Эти страшные кошмарыСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Мать выпутывается из одеяла, из тряпок собственных снов, как из паутины, ножом распахнутых глаз прорывая реальность. Сегодня все опять повторилось. Эти страшные кошмары целую ночь давили шершавой пятой на грудь, заставляли рвать рот в неистовом вопле, и плеваться, и дергать волосы из твердого темени, и плакать. Плакать мать ненавидела сильней всего, обесчувствленная, она проклинала себя за это. Он знает цвет её слез, нежно-бензиновый, солёный, и подходит, чтобы увидеть её слабость и стыд. Она встает, засовывая ноги в равные тапочки, наспех кутается в халат, держа под ним распухшие, синие соски, и талию, с которой уже три месяца не сходит лишай. Наскоро собирает волосы и идет на кухню, в запахе герани и валокордина, она каждый день пишет книгу выживания на холсте ржавых труб, или белых, как реанимация, как снег, который пока ещё не испачкали. Лучше б лежал снег, лучше б был февраль. В холоде рвота не так воняет, она вспоминает это, склонившись над унитазом. — Мама… — доносится слабое из коридора. Она выпрямляет спину. — Чего тебе?— Я хочу есть. Найди мне поесть. Сегодня. Это нужно сделать сегодня. Она не переживет ещё одного сна. Сна, в котором кончается время, и земля трещит от сгоревших костей. Это по его вине приходят сны, он заставляет их слетаться, будто цикад на костер. — Я принесу. — Когда?— Скоро. Он заставит её делать гадости. Натолкать в задницу ржавых гвоздей и ходить с ними, приседая, как курочка, кудахтать, исторгая их наружу в теплой венозной крови из мелких сосудов, он любит это, как обычные дети любят сладкую вату или мороженное. — Нужно купаться, — говорит мать, стирая с губ остатки вчерашнего ужина. — Я наберу тебе ванную. — Я не хочу купаться, я хочу есть!— Ванная теплая, с душистой пеной. Это особая пена, чудесная, и такая приятная к телу. Словно лежишь в облаках. Пока из крана бежит струйка воды, мать раздевает его, стараясь не смотреть в глаза. Лучше на пол, где снова сдохли мокрицы, или на окошко, несущее слабенький свет из кухни, на груду нестиранных полотенец, или даже на сарафан, замоченный в тазу ещё с прошлого года. Вода почти испарилась, вещь дурно пахнет, покрытая мыльной пленкой. Теперь некуда его надевать, она решает, что если сегодня все получится, если бог или что-то ещё направит её руку, то сарафан обязательно будет постиран и надет. Вода подходит к краю ванной, мать грезит вечерними бульварами и огнями кафе, где громко говорят и пьют вкусные, пьянящие напитки. Она будет ходить туда, каждый день, выпивая столько, сколько поместиться в желудок. Она превратит свою жизнь в полыхающую гирлянду, сладко посасывая губу, она пробует температуру воды и добавляет туда пены. Перламутровые хлопья расползаются в стороны, ей хочется дышать ими, теплыми, облегающими тело, она и сама примет такую же ванную, как только проклятье закончится. — Мне это не нравится, — говорит он, погружая маленькое тело в воду. — Ничего, ты просто помойся, а я пока поищу еды. Она делает вид, что уходит на кухню. Это так просто — подделать шаги, а самой стать за дверью, и смотреть, как он играется с пеной, намазывая её на лицо и кладя на голову шапочкой. Она снимает халат, полностью голая, стоит и не может привыкнуть к той ясности, к той прекрасной чистоте внутри головы. Эти сны прекратятся, о да, больше никаких кошмаров, никаких страшных имен, никаких ржавых гвоздей. Табуретка сгодится. Она заворачивает её в халат, и снова крадется к ванной. Как приятно видеть улыбку в отражении разбитого зеркала, это ведь он заставил его разбить, и сосать осколки, пока они нежно резали десны до самой кости. Теперь ты за все ответишь, свинья, и душа твоя сгорит, провалившись через сто адов, и никогда больше не пойдешь в школу, в эту проклятую школу, где легион таких, как ты. Мерзких, уродливых гнид. Да, да, вот он видит мать на пороге, не понимая, зачем она притащила халат. Его глаза и по-детски круглые щеки немного дергаются, он подозревает, но слишком поздно. Мать бьет его, первым же ударом проломив голову насквозь, пестрая ткань халата уходит в алый, пена становится красной, а мать бьет, неистово занося руки на головой, усиливая этим удар, снова и снова долбит табуреткой, и его мозг закипает в кровавом котле, и вылетает наружу через острые края сломанного черепа, мозг маньяка, мозг маленького сатаны, он ведь знал, что нельзя кормить черных собак, потому что в них Сатана, нельзя приводить их домой и заставлять лизать у неё. За все, урод, ты получаешь сполна, за собак, за гвозди, за битое стекло в молоке. Закончив убийство, она переворачивает табуретку, садится, и опускает руки в теплую воду. Как хорошо, наконец-то согреется. И уснет, прямо сейчас, ляжет в постель и забудет кошмары. Это все обстоятельства, так бы он жил, или был бы нормальным ребенком. Но нормальных детей не бывает. Мать выпутывается из одеяла, из тряпок собственных снов, как