Дитя запредельной ночиСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Это одна из историй о стране Вертдом, которая следует за нашей Землёй, как спасательная шлюпка за большим кораблём. Попасть туда от нас сложно и в то же время очень просто, если захотеть. Главный герой прибыл сюда с той стороны моря, в утробе матери, которая была феей, и родился в Йоль, убив мать, но соединив собой руки отца, кузнеца Брана, и юной Эстрельи, хозяйки меча. Как часто случается с детьми, носящими на себе знак запределья, он вырос красивым и необыкновенно смышлёным, а в судьбе его смешались горькое и сладкое. И на всех его достижениях в науке и любви, искусстве и дипломатии нарисованы знаки огня, пепла, крови и всепобеждающей воды…IЗадумывался ли его генеральское высокопреосвященство Барбе Дарвильи, как могла бы повернуться жизнь младенца по имени Диармайд МакБран, если бы судьба выбрала для него иное время и место рождения, если бы не умерла, так и не узрев сына, его родная мать и не было бы у мальчика такой удивительной восприемницы?Могло быть так, а могло– совсем иначе. Ведь не напрасно эту легенду пересказывают всякий на свой лад, то прибавляя завитушку-другую, то, напротив, убавляя красочности. Не исключено также, что где-то на границе Предела и Запределья, как говорят в Верте, воплотилось и то, и другое, и вообще всё пришедшее на ум. Остаётся только любовно перебирать явленные осколки жизни…Бран и Альбе слыли в Вертдоме из чужаков чужаками. Приплыли на континент, каким он по сути является, из неведомых земель: может быть, с одного из дальних островов, возможно– из-за Дальних Радуг, кои стоят вдали и танцуют, то величась, то умаляясь, и по временам закрывают собой срез океана словно густой переливчатой вуалью. Вот оттуда в начальную пору осени, когда летние шторма кончились, а зимние ещё не начались, приплыла большая лодка, сшитая из просмолённых кож. Гребец выпрыгнул в самый прибой и вытянул лодку вместе с сидящей на носу женщиной на мелкие береговые камни. Были оба они непривычно для этих мест беловолосые, может– и вообще седые. Позже они перевернули своё судно вверх крутым днищем, прорезали в боку низкую дверь и стали там жить, ни у кого не спросясь. Хотя вроде бы никто не видел пришельцев и они никого не заметили, когда мужчина сложил из круглых камней хижину с очагом и стал ковать всякие мелочи, нужные в хозяйстве, окрестные люди потянулись к нему каждый со своей нуждой. Хорошему кузнецу не нужно слов, чтобы понять, что от него требуется: да Бран вскорости и заговорил на местном наречии, чем дальше, тем бойчей. Это Альбе постоянно отмалчивалась, только пела мужу песни, когда он раздувал меха и бил молотом по металлу. Плату они брали теми же кусками железа, бронзы и меди, иногда зерном и молочными скопами. Остальное дарило им море– ведь оно склонно выбрасывать на берег всё, что ему не по нутру. Бран с женой понемногу обживались на месте, что подарили им морские боги. Как вдруг переменилось всё и сразу. Те глаза, что умеют видеть, сами оставаясь незримыми, заметили, что Альбе сама худа, но стан её округляется всё больше. Стало быть, носит в себе дитя, а где было оно зачато, на берегу ли, в солёной воде или вообще за радужным покровом, – о том можно было лишь гадать, судить и рядить. Может быть, из-за таких вот пересудов никого не допросился кузнец прийти к ним на помощь, когда дитя Альбе готовилось выйти на белый свет: ни повитухи, ни лекаря, ни даже старух, которым ведомо тайное. И вот уже длились труды Альбе одни сутки, и двое, и самое начало третьих, когда она совсем изнемогла и когда понял Бран, что вскорости он останется один. А то была самая длинная ночь в году, которая соединяет собой два самых коротких дня. Называется она ещё Великой или Тёмной Ночью, только в ту пору случился обильный снегопад, и когда Бран откинул шкуру, что была вместо двери, в лицо ему бросился, почти ослепив после тусклого жирника, чистейший голубовато-серебряный свет. Дверь же он отворил на громкий стук. Снег ведь шёл неслышно и тем паче не ломился в косяк изо всей силы. Нет, на небе луны не было– да и как ей показаться, когда только что опорожнили чрево снеговые облака?А за порогом стояла женщина. Нет, девушка. Это одна из историй о стране Вертдом, которая следует за нашей Землёй, как спасательная шлюпка за большим кораблём. Попасть туда от нас сложно и в то же время очень просто, если захотеть. Главный герой прибыл сюда с той стороны моря, в утробе матери, которая была феей, и родился в Йоль, убив мать, но соединив собой руки отца, кузнеца Брана, и юной Эстрельи, хозяйки меча. Как часто случается с детьми, носящими на себе знак запределья, он вырос красивым и необыкновенно смышлёным, а в судьбе его смешались горькое и сладкое. И на всех его достижениях в науке и любви, искусстве и дипломатии нарисованы знаки огня, пепла, крови и всепобеждающей воды…IЗадумывался ли его генеральское высокопреосвященство Барбе Дарвильи, как могла бы повернуться жизнь младенца по имени Диармайд МакБран, если бы судьба выбрала для него иное время и место рождения, если бы не умерла, так и не узрев сына, его родная мать и не было бы у мальчика такой удивительной восприемницы?Могло быть так, а могло– совсем иначе. Ведь не напрасно эту легенду пересказывают всякий на свой лад, то прибавляя завитушку-другую, то, напротив, убавляя красочности. Не исключено также, что где-то на границе Предела и Запределья, как говорят в Верте, воплотилось и то, и другое, и вообще всё пришедшее на ум. Остаётся только любовно перебирать явленные осколки жизни…Бран и Альбе слыли в Вертдоме из чужаков чужаками. Приплыли на континент, каким он по сути является, из неведомых земель: может быть, с одного из дальних островов, возможно– из-за Дальних Радуг, кои стоят вдали и танцуют, то величась, то умаляясь, и по временам закрывают собой срез океана словно густой переливчатой вуалью. Вот оттуда в начальную пору осени, когда летние шторма кончились, а зимние ещё не начались, приплыла большая лодка, сшитая из просмолённых кож. Гребец выпрыгнул в самый прибой и вытянул лодку вместе с сидящей на носу женщиной на мелкие береговые камни. Были оба они непривычно для этих мест беловолосые, может– и вообще седые. Позже они перевернули своё судно вверх крутым днищем, прорезали в боку низкую дверь и стали там жить, ни у кого не спросясь. Хотя вроде бы никто не видел пришельцев и они никого не заметили, когда мужчина сложил из круглых камней хижину с очагом и стал ковать всякие мелочи, нужные в хозяйстве, окрестные люди потянулись к нему каждый со своей нуждой. Хорошему кузнецу не нужно слов, чтобы понять, что от него требуется: да Бран вскорости и заговорил на местном наречии, чем дальше, тем бойчей. Это Альбе постоянно отмалчивалась, только пела мужу песни, когда он раздувал меха и бил молотом по металлу. Плату они брали теми же кусками железа, бронзы и меди, иногда зерном и молочными скопами. Остальное дарило им море– ведь оно склонно выбрасывать на берег всё, что ему не по нутру. Бран с женой понемногу обживались на месте, что подарили им морские боги. Как вдруг переменилось всё и сразу. Те глаза, что умеют видеть, сами оставаясь незримыми, заметили, что Альбе сама худа, но стан её округляется всё больше. Стало быть, носит в себе дитя, а где было оно зачато, на берегу ли, в солёной воде или вообще за радужным покровом, – о том можно было лишь гадать, судить и рядить. Может быть, из-за таких вот пересудов никого не допросился кузнец прийти к ним на помощь, когда дитя Альбе готовилось выйти на белый свет: ни повитухи, ни лекаря, ни даже старух, которым ведомо тайное. И вот уже длились труды Альбе одни сутки, и двое, и самое начало третьих, когда она совсем изнемогла и когда понял Бран, что вскорости он останется один. А то была самая длинная ночь в году, которая соединяет собой два самых коротких дня. Называется она ещё Великой или Тёмной Ночью, только в ту пору случился обильный снегопад, и когда Бран откинул шкуру, что была вместо двери, в лицо ему бросился, почти ослепив после тусклого жирника, чистейший голубовато-серебряный свет. Дверь же он отворил на громкий стук. Снег ведь шёл неслышно и тем паче не ломился в косяк изо всей силы. Нет, на небе луны не было– да и как ей показаться, когда только что опорожнили чрево снеговые облака?А за порогом стояла женщина. Нет, девушка. Нет– почти дитя лет пятнадцати от силы, но высокая и широкоплечая, и за спиной у неё была длинная, с виду тяжёлая сумка. – Пришла я к кузнецу со своей бедой, – промолвила девица, не сказав и слова привета, – а вижу– тут своя собственная. Давай-ка, почтенный Бран, не будем рассыпаться в любезностях на тему «кто-где-когда-откуда», а разожги мне огонь поярче, да набери снегу в два котелка побольше, да подними один на очаг, а другой оставь как есть. И ещё сказала, уже наклонясь над постелью роженицы:– А теперь выбирай. Либо не будет у тебя ни жены, ни ребёнка, либо останется сын. – Какой может быть выбор?– спросил Бран. – Да в точности такой, какая сейчас стоит ночь, – ворчливо проговорила девушка. – Мрачный и смутный. Не очень-то я верю в суеверные россказни, но моё дело– предупредить. Нисходит нынче на землю и встречается с людьми не вполне, так сказать, обычное. – Дай мне сына, и будь что будет, – ответил ей кузнец. Так и сказал «дай», будто лишь её то были труды. И не спросил, откуда ей известно о поле ребёнка. А что она умелая лекарка– о том и спрашивать не было нужды. Тотчас девушка надавила на шее Альбе какую-то жилку, отчего та вздрогнула и вконец обеспамятела. А потом взяла из сумки нож, двумя движениями вскрыла чрево женщины, как раковину, и вынула дитя. То был в самом деле мальчик, и был он мёртв. – Сними котёл с огня и поставь рядом с тем, что набит снегом, – приказала девушка. Тут стала она окунать младенца попеременно то в кипяток, что разве ключом не бил, то в нерастаявший снег. Вскоре тот ожил и словно запел звонким серебряным колокольцем. – Чудо какое, – сказал Бран, любуясь на своего первенца. – Только не из чего мне кормить его, ни даже похоронить жену. – Не так давно все эти мысли тебе в голову не приходили, – усмехнулась девушка, обтирая дитя и ловко запелёнывая. – Вот пускай и дальше не приходят. Тут вспомнил Бран, что была у неё самой то ли нужда, то ли беда, то ли просто дело к кузнецу, и оттого лежит на нём долг благодарности– развязать узел и разрешить задачу. – Мёртвое мёртвым, а живым потребно живое, – сказал он, – и тот день, что готов наступить, пускай сам за себя отвечает. Какое у тебя дело ко мне? Назови и назовись сама. – Только не удивляйся, – ответила девушка. – Имя моё– Мари Марион Эстрелья, а принадлежу я, чтобы тебе знать, к роду Хельмута Меченосца, который владел в жизни тремя клинками. Первый звался Торригаль, «Соловей Тора», он выпил кровь ста человек, был похоронен, восстал в ином мире и вернулся в Вертдом человеком. И упаси тебя Бог и его пророки думать, что это сказка, – оба они, человек и оживший меч, стояли у моей колыбели. Второй меч звался Гаокерен, то есть «Древо Жизни», а третьим был широкий скимитар Аль-Хатф, то есть «Смерть». Да, Хельм был исполнителем суровых приговоров, но и весьма справедливым человеком, я же его родная внучка. Говорят также, что это его семя и плод его возлюбленной вложили в бесплодную королеву медикусы из земли за Радугами, которая зовётся Рутен, и поэтому теперь он предок королей, а нынешний владыка Ортос Медведь– его рода. Чуда же во всём этом немногим больше, чем вывести дитя из состояния ближней смерти попеременным жаром и холодом. – Насчёт моего сына я понял, – перебил её кузнец, полагая, что женщине всегда надо дать возможность передохнуть от слегка затянутого монолога. – Слухи о том, что прежний король с какой-то стати невзлюбил своё чадо, до нас также доходили. И, кажется, я догадался, отчего тебя так потянуло в медицину. – Да среди наших все– медики не чета гильдейским!– воскликнула Мари Марион. – Тем лишь недавно разрешили копаться в телесном устройстве и утолять боль чем-то поинтересней опия. И клятву «Не навреди» они дают, а она сильно под ногами путается. А когда я захотела обучиться их мелким хитростям и по всем правилам войти во врачебную гильдию, думаешь, мой пол оказался тому помехой? Вовсе нет. Из экзекуторов никуда не берут, разве что изредка в монахи. – Или в короли, – добавил Бран себе в бороду. – Вот я в сердцах и говорю батюшке Акселю: «Хоть ты и хорош, и добр, и лучше родного, а замуж за такого, как ты, не хочу. В монахини меня тоже не тянет, хоть им ведомы лечебные травы и камни. Пускай я буду тебе как сын. В одно братство не пускают– в своём укоренюсь». Гильдейским-то знахарям запрещают с палачами знаться, а они то и дело к нам шастают: секреты перенимать или самим лечиться. Батюшка поначалу ярился, как сто йольских котов, но потом сдался. Я ведь с раннего детства умела с ним совладать. – Неужели взялся учить самому главному?