в его самую душу какая-то черность-темнота и промозглая сырость. В тот же миг темно и непроглядно стало в старой мельнице… Себя не помня, выполз, вылез с мельницы, как неживой, работник Федор на хозяйский двор. Смеркнулось. Стоял июль. На небосклон выкатилась из-за тучки бледная и полная луна, освещая все окрест своим неверным светом. Темные силуэты крон деревьев чертили по небу свой таинственный, ночной узор Пронзительно прокричала, пролетев в ночи, какая-то большая, беспокойная птица…В этот лунный вечер Федор не помнил, как добрался до своей избы, а дошедши наконец-то до дому вошел сперва в сени, а потом в горницу и не с кем ни говоря не слова, и не сняв с себя даже и дневной рубахи, свалился на кровать и забылся до утра беспокойным, тяжким сном. А через месяц русский царь объявил мобилизацию. Молодой студентик Гаврила Принцип, член сербской, националистической организации «Молодая Босния» выстрелом из револьвера в убил наследника австро-венгерского престола Франца Фердинанда и его жену во время их визита в городок Сараево. Рука Гаврилы Принципа не дрогнула. Пуля угодила точно в цель. Австрийский император Франц Иосиф потребовал выдать убийц на суд в столичный город Вену, а после все требовал впустить австро-венгерских следователей в Сербию, куда бежал убийца. Правительство двора Карагеоргиевичей – говорило – «нет», и «нет»… Потом австрийские войска перешли сербскую границу и стали резать мирных сербов. За сербов заступился Петербург. Потом германский кайзер Вильгельм Второй поддержал своего приятеля австрийского императора, старого Франца, а русский царь Николай Второй – друзей Карагеоргиевичей. У русского царя уже был на тот момент заключен военный договор с английским королем Георгом и французским премьером Жоржем Клемансо. А у германцев и австрийцев – с турками… Так огромадный, тяжелый маховик европейской истории медленно, но верно прошел свой первый, кровавый оборот нового, железного, грозного века…Потом духовые оркестры рвали сырой станционный воздух «Прощанием славянки», и красные, товарные вагоны уносили на германский фронт все новых, новых и новых русских мужиков, а ревущие русские бабы бежали вдоль путей за этими товарными вагонами, упрямо уволакиваемыми черными, злыми свистунами – паровозами в промозглые, тревожные, осенние дальние дали. Иван был призван в действующую армию и попал на фронт. Воевал в четырнадцатом с австрийцами в Карпатах, брал крепость Перемышль. Отослал жене Клавдии и двум дочкам, Архелае и Анастасии бравую фотокарточку с сентиментальной, стихотворной строчкой на плотном, с какими-то причудливыми клеймами и вензелями коричневатом, картонном обороте, строчкой, сочиненной местным полковым а еще раньше просто деревенским поэтом-самоучкой, молоденьким солдатиком, старавшимся во всю и для своих собственных, и для товарищеских писем, и погибшим вскоре глупо и нелепо от случайной, шальной пули, незадолго до наступления светлого праздника, дня Рождества Христова, в пятнадцатом. Вскоре после этого погиб и лесник Иван. Клавдия осталась одна, на руках с двумя детьми. Высокая, статная, сухая, в черном, траурном, платье. Испытания и накатившее горе не сломили молодую женщину, только сделав ее сильнее духом, и суровее. Став вдовой, она до самой революции умела крепко вести дом и все взвалившееся на нее немалое хозяйство. C дочерьми своими Клавдия вела себя порой довольно деспотично. Так, старшая дочь Настя, после ссоры с грозной матерью, по неясным деревенским слухам, дошедшим до нас через шепот сплетников-соседей, убегала из дому зимой в самый лютый мороз босиком по снегу прямо к деду Агафону в деревню Конищево. За резкость и суровость нрава ее боялись мужики – работники. К тому же поговаривали, что дочка богатея-мельника, у которого на мельнице ох нечисто, тоже знается с нечистой силой и вообще она просто-таки ведьма. И подтверждения тому имелись. Ведь Клавдия и в самом деле умела лечить самые разные хвори народными заговорами, да еще ко всему тому – была и известная на всю округу травница. К тому же, а еще в ее доме совсем не было икон, да и в церковь она никогда не ходила. Потому никто из ее соседей так и не мог сказать, верует ли Клавдия в Бога, а ежели и верует, то в какого Бога верует и как. Поговаривали, что лесник Иван в последний год перед войной стал яростным ревнителем учения писателя Толстого – толстовцем, сам стал, да и жену вскоре обратил в свою новую веру. Впрочем, как нам видно, Иван толстовцем стал каким-то не последовательным, так как на войну с германцами он все же пошел и сложил там голову за русского царя и православное Отечество…Сырая, мартовская смута и октябрьский, буйный ураган навсегда сломали, смяли, скомкали размеренную жизнь тех до того хоть и нелегких, но