из паутины, ножом распахнутых глаз прорывая реальность. Сегодня все опять повторилось. Эти страшные кошмары целую ночь давили шершавой пятой на грудь, заставляли рвать рот в неистовом вопле, и плеваться, и дергать волосы из твердого темени, и плакать. Плакать мать ненавидела сильней всего, обесчувствленная, она проклинала себя за это. Он знает цвет её слез, нежно-бензиновый, солёный, и подходит, чтобы увидеть её слабость и стыд. Она встает, засовывая ноги в равные тапочки, наспех кутается в халат, держа под ним распухшие, синие соски, и талию, с которой уже три месяца не сходит лишай. Наскоро собирает волосы и идет на кухню, в запахе герани и валокордина, она каждый день пишет книгу выживания на холсте ржавых труб, или белых, как реанимация, как снег, который пока ещё не испачкали. Лучше б лежал снег, лучше б был февраль. В холоде рвота не так воняет, она вспоминает это, склонившись над унитазом. — Мама… — доносится слабое из коридора. Она выпрямляет спину. — Чего тебе?— Я хочу есть. Найди мне поесть. Сегодня. Это нужно сделать сегодня. Она не переживет ещё одного сна. Сна, в котором кончается время, и земля трещит от сгоревших костей. Это по его вине приходят сны, он заставляет их слетаться, будто цикад на костер. — Я принесу. — Когда?— Скоро. Он заставит её делать гадости. Натолкать в задницу ржавых гвоздей и ходить с ними, приседая, как курочка, кудахтать, исторгая их наружу в теплой венозной крови из мелких сосудов, он любит это, как обычные дети любят сладкую вату или мороженное. — Нужно купаться, — говорит мать, стирая с губ остатки вчерашнего ужина. — Я наберу тебе ванную. — Я не хочу купаться, я хочу есть!— Ванная теплая, с душистой пеной. Это особая пена, чудесная, и такая приятная к телу. Словно лежишь в облаках. Пока из крана бежит струйка воды, мать раздевает его, стараясь не смотреть в глаза. Лучше на пол, где снова сдохли мокрицы, или на окошко, несущее слабенький свет из кухни, на груду нестиранных полотенец, или даже на сарафан, замоченный в тазу ещё с прошлого года. Вода почти испарилась, вещь дурно пахнет, покрытая мыльной пленкой. Теперь некуда его надевать, она решает, что если сегодня все получится, если бог или что-то ещё направит её руку, то сарафан обязательно будет постиран и надет. Вода подходит к краю ванной, мать грезит вечерними бульварами и огнями кафе, где громко говорят и пьют вкусные, пьянящие напитки. Она будет ходить туда, каждый день, выпивая столько, сколько поместиться в желудок. Она превратит свою жизнь в полыхающую гирлянду, сладко посасывая губу, она пробует температуру воды и добавляет туда пены. Перламутровые хлопья расползаются в стороны, ей хочется дышать ими, теплыми, облегающими тело, она и сама примет такую же ванную, как только проклятье закончится. — Мне это не нравится, — говорит он, погружая маленькое тело в воду. — Ничего, ты просто помойся, а я пока поищу еды. Она делает вид, что уходит на кухню. Это так просто — подделать шаги, а самой стать за дверью, и смотреть, как он играется с пеной, намазывая её на лицо и кладя на голову шапочкой. Она снимает халат, полностью голая, стоит и не может привыкнуть к той ясности, к той прекрасной чистоте внутри головы. Эти сны прекратятся, о да, больше никаких кошмаров, никаких страшных имен, никаких ржавых гвоздей. Табуретка сгодится. Она заворачивает её в халат, и снова крадется к ванной. Как приятно видеть улыбку в отражении разбитого зеркала, это ведь он заставил его разбить, и сосать осколки, пока они нежно резали десны до самой кости. Теперь ты за все ответишь, свинья, и душа твоя сгорит, провалившись через сто адов, и никогда больше не пойдешь в школу, в эту проклятую школу, где легион таких, как ты. Мерзких, уродливых гнид. Да, да, вот он видит мать на пороге, не понимая, зачем она притащила халат. Его глаза и по-детски круглые щеки немного дергаются, он подозревает, но слишком поздно. Мать бьет его, первым же ударом проломив голову насквозь, пестрая ткань халата уходит в алый, пена становится красной, а мать бьет, неистово занося руки на головой, усиливая этим удар, снова и снова долбит табуреткой, и его мозг закипает в кровавом котле, и вылетает наружу через острые края сломанного черепа, мозг маньяка, мозг маленького сатаны, он ведь знал, что нельзя кормить черных собак, потому что в них Сатана, нельзя приводить их домой и заставлять лизать у неё. За все, урод, ты получаешь сполна, за собак, за гвозди, за битое стекло в молоке. Закончив убийство, она переворачивает табуретку, садится, и опускает руки в теплую воду. Как хорошо, наконец-то согреется. И уснет, прямо сейчас, ляжет в постель и забудет кошмары. Это все обстоятельства, так бы он жил, или был бы нормальным ребенком. Но нормальных детей не бывает. Мать думает об этом, ложась в постель, голая, с мокрыми до локтя руками, никаких детей, и никакая она больше не мать. Сны, наконец-то сны, душистые сны проспектов. И больше никаких кошмаров.