– понял Бран и ахнул. – Да– и что? Роста я немалого и ещё вытянусь. Плечи широкие, мышцы словно камень, а если баланс у клинка правильный– его сущее дитя поднимет с земли и какой-никакой удар нанесёт. Только все мечи в нашем доме– мужчины, а это не годится. Вот настало время мне исполнять шедевр. По обычаю для того отцовский двуручник берут или даже дедов, а мне…– Страшновато, – догадался кузнец. – Не за себя, – покачала головой Эстрелья. – За того, другого. Она помедлила. – Бран, сможешь отковать мне меч по руке? Сам шириной пускай будет в мою ладонь, а рукоять– в две ладони. Вместо острия полукруг, вместо чаши– простое перекрестье. И чтобы свой вес сам в полёте держал. – Стали такой не отыщу, – промолвил Бран. – Имеется у меня подходящая сталь– обломки от древних мечей, в каждом из которых убили их душу, опасаясь грядущей её свирепости. Есть и чем заплатить за работу, если ты об этом, – ответила девушка и отвернулась от обоих мужчин, чтобы порыться в своём мешке. Тут случились три вещи. Дитя, подумав, что его бросили, завопило во всю крошечную глотку, широко открыв глазки, и стало видно, что они у него ярко-синие, без обычной младенческой поволоки. На звон железа и паче того– золота мигом явились те, кто до сей поры упорно отсутствовал, и с готовностью принялись хлопотать по хозяйству: выносить бедную Альбе на холод, прибирать в доме и баюкать голодного малыша. Даже коза с раздутым выменем откуда-то появилась. А Мари Марион Эстрелья, вручив Брану сразу материал и оплату, улыбнулась и исчезла в наступившем утре. Только тогда он понял, что она в довершение к сильной воле и телесной крепости ещё и красавица. – И ведь работу она мне задала срочную, судя по щедрости, – подумал он, взвешивая на ладони задаток. – Думаю, надо заняться ею без промедления: чем раньше закончу ковать, тем раньше эта странная девица о том узнает и придёт. «Всё это сказка, – подумал генерал от Супремы, потому что никак не мог младенец о том помнить. Бран всего-навсего любил перебирать обрывки да осколки былого. А вот насчёт ритуала крещения мальчика и клинка– сказка по той причине, что никто и не выдавал её за дословную реальность». Ибо стоило убраться всему сердобольному народу, как кузнец зачерпнул широкой своей горстью талой воды и плеснул на лобик сытого и умиротворённо спящего ребёнка, прошептав ему в правое ухо:– Да будешь славен ты под именем Диармайд. Мальчик открыл было рот, собираясь обидеться на мокреть, но передумал, потому что в левое ушко сказали так же тихо:– И да полюбишь ты окружающий тебя мир и да отплатит он тебе равновеликой любовью. Все его четыре земли: наша Готия, соседняя Франзония, серединный Вестфольд и далёкий восточный Сконд. Когда же явилась Эстрелья принимать работу, показал ей Бран великолепный меч, прямой и широкий. Был он ростом ей по плечо, шириной в её ладонь, а рукоять вмещала две ладони. Плавная дуга эфеса повторяла формой завершение клинка. По как бы воронёному лезвию бежали змеиные извивы; в том месте, где грани смыкаются в тупой угол, извивы сплетались в вязь, которую, казалось, можно было прочесть, если задумаешься. – Что ты начертил на стали, не советуясь со мной?– спросила Мари Марион. – То, что он станет писать кровью и на крови, когда ты ему прикажешь, – ответил кузнец. – «Из чрева долгой ночи неизбежно восстаёт лучезарный день». – Прекрасные руны и достойный меч, – ответила Эстрелья, принимая его в руки и слегка им взмахивая. – На дедовом Торригале были выгравированы слова; «Всякий раз, опускаясь, я поднимаю ввысь человеческую душу»– теперь это всего лишь кожная татуировка. Да и уравновешен меч выше всех похвал– сам себя держит. Как его имя?– Это ты должна выбрать. Я закалил клинок в огне и морской воде, чтобы он был гибок и твёрд; на этом моя работа закончилась. Ты должна дать ему каплю своей крови и другую– молока, потому что ты женщина и он тоже будет ею. – Откуда мне взять молоко, если я дева и не было у меня до сей поры дитяти?– спросила она. Тогда Бран молча взял подросшего сына и приложил к её груди, стянутой платьем. Тот ухватил ткань вместе с плотью– в ротик ему брызнула внезапная струйка молозива, а Эстрелья вскрикнула от сладкой боли. Он прокусил сосок до крови– такие острые были у него зубки на втором месяце жизни. – Сильный и красивый, – улыбнулась девушка, отдавая сына отцу. – Как ты его нарёк?– Диармайдом, – ответил Бран. – Тогда моя стальная дама будет зваться Грайне, – решила она. И сжала сосок пальцами, поделившись своим влажным теплом со сталью. – Забирай даму себе, – сказал кузнец. – Если хочешь, сделаю ей и ножны. – Нашим мечам ни ножен, ни перевязи не полагается, – улыбнулась девушка. – Но я подумаю. С тех пор она стала частой гостьей в доме, который давно уже не был прежней хижиной, и в кузне, куда Бран привык носить малыша, чтобы тот не оставался один: наёмной няньки оба не хотели. Диармайд легко принял то, что отец стоит за работой в тяжёлой безрукавке из бычины и капюшоне с глазницами, затянутыми проволочной сеткой, – такой же, какой окружали его колыбель и чуть позже кроватку, чтобы туда не попали шальные искры. Что стряпает Бран на краешке горна, а колыбельные сказки невольно ложатся у него на ритм тяжёлых ударов молота. То были древние легенды его народа, более всего пригодные для ковки и закалки оружия. Он не должен был помнить, как Эстрелья приезжала во второй раз, но уже в третий встретил её радостным лепетом, протянул ручонки, и глаза его засияли чистейшим сапфиром. К тому времени она ещё вытянулась, раздалась в плечах, кудри были такие же тёмные, как у него самого, глаза под соболиными бровями– карие. Носила она коричнево-красное платье простого покроя, но из сукна весьма тонкой выделки: казакин, юбку до щиколоток и шаровары, заправленные в полусапожки. Как сказала юная женщина, его величество обратил, наконец, свой взор на родственницу, хотя немного осёкся, уразумев, до чего близкую. – Он ведь женился недавно, – заметил кузнец. – В Сконде и, можно сказать, на Сконде: взял за себя дочку тамошнего Амира Амиров, – кивнула Эстрелья. – Но когда такое мешало ему искать всего, до чего может дотянуться, и не унывать, коли обламывается?Хотя звучало это бессмыслицей и полнейшей дурью, со временем Диармайд понял, что его величие Ортос хотел сделать его маму «конкубиной», только его кстати вразумили, что получится сугубый «инцестус». Значение обоих латинизмов слегка обескуражило мальчика, но ненадолго: был он смышлён не по возрасту и едва научившись грамоте, залпом проглатывал любые книги, невзирая на язык, шрифт и содержание. Разве что скондийское витое письмо до поры ставило его в тупик по причине отсутствия там гласных. Пользуясь королевской благосклонностью, слегка окрашенной в цвета вины, матушка Эсти– Диар легко приучил её и Брана, что таково её истинное прозвание, – перетащила обоих мужчин поближе к королевской столице, Ромалину, и семейной резиденции, так называемому «Вольному Дому». Все её домочадцы не так давно заслужили от Большого Медведя дворянский титул, хотя были вполне в состоянии его купить. Ибо государственная казна небогата, палачи же отродясь обитали в золотой клетке. В сих местах не переставала нужда в «погибельном железе», а также конском и людском приборе: заработок Брана прытко пошёл в гору, обучение Диармайда– тоже. Раньше оружейник не принимал от Эстрельи ничего сверх самого необходимого, да и то не для себя: ради ребёнка. А теперь смирился с тем, что сын у них общий и его дело– пить вровень из обоих жизненных источников. «Как сказалось на подрастающем пареньке то, что своей матерью-кормилицей он привык считать отца, а матерью во плоти, причём абсолютно чудесной, – девочку-подростка, если считать по рутенским меркам?– спросил себя генерал. – Пребывание в Альбе запомнилось ему смутно. Только слова Брана, что сын– живой материнский портрет, соединили Диармайда с ушедшей, и то весьма странным образом». Конечно, Диармайд без лишних слов понимал, чем занимается Мари Марион: врачует недуги душевные и телесные. Очищает плоть от медленного прозябания, души– для Полей Блаженства. И знал, что они с его Браном не живут как положено супругам, – она бережёт себя для чего-то неясного, он терпеливо ждёт, когда сбудется. Души самого мальчика это нимало не коверкало: была отлита в такой крепкой форме, что ничто не могло ей повредить или изменить её. – Ты ведь сделала тогда свой шедевр, ма Эсти?– спросил Диар однажды в простоте. – Кто он был?– Да так. Приятное с виду ничтожество из числа тех, кому не помешало бы родиться мёртвыми, – отозвалась она. – Надеюсь, он не сильно обременит Заветные Поля своей высокой моралью. Убить кого-то лишь из-за непохожести на тебя самого– скверная политика и в нашем Вестфольде не катит. Мы-то работаем чётко по приговору и не покладая рук, так что ответ перед Богом лежит на решителях, а не исполнителях. – Грайне жива?– спросил мальчик по некоей многоступенчатой аналогии. – Да. Своей сотни она не осушила, если ты это имеешь в виду, а хоронить её и подавно никто не собирается. Э, да тебе вроде как охота составить с ней пару?«Что стояло за понятными обоим недомолвками, подумал монсьёр Барбе, стоило бы пояснить для тех, кто, не дай пророк Езу Назарей, заберётся в мысли или хотя бы дневники, писанные скорописной литореей. Ведь приговорили того человека за увечья, нанесенные однополой паре любовников. Не то чтобы закон не осуждал таковых на костёр: но это если был суд, а суд интересовался лишь прилюдной и наглой демонстрацией содомского греха. Не менее опасно было стороннему человеку о таком доносить: и в земле Вестфольд, и в Готии, и во Франзонии, да что там– во всём Вертдоме свидетеля во вред подвергали пытке, чтобы обвинение встало ему подороже, а облыгать и возводить поклёп тем паче остерегался и он, и остальные». Было и ещё кое-что в словах матери, вдруг понял Диармайд. Двусмысленность слов о паре супругов или там пылких амантов. Ходило поверье, что меч палача может указать на будущую жертву– обоих словно притягивает друг к другу. И, скорее всего, ма Эсти уже тогда ощущала, что пасынка нимало не пленяют отроковицы из плоти и крови. Хотя вроде как рано было ему вообще помышлять о плотском– дети ведь невинны или таковыми считаются. Мальчик не был склонен к отцову ремеслу, хотя смотреть на огонь, то мерцающий, от вспыхивающий, и вдыхать испарения угля и железа он любил. Куда более влекло его материнское: лечить недуги душевные и телесные, главный из которых есть жизнь. – Запомни, – говорила ему матушка. – Если кого-то казнят нераскаявшимся, он возмещает земле частицу общей своей вины. Если он желает искупить сотворённое– искупает всё до капли. Если же он чист от того, что на него возвели, это уже, полагаю, готовый святой на обе стороны света. Тот, кто приговорил, в том повинен и тому причастен: мы же, исполнители, – только причастны. Оттого и не закрываем лиц, стоя на высоком помосте. – Добро бы вы только вешали и головы рубили, стараясь по возможности сделать это чисто и легко, – бурчал кузнец, слыша такое, себе в бороду. – А выкручивать руки и накладывать алое железо ведь тоже приходится. – Как говаривал мой легендарный дед, пытка– недурной способ отделить человека от его вранья, только злоупотреблять ею не следует, – парировала ма Эсти. Впрочем, число тех, кого она избавила от боли и страданий, заметно преобладало над гипотетическими святыми её производства. Эстрелье даже роды поручали без малейшего стеснения с обеих сторон. – Матушка, могу я выучиться хотя бы на лекаря?– спрашивал, бывало, отрок. – Я ведь числюсь в отцовом клане, а сил у меня для его мастерства не хватит. И верно. Зато по его наброскам отец наносил на сталь самые изысканные узоры, а для такого нужно иметь не одну головную мечтательность, но и чёткое понимание материала. В ответ Эстрелья обычно говорила сыну:– Телесной силы в тебе куда больше, чем ты думаешь, только она не проявлена. Не обильное мясо, но сплошные жилы под бархатистой кожей. А вот душа у тебя слишком нежна для медикуса– кромсать плоть и орать на непокорных пациентов нипочём не получится. Лекари ведь бывают безжалостней самых лютых катов. И зачем это тебе, даже если себя переломишь?– Всем нам приходится себя ломать, – вставлял Бран. – Даже, я говорю. Неужели тебе невдомёк, что главная сила нашего мальчика– вот здесь?– и Эстрелья похлопывала себя ладонью по лбу. – Вон как любит смотреть на пламя и одновременно копать пальцем в носу– а это признак врождённой философичности натуры. – Книжек на него явно не напасёшься, – вздыхал кузнец. – Отдал в школу, которую братья-травники держат для ребятишек, – все их манускрипты с инкунабулами глазом прожёг, спасибо, что не горячими искрами да угольками. Его там не за нерадивость порют, а за то, что вперёд учёного батьки в пекло лезет. Въедлив больно. Диармайд тоже вздыхал, но совсем тихонько. Знания у монахов были высокого качества и всем его устраивали, да и сами ассизцы– народ по сути добрый и терпеливый, хотя жёстким волосяным вервием подпоясанный. А розги– неизбежное украшение классной залы, можно сказать, ивовый букет. Как воскресной мыльни– берёзовый. Попадаешь под них нечасто, зато с первого разу догадываешься, как себя вести, чтобы и своего добиться, и угодить начальству. Мальчишечьей (да и девчонской) гордости монахи ухитрялись не задевать, выходило вроде состязания с обоюдными шуточками; стойкостью под пыткой можно было потом гордиться, а попрекать более никто не смел– под угрозой того же самого, а может, и чего похуже. В общем, не стоило бы Брану упоминать о таком, ведь сам он сынка и пальцем не трогал. Разве что отвесит в сердцах затрещину или зуботычину, какой впору быка вверх копытами опрокинуть, а потом первый сокрушается. – Если учителя считают, что мальчик въедлив и дотошен– стало быть, перерос то знание, что ему дают, – суховато заметила однажды Эстрелья. – В главном езуитском коллегиуме, по слухам, отменная библиотека, – возразил Диармайд, радуясь тому, как повернулся разговор. – И послушникам, то есть новициям, дают куда больше прав, чем здешним ребятишкам. – Королевский Чертог Знаний богаче любой церковной скарбницы, – сказала мать. – Печатные книги там в небольшой чести, а тому, кто может переписывать красивым почерком, дают каморку со столом, стопу отличной бумаги, связку тростниковых каламов, чернильницу… и притом неплохо кормят. – Да, мне говорил сьёр старший диперан, то бишь дворцовый писец, – подозрительно невинным тоном сообщил отрок. – Помните, батюшка с матушкой, он ещё себе… то есть своему жеребцу окованные золотом башмаки заказывал к парадной сбруе? С острым задником вместо шпор? И в придачу хлыст с двумя петельками по скондской моде, весь в серебре от начала до конца. Так вот он горячо хвалил мой почерк и беглость чтения. Только в королевской библиотеке на ночь нельзя оставаться, по словам сьёра, но я мог бы погостить у него.