все – же мирных мест. В навалившуюся смуту, в восемнадцатом году появился в Конищево комбед, а председательствовал в нем бывший агафонов поденщик, Федька, дезертир, сбежавший незадолго до событий Октября семнадцатого с фронта. Собрав ватагу из деревенских огольцов федькины комбедовские «комиссары» занимались, в основном, только заседаниями в федькиной, комбедовской избе, откуда вечерами слышалось нестройное пение нетрезвых, мужских голосов и какие – то крики. Но это было – бы все еще ничего. Но кроме буйных криков, лихих песен и удалых, разбойничьих попоек, конищевский комбед вскорости занялся реквизициями, а попросту сказать, грабиловкой вещей и продовольствия в свою собственную пользу, а также в пользу городских своих товарищей. С винтовками, украденными с фронта, врывались эти молодцы в дома как – будто с обысками, а по ходу дела тащили у хозяев вещи, какие только были им нужны. Ну, лично им, и этим, городским, которых они звали «пролетарии». Тащили комбедовцы все, что «пролетарии» вот эти от комбедовцев требовали в свой Устьрятин, попутно разрешая не забывать себя любимых…Работа по грабежу сельчан у Федьки и его дружков шла справно была комбедовцам по нраву. В этом темном, и еще совсем недавно в местах тех стыдном деле они не гнушались ничем. Так известен стал как раз тогда, на всю округу печально – анекдотный случай, про то, как федькиной избе – штабу печально знаменитого комбеда понадобились крепкие двери. Разбойные «революционеры» побаивались местных мужичков, особо когда на дворе становилось уже темновато… Двери и покрепче были им теперь, после стольких безобразий и бесчинств вот уж очень как нужны. И тогда эта федькина компания не нашла дверей всей деревне лучше, чем у избы погибшего Ивана, то есть у избы вдовы Клавдии, к которой те вскорости они и подъехали в подводе всей своей комбедовскою бандой и сорвали их с родных петель. – Двери богачей реквизированы в пользу революции! – так сказали огольцы ошалевшей от такой безмерной наглости хозяйке. В смутное то время по деревням шастало много разной городской, грабильной рвани. Наезжали на Конищево не раз устьрятинские продотрядовцы. За хлебом и за фуражом для лошадей, за «лишними вещами» – тулупами и валенками для Красной Армии … да за всем, чего только не скажи и чего ни вспомни. Не раз эти шайки заходили и во вдовин, в клавдиин дом, и чтобы не умереть одной на руках с двумя детьми с голоду, приходилось Клавдии в ту пору научиться лихо гнать самогон и угощать им заезжих красных, городских грабителей, умоляя отступиться от излишнего, домашнего разора …Позднее, в двадцать первом, перед самым НЭПом, загорелось в Городецкой волости крестьянское, или как говорили тогда красные «кулацкое» восстание. Мужики ощетинились обрезами, и городским не выдавали хлеба. Присланный на разбор и правеж деревенских отряд чекистов при поддержке ЧОНа давил бунт, признав попутно виновником смуты сей и зверскую наглость Кривого Федьки и его товарищей-комбедовцев, виновных перед своими деревенскими в разном грабительстве, а также в прочих обидах и разных безобразиях. Федька с его бандою вскоре были арестованы. Арестовать комбедовцев не представлялось сложным. До самого полудня все они отсыпались в федькиной избе после окончания очередной, лихой попойки. Так люди Федьки были схвачены красноармейцами, засажены в подпол, а после их, еще не протрезвевших до конца, в одних кальсонах и в белых, нательных рубахах, бойцы в остроконечных шлемах штыками выгнали во двор, велели строиться и встать подле бревенчатой стены сарая. Те, еще не понимая, что происходит в мире, вооруженной, «красной» силе не противились. Все, что произошло потом было для них так неожиданно и невероятно, ну просто как гром, прозвучавший вдруг среди ясного неба… Вот цепь бойцов в сереньких шинелишках с винтовками на изготовку. Вот выходит вперед перед строем бойцов чернявенький, высокий человек с маленькими усиками под огромным, крючковатым носом на каком – то странном, необычайно бледном, как – бы изможденном какой – то болезнью лице с резкими и острыми, нерусским чертами. И человек тот странный одет в черную, грубую, длиннополую кожу и зеленые, широченных галифе с красными лампасами. А на голове у того человека – черная фуражка с красной звездочкой. С боку у него свисает здоровенный маузер в светлой, деревянной портупее. Вот он сует в карман свою худую руку и достает оттуда какую-то свернутую в четверть белую бумагу, потом разворачивает и начинает читать вслух. Ветер. Неожиданно на стоящих у стены, на цепь бойцов и командира налетает порывами зябкий, неласковый ветер. Небо заволакивает тучами и сперва начинает слегка накрапывать а потом просто начинает лить противный и холодный дождь. Холодные, дождевые