Родители молча переглянулись. – Ты не захотел?– спросила Эстрелья. – По-настоящему– нет. Сказал, что подумаю. Заказ был выгодный, а за моё «подумать» сьёр прибавил почти вдвое. Тут Бран неожиданно уразумел, что дитя выросло, – как всегда, слишком быстро. – Гостить тебе можно у моей мачехи, они с матушкой Издихар в отношениях вполне доверительных, – с лёгкой гордостью сообщила «дворянка от меча». – Мне как-то довелось лечить его величие Орта от ожогов, а её величие Бахиру– от послеродовой немочи. Диармайд удивился не так её фамильярности, как исламской, скондийской огласовке имён. А ведь крестили обеих– и жену палача Акселя, которую тот взял вместе с дочкой-первенцем, и королевскую супругу. – Соглашайся, – продолжила Эстрелья. – Королева отродясь не была надменна. Своего наследника от неё король отослал на дальний берег моря, учиться у пограничных асасинов, да и второго ребёнка не особо любит. А ведь Бельгарда, Бела– чудесная девчушка. Ты бы заодно числился у неё в пажах. Или у самой королевы– он любит молодые лица вокруг себя. – Заманчивое предложение, – улыбнулся Диар. «А ведь он либо сам понял, либо ему насплетничали, что оба инфанта рождены не от короля, а от бывшего его любимца, – подумала женщина. – Девочка– безусловно. Хотя стала бы я намекать на измену, если бы самой того не хотелось?»– Я как-то не приучен к женскому обществу, – продолжил юнец в том же наполовину шутливом тоне. – Неуклюж телом и в эфемерных любезностях не знаток. Девочки только и делают, что обижаются. – Твои ассизцы хоть мужики, а в любой дырке заноза, – ругнулся излишне сообразительный Бран. Но по причине той же сообразительности тотчас мысленно ахнул и поправил себя:«У ассизцев-то послушник именуется клостербрудером, монастырским братцем. А латынь до смуты любили употреблять инквизиторы Супремы, теперь они попритихли и езуитами себя кличут. Солдатами пророка Езу. И вербуют народ где только могут. Кто же из них так настропалил парня?»Эстрелья между тем говорила:– С неделю назад в королевском дворце принимали готийскую делегацию. Ещё до моего рождения там разделались с правящей королевской четой, королевской властью и кстати– со становым хребтом, на котором эта власть держалась. То бишь Супремой, не к ночи будь помянута. У них в Готии нынче республика. Но вроде бы успела крупно всем надоесть, вот и присматриваются они к руке нашего коронованного Медведя. – Ты права, ма Эсти, – кивнул её сын. – Супрема по сути никогда не была гонительницей ересей. Тем более у нас тут с другого боку мощный Сконд, где самого этого понятия не завелось, – а Сконд всегда задавал тон вертдомской моде. Не суть важно, кто на что молится, лишь бы земную власть уважали. Боготворить её, разумеется, не следует– идолопоклонство. Так что и Супрема, и нынешний орден, её преемник, занимаются политикой. У них даже либерея весьма симптоматичная: в основном труды древних юристов и жизнеописания цезарей. На этих его словах Бран увидел, что двенадцатилетний отрок не просто вырос, но вырос и возмужал излишне. – Хочешь попробовать власти над людьми, сын?– сказал он тихо. – Пока до неё далеко, – ответил Диармайд без тени смущения. – Я хочу себя защитить. А поразмыслить ещё успею. Даже если я вступлю в Орден завтра, полного пострига надо ждать двенадцать лет и ни днём меньше. – Вот и ступай, – ответил ему отец. «Нет, подумал прелат, – размолвкой это нельзя было назвать. Скорее разочарованием, какое неизбежно постигает родителя, уяснившего себе, что чадо не намерено двинуться по его стопам и продолжить династию. Хотя другой родитель, женского пола, был удовлетворён куда более». Выросшее дитя, с показной слезой в очах собирая манатки, не могло слышать, как родители обсуждали ситуацию. – Разве не видишь– Диар вот-вот сорвётся, – говорила Эстрелья. – Все косые взгляды на нём скрестились. – Вижу. Только не понимаю, чем может ему помочь недавний изгой. – Это потому что ты оружейник. Кто владеет оружием и войском– не владеет ничем, кроме войны. Кто владеет знанием– тому принадлежит мир. Весь мир. Супрема успела это понять. Там настолько мощный фундамент знаний обо всех и обо всём, что никакими вихрями враждебными не развеять. Мальчик отправляется ради своей защиты? Добро бы всему нашему большому семейству её получить. – Говорят, его величие Орт невзлюбил Хельмута Торригаля и его жену Стеллу, – проговорил Бран. – Первый– стальной оборотень, вторая– бывшая рутенская ведьма. И хоть выходцы из Великого Рутена теряют свой дар, приходя в малый Верт, обоим супругам можно легко вчинить ересь, вырождение и кощунство, если кому станет угодно. Так что не буди своим словом Супрему, подруга моя, не то король с ней поладит. – Повторю, Супрема не взывала к ереси даже как к предлогу, – ответила его собеседница. – Ты не задумывался, насколько меняются религии, когда в главе них оказываются не богочеловеки, как в Рутене Митра и Христос, а всего лишь пророки Иисус и Мухаммад? Возможно, обе веры делаются терпимей друг к другу? Но вот государственная измена– другое дело. Этот козырь может быть всячески разыгран. Говорила я тебе, что мой родной батюшка затеял тупую склоку с обитателями солёной воды и побережий? Теми, кто зовёт себя «ба-нэсхин», морскими людьми, а мы их– морянами? Хочет вытеснить их с исконных мест в открытый океан, где и так ходят их гигантские плоты, или вообще за самые Далёкие Радуги. Поправлюсь: Дальние Радуги. Лихо, надо сказать, действует: у нас уже морянские рабы появились. Мои Ситалхо и Фалассо ни одному сухопутному жителю в силе не уступят, хоть и девицы. А уж смирные– прямо загляденье!– Вот как?– ухмыльнулся Бран. – Не уступишь ли мне одну такую– дом постеречь и за наковальней постоять? Кажется, в скором времени всем нам понадобится защита не от чужаков, а от верховной власти. Если доживём, конечно. – Сын нас убережёт, – просто сказала женщина. – Это сейчас он себя не понимает и в себе не уверен. Не скажу того о моём ближайшем родиче: его наследного принца тайно воспитывают как владыку морян. Короля Года, если ты понимаешь. – И даже если высокий Моргэйн твёрдо знает о себе, отцу полагаться на него не след?– уточнил Бран с присущей ему твердолобостью. – Смотря в чём. Он дракон, в полёте обнимающий сушу от моря и до моря, – загадочно сказала Эстрелья. – У нашего сына прорежутся иные крылья. IIЗрелище путника в дырявом плаще и с котомкой за спиной, остановившегося перед громадой величественного замка или храма, – картинка легко и давно цитируемая. Сзади по умолчанию рисуются поля, степи, безлюдные и безлошадные пространства, дожди или снегопад, неизбежные для пространств в любое время года, но никогда не лес, ибо лес, тем более дремучий, – не простор, но утеснение. Одними словами, сплошной Каспар Давид Фридрих, живописный романтик из далёкого Рутена. Однако по пути наш юноша поневоле рассекал древесную чащу, полную широколистых дубов, ясеней и лип, которую в свою очередь рассекали тропинки, – и гущина была такая, что не только солнечный день казался зелено-золотым, но и лунная ночь цедила свой мрак сквозь серебристо-алое. Усталость его не брала, голод и жажда тоже: отец напёк круглых хлебцев, напластал толстых ломтей от копчёного окорока, а водой из ключа парень наполнял серебряную матушкину фляжку. На ночлег устраивался, стукнув в окошко заимки или на обочине тропы, свернувшись под меховой накидкой, спал чутко, но бестревожно: земля, как говорил Бран, отзывается на дурные мысли крадущегося и предупреждает невинного. Дня через четыре Диармайд вышел к месту, которого искал. «Либо плутал, либо природой любовался, – усмехнулся прелат. – Обратно ходил– получалось быстрее». Дом, выстроенный на отшибе (так принято было ставить жилища необходимых городу изгоев), был массивный, каменный, четыре угла и четыре этажа под добротной черепичной крышей, и очень скучный. О себе он не объявлял никак– даже часового у дверей не было. Диармайд отряхнул накидку, поправил мешок и прямиком направился к дому. Стукнул в дверь молотком в виде бычьей головы с окованными бронзой рогами. Чуть выше его глаз тотчас открылось оконце. – Кто идёт?– простуженно спросил привратник. – Алчущий знаний, – отозвался Диармайд, подозревая, что силится изобразить или вообще угадать пароль. – А проще?– Абитуриент в новициат. – Если совсем просто?– Хочу поступить сюда в ученики. – Вот как? Давай входи. Говоривший с юношей оказался почти с него ростом, щупл и наряжен в грубошёрстную тунику и рейтузы, обычные для жителей Франзонии. Башмаки, сшитые из цельного куска кожи, выгнутого по подошве и стянутого по бокам шнуровкой, не прятали вязаных носков, кстати, вполне себе чистых. Единственным знаком щегольства, причём неуместным, казалась широкополая шляпа-брыль за плечами, изящно сплетённая из соломки. – Я брат Георге, – представился человек, бывший по виду ненамного старше Диармайда, – моё дело принимать всех вас и сортировать по достоинству. Ранг мой– коадъютор, то есть полного академического курса я не закончил и могу в любой момент соскочить с колеса… то есть вернуться к мирским занятиям. Тебя как окрестили?– Диармайд, – ответил юноша, пытаясь сообразить, полагается ли протянуть свою руку или поцеловать чужую. – А. Проходи в холл, садись, – кивнул тот, указывая на скамью и устраиваясь рядом. – В ногах правды нет, но правды нет и выше. Имею в виду седалище. Жёсткий дуб под ним, понимаешь, на подушки денег не хватило– все в витраж вылетели. Окно, выходящее во внутренний двор, в самом деле было богатое: на стекле изображена была в полный рост некая групповая сцена: монах, сидящий с прямой спиной, разогнул на коленях фолиант, и оттуда как бы струйками дыма рвались на небо и увеличивались, уплотняясь, некие прекрасные фантомы. Стоящее навытяжку окружение чернеца благоговейно внимало его словам, а, может быть, и звукам, что низвергались из уст полунагих фигур. – Ты не представляешь, сколько народу ломится в послушники, соблазнившись нашей дурной репутацией. И новым орденским облачением. Супрема ведь вся в чёрном по души являлась. Сутаны из фетра, солнечные шляпы из него же– в любую жару или слякоть. И золотая оторочка повсюду. А мы стали облачаться попроще, – он еле слышно вздохнул. – Нынешним генералом разрешено вообще в штатское рядиться, отчего пошли новые слухи: о типично езуитском коварстве. Ты не слушай, что он генерал: езуиты– не настоящее войско, весь остальной фольклор подверстался за компанию. – Армия Спасения, – как бы себе под нос пояснил Диар. Брат Георге не повёл и ухом:– И вот идут, идут словно в паломничество. Приходят зачастую облупленные до самых костей, придорожная грязь вместо кожи, зуд под волосами, звон в черепе. Ты издалека?– Так, небольшое сельцо между Чертогом Знания и Вольным Домом, – кратко доложился Диармайд. – Хм. Из столицы, да ещё королевская кровь?– В некоторой мере, – вежливо пояснил Диармайд. – Левая сторона по определению ближе к сердцу, чем правая, голубая перевязь на гербе ничем не хуже алой. Имелось в виду, что внебрачных детей зачинают, а оттого и любят много трепетней законных. – А ещё всем приходящим сюда нравится наша мораль, – без видимой логики продолжил брат-езуит. – Скользкая и двуличная, как мантия твоего знаменитого деда по мачехе. Юноша понял, что его вроде как пытались оскорбить, прекрасно зная, что для того, кто в курсе дел, это похвала и даже более того. Ритуальное одеяние Великого Хельмута, сшитое на две стороны из тончайшего сукна, с одной стороны чёрного с серебряными застёжками и перемычками, по-простому «разговорами», с другой– алого с золотыми, хранилось в Вольном Доме, но негласно считалось реликвией королевской семьи. В конце концов, именно Хельмут Вестфольдец если не зачал короля, то извлёк из королевской утробы живым и долгое время вскармливал в спасительном отдалении от дворцовых интриг. «Словно Мерлин– короля Артура», – объяснил себе Диармайд. Что же до Эстрельи, которую числили внебрачной дочерью Ортоса, мальчик давно сообразил, что они с Браном сожительствуют по всем правилам– разве что опасаются зачать совместного ребёнка. Другое дело– насколько давно: в младенчестве бываешь непростительно наивен, а потом проходит. Так что «мачеха» в устах клирика– наименование не столь эмоциональное, сколько юридическое. – Дед Хельмут умел быть истинным акушером, – с готовностью откликнулся юноша. – У матушки это от него. – Достойный человек– твоя матушка Мари Марион Эстрелья, – согласился езуит. – Ни в чём не посрамила своих предков. Зато я сам, как говорится, нашему забору двоюродный плетень. – Хитроумный ты юноша, – почти с одобрением откликнулся на это брат Георге. – Сколько сюда приходит народу, а все, по их словам, дворяне либо мантии, либо шпаги. Судейские или воины. А вот в широком мече и плаще с наголовником один ты признался. – Можете упрекнуть меня в гордыне, – пожал плечами Диармайд. – Ибо, в отличие от всех, претендую сразу на оба достоинства. К тому же к чему скромничать: всё равно проведаете. Супрема прозревала любого человека насквозь, а Орден– её признанный наследник. – Такое лестное мнение стоило бы оправдать, – усмехнулся езуит. Как понимали оба, эта дуэль вкратце означала: «Вот ты кто?» «Да, вот я кто». Некоторое время она длилась безмолвно, на одних взглядах, затем старший сказал младшему:– Думаю, ты устал с дороги. Пойдём, отведу тебя в келью, куда поселяют претендентов. Они поднялись куда-то под самую крышу, провожатый впустил Диармайда внутрь и сам ушёл. Озираясь по сторонам, тот мимоходом отметил, что дверь захлопнулась как-то уж очень звонко. «Новомодная защёлка в замке, мой Бран тоже в таких разбирается», – подумал юноша. Неторопливо оглядел окрестности. Дверь проигнорировал: и так ясно, что заперта вмёртвую. Полюбовался струйкой воды, которая вытекала из стены и впадала в примитивное отхожее место– пахучую дыру в полу, затянутую редкой сеткой. Покачал на месте табурет. С трудом приподнял, опустил назад. На узкое ложе, приделанное к стене скобами, сложил котомку. Улыбнулся зеркальцу размером в полторы ладони, намертво впаянному в косяк:«Странно, монахам вроде бы не положено тщеславиться. Хотя и я не из них, да и сами езуиты– не совсем они. Нескладно? Как уж вышло. Одно время считалось, что через такие стёкла, с обратной стороны прозрачные, подсматривают за узником. Ерунда, всё это книжные выдумки». Рама на окне была старинная, мелкий переплёт укрепили в кирпиче, когда клали стены. «И не свинец– чугун, – решил Диармайд, проведя пальцами по мутному стеклу, проверяя перекладины. – Хотя все равно: от хорошего удара табуретом свинец погнётся, чугун лопнет и даже неважно закалённый стальной прут, если постараться…»– Отсев неподходящих кандидатов явно происходил через окно, – пробормотал еле слышно. Такая была с детства привычка: артикулированное много чётче помысленного в уме. – Догадывались, что беседа в кулуарах– допрос, а камора– по сути камера. Потолки здесь, однако, не весьма высокие, да и лестничные пролёты коротки. Любопытно, что там внизу: воз сена, стопа трухлявых матрацев или ухоженный розарий с колючками. Держу пари, что последнее– чтобы жизнь мёдом не казалась. Да, я не спросил: заключённых здесь хоть кормят?С этой мыслью порылся в мешке, но Брановы пампушки оставили по себе лишь вкусный запах. – Я постеснялся, не добавил продолжение той пословицы о родстве: «Вашему слесарю двоюродный кузнец». В каждом кузнеце и сыне кузнеца есть немного от слесаря; а всякий слесарь– чуточку взломщик. Понимаете меня?Вынул несколько проволочек, пошуровал в замочной скважине. Язычок замка втянулся в дубовое полотно и там застыл. «Вот теперь всё как надо, если я не ошибся в расчётах. Достаточно смышлён, чтобы не поддаться панике. Довольно ловок, чтобы выйти, но слишком любопытен, чтобы воспользоваться моментом. По всей видимости, путь к отступлению мне давно очистили, а что не учинили обыска– так это первое, что открывает глаза. Хочется знать, многие ли кандидаты въехали в ситуацию?»Обнаружилось позже, что не очень многие. Или наоборот– брат Георге преувеличил наплыв. От нечего делать юноша улёгся на топчан, подоткнул под голову узелок, отчётливо пахнущий домом, и задремал. Разбудили его не старшие, а, по видимости, как раз новобранцы: с десяток парней выше его на голову и шире в плечах. Выглядели они лет на пятнадцать-шестнадцать, такой возраст в Вертдоме считается самым подходящим, чтобы исполнить шедевр, стать мастером и ввести в дом новобрачную. На деле среди них не было никого старше тринадцати– умные глаза старили. Диармайда поздравили с поступлением на первый курс коллегиума, умыли тут же под фонтанчиком и повлекли в трапезную. Кормили здесь до отвала, без особых затей, но вкусно: Диармайду пришло в голову, что дворянчик из замка запросто получил бы заворот кишок. Несколько позже он убедился, что подобное касалось и мозговых извилин гипотетического аристократа. Знания, которые преподавали в коллегии, были подобны телесной еде: сыпались на новичка с такой грубоватой щедростью, что не помогала никакая прежняя тренировка. Раньше он брал что получалось и там, где находил, предоставляя добытым фактам произвольно отыскивать место в некоей зыбкой системе. Здесь преподаватели делали упор как раз на систему: система же по умолчанию мыслилась незыблемой. «Кандалы, – думал он, всё более отчаиваясь понять что-то помимо невразумительных клочков. – Шутовской бег в мешке». Известно: стоит только прилепить на реалию бумажку с надписью, как оная реалия покорно и с радостью подчинится ярлыку. К тому же плохую услугу оказывало и самолюбие. Если в монастырской школе Диара наказывали за то, что норовил выбиться в первые ученики, здесь попрекали недостаточным усердием. Укоряли за уныние, из коего проистекают все остальные грехи, в том числе нарочитая лень и тупость. И тем самым, как всё острее чувствовал юноша, загоняли во всё более глубокий тупик. Да и сам он себя туда загонял. «Двенадцать лет– поистине возраст зрелости, когда хочешь распорядиться собой сам. Утвердиться в мире. Тебе позволено выбрать ремесло и невесту– или волю и безбрачие. Вертдом играет в тёмные века, но лишь постольку, поскольку сам того хочет, – и ставит границы лишь для увлекательной игры в их преодоление. Но, увы, это не время возмужания, – думал генерал. – Что бы произошло, будь мальчик полностью предоставлен самому себе? Разумеется, такие характеры неизбежно выбираются из ловушки, стоит им почуять угрозу. Отталкиваются от дна, едва его достигнув. Только вот дальнейшее почти непредсказуемо». Ко всему надо бы добавить, что другие студиозусы любили нашего героя: возможно, как самого младшего, может статься, за ум и хладнокровие, проявленные в первый день. Сами-то они либо прыгали в щедро оснащённую шипами клумбу, либо пытались тайком выломать дверь, либо смирялись абсолютно со всеми обстоятельствами. Не исключено, что причиной их благодушия была и его редкостная красота, чтобы не сказать смазливость. «В Рутене, с которым мы имели честь познакомиться много позже, все эти материи обрели бы иной знак. В симпатиях было бы замешано мужеложство, в антипатиях– стремление заклевать слабейшего, в похвалах и порицаниях– одинаковая зависть». – Генерал выпрямился на подлокотниках– о боги Океана, что за нечеловеческая глупость эти фасонные спинки, даже откинуться нельзя. Можно подумать, человек скроен по образцу виселицы, «глаголем». Готийская готика. Первичный отбор начинался вовсе не с игры в заключенного и побег. Отцы езуиты, как правило, несколько лет наблюдали за тем, кого желали получить, и способствовали тому, чтобы направить и его мысли в нужном русле. А комедия, которую ломали по прибытии кандидата в послушники, нужна была для того, чтобы определить характер и темперамент. Но не только: старшие желали заручиться добровольным согласием младших. Новички были, как на загляденье, народ талантливый, буйный и в меру кичливый: они то и дело, согласно местному жаргону, «взбрыкивали» и «нарывались». Оттого по временам то одного, то другого выдёргивали прямо из залы для рекреаций, библиотеки, иногда– прямо из лекториума. Практически никогда– во время молитвы, которая, к удивлению Диармайда, не была ни регулярной, ни поголовной и оттого святилась как нечто интимное. Все понимали, ради чего это делалось и кто именно производил надлежащую экзекуцию. Имя дюжего брата Хэрье, интеллектуальное развитие которого остановилось на уровне квадривиума, не одолев философии и богословия, стало практически нарицательным. «Пошёл ты к Хэрье» было легальным вариантом запретного поминания Тёмных. «Меткой Хэрье» насмешливо называли любой синяк или царапину, полученную по оплошности, но настоящие рубцы и шрамы демонстрировались едва ли не с торжествующей и горделивой миной. Упоминание подобных вещей слегка будоражило и никого не пугало. Любопытно, подумал генерал, откуда в Вертдом проникла идея, что телесное наказание– вещь в корне стыдная и мерзкая. Снова ссылаться на заморский Рутен? Но ведь и там считают душу и тело психосоматическим единством, и не столь важно, что из двух подвергается порицанию. Душевные терзания много хуже и неотвязней. Нет, разумеется, никто не спорил, что деяние, повлекшее за собой розги или кнут, является и мерзостным, и стыдным. Но второе с лихвой покрывали первое и как бы сводили на нет. Тогда почему с самим Диармайдом обращаются мягко и даже резких слов ему не говорят?Итак, юноша видел и понимал очень многое. Лишь сами знания ему не давались, будто заговорённые. Если нарыв зреет, судьба ему– в один день прорваться. Как звали его сверстника, что заговорил первым? Магнус?Тогда они прогуливались рука об руку, будто между их родителями состоялся сговор. – Диар, – внезапно сказал Магнус, – ты ведь редкий умница и характером далеко не овечка. С чего тебя этак заморозило?– Разве? Не знаю. – Я тоже не знаю. Только догадываюсь. Не обидишься, если скажу?– Постараюсь. – Магнус ему нравился, и Диармайд изобразил улыбку. – Ты совершил нечто условно смелое, а теперь боишься. Всего: не оправдать чужих ожиданий, того, чтобы оправдались твои дурные, не понять, понять слишком хорошо, проявить смирение, отпустить дерзость, быть наказанным и… не быть наказанным. Юноша остановился со смутной догадкой и сжал руку товарища:– Ты, кажется, хочешь со мной поссориться?– Ну, не на самом деле. Я ж тебя люблю, как и все прочие. Хотя драчка решила бы многие проблемы. Нас бы уж точно растащили и поволокли в известном направлении. Или нет… Не знаю. – Имеешь в виду, что меня… попросту не решаются выпороть?– Ты по-хорошему горд и поистине хорош собой. Насчёт царственной крови ты явно попал в серёдку мишени. Непонятно, как с таким чудом обращаться. Но главное– ты не давал согласия, понимаешь? С нас, собственно, и не требовалось, мы избраны загодя. А ты упал на головы здешних отцов, как снег в разгаре лета. Диармайд был ошеломлён. – А ведь и правда. Что же теперь?– Я уже дал тебе определение. Никто не смеет тобой командовать– распорядись сам как умеешь. Тут как раз призывно зазвенел колоколец и на обоих крепко наступили занятия: причина для радости Магнуса, который не представлял, как вести начатую им беседу дальше, и для ещё большей подавленности Диармайда. Последний отчего-то остался стоять, когда прочие заторопились под крышу. В голове у него внезапно взвихрились мысли. Как часто бывает, ему показалось необходимым предпринять нечто здесь и сейчас– но что?«Исповедь, – подумал он. – Священник обязан её принять, хоть сам ад разверзнись. Только лучше выбрать не из лекторов и не из лекарей, которые вечно заняты». Когда становишься на правильный путь, мироздание охотно тебе подыгрывает. Это наблюдение не раз оправдывало себя в глазах юноши. Вот и на сей раз– по аллее неторопливо прогуливался давний его знакомец, с недавних пор не брат коадъютор, а полноправный отец Георге. Диармайд заступил ему дорогу и преклонил колено. – Отец, я грешен, – произнёс он ритуальную фразу, которая в сочетании с не менее узнаваемой позой должна была сработать однозначно. – Неужели со вчерашнего вечера ты, сынок, успел кого-нибудь прикончить?– спросил Георге, показывая ему встать. – Я ведь был свидетелем, как ты надрывал собой отца Торве. Диармайд помотал головой. Он никогда не лгал и не стремился себя обелить перед исповедником, но езуиты были признанные мастера обелять на исповеди и самой исповедью. Ночную подростковую влажность оправдывали тем, что никто не хозяин своим снам, тоску– перепадом погоды, нерадивость в учении– тем, что преподаватель не сумел найти подход к ученику. Всё сводилось к тому, что против своей природы не попрёшь, надо менять себя постепенно и не тратя сил на биение кулаком в грудь. Ибо грешник исправляется не от толчков-торчков со стороны, но сам по себе, и самоедство в этом деле– только помеха. Нельзя сделаться праведным под угрозой наказания. Невозможно распознать свой путь, когда тебя грызёт недреманная совесть. – Отец Торве излишне милосерден и налагает епитимьи лишь для вида. Если эти мои слова– грех, то я повинен и в этом, – ответил он. – А кроме того в чём?– поинтересовался Георге, явно догадавшись, к чему клонится дело. – Послушай, сыне, со стороны может показаться, что я никуда не спешу, но это лишь видимость. Если здесь не жуткая тайна, то, может быть, ты объяснишься прямо на месте?Диармайд набрал полную грудь воздуха. – Хорошо. Меня щадят больше прочих, – сказал он. – Я согласен: пускай меня наказывают так же, как других моих соучеников. – Мы никого не наказываем в точности так же, как других, – мягко ответил Георге. – Но всякого на особый лад. И знаешь что? Время, отведенное для пеших медитаций, мне дорого. Поэтому я лишь послежу, чтобы ты не заблудился по дороге. Идём. Естественно, что дорога привела обоих к двери брата Хэрье. За нею начиналась крошечная прихожая с двумя табуретами и плотным занавесом на противоположной стене. – Подожди здесь, – отрывисто бросил отец Георге. – Вот ведь… на мою голову!Нырнул внутрь и тотчас вынырнул, оставив юношу наедине с грозным братом-экзекутором. Диармайд поднял голову, посмотрел в карие глаза напротив– и увидел, что взгляд их влажен, чуть насмешлив и весьма приятен. Голос был под стать взгляду:– Вот, сказал всыпать тебе десяток горячих и слинял, а с обоюдными душевными терзаниями справляйтесь как умеете. Давай-ка по первости присядем и побеседуем, ладно? Порка– дело недолгое, вмиг управимся. Испытал на себе или как?– Ну да. Розги. – Их на тебя, увы, не запасено. Конец осени на дворе, соки в ветвях остановились, сами ветки– что мёртвые. И вообще розги– это несерьёзно, стоят на одном уровне с банным веником и крапивой. Вот кнут– это вещь: можно покалечить, а можно пылинки с кожи сдуть. «Крапивой обстрекаться легко и на спор, – подумал Диармед. – Или когда за ягодой в чужой сад лазишь. Под школьные прутья ложишься как в слишком горячую ванну. Но и то, и другое, и кое-что из третьего я хоть испытал». – Вот сейчас ты жалеешь, что дал генеральное согласие, – проговорил Хэрье, следя за выражением лица собеседника. – И не знаешь, наверное, что имеется ещё и согласие частное. Вот если тебя прямо теперь с души воротит, я могу и пополам разделить, и повременить, и даже свести к ничто-ничему. Имею право говорить с твоими учителями, ибо если ты считаешь, что наказание несправедливо, – оно несправедливо. А коли ты его страшишься… Видишь ли, вопреки общему мнению, страх– никуда не годная приправа к боли. От него тело цепенеет, а душа внутри съёживается в комок. – Так что и не достанешь?– спросил Диармайд, ощущая некую необъяснимую иронию момента. – Не покуражишься?– Представь себе– здесь не куражатся и не наказывают, – спокойно ответил клирик. – Проверить ты сумеешь только на своём примере, личном и непосредственном. А теперь, если тебе нечего добавить, пошли со мной. Тёмный занавес был двойным и падал с потолка тяжёлыми складками, сплошь закрывая стены. Никакого снаряжения не было видно– только низкие ворота как бы для игры в мяч со свисающими вниз кожаными петлями. – Скидывай тунику и берись руками за оба ремня, – скомандовал экзекутор. – Не желай я пощадить твою природную стыдливость, убрал бы с тебя и штанцы, ибо прорек трисвятой Гермесий: «Что вверху, то и внизу, а также наоборот; но спина в перегибе– самое уязвимое место, подекс же– сугубо безопасное». Диармайд послушался. – Башмаки можешь тоже снять– подошвы скользкие, упереться мешают. И дай-ка я тебя привяжу. Вниз свалишься– печёнок не соберёшь или попаду по шейной жиле. А виться ужом можешь невозбранно. Да не пыжься, ори всласть, никто не услышит. Изоляция у меня что надо. Отошёл в другой конец зала, прошёл за материю, повозился там, ворча под нос:– В другой раз представлю тебе весь арсенал, а пока– неизведанное будоражит лучше известного. Снял с гвоздя, раскрутил, бросил конец наземь. – Кнут, – догадался юноша. – Не болтай, а то им же рот и заткнут. Семижильный бич, – поправил палач. И ударил издалека. Первый раз– как пёрышко, второй– струя белого кипятка, третий– раскалённый докрасна прут. А дальше и считать не получается, говорил непонятно кто Диармайду. Наверное, то был он сам, пребывающий от тела на особицу. Тело же Диармайда переступало с ноги на ногу и исправно вопило в такт, выхаркивая душевную жёлчь. Должно быть, из него выделились и ещё кое-какие телесные гуморы, потому что очнулся юноша оттого, что палач вытирал лежащего его же тряпьём. – За чистой одёжкой я уже послал, – объяснил он. – Погодить надо маленько, чтобы к сукровице не прилипла и в моём снадобье не перепачкалась. Больших бед я тебе не причинил, рубцы как напухли, так и отпухнут. Как тебе это показалось?– Да вроде ничего. – Вот то-то и оно. Не страшней раны, полученной в запале боя. И ты правильно держался. – Связки надорвал и пелёнки обмочил, – поморщился юноша. – Зачем в себе дрянь копить?– возразил Хэрье. – А хрипотца тебе к лицу и тоже пройдёт. Яйца сырые пей. Оправился юноша быстро– даже поспел к концу занятий. – Вот несёшь себя, словно девица-беляна на выданье, – подмигнул умудрённый жизнью Магни, уступая приятелю место рядом с собой. – А она-то величава, выступает, словно пава. Спину гнуть никак не получается. – Отвянь, розочка, – добродушно махнул на него рукой Диармайд. – Я в полном порядке, разве что расплескать себя побаиваюсь. В самом деле, он чувствовал себя, будто хрустальный стакан, до краёв налитый родниковой водой. Было такое состязание ранней осенью: изобразить идею времени года. Победили двое новициев, которые вымыли стекло до полнейшей прозрачности, наполнили водой и поставили на чернолаковый поднос рядом с гроздьями спелой калины. Остроумие заключалось в том, что весь судейский хор принял воду за отменный шнапс…Но самое главное и удивительное было не в тотальном благодушии выздоравливающего. Мозги будто вынули, отряхнули от пыли и бережно поместили назад в черепную коробку, и теперь то, что вещал с кафедры учитель, легко находило себе надлежащее пристанище. Неловко было искать объяснения у профессоров и им подобных, приятели честно не знали, хотя, похоже, вовсю пользовались, старшие братья в ответ на вопрос подмигивали со значением. И хотя обращаться к брату Хэрье казалось донельзя глупым, Диармайд сделал именно это. Естественно, тот не сидел взаперти в своей обители– да и появляться там без определённого дела юноша побаивался. Поймал экзекутора в часовне, где тот как бы даже не молился, а придрёмывал и открыл глаза, едва к нему подошли. – Вот в тебя сейчас заталкивают словесность и историю, – пояснил Хэйре в ответ на вопрос, – и, по слухам, получается как надо. Через два года настанет черёд условно точных наук, натурфилософии и тьматьматики. (Он специально и лёгкой издёвкой менял термины. ) И только через ещё один– алхимии и биологии, спаянных вместе. Тогда тебе и растолкуют подробности: я же поясню суть дела вкратце. Тело человека управляется веществами, а распоряжается их поставкой мозг; мозг же действует исходя из раздражений кожи, мышц и всякой требухи. Иными словами, когда там делается больно. Ты как полагаешь, Бог дал нам это чувство, боль, чтобы люди, подобные твоим многочтимым матушке и деду, отделяли пациента от его вранья и домогались правды, только правды и ничего помимо правды?– И чтобы все люди могли избежать опасности для тела, – кивнул Диармайд. – Тогда надо признать, что эту функцию она исполняет на «весьма посредственно» и больше предаёт, чем помогает. – Пожалуй. – Но разве такое достойно божества? На самом-то деле те алхимические вещества, которые поступают в ответ на раздражение, суть те же опиаты, но для каждого человека они свои и ему безопасны, в отличие от вытяжки красного мака, гашиша и лауданума. Они смягчают боль, излечивают раны и способствуют приливу телесных сил. Иногда их именуют «гормонами удовольствия», но это слишком узкое понимание. А постольку-поскольку приходит в порядок тело, то и душевные силы от него не отстают. Грубо говоря, если сечь вашего брата правильно и со взаимным пониманием, тело становится выносливей, а рассудок взыгрывает от встряски. Знаешь небось присказку «вложить ума через заднее место»? Обычно хватает на неделю-другую. – Апология порки? Но нельзя же налагать епитимью с упреждением, – подумал вслух Диармайд. – Разумеется. Только в конце данного срока студент, как правило, становится грустен и беспокоен: хочешь не хочешь, а чего-нибудь учудит. Собственно, привычка к своим животным опиатам тоже возникает, как и к любым растительным. Что хорошо– первые не разрушают здоровья и их не требуется всё больше лишь для того, чтобы почувствовать себя живым. – Раз в неделю-две? Шкура ведь не казённая, – юноша иронически покачал головой. – Я, представь себе, тоже свой собственный. Несмотря на обеты послушания, бедности и воздержания от женщин, которые намертво привязывают к Ордену. Знаешь, какая требуется тонкая работа, чтобы вас не покалечить? И полной гарантии никто не даст. – Ну, гарантия– это даже скучно: лёг, встал, почесался и пошёл, – заметил Диармайд. – Бывает полезно чуточку побояться. Что бы вы, старший брат, ни говорили. – Бояться скоро придётся не чуточку, – заметил Хэрье. – Меня на всех не хватает, а в ученики ко мне идти никому не охота. Бывает, эту… флагелляцию вплетают в медитации и так обходятся. Диармайд не обходился. После того, как из него «выткнули пробку», он внезапно для себя стал не просто успевать, но преуспевать в учении. А это веский повод для неуставной гордыни. Также и благонравие– это похвально, да быть всегда примерным и послушным не годится, в этом можно узреть нечто от духовного кастрата. А уж если успеваешь по всем дисциплинам ровно, это прежде всего знак того, что ты попросту идиот со сверхспособностями, ничего особенного из себя не представляющий. Ибо тот, кто выворачивает свой кошель перед всеми, рискует обнаружить там черепки и сухие листья. Иначе говоря, эти обстоятельства давали лишний повод наведаться к брату экзекутору, с благословения старших или нет– постепенно становилось неважным. По всей видимости, Хэрье пренебрёг высшими ступенями образования не по причине тупости, но стремясь развить мастерство иного рода. Алиенист, то бишь знаток человеческой души, был он знатный, и юноше всякий раз удавалось почерпнуть из совместных бесед кое-что полезное. А что же насчёт самого повода?Происходило странное. Конечно, тяжёлые занавеси раздвинулись перед Диармайдом, открывая богатую коллекцию как бы гимнастических снарядов и орудий– не столь устрашающих, сколько изысканных, даже с долей утончённости. Хэйзе примерял на обнажённого юношу ручные и ножные браслеты из отлично выделанной и приятно пахнущей кожи, такие же пояса, туго лежащие на чреслах, оглаживал мягкими замшевыми хвостами и как-то незаметно, «под умный разговор», подвигал того к заранее выдвинутой скамье, на которой и совершалось главное действо. Не совсем понятное: Диармайд как-то вмиг уходил от себя в мерцающую жаром туманность, где время от времени вспыхивали колючие звёзды. А опомнившись, со смехом обнаруживал на коже синяки и кровоподтёки, в душе же– покой. – У тебя ведь нет причин бояться, верно?– всякий раз говорил Хэрье. – Это закалка. Если ты в глубине души уже не страшишься экзекуций, то постепенно перестаёшь ужасаться чему бы то ни было– в том числе и самой смерти. Ведь любой ужас начинается с тела. Мужчина нуждается в таком куда больше женщины: рожая, она преодолевает некий порог между болью и наслаждением, жизнью и смертью. В этом нет ничего возвышенного, до чего падки мужчины, это просто есть. Кажется, всякий раз после сеанса тотального вразумления юноша вырастал на ладонь или две. Через три года он перегнал почти всех соучеников ростом и шириной плеч, но кожа сохранила прежний сливочный оттенок, из-за которого его поддразнивали «монашкой» и «беляной». Борода пока не проклёвывалась, волос он, как и многие, не стриг по обету, разве что чуть подравнивал концы и убирал в косу. В распущенном виде смоляная волна достигала талии, по-девичьи тонкой. В глазах же появился глубокий блеск «звёздчатого» яхонта, оттенённый крутыми бровями и длиннейшими ресницами. Все студенты и преподаватели испытывали к Диармайду ровную, ненавязчивую симпатию: впрочем, склонные затевать свару здесь не удерживались– мигом вылетали из стен, будь хоть семи пядей во лбу. Три главных заповеди– послушание, нищета и отсутствие общения с жёнами -давались юноше на удивление легко: он никогда и не жил иначе. Правда, по матери тосковал. Домой его отпускали два раза в году, на большие вакации, но там оказывался лишь неизменный Бран. Эстрелья всё больше погружалась в свои дела и проблемы. Король одерживал над морянами победу за победой, они упорно не соглашались– и по мере того, как он вытеснял их с побережья, заполняли собой внутренние рынки рабов и поместья влиятельной знати. Последняя всё чаще склонялась если не к прямому бунту, то к вольным разговорам; некоторые, как, к примеру, высокий господин Фрейр, предполагаемый автор инфанты, были изобличены в переходе на сторону противника. Это, в свою очередь, прибавляло забот «Вольному Дому» вообще и старшей дочери Ортоса– в частности. Наверное, из-за тоски по Эстрелье Диармайд и решил исполнить давнюю мечту девочки из «Вольного Дома». На пятом, алхимико-биологическом курсе коллегиума студентам было предложено два небольших факультатива: медицинский и «королевского этикета», то бишь умения вести себя с высокими особами так, чтобы последние приклонили ухо к твоим мнениям и аргументам. Диармайд не испытывал особой склонности к притворству, но добавить к букету наук о природе ещё один цветок был вовсе не против. Что его и дальше могут направить по стезе врача, а не дипломата, юноша не задумывался: и то, и другое– равное благо для Ордена, в руки которого он отдал себя уже давно.

IIIПодросших студентов постепенно расселяли: из шумного дормитория, под кроватями коего они держали свои небольшие пожитки, – в двойные и одиночные кельи. Считалось, что шестнадцать лет– самое время, чтобы перейти к медитациям особого рода, для которых безучастный свидетель– лишь помеха. Занятия врачеванием связаны с выходом за стены много тесней, чем остальные практики. В самом деле: хоть растения можно посадить в аптечном саду, минералы доставить из шахт, снадобья варить в алхимической лаборатории– но собрать всех страждущих под одной крышей, мало для того приспособленной, нет никакой возможности. Орден езуитов стремится объять собой весь мир живых, но alma mater его ограничена в пространстве и времени. Благодаря смеси этих моментов Диармайду суждено было испытать такую гремучую смесь скорби и блаженства, какой он не знал раньше и не смог достигнуть более никогда. «Именно, Даже когда обещанное воплотилось, – его высокое преосвященство кивнул своим мыслям и усмехнулся с лёгкой горечью. – Мальчишка, что с них взять». Началось с того, что однажды ранним утром в коллегиум был прислан неурочный вызов на его имя, по-видимому, сформулированный так властно или доказательно, что руководство не устояло. – Сие касается невольного пациента госпожи твоей матери, – пояснил отец Гарде, выписывая отпускную бумагу. – Уточняю– не метафорического, а вполне истинного страдника. Казнить его не собираются, да и незачем. Как мы поняли, он найден почти под самым Заветным Дубом Вольного Дома, где главный рутенский портал. Встреча назначена там же, на закате. Поначалу Диармайд не мог произнести ни звука. Именно родового гнезда мамы Эстрельи он сторонился как мог– вовсе не из суеверия и ни в коей мере– презрения к исполнителям приговоров, но не желая обнаруживать некие тайные связи. А когда попытался было возразить, из уст, тут же вспомнивших тройной обет, вырвалось лишь робкое «Я слушаю». – Это милях в двух от резиденции достойного Акселя, – кивнул отец Гарде в ответ на эти слова. – Под дубом, как гласит предание, Хельмут Великий похоронил свой клинок-оборотень, в каковую могилу восставший из праха Торригаль и уложил своего почившего хозяина. Тамошние Хельмутовы родичи паломничают на могилу нечасто, рутенцы возникают в некоем отдалении и торопятся уйти, так что пути до сей поры не пересекались. Остальное мейсти Мари Марион обещала поведать тебе лично. Сидеть в седле ты научен: возьмёшь курьерского иноходца– и день тебе, чтобы добраться, день на возвращение, а ночь вся до капли твоя. «И сумку со снадобьями возьми, – послышалось Диармайду. – Хотя уж в палаческой резиденции их хоть залейся». На то, чтобы переодеться в поношенное, закинуть на плечо одну из перемётных сумок– их было у него несколько, заправленных каждая на свой особый случай, – ушло немного времени. Чуть больше– чтобы подседлать иноходца и улестить конюха, дабы привязал к седлу второго. Иноходцев покупали в далёком Сконде, выбирая из тех, кому этот аллюр был присущ с самого рождения. Идти без перерыва они могли добрую половину суток и даже больше: любая лошадь иной, менее выносливой породы давно бы пала. Но такие выдающиеся качества стоили дорого, лишний раз проверять скакуна на стойкость никто не желал, и хорошо, что «красавчик» Диармайд славился отличным даром убеждения. «В конце концов, на их пустынной родине ездят как раз одвуконь, – утешал себя юноша, выезжая со двора коллегиума. – К тому же я верну обоих– не на войну ведь отправляюсь». И ещё он подумал, что если сейчас уложится в световой день, то назад и подавно успеет: изготовится с самой что ни на есть рани и выедет с первым лучом. Стоял разгар весны, день был как-то непривычно долог. Кони двигались нога в ногу и плавно, так что их всадник, страдающий хроническим недосыпом, задремал, предоставляя им самим разбираться с направлением. Его научили пить и есть в седле, справлять малую нужду, не сходя с него же, вот только пересаживаться во время движения, как все заправские курьеры, он не мог. Для перемены лошадей приходилось касаться стопой земли, мягкой и влажной, отчего вмиг прибывало сил. Дорога была знакома не одним лошадям, но и ему. «Ведь столица та была недалече от села», королевские вестники с бродячими торговцами так и шныряли взад-вперёд, сам Диармайд с его неприметным видом сходил то за одного, то за другого. Правда, он едва не пропустил поворот– мальчишкой забрёл под курчавую крону лишь однажды, а тропы ведь меняются чаще больших дорог. Поэтому прибыл на условленное место он, когда солнце уже спряталось под корни деревьев и отбрасывало на облака пурпурный отблеск. Кто-то издавал еле слышные трели и свисты– незнакомая птица?Диармайд пригляделся. Юноша во всём светлом вытянулся во весь рост, опираясь спиной на тёмную бугристую кору, – наверное, чтобы его сразу заметили. Диармайд при его виде спешился и повёл коней за собой гуськом.

– Топоту от вас, – стоящий чуть сморщил нос. – Прямо табун. Ты, я думаю, и есть сынок тётушки Эстре?– Если ты меня узнал, то и имя, думаю, вспомнишь, – ответил «сынок» недоверчиво. – Диармайд МакБрендан, – ответил тот с показной важностью. – А я зовусь Мор, если тебя это интересует. Да, тётушка скоро будет– я ей знак подал, что у меня порядок. Теперь Диармайд глянул на него пристальней. Рыжевато-золотой, будто поймал шевелюрой закат, нос с благородной горбинкой, кожа в еле приметных конопушках, неопределённо светлые глаза. Широкоплеч, коренаст, а движения лёгкие, как у гимнаста. Приятный юнец и явно его ровесник. Нет, поправил себя юноша, которому отцы успели преподать начатки физиогномики. Выглядит чуть старше, но возрастом моложе года на два, а то и больше. Привык поднимать себя над другими, хотя сие не очень-то ему по душе. Новый подмастерье на пороге сдачи шедевра?– Ловкая трель получается, – одобрил Диармайд. – Были бы у тебя такие щербины на месте молочных зубов, как у меня, и ты бы приспособился. Мор чуть оскалился: постоянные зубы сидели в дёснах не так чтобы плотно, видать было, что росли на просторе. – Ты тоже сможешь, только пальца в рот не клади– это повадка голубятников, а не всадников моря, – пояснил он, наблюдая за попытками Диармайда. – Мне приходилось высвистывать почтарей, – кивнул тот. – Это они принесли Ордену весть. – Ага. Это ведь не твои родичи– я его нашёл, – продолжал Мор. – В том смысле, что проходил мимо и наткнулся. Во двор побоялись заносить, полог натянули, под какими паломники отдыхают. В самом деле, проследив за направлением его руки, Диармайд увидел некую бесформенную, тускло мерцающую изнутри груду. «Плотная тройная завеса, – догадался он. – Чтобы лампа не сияла на всю округу». – Ты не струхнёшь, медикус, или стоит мамочки дождаться?– спросил Мор. Это был явный вызов, студентов коллегиума учили не покупаться на такое, но юноша миролюбиво ответил:– Струхну, если уж ты сам поначалу опешил. И что теперь– дела не делать?Мор подошёл, отвернул полу шатра, в самом деле трехслойную, вошёл сам и завёл Диармайда внутрь. На полу, в неярком свете «светлячковой» морянской лампы, лежало нечто, сплошь покрытое грубой отслаивающейся коркой. Сквозь уголь, сажу и подсохший слой лечебных масел просматривались более светлые и гладкие слои, конечности (их было четыре) белели костьми, кое-где тянулись бурые потёки. Но самое жуткое, что это неподвижное, скрюченное– жило. Глаза без век бессмысленно поворачивались в орбитах, рот…Рот был изогнут словно восточный лук, и казался нетронутым. «Словно он целовал чьи-то уста, когда горел. Будто целовал само пламя», – подумал юноша отстранённо. – Что вперился? Неужели ты не знаешь, какими сходят с костра Супремы?– спросил Мор. – Мы не жжём костров, – ответил Диармайд без особой обиды. – Ну, зато я насмотрелся на то, что делает с человеком скондский жидкий огонь, – откликнулся его собеседник. – Особенно в руках верных королевских слуг. Засыпать вон его песком или землёй уже не потребовалось: сам потух. На глаза без век не смотри– там вроде прозрачной змеиной плёнки. – Тут горела не смесь нефти и фосфора, – покачал головой будущий монах. – Или он– не обычный человек. Таких страшных обугленных язв не может получиться у живого, но он жив. – Рутенец, – Мор светски высморкался в перчатку. – Необычный, но рутенец. Во всяком случае, из-за Радуг. Они попадают к нам, в общем-то, без труда– прочитав страницу из книги своего Филиппа Родича, которую тот сочинил о нас по наитию. Только здесь, похоже, парень эту страницу поджёг и проглотил. – Что вы сделали для него, кроме того, что я вижу?– спросил Диармайд. – Ты лучше спроси у тётушки, – ответил ему Мор. В этот момент раздался прежний свист, но громче и как-то более натурально исполненный– это притом что первоисточник не угадывался. – Да-да, идите!– крикнул Мор, выбираясь из палатки и таща Диармайда за руку. Из озаряемой лунным светом полутьмы выступили два силуэта: Эстрелья и рабыня из числа морянок, про которых мать говорила с Браном. Эстрелья, в платье из тонкого дорогого сукна и плаще с капюшоном, чуть вытянулась по сравнению с тем, какой помнил её сын, повзрослела, но глаза смотрели едва ли не более молодо. Смуглая низкорослая девица из морян, в обычном для них наряде– холщовая рубаха, штаны и множество ожерелий из ракушек, янтаря и сердолика– несла в руках саблю скондской работы, красивую, как невеста. – Вот, прими оружие и отправляйся, – сказала мейсти Эстрелья. – Ситалхо заточила клинок и поправила закалку, я произнесла слова. Да мёртвое оружие тебе не так уж понадобится– тебя ждёт живая сталь Торстенгаль, то есть Хельмут Тор и Стелла в одном футляре. – Мой бессменный страж и моя несносимая нянька, – усмехнулся Мор. – Похоже, им суждено пережить и меня, и моё поколение. Тётушка, а Ситалхо ты мне уступишь?– Если сама захочет. У меня остаётся её сестра Фалассо, но там, куда ты держишь путь, будет множество родни и друзей. – Я пойду, – негромко отозвалась девушка. – Мириада больше двух, расставание– первый шаг к будущей встрече. В интонациях проскальзывали те самые свистящие носовые звуки. «Это с ней переговаривался Мор на языка свистов, – сообразил Диармайд. – Что же нам говорили об исконном языке ба-нэсхин? Что ему их выучили ба-фархи, морские кони, которые общаются друг с другом с помощью струи, пропущенной через дыхало. Разумеется, это лишь миф». Когда пара удалилась на некое расстояние, женщина крепко взяла сына за предплечье. – Может быть, в том предзнаменование, что пришельца нашёл именно Мор. Хотя смысл знака тёмен, а в роду Хельмута Великого принято ковать приметы самим. Будет это создание живо, мертво или на грани того и другого, в Ордене ему безопасней, чем здесь. И там легче поймут, что оно такое и как ему помочь. Отлично, что ты взял двух лошадей с мягкой поступью, пригодной для перевозки недужных. Если выедешь через час-другой, прибудешь на место в худшем случае через сутки. И не беспокойся о пациенте– самое плохое с ним уже случилось. – А носилки, – полуспросил Диармайд. – Полог. Часть его как раз они– всё вместе называется походный трансформер. Пока разбирали палатку– причём юноша заметил, что мать отводит глаза, не желая встречаться со змеиным взглядом, – им удалось немного поговорить.

– Как ты?– спросил Диармайд. – В общем и целом процветаю. Пользуюсь сугубым королевским доверием. Знаешь, он мне благородного Фрейра высватывал. И сам Ясно Солнышко, это его прозвище, отнёсся к делу без обычного гаёрства. На деле он оказался куда твёрже характером, чем ожидали. До вас дошла вся история?– Кусками мозаики. Говорили, что… Да, а наш Бран как же?– Кто обращает внимание на оружейника её «левого» высочества?– ответила она риторикой на риторику. – Я, по правде, отказалась от супружества без раздумий– попросту не моё. Жених младше меня тремя годами, властвует на море, тогда как я на суше… Аргументы были подобраны pro forma, для проформы. Латынь, скажешь, плоха? А за формальностями стояло вот что. Фрейр ам-Марсаль– отец Бельгарды, короля там и рядом не стояло, имею в виду– у женина ложа. И так идёт уже давно. А над военным флотом Фрейра, хоть он и потомственный мореход, и знающ, и всё такое, поставили не в награду, а в наказание. Чтобы при первой промашке спросить по всей строгости. Может быть, таким образом мне удалось убежать от худшего. Вы там знаете, что сей родовитый уроженец Марсалии ходит в благонамеренных изменниках? Друг Торригаля, отнюдь не бывший, не стал жечь морянские плоты и их боевых ба-фархов. Но поскольку тем самым сохранил в целости королевский флот, который скорей всего пожгли бы в виде ответной меры, казнить решили без ущерба чести, имуществу и семье. Мор на том настоял. – Да кто такой Мор, во имя всех святых?– спросил юноша, наконец спохватившись. Эстрелья разогнулась, посмотрела:– Мор– принц Моргэйн, первенец Орта. Отец назначил его своим наместником над морянами побережья, и ради того он пересёк всю страну от скондских пограничных цитаделей до Ромалина. Через пустыни, леса и горные перевалы– с горсткой товарищей, что кое-что о нём говорит. Как и ***** с зазубринами на лезвии. «Вот и сторонись теперь «королевского этикета», – подумал Диармайд, – как раз оконфузишься. Хотя как бы не наоборот получилось». Носилки закрепили на сбруе, поставив лошадей спереди и сзади, светильник прикрепили лентой к полям шляпы, и маленький караван двинулся в обратный путь. Эстрелья неплохо рассчитала время: хотя Диармайду пришлось с самого начала вести лошадей под уздцы, да и потом, когда извилистая тропа кончилась, то и дело спешиваться и выпрягать одну из своих скондок, изображая волокушу, по ровной дороге они ехали быстрей обычной упряжки. Груз не двигался, не стонал и не проявлял иных признаков жизни. Как напоследок выразилась мама Эсти, «закуклился в себе, словно бабочка». И хотя лучше существу не становилось, более того– оно, судя по всему, страдало от непрестанной боли, Диармайд чувствовал ауру некоего благостного покоя, исходящую из свёртка. Запах, которым оттуда временами потягивало, тоже не напоминал о беде: какой-то постный, словно бы от восковой свечи или плавленого янтаря. Возможно, оттого не возникало и тревоги, что опоздает к назначенному сроку, несмотря на то, что всех приучали: пожелание старшего, даже выраженное до предела мягко, – закон для младшего. Ибо ученик перед учителем должен быть подобен кадаврусу, или трупу в руках обмывальщика. Такому, как тот, которого он, Диармайд собирается всем явить. Вопреки своим опасениям, путник появился у врат коллегиума задолго до конца светлого времени. К нему тотчас бросились, ссадили с седла, распрягли самодельную упряжку, иноходцев увели, а кладь унесли в лазарет, даже не глянув. Из чего Диармайд вывел, что старшие с самого начала знали о миссии куда больше его самого. Что, разумеется, нисколько не удивляло. Однако первые слова, которые он услышал из уст отца Георге, удивили. – Ну как, удалось тебе поладить с его высочеством Моргэйном и его морянскими женщинами?– В волосы друг другу не вцеплялись. – Юношу крепко выучили, что когда не знаешь, что сказать, – лепи первое, что на язык придёт, лишь бы с дерзостью. – Да уж, думаю, так. Ни коса не разлохмачена, ни следов от колючей удавки на шее. Ты догадался, что бусы в несколько рядов– неплохое оружие?– Видно было, что ба-инхсани передо мной– не рабыня. – В добром ли здравии твоя почтенная матушка?– Судя по тому, как вертит и помыкает всеми, – да. – Иначе говоря, это она помешала тебе разобраться с сомнительным грузом на месте. – Будет это создание живо, мертво или на грани того и другого, у нас ему всяко безопасней, чем под королевским крылом: примерно так сказала матушка. И мы в Ордене скорее сможем понять, что оно такое и как ему помочь. Едва произнеся фразу, Диармайд уразумел подспудный смысл той беседы. Принц Моргэйн не собирался слепо исполнять отцову волю. Морянские рабы на самом деле были лазутчиками и в конечном счёте оседали у влиятельных противников Ортоса, перетягивая хозяев на свою сторону. Эстрелья не собиралась поступаться своим положением, надеясь извлечь из него далеко идущую пользу. «А безгласный пришелец мог ненароком попасть из одного пламени в другое», – подумал Диармайд, кстати отметив, что благополучие странного существа (обретшего в его понимании явный мужской род) занимает в мыслях куда больше места, чем рассуждения о политике. Что хорошо в тех, кто прошёл орденскую школу: они чутьём угадывают, когда их присутствие становится лишним. Вокруг них с отцом Георге не осталось никого. – Пока ты сюда добирался– сообразил что-нибудь умное?– суховато спросил старший младшего. – Если мне будет позволено злоупотребить геометрией, которая в полном объёме лишь ожидает…– начал Диармайд. – Начатки тебе давно известны, а метафизических обоснований не потребую. – Думаю, Высокие Радуги на Западе и горные цепи на восточном, скондском побережье– не кольцо, а лист Мёбиуса, – с неким отчаянием проговорил юноша. – Односторонняя поверхность с несколькими проколами. Вертдом самодостаточен и замкнут сам в себе, если не считать сих проколов. Это малая ойкумена. Рутен– ойкумена большая: но я не уверен, что истинная. Оттуда легко приходят, если Верт того пожелает, и не приходят, если нет на то его воли. Уйти обратно им непросто, но такого, чтобы они калечились на пути к нам, не было. Включился в игру некий третий мир. – Приплёл-таки философию, умник, – заключил отец Георге. – Забыл, что не стоило бы множить сущности без веской на то причины. А теперь дополню я. Он вздохнул:– Как полагаешь, что будет с видом растения или животного, который есть в Рутене, но отсутствует в Верте? Ищи ответ в твоей любимой биологии. – Вид, не имеющий естественных противников, расплодится и вытеснит остальные. Оттого ему будет поставлена преграда. – Что изначально– Верт или Рутен? Думай как натурфилософ. – Изначально всегда более простое и цельное. – Верно, умник. А что будет с представителем вида, отсутствующего или не имеющего достойного аналога в Верте, который захочет силой одолеть границу?Диармайд почувствовал лёгкий озноб. На экзаменах такое предвещало близость озарения, некоей волны, которая подхватывает тебя и несёт по верному следу без малейших препон. – Поскольку Вертдом– ключ ко всему, то чужак преобразится. Госпожа Стелламарис в Рутене была одарена вещими способностями. Здесь она либо обычная женщина, либо часть своего мужа– когда он оборачивается. – К тому же по пути оба прошли через Поля Блаженства. Через Элизий и через смерть, – кивнул отец Георге. – Это помогло. Ipse, наш знакомый незнакомец есть некто, не могущий пребывать у нас в своём истинном обличье…– Но каким-то образом имеющий право на существование, – прервал его Диармайд с отвагой, которой не ожидал от себя. – Необходимый Вертдому так или иначе. Вот он и завис на границе между бытием и небытием. – Как бы ты сам выбрался из тупика?– Подтолкнул в одну из сторон. Поскольку путь в жизнь для него закрыт– назад, в смерть, чтобы дать возможность явиться на свет правильно. – Хм. Рискованное решение для будущего лекаря. Хотя не навредить ты пока не обещался. К тому же цель может оправдать средства– но те, кто приписывает сию мудрую мысль Супреме, ошибаются. Мы её понемногу шлифуем– и пока остановились на том, что мире грешном, буде и изначальном, нет ни целей, ни средств полностью дурных или целиком хороших. Только вот убийство беззащитного– совсем иное дело. Не всякий юнец на такое пойдёт. Вот ты сам– совершил бы?– Мне неведомо, как. – Не финти. Сваливать на других– самое скверное, что можно придумать. – Совершил бы, – ответил Диармайд честно. – Негоже требовать от других того, что не можешь и не смеешь сам. Ответил– и понял, что наконец попал в ловушку, куда его загоняли. – А ведь хорошо, – улыбнулся отец Георге уголком губ. – Ты отважен. Ты смел– в том смысле, что смеешь. У нас, изворотливых езуитов, в ходу некая уловка. Если назревает– но не обязательно вызреет– сомнительное дело, субъектус может сначала покаяться, а уже потом попытаться совершить. Каков будет истинный расклад, покажут обстоятельства. Так назначить тебе покаяние?«Юнец и не помышлял брать в руки судьбу другого, вот в чём была закавыка, – подумал генерал. – Его подтолкнули. Ему польстили. Никто не выдал ему, что на него была вся надежда. Всего лишь сработала древняя формулировка: «Если не я, то кто же?» Ни одно слово нельзя произнести всуе– обмолвка тотчас делается значимой. И касается это не одного лишь священного четырехбуквия с наросшими на него эвфемизмами». Диармайд чуть помедлил и сказал:– Назначайте. – Иди в свою келью и приведи себя в порядок с дороги. Еду и лохань с горячей водой тебе туда принесут. Кажется, с недавних пор у тебя нет соседа?– Брата Хенрика потребовала к себе родня– он единственный отпрыск.

– Помню. Жди решения– мы будем совещаться. Думаю, не очень долго. Диармайд, наконец, ощутил, что притомился с дороги, тем более, что завечерело. Повернул к себе, но напоследок решился спросить:– Отец, вы такой властный и на себя не похожи. Что-то изменилось в моё отсутствие?– Немного, – ворчливо ответил Георге. – Меня назначили твоим личным куратором, потому как прочим ты показался не по зубам. В келье по-прежнему стояли два ложа, повёрнутых изножьем к окну и аккуратно застланных. На столе, который приткнулся к стенке, курился паром обед, в аккурат такой, как желалось бы страннику. Неподалёку от двери так же справно курилась солидная бадья с кипятком, в которую надо было вступать по приставной лесенке. Добрый вестфольдский обычай, по слухам, в Вольном Доме была как раз такая. Бран обычно наполнял каменное корыто снегом или ледяной водой из родника и для согрева плюхал туда раскалённую крицу. Шлак с крицы шёл вместо золы и мыла. В коллегиуме мыло настоящее, думал Диармайд, с наслаждением оттирая трёхдневную грязь мочалкой. Это даже не пахнет обычной тухлятиной– в него явно добавили экстракты лечебных трав и лепестков. Потом он добил еду до конца: в первый раз только заморил червяка, чтобы не отягощать желудок перед горячим купаньем, и черпнул ковшом свежей воды для ополаскивания. Вымыл миски над зарешеченным отверстием в полу, сам туда излился. Натянул на себя чистое и лёг спать при зажжённом фитиле. Проснулся оттого, что бадью с помоями взялись выносить. «Негоже, если и меня вот так же вынесут, – подумал Диармайд, – или хотя бы начнут трясти за плечо сонного». Ждать долго не пришлось. Едва оправил платье и вытер лицо концом влажной тряпицы, как явились трое: двоих он знал лишь в лицо, третьим был сам отец Георге. – Насчёт тебя решено, – сказал последний кратко. – Прямо сейчас поступишь в распоряжение твоего любимого брата Хэрье. Ученики у него последнее время завелись, но он по-прежнему лучше всех разбирается в твоей конституции. Думаю, будешь удовлетворён. – Возможно, – ответил Диармайд. – Только не надо показывать мне дорогу, прошу вас. Я не король, чтобы нуждаться в эскорте. Бахвалиться он и не думал– вырвалось по наитию. Но от него с готовностью отступились. – Мне объяснили, что на сей раз тебя предстоит не учить, как раньше, а наказывать, хоть за тобой не числится дурного, – этими словами встретил молодого человека Хэрье. – Не думай, что я совсем не в курсе нынешних событий. Что сказать? Будет трудно и тебе, и мне, ибо никому не нужны два трупа вместо одного. – Мне идти раздеться?– ответил вопросом Диармайд. – Погоди, я сам сделаю. С этими словами экзекутор взял юношу под локоть и ввёл в залу. Прежняя арка показалась выше, и с неё свисали уже шесть растяжек: две вверху, две по бокам и две, самых длинных, – ложась петлями на пол. Рядом располагались два длинных параллельных бруса, обвёрнутых полотном. Руки Хэрье неторопливо прошлись по завязкам на шее и поясе, разнимая и выпрастывая, бросая шелуху наземь. Переплёл волосы потуже, убрал в сетку– того же рода, какие надевают иным клиентам деда Акселя перед исполнением сурового приговора. – Становись. Наложил новые путы: запястья, талия, щиколотки. Повернул рычаг, отчего тело пациента натянулось как парус. – Попробуй двинуться, но не шельмуй: тебе же будет во вред. Держит крепко? Теперь слушай. Что-то мне предписано, что-то нет: комедия дель арте, игра на моё личное усмотрение. Вот сейчас. Он вплотную, всем волосом придвинулся к нежному, тонкому телу, и сей же час Диармайда охватила длинная судорога: от ягодиц до кончиков всех двадцати пальцев. И разрешилась. – Это не для того, чтобы уязвить, а чтобы показать тебе, кто ты есть, – выдохнул палач ему в спину. – Никто помимо тебя того не решит. А мне оно– невеликая радость. Я не как вы все, моей плоти нужна женщина. И от этого греха никто не может меня избавить. Даже Бог отказался: я ему нужен какой есть, со всеми похотями. Отлепился, перешёл на противоположную сторону, поднёс к глазам юноши:– Это вот сходно с моим, только куда хуже. В руках у него оказался странный хлыст– недлинный, целиком вырезанный из одного куска кожи. – Дивный сплав гибкости и жёсткости. Рутенцы называют его джамбок и делают из шкуры бегемота. Если хотят «приколоться», сплетничают, что это пенис речной лошади, особым образом растянутый. Люди Ортоса, по слухам, кастрируют гигантских ба-фархов, когда убивают или берут в плен. А морские кони разумны, горды, и захватить их живыми почти невозможно. – Трофей?– спросил Диармайд. – Скорее подарок. Орден не воюет. Но мы, как и скондские ассасины, держим руку защитника, которого обучили по просьбе Людей Океана, чтобы он прекратил непотребство.

– Да благословит Господин Господ принца Моргэйна и его потомков, – пробормотал юноша. Хэрье по-хозяйски приподнял узким концом хлыста его подбородок:– Вставлять тебе грызло не стану– больше, чем можешь выдержать, не получишь. Ты умеешь не рвать связки– кричи вдоволь. Слегка хлестнул по соскам. Потом зашёл со спины и полоснул. Сразу окатило болью– такой, какой было не видано раньше. В ней не было «тебя» и «меня», палача и жертвы, имён и ролей. Хлыст был более живым, чем тот, кто неколебимо его держал. Упруго изгибающееся тело, принимающее удары, казалось одновременно гибким и жёстким, как сам инструмент. – Кричи, – приказал истязатель. – Говори. Я должен знать, что ты жив. Кажется, его послушались, и так длилось ещё одну вечность. А потом как-то вмиг перестало. IVОн лежал ничком, во влажном тепле, повернув голову набок и постепенно возвращая себе реальность. Из окна со средником тихо сочился лунный свет, разделённый надвое, плиты из голубоватого серебра улеглись на половицах, соседняя кровать была похожа на застывший шторм, в складках которого чернели шлюпки. – Тихо, – прошелестел незнакомый голос, – не мешай мне лечить нас обоих. Не вертись, не смотри, успеешь ещё. Теперь он понял, отчего ему так хорошо. Язык, шершавый, будто у кошки, любовно проходился по ранам, забирая кровь и боль, и за ним оставалась девственно чистая кожа. Как-то он это угадывал. Маленькая сильная рука придерживала его за плечи, другая отодвигала от спины распущенные волосы, заново свивая в жгут. – А говорить разрешается?– спросил он в подушку. – Пожалуй. Челюстей себе ты, похоже, не вывернул и связок не порвал. Что же касается зубов и языка, то ты не особо ими поплатился, привыкнув держать одно взаперти за другим. Удивительный запах– лета, жарких трав, пчелиного улья и мёда. – Ты кто?– Нет, скажи, кто ты сам?– Диармайд. – Вот молодец– памяти не потерял. – А ты кто?– Арктен или Арктениус. Не уверен, что это моё настоящее имя. Кошачьи поцелуи продолжились. Диармайд лежал в полудрёме, чуть поворачиваясь с груди на бок и обратно: сам как лодка на волне. – Я так долго могу, – похвастались за спиной. – Больше, чем тебе требуется. Хоть всю ночь напролёт. – А дневного света не боишься, соловушка?– поинтересовался юноша. – С чего бы это? Свет похож на кровь, солнце сродни пламени, а их я пью. На этих словах лежащий неожиданно для себя повернулся на спину и сел. Из окна сочилось уже не серебро– нечто серое, предрассветное. На самой кромке постели боком сидел невысокий человек, глаза и рот его– такой узнаваемый!– смеялись. Торчащие скулы, острый нос, вихры, огненно-рыжие даже в таком призрачном сиянии. Смуглое, чистое тело закутано в дырявую тунику, которую Диармайд с трудом признал своей. «Стало быть, я лежу голый перед незнакомцем. Хотя нет, знакомцем– мы же друг другу представились». Он едва не фыркнул– такой несуразной показалась идея. – Говоришь, этой ветошью только полы вытирать? Я посовестился брать целое платье. Оно вон там, на стуле брошено. Тебя сложили на кровать голым, как ты был, а носилки забрали с собой. – Выходит, теперь ты мой сосед?– До Дирмайда с трудом начали доходить обстоятельства. – Ага. За что боролся, на то и напоролся. – Кто из нас?