капли текут у Федьки и его товарищей по лицам, противными каплями висят на носах, лезут в уши, в рот, застилают глаза и холодными струйками струят течь за воротник. Налетевший ветер рвет у человека в черном из рук его белую бумагу. Начинает рвать ее все яростней из рук и трепать, трепать, трепать. Дождевые капли начинают барабанить в белый лист с черными, чернильными строчками, оставляя на месте своего падения безобразные, расплывшиеся пятна. Белая бумага намокает все больше, больше, тяжелеет влагой, гнется, комкается, но человек ее не выпускает, крепко держит в ладонях свой белый листок. Он говорит какие – то слова, но Федька почему-то этих слов не слышит. Слова человека в черной коже почему-то не долетают до людей, выстроенных в ряд у деревянной стенки и стоящих там, как дураки, босыми, прямо в лужах на земле, и почти что голыми, в одном уже ставшем совсем сыром и холодном исподнем. – Что они тут делают? – думает Федька еще не до конца после вчерашнего протрезвевшей, мутной головой. – И что все это значит? Что говорит им этот черный человек? – Федька отчаянно пытается вслушаться в слова того человека в черном, но этот дождь… и этот ветер… Слова человека с красной звездочкой злой ветер словно специально относит куда – то в сторону и вдаль от нагих и босых мужиков, выстроенных у сарайной стенки. И только лишь отдельные слова и фразы долетают до ушей конищевских комбедовцев: – Контрреволюция… социальное перерождение… скрытые враги… гидра мировой буржуазии… трибунал… по всей строгости законов социальной защиты… вынесли приговор… расстрелять. Вот солдаты зачем-то берут на изготовку свои винтовки. Вот зачем-то черный вскидывает руку вверх. – По врагам мировой революции! Пли! – раскатисто кричит черный человек и резко опускает, бросает ее вниз… Серое небо, дождь, качающиеся ветлы тополей за забором и рваные тучи, сарайная стенка и белые рубахи, грохот выстрела и удар. Мгновенный, сокрушительный удар а грудь чем – то острым, и резкая, резкая резь и боль, подкосившая ноги… Чьи то белые кальсоны и лицо у своих ног, теперь вовсе не знакомое, а потом вдруг чьи-то босые пятки у самого лица и … темнота, поглотившая все и вся в тот – же миг. Черная темнота, безмерная, провальная и черная, и вселенская пустота без огней и без звуков – вот что ощутил Федор в следующий миг. Чернота. Полная, звенящая, бездонная, и какой – то неясный шум и неверный свет вдали…Так были расстреляны злодеи из комбеда деревни Конищево, вошедшие позднее в «историю контрреволюционных заговоров и кулацких мятежей периода Гражданской войны на Русском Севере и периода окончательного становления Советской власти в Устьрятинской губернии», как «банда Федора Кривого»…Еще и через много лет, до самой своей смерти, пришедшейся как раз на середину уже и мирных, и относительно спокойных для обывателя и милых многим ныне «брежневских» времен, времен уж и для самых резких слов, по крайней мере говоримых в своем собственном доме, спокойных и довольно безопасных, любила Клавдия произносить свою знаменитейшую фразу-формулу, по которой любой «коммунист – есть вор, хам, свинья и пьяница»…Вот так и умер Федька. Умер в двадцать первом, а «великую идею» опозорил он и ему подобные, наверное, на долгие века. Впрочем, и расстрельщики того Федьки и его товарищей были тех «бандитов» ничуть не лучше. Вскоре и на них нашлись уже свои сажальщики и свои расстрельщики, тоже не святые, мягко говоря… А на тех поcле и свои… А Клавдия? Что она?В самое трудное время помогала Клавдия крестьянам в лечении разных хвороб, готовя целебные настои из кореньев, листьев и цветов, нашептывая над занемогшими детьми и взрослыми давний, перешедший ей от матери Людмилы древний заговор про Море-Окиян…Коммунистов бабка Клава не любила. Но все же зятя-коммуниста Николая, мужа Архелаи она приняла. Тот, хоть и был партийный, но ни хамом не был он, ни пьяницей. И хоть был тот Николай из семьи архангельских рабочих, бабка не считала зятя себя чем-то ниже. Великая Революция многих тогда ох как сровняла. Крепко сровняла. Кого с землей. Кого в чинах и по достатку. Из былого дореволюционного, конищевского достатка-«богатства», у Клавдии остался к середине «эпохи застоя» один вытертый, старинного, красного бархата диван с массивной гнутой спинкой, да стопка выцветших на солнце фотографий в деревянных, резных рамочках, да еще вот эта сказочка нелепая, которую рассказывают в доме устьрятинских учителей про время стародавнее. Рассказывали в «застой», рассказывают и доныне. А сказка эта страшная… Про мельницу, про Кривого Федора, про чёрта, про комбед, и про ЧеКистов… И кто знает, что в той сказке правда, что неправда? Теперь уже через годину страшных, русских лет того и сам чёрт уже не разберет…