– Пожалуй, что и оба, – Арктен опять улыбнулся и просиял. – Погоди. Если ты любишь огонь, как же сумел так жутко обгореть?– Видишь ли, я попробовал выпить целый пожар. Лицо нового знакомца стало чуть грустным. – Не беда. Старый я лежит на другом ложе, новый целёхонек. При этих словах дверь с лязгом растворилась– внешний засов отскочил, а на внутренний и заложено не было, подумал Диармайд. – Что же ты, друг, сам на том ложе не остался?– спросил отец Георге несердитым голосом. – За возлежание с подобным оба могли на костёр угодить. Хотя не уверен, что он бы с вами справился. – С костром могло бы не выгореть?– спросил Арктен. – Кажется, такая игра словами считается у вас остроумием. Он резво подхватился с места– рама кровати качнулась. – Понимаете, там грязно, я пролинял на простынки. Конечно, никто мне не виноват, только хлопья жёсткие и никак не стряхивались на пол. Диармайд хотел вмешаться, пояснить, что этот чудак пришёл его лечить, но спохватился. Что надо знать здешним отцам, они знают, что хотят знать– спросят, а по нечаянности выбалтывать лишнее ой как неумно. – Больше так не делайте, – буркнул езуит. – Это беззаконие. Тайный грех не способен никого смутить, замкнут в себе и оттого простителен. – А как же убийство?– спросил дотошный Диар. – Убийство само по себе вопиет. Вы-то, можно сказать, друг друга воскресили. «Я прав, – подумал юноша. – Из меня сделали приманку для того, другого. Извлекли его из сопора или ступора. Всё-то наши отцы рассчитали заранее. А что я исцелился куда быстрее положенного– то, наверное, мой приз и удача». – Словом, сейчас вам принесут чистую мягкую одежду, извольте прикрыть срам, – продолжал отец Георге. – И выходите… разбираться с окружающей действительностью. Позже Диармайд удивлялся: отчего они оба приняли за должное, что недавний покойник из неведомых земель так бойко владеет местным наречием?Пришли двое невозмутимых новициев. Выложили два полных набора выходной «справы» на постель Диармайда. Измаранное бельё и матрас с соседней кровати свернули в трубку и унесли, нарочито хлопнув дверью. Арктен вертел свёрток, подносил к чуть близоруким глазам, изучая. Диар напоказ вытянул шерстяные рейтузы и тунику, примерил. Качество и тонкость материала были на разряд выше, чем он привык, цвет напоминал не ряднину, а кофе со сливками. По сравнению с башмаками тонкой замши его собственные, те, в которых он пришёл из дому, словно Бран выковал. Казённые были немногим лучше– слава пророкам, ногу при ходьбе не натирали ни те, ни другие. Надел и обувь, застегнув серебряные пряжки. Его сотоварищ повторял за ним движения, будто желая заучить. Кожаные пояса оказались не совсем одинаковыми, хотя в равной мере роскошными. На том, что выбрал себе Диар, пряжка и наборные бляхи были украшены вычурными розетками и лилиями: Арктен ещё раньше положил глаз на тот, где сплошь были вычеканены птицы с распахнутыми веерами хвоста и крыльев. «Чёрный ворон, что ты вьёшься», – промурлыкал он себе под нос, застёгивая тяжёлую пряжку. Завершали наряд два ******** кафтана с позументом, присборенные в талии и широкие внизу, у колен. – Мы с тобой прямо денди в рединготах и панталонах со штрипками, – комментировал Арктен. – Жюстокор или жарсе, – поправил его собеседник. – Рейтузы или трикот. Денди– щёголи вашей земли?– Да нет, просто так сказалось. Думаю, это рутенское или реторутенское. Сродни тому диалекту, который вы переняли в качестве всеобщего арго. Диармайд начал кое-что соображать, но не спешил это высказывать. Его учили, что чем больше ты молчишь по существу, тем больше узнаёшь разного. Поэтому он сделал почти безразличный вид и лишь добавил:– Здешние ученики и учителя ходят в сумрачно-светлом и почти неотличимы друг от друга и окружающей природы. – Ага, словно туман или призраки. Нечистой совести. – Нас с тобой желают выделить, чтобы не терять из виду, так что не насмешничай. Мой куратор предложил пройтись. Давай последуем… хм… настоятельному совету. Позапрошлой весной здесь разбили променад– такую аллею для неспешного гулянья, чтобы бездельники не путались под ногами у трудолюбцев. На самом деле, заядлый студиозус не пропустит и мгновенья, чтобы не извлечь из него хоть что-то себе на потребу. Изучали науку здесь патетически и перипатетически, реалистически и номинально, сиречь ноуменально, теоретически и с приложением рук. Всё это Диармайд испытал на себе, так как бывал попеременно и субъектом, и объектом всяческих штудий. На пути к выходу оба завернули на кухню: в трапезной с гвалтом толклась позднеутренняя смена, кушанья остыли, и вообще не хотелось попадаться на глаза и объяснять, что да почему. В стороне от плит повара неизменно держали два-три небольших столика со скамьями: всегда бывали любители поесть в неуставное время, которым было не по чину требовать еду к себе в номер, и, разумеется, курьеры и порученцы. Диармайд нагрузил две миски горячим прямо с огня, с ехидцей подумав, что местные кулинары явно не объедки за остальным народом подчищают, а готовят себе особо, в небольших кастрюльках и жаровнях. И с удовольствием наблюдал, как его подопечный наворачивает густую похлёбку из тайменя, сдобренную крупой и свежей зеленью. – После гистолиза плюс имагинация всегда нападает зверский аппетит, – сказал тот в широкую ложку. – Особенно если до пупизации не удалось покормиться как следует. Диар хотел потребовать пояснений: слова «гистус» (ткань), «лизус» (разложение), «имаго» (окончательный образ) и «пупа» (кукла) были ему хорошо известны, но общий итог ускользал. Арктен понял это по его глазам и добавил:– Прости, если непонятно выразился. Я совсем недавно извлёк твоё наречие из крови и иной телесной влаги и пока не умею переварить. Там было много чего ещё: сам удивляюсь, сколько мудрости в меня влазит. – А я дивлюсь, что ты вообще ешь после…– начал было Диар, но понял, что оговаривается, и продолжил фразу:– После всех приключений. – В самом деле, глаза у меня бегут впереди желудка, – Арктен положил свой черпак в посуду с остатками похлёбки и поднялся. Диармайд сгрёб всё со стола и потащил мыть– для этого служила огромная бочка с краном, укреплённая над чугунной раковиной с бортами. На борта полагалось ставить вымытое, чтобы вода стекала на пол. Изредка тем же путём следовали огорчительно чистые блюда и блюдца. Так что Арк заработал свой первый в новой жизни подзатыльник– по причине неуместного вмешательства в домоводство. Чему вроде как даже обрадовался. А потом они прохаживались, рука об руку, по широкой тенистой тропе и чувствовали себя так, будто весь мир был им раковиной. – Запомни, – говорил Диармайд. – Ты можешь сказать мне всё, что пожелаешь. Что накипело на душе. Но и я передам старшим отцам лишь то, что захочу сам. Они не выпытывают ничего против воли, я, естественно, могу проговориться, но ведь меня давно обучают как хитрить, так и противостоять разнообразнейшим хитростям. – Я не собираюсь ничего скрывать. Тем более от тебя, кого уже знаю, – ответил Арк. – Только не понимаю пока, чего у вас принято опасаться, чем гордиться, а что и вовсе запретная тема. И что мне более повредит– моя сдержанность или моя откровенность, – тем более не догадываюсь. Я, видишь ли, не всеобъемлющ, несмотря на похвальбу. – Но, коли так, тебе нет смысла и скрытничать?– спросил Диармайд. – Если не знаешь, какие слова тебе помогут, а какие навредят, говори правду. В своём вранье часто запутываешься– я давно такое понял; искренность может навредить многому, но не душе и сердцу. – Ваш Орден– профессионал в искусстве убеждать, – тихонько рассмеялся его собеседник. – Ладно, слушай и запоминай. Думаю, записывать, напоказ или тайно, тебе нет смысла. Несколько таких прогулок, пока оба поправлялись от недуга, было посвящено истории чужака, сотканной из разнородных и перепутанных друг с другом нитей. Арк, насколько мог рассудить, был не рутенец: хотя Диармайд, чьими воспоминаниями он руководствовался, знал прародину, так сказать, не далее Брана. Бран же путешествовал по ожившему эпосу годах этак в девятисотых– тысяча первых новой эры, когда белый пророк Езу только начал заражать планету христианским гуманизмом. Судя по всему, кузнец был исландцем и изгоем, из них король Олаф ковал самых упорных миссионеров. Альбе, если мыслить в понятных тому времени категориях, оказывалась языческой феей, умыкнутой с Острова Женщин. – Но в Вертдоме нету фей, – заинтересованно возражал Арк. – Вот поэтому она и умерла так скоро, – ответствовал Диармайд. – А если б не матушка Эсти, и я бы последовал за ней. Но уже в те времена бывали куда более знающие гости из Рутена. Богатые тем прошлым, что для моего Брана так и не стало будущим. Вот бы тебе с ними переведаться. Но, по словам Арка, как ни широк и ни разнообразен Рутен, люди там скроены на один биологический лад: уж это легко понять. А в Верте, хоть он перед Рутеном– как мышь перед Великим Кракеном, имеются две сильно разнящихся разумных расы: вы, сухопутные землянцы, и небезызвестные моряне. Не то с землёй, где Арктен был зачат…– Как рутенцы называют свою ойкумену, – перебил себя юноша. – Не Великий же Рутен, в самом деле? Ваш всеобщий говор– русский, как в книге Филиппа. Страна Филиппа– Россия, Рашиа. – А Раша нарисована на шаре, который зовётся Земля. Терра. – Тогда, Диар, пускай моя планета зовётся Эррет. Звуки слова очень похожи на истинные, твой слух не различит. Историю я знаю мало– никто не озаботился мне её преподать, оттого и сами знания внутри не задержались. Что до человеческой натуры, у нас она делится не надвое, а натрое. Мужчины ради потомства сходятся с мужчинами, женщины– с женщинами. Те и эти сложены почти одинаково: как ваши подростки до времени, когда у девочек начинаются регулы, у мальчиков– поллюции. Разве что плечи шире развёрнуты и грудь более выпуклая. И орган для скрещения и излития у юнцов заметно крупнее, чем у юниц. Но даже неопытный человек вроде тебя, Диар, увидел бы и в тех, и в этих гибкую цветущую зрелость. У первых крошечный плодик выделяется из губ пениса, где имеется не только кость, как у собаки и волка, но и некая полость, рифмующаяся с.. хм… анусом. У вторых– из пузыря в основании вагины. Малявки могут существовать самостоятельно и даже расти: надо лишь позаботиться, чтобы их никто не жрал. Но стать разумными и половозрелыми им не суждено. Для того Провидение создало бэг…Бэга, или торба, – это вроде непарной самки с умом рутенского примата или вашего шерстистого лесовичка. У неё крошечная голова на тонкой шее, узкие плечи, пышные груди, расположенные в два ряда, как у рутенской Артемиды Эфесской, широкая талия и бёдра, а также матка, которую вы бы сочли переразвитой. Если там, где резвятся человеческие мальки, проходит бэга в самой поре, они тотчас присасываются к её ногам и карабкаются по ним внутрь, пока не разместятся там с удобством. В матке одной бэги может вызреть, а потом выкормиться её молоком от шести до десяти ребятишек. Хотя последнее близко к аномалии. В Эррет бесконечные леса и степи, широкие дороги, защищённые от вторжений, и многочисленные города, которые в совокупности с дорогами похожи на гроздь винограда. Или лёгкое с сетью бронхов. Когда люди жили вне дорог, не было нужды приручать бэг– дети, вызревая, обладали знанием чащ, равнин и пути к себе подобным. Что, однако, не мешало им гибнуть во множестве: только избранные воссоединялись со своим родом, а о тех, кто их произвёл, можно было только догадываться. Ручные бэги, которых одомашнили не без труда, оказались очень удобны. Но– ты ведь знаешь все недостатки и отличия скота от зверя? Первый создан не для жизни, а для некоей цели, оттого не в силах прокормиться сам по себе, более склонен к болезням, с точки зрения владельца может быть более красив и даже роскошен, но знанием уже не владеет. – Что ты имеешь в виду, Арк?– перебил его Диармайд. Они сидели на скамье, и руки их переплелись. – На Эррет любят говорить, что дети впитывают людское знание вместе с молоком кормилицы. Точнее, в утробе приёмной матери. Я подлаживаюсь к твоим понятиям, Диар. Ибо любая торба, как ни бесталанна сама по себе, несёт внутри первичное знание нашей Вселенной. А вдобавок– схему, по которой строится знание, шаги по применению и последовательность его развёртки в нечто большее, чем практика. Сама же никак не может этим воспользоваться. Но, как говорят, от века к веку творящая сила слабела, и на волю выходили недоучки. Раньше любая супружеская пара имела шанс воспитать приёмыша или– не так уж и редко– дитя своих чресел, найденное благодаря случаю. Случаю далеко не редкому, кстати. А во время, которое застал я, понадобился разветвлённый штат обучающих. Он получил такое значение, что время от времени слышатся разговоры о том, чтобы заменить бэг питающими механизмами. Ещё чаще обсуждается возможность не спускать мальков наземь, а сразу же впрыскивать в подходящую или, по крайней мере, ближайшую бэгу. Имею в виду– из принадлежащих семье. Но последнее было в конце концов отвергнуто: в почве и солнце Эррет содержалась– нет, наверное, лучше сказать содержится– плодотворная сила, без которой человек, как ты его ни учи, ущербен. – Невообразимо, – покачал головой Диармайд. – Не могу поверить. – Собственно, не надо верить, чтобы передать другим, – ответил ему рассказчик. – Отнесись к такому как к сказке. – Я бы и отнёсся, но уж больно похоже на вертдомских ба-нэсхин. Морской Народ. Знаешь, по преданию, и они, и их собственный язык изначальны, а сухопутные люди получились и получили свои наречия много позже. – И оттого ты склонен принять мои слова за золотую монету хорошей чеканки, – Арктен улыбнулся. – Только вот моряне сами со всем справляются. И у них половина плодоносных союзов свершается наперекрёст. – Не прибегай к сравнениям там, где они работают лишь отчасти, Диар. Твои ба-инхсан вольнее ветра, что веет над волнами. А люди земли скованы и сами не видят своих цепей. Ведь так просто без памяти влюбиться в прекрасные формы. Пышные и зрелые, как сама земля…– Наверное, я вовек не пойму такого, – ответил Диармайд. – Иными словами, один из двух моих отцов сделал подарок сумчатому, – продолжил Арк торопливо и без тени былой поэтичности. – Окаянство, тем более непростительное, что любая торба имеет разум и способна кое-как понимать, что с ней творят. Тем более стыдное, что такая самка– своего рода идеал для мужской плоти. И тем более опрометчивое, что эта была из публичных. На Эррет есть богатые, бедные и нищие по обету, которым вера не позволяет никакого имущества. Бэга служила вместилищем для последних. Нет, она и не думала обличать насильника, хоть и была на редкость набожна: но в ней уже гнездилось шестеро. Я стал седьмым, превысив нормальный счёт. – И узнали?– Разумеется. Отличие было не внешним, только на фоне остальных лонных братьев и сестёр я казался тёмным пятном. – Думаю, почти как любой новорожденный Верта и Рутена. – Возможно, Диар. У нас такие пустышки появляются очень редко и живут недолго. Только я выжил– сходу обворовав других: снял копию со всех сокровищ и выпил ужас смертного рождения, подобный смерти. Второй родитель сразу от меня отказался, первого же…– И тебя…– Диармайд ошеломлённо поднял руку и прикусил пальцы зубами. – Нет, то был ещё не мой костёр. Ни у кого не поднялась рука на круглого сироту. Я не был виноват, что начал жить. Только…Арктен перевёл дух. – Я сделался словно кладбищенский вор: брал крохи души от свежих покойников, иногда от умерших давно героев, дух которых был так силён, что столетиями витал над могилой. Стервятник: пил боль и кровь страдальцев. Иногда тем становилось легче и лучше, если они не хотели противоположного. Бывало, я пользовался духом печальных вещей, которые бросили, покинули или разлюбили: и самими этими вещами. Прямая баба-ветошница: сравнение родом не из моего мира, но ты понял. Словом, рядился в обноски и лоскутки чужих жизней. Что было, когда я вырос…– «На том Шехеразада прекратила дозволенные речи», – прервал его слушатель. – Иначе говоря, стемнело на улице, пора под родимый кров. Там масляные лампы по всем стенам, а кое-где и скондские светлячки развешаны. В ту ночь они заперлись на задвижку и занавесили окно старым одеялом. – А тебе, почти что монаху, это не запретно?– удивился Арк. – Во-первых, мы оба того хотим, – ответил Диар, расстёгивая его одежду и бросая на пол. – Во-вторых, наивысшая добродетель ученика– безоглядное послушание, а от нас именно того и ожидают, если не прямо требуют. В-третьих, грех у мужа может случиться только с женщиной. Знаешь почему?– Знаю. – Нет, не знаешь: меня только час назад отец Хельме в том просветил, когда я отлучился за ужином для нас обоих. Из-за детей. Женщина может уразуметь, когда ей надобно дитя, но это идёт не от тела, не от ума, не от людского обычая и даже не от тяги к иному полу, а из самого нутра. Мужчина просто всегда к услугам: а разбираться ничуть не разбирается и пускает стрелы вслепую. Последнее и есть смертный грех, ибо такой неосознанно внедрённый плод рождается к смерти. И потом, когда уже разделись оба и сплелись так, что было неясно, где кончается один и начинается другой, – сказал, задыхаясь:– Арк, ты можешь причинить мне и впитать любую мою боль, если это тебе на пользу. Ведь ты творишь из неё прекрасное. К тому же от страдания слезает маска, и человек показывается как он есть. Мне, когда я перед тобою, ни к чему личины, сросшиеся с кожей. И ответил Арктен:– Мои желания и так– желания лишь твои. Я ведь могу принять форму любого из выпитых– отчего же не твою?В том, как он отдавал себя, чувствовались мужская бесхитростность и женская грация. И отвечал ему возлюбленный, на ходу обучаясь и совершенствуясь в аморе, словно был такой же вселенской губкой, что и сам Арк. В том воплотились счастье и несчастье сразу, так что было непонятно, где кончается одно и начинается другое. VВремени на поправку Диармайду отпустили щедро: три дня. Большего и сам он не захотел, потому что и так не без труда вник, о чём толкуют преподаватели. Подопечного ему то ли разрешили, то ли понудили таскать с собой неотлучно, хотя и переодев– и самому переодевшись– в небелёное платье. Что устраивало Арктена куда больше, чем прежнее, потому что был скромен, неприхотлив и желал стать вообще незаметным. Всё же главным предметом изучения для Диармайда был сам Арк: будто отцы езуиты с косвенной помощью их обоих вздумали покорять неизвестную планету, причём непонятно где расположенную и не видную ни в какой телескоп. Хотя они не делали различий между мирами за Радугой. Рутен– сказка, вплетённая в быль, так же и любая иная земля. Для самого Диармайда любовник всякий раз был нехоженым полем. Когда обоюдный пыл поохладел, стало видно, что снаряжен Арк вполне на мужской манер, только деликатней обычного, груди же чуть припухли. Тонок словно ящерка– в изгибах тела проскальзывает нечто девичье– и юношески порывист. – Мне дали кличку «сын одного отца», – прорвалось однажды сквозь Арктена. – И ещё– «Раздельнополый плод». Что означает полчеловека. – Я с трудом понял, что это оскорбление, и не поверил, – ответил Диар. – Но меня убедили, что так оно и есть– для таких, как твои соплеменники. Мои учителя говорят, что и в каждом исконном вертдомце сливаются два начала. Ибо он должен вобрать в себя всю природу и поднять её вместе с собой к Богу пророков. Ты был лишён первого– дитя без корней. Рутенцы же с их верой в Единого подобны тебе более, чем жителям нашей земли, – отлучены от одной и потому не умеют приникнуть к другому, минуя самозваных и сомнительных посредников. «Сейчас тот мальчик удостоверился, что дальняя стратегия– отличный плацдарм для ближней тактики, – подумал его высокопреосвященство генерал новой Супремы. – Мы столкнулись с Рутеном вплотную и как нельзя ближе. И впервые начали смотреть на Морских Людей… в общем, как на людей, а не врага или диковину». Это, помимо прочего, значило, что «мальчика» стали почти незаметно для него натаскивать не на врача– в каковой ипостаси ему суждено было прославиться скорее парадоксально, – а на дипломата. (Если можно так выразиться, не впадая в словесный анахронизм и не грязня Орден его же собственными политическими устремлениями. ) Причём дипломата, как говорится, ближнего действия. Ну а его подопечного (возможно и подопытного) дружка-неразлучника словно невзначай подверстали к тому же делу. Спустя месяц-полтора Диармайда настигла новая весть уже из самой что ни на есть столицы. И так же, как и первая, весть касалась семейных дел. О неудачливом «господине моря» Фрейре в коллегиуме судачили давно. Хоть судьба его была, по сути, решена загодя, до сих пор с ним обращались бережно. Во время следствия, непривычно для Вертдома затянутого, держали в Ромалине под домашним арестом; даже королеве позволили его навещать, возможно, чтобы усугубить известную всем вину, но скорее всего– оттого, что владыка Орт соизволил забыть о бывшем паже и давнем приятеле. Но буквально на днях приговорённого перевели в «Вольный Дом», где в подвальном этаже было несколько помещений, годных для того, чтобы держать в них узника. Такое положение должно было длиться до самой казни. Это сильно удручало госпожу Мари Марион, и она, как следовало из письма, пожелала, чтобы названый сын разделил с ней докуку. – Выедешь вместе с нынешним твоим сотоварищем, – приказали Диармайду. – Сначала заглянете к почтенной мейсти, а потом– как ей будет угодно. – Но я заклялся посещать палаческую резиденцию! Я ведь верхом на лошадях не умею!– возопили друзья дуэтом. – Заклятье с тебя, брат Диармайд, мы живенько снимем, – ответил отец Торве. – А ты, братец Арктен, садись позади брата Диара, на старинный дамский манер, – предложил отец Георге. – Глуповато будет смотреться– двое на одном скакуне, словно рутенские тамплиеры, а рядом холостая лошадка трусит. Но ведь мало ли какие бывают обстоятельства? Прямого беззакония в этом не отыщешь. Выяснилось всё-таки, что Арктен худо-бедно управляется с поводом, если кобыла смирная. Вот малый пороховой самострел держал не иначе, как на отлёте, словно кухарка– дохлую мышь, но ведь и Диармайд не очень-то жаловал новомодную придумку. Нож куда удобней ложится в ладонь, при случае без промаха летит в цель, а никаким оружием не считается, разве что инструментом. Хлеб резать, щепу для костра колоть и бриться. Самое то, что нужно для клирика!– Можно подумать, у тебя есть борода, – съязвил Арк на рассуждение, высказанное вслух. – Мне самому вроде щетины не положено. Щёки его после огненной купели так и оставались по-детски гладкими. – Будешь скоблить, чтобы скорей выросло, – предложил Диар, протягивая другу копию своего прямого «карда». – За пазуху кафтана сунь. Стояла пышная осень: тёплые дни, золотая крона небес, алые закаты, ледяные ночи. Диармайд сразу же пустил Арка вперёд– защитить его спину– и при случае направлял неопытного всадника. Отдыхали, сойдя на обочину рядом с узкой речкой или родником, ночевать улеглись в заброшенном охотничьем домике– ни полатей, ни печи там не было, но спастись от холода, укутавшись в запасную попону, оказалось нетрудно. Коней отпустили щипать траву, ещё зелёную, хоть и с прожелтью. То были не благородные иноходцы, а крестьянские мохнатки, резвые, увёртливые и бывшие иногда не прочь поработать сторожевой собакой. Перекусили тем, что осталось в перемётных сумах, запили ключевой водицей, легли почивать трезвыми. – Интересно, отчего на нас не нападают звери или разбойники, – вслух подумал Арк, теснее прижимаясь к жаркой спине друга. – А тебе бы хотелось?– Не очень. Докапываюсь до причины. В Эррет, случалось, грабили, а там ведь мирная планета. Больших городов, как ваши Ромалин и Марсалия, не имеется, дороги короче ваших– многие живут большими семьями. А в Верте… Ведь не оружие наше сквозь ткань чуют?– Нет. Вроде как успели приучиться и те, и эти. Выгоды в том. чтобы хищничать, мало: есть Вольные Дома, есть благородная охота на хищников, есть патрули добровольцев. И есть моряне, которые дают клятву служить новым господам, а, может, и вовсе не дают. Смотря какому владельцу достались– а, может статься, и не владельцу. В их личный интерес никто как следует не вникал, – сонно произнёс Диармайд. – Только всякая бестолочь на дорогах никому ни к чему. Разбудило их солнце, которое вставало в узких, как клинок, багряных тучах. Лошади беспокоились, подходили к оконцу, пытались растопить мутноватую слюду парным дыханием. – Заспались, – ахнул Арк, вскакивая. – Как говаривала мамочка Эсти, не беда– без нас не начнут, – откликнулся Диар. – Без кого это– без нас? И что именно не начнут?– Сам не знаю. Увидим. Хотя они добирались не так быстро, как ранее один Диармайд, это оказалось почти к лучшему– есть дела, с которыми способней управляться на рассвете, уподобившись певчим пташкам. Едва заслышав знакомый посвист и переливы, юноша с готовностью откликнулся. Эстрелья ждала их на том же месте, что и раньше, – всё такая же молодая, но более суровая. На извинения сына ответила:– Неважно, у меня по всей роще соглядатаи. Они и насчёт вашего ночлега проведали. И зашагала по торчащим из почвы корням с булыжниками так проворно, что друзья еле поспевали идти сами и вести за собой коней. Вольный Дом начинался с ограды. Она была сложена из осколков розоватого известняка, древний мох прорастал сквозь все щели, как бы скрепляя их вместо раствора. Ворота были чугунные, кованые, со сложным узором из ветвей, калитка рядом с ними напоминала цветущую арку. Внутри раскинулся одичалый сад. Плющ образовывал пещеры, гроты и беседки, лабиринтом протягивался меж домовыми службами. Дубовая листва отдавала в бронзу и медь. Озябшие астры крахмально топорщились на подобиях рабаток и круглых клумб. – Не бойтесь никого встретить. Все наши на похоронах, – отрывисто сообщала по пути Эстрелья. – Акселя поторопили, точнее– не получилось дальше тянуть. Король собрался возглавить поход к морю, проверить, чем там наследный принц ему дорогу вымостил. К победе, имею в виду. Нет, Фрейри в обиде не был– истомился по Блаженным Полям. Диармайд и Арктен переглянулись. Первый уже хотел было спросить, в чём тогда была нужда, но не успел– и позже был тому рад, потому что из чащи внезапно вырос и стал перед ними тремя сам Вольный Дом. Он был велик, приземист, сложен из окаменевших стволов в два обхвата, два этажа накрыты толстой черепицей. Двери напоминали церковный портал. – Это здесь, – с той же рубленой и безличной интонацией сказала женщина. – В подвале. Баня, поварня и камеры, конечно. Пошуровала в скважине ключом, распахнула толстенную дверь с окошком и ставней:– Он жил здесь, пока не особо прибрано, извините. Не полагается. Внутри было почти уютно– не выветрился дух прежнего постояльца, который водрузил на стол деревянную вазу с букетом из хризантем и расписное блюдо, на узкую койку– вязаное крючком покрывало, а на зарешеченное окно– тончайшую кружевную занавеску. – Библис, – пробормотала Эстрелья. – Выучку Тёмной Энунны не пропьёшь. А вон его принесли только вчера. И повернулась направо. Рядом с самой дверью лежал на сдвинутых стульях плоский ящик с застёжками– что там находилось, Диармайд понял за миг до того, как мать откинула крышку. Прямой двуручный меч весом ровно в пять с половиной фунтов, конец слегка заострён, в узкий внутренний канал залита ртуть для силы удара. Ртуть ядовита, а клинок может сломаться, поэтому на стали пониже перекрестья выгравировали метку: две перевитых между собой змеи. – Да, это он и есть, можете меня не спрашивать. Самый лучший из наших клинков после моей Грайне. Зовут Кьяртан. Похож на отцов Кларент как видом, так и названием. Что Кьяро, что Клар означает «Чистый». В ножны его почти не опускаем– держим в наготе. Заточка и так почти не сбивается, да и царапин не остаётся, хоть через лупу смотри. Помедлила. – Кто из вас попробует его прочесть? Пожалуй, ты, Арктениус, для тебя это легко. Сосредоточься. Положи руку на эфес, а Диармайд свою– поверх твоей. Проходит время. – Да, – внезапно говорит Арк. – Да, это сам Фрейр-Солнце. » …Рука моя касается лезвия боевой шпаги, выдвинутой из ножен: жест не просто бессмысленный– в моем положении вообще издевательский. Ночь нехотя переходит в утро, луна не спешит уйти. Наши противники обладают неким … да что уж там, куда большим благородством, чем мы. Фосфорная игра света на водной глади, на коже их скакунов, на теле и волосах сотоварищей позволяет им ориентироваться в кромешной тьме так же легко, как нам среди ясного дня, и дает им преимущество, которого они пока не хотят. Ветра нет, нет и приказа колодникам ворочать весла. Парусные кьорги, с округлыми боками, хищным носом и неуклюжей кормой, сбились в неповоротливое стадо внутри чужой заградительной цепи. Ба-фархи несут её в пастях, сзади них или рядом виднеются крохотные фигурки наездников: висят на поводе или колышутся близ щеки крупной серьгой. Мой задушевный враг уже пояснил мне, что всё это затеяно не ради атаки– первый же рывок может порвать этим чудищам рты, – но чтобы правильно держать строй и не выходить из него, пока не будет дана команда к бою. А за плотным рядом ба-фархов– тяжёлые грузовые плоты, крошечные юркие лодки курьеров, сдвоенные ради устойчивости боевые плоскодонки с выдвижным килем. И народу в них– как песка на дне океана, как морских брызг над волнами в бурю. Нас загнали и обложили. – У доброй трети– длинные луки с поджигательными стрелами, – говорю я. – Ба-нэсхин пропитывают их смесью, которая может пылать часа два-три и не гаснет от воды– напротив, растекается на фарсахи и фарсахи, пока не выгорит дотла вместе с захваченным призом. Даже особой меткости не требуется. Торригаль кивает:– Уж я-то знаю, сам эту пакость для Мора сочинял. Усовершенствованная Ортова зараза. На основе сырой нефти и варёного льняного масла с прибавкой несказуемого элемента. – То-то наш принц тебе синекуру придумал: со мной задушевную беседу вести. На вепре волн в канун бури мечей. – Кеннингами знай балуешься? Мне-то что: в огне не горю, в воде не ржавею, не гнусь перед высшими, не ломаюсь перед низшими и при случае взлечу на небеса стальным облачком. А вот у вас на каждом судне пороховой погреб. И нижняя палуба им засрана подчистую. В смысле как рванёт, так уж рванет. Что решишь, амир-аль-бахр?– Важно не как я решу, а с какой охотой люди мне подчинятся. Я самый молодой из королевских адмиралов, да и прошлое моё не вполне с солёной водой связано, больше того с пресной. Любовь моряков завоевал, мирный авторитет тоже, когда позволил в передышках кумиться и брататься с местным населением. Но военный…– Так вот и думай, что им больше придётся по душе, – Тор смеется не сказать чтоб радостно. – Резаться в ножи до кромешной победы или поджать хвост под самую ватерлинию. – Если я потеряю ударную часть флота, в следующий раз Ортоса возьмут голыми руками, – отвечаю я. – Не только ба-нэсхин, живущие кругом всего побережья. И твои любимые скондцы вряд ли опоздают на раздачу. – Ну, оно конечно, их Орт не пойми на каком основании под себя подверстал, но ведь налогами не давит, пушнины и сухофруктов не требует. Опять же королева Библис, урождённая скондка, у супруга в чести, хоть и небольшой. Моя Библис. Моя Бахира. Моя весна. – Но вот если королевское терпение лопнет, а разум пошатнётся?– продолжает Тор. – Незадачливая война очень такому способствует. Один ложный шаг, другой…– Не будем заглядывать в будущее, где нас может не быть. А нынешнее моё дело вот какое. На флагмане приспускаю свой штандарт на треть, флаги на прочих корытах– до половины. В знак уважения к противнику. Езжай на главный плот к Моргэйну, Хельм, и договорись о парламентёрах. Скажи, что я готов сдаться и прошу только выпустить корабли восвояси, без бортовых орудий, которые Морские Люди могут хоть утопить, хоть себе забрать. Кто из моих моряков пожелает, пусть переходят на плоты: подружек себе уж, поди, там отыскали. Или приятелей. – А своим что прикажешь, Фрейр?– Я присягал королю, они присягали королю и мне. Моим решениям они вынуждены подчиняться беспрекословно, иначе семью семь раз протяну под килем с петлей поперёк живота. А перед королевским судом отвечу я один». – Глаза– двойной самоцвет в перекрестье, – объясняет Эстрелья непонятно что и зачем. – Взгляд может отделиться от своего источника и видеть себя и прочее со стороны. Смотри и ты. Стража в четыре ряда с четырёх сторон высокого помоста, в два– на всём пути к нему. Сплошь темнокожие моряне в светлом холсте и ожерельях, с боевыми косами и серповидными *****ми. Дело такого оцепления– не дать народу растерзать приговорённого раньше времени, но этот мог бы легко ускользнуть от расправы. Многие в толпе сочувствуют королевину полюбовнику, казнимому не за явные– за тайные грехи. Такие же вольные рабы оттесняют, раздвигают народное море в обе стороны. «Ведут», слышится в его ропоте. Фрейр выступает строго и спокойно: по левую руку– бывшая невеста в красном, по правую– брат-ассизец в сером. И отец невесты на помосте– Аксель, опирается на крестовину меча. Неродной, только ей самой куда ближе родного. По крутой лесенке словно взлетает, спутники отстали на шаг. Становится перед Акселем: правая рука скользит вдоль протянутого монахом распятия, затем повторяет благословляющий жест, касаясь широкого клинка. От тускло бронзовеющего яблока до середины лезвия. – Я готов, – произносит Фрейр. И совсем тихо добавляет, когда незримый помощник казнителя слегка надавливает сзади на плечо тонкой ладонью в ярком обшлаге, понуждая опуститься на колени:– Друзья мои. Огневое золото под головным обручем, траурно-белые одежды– королева Бахира, в крещении Библис. Ибо не скрывает горя: до того смела. Ибо стоит на помосте у шеста напоказ, как соромная дочь тёмной богини Энунны на площади, – так шепчут в толпе, вспоминая, что взял её король Орт прямо с языческого праздника весны, что празднуют всем Скондом, думая, что берёт принцессу чужой земли, а на деле оказалось– дочь ихнего выборного амира и жрицу-недоучку. А с самого верху шеста падает на чёрные плечи чёрная же кровь, каплет с обрубка шеи, с кончиков кудрей цветом в белое золото. Господина Фрейра голова на шест насажена. Поднята над всем огромным городом, чтобы все видели и она видела всех. Арктен с усилием оторвал ладонь, разомкнул цепь. Лицо его странно зарозовелось:– Уходя, он ведь радовался. Я чувствовал его во всём: в незрячих каменных очах, в жаркой стали, в прекрасной и яростной земле. Все три в одном. – Мы в Верте не понимаем человека-бога, не различаем рая и ада. Это пришло из Рутена– и совсем недавно. Мы знаем Блаженные Поля, мерцающую обитель, которая всякий раз перекраивает себя под нового жителя, а выход из неё сторожит великий трёхголовый кот Айрусан в золотом ошейнике. Впрочем, последняя подробность уже родом из сказки. – И ушёл с одного размаха и удара. Какая лёгкая смерть! Не то что костёр. – А ты испытал на себе именно его?– с неожиданной резкостью напомнила о себе Эстрелья, о которой забыли оба.

– Не так, мейсти, как вы подумали. Никто не судил меня и тем более не казнил. Я вырастил дом посреди обширного лесного луга и был сам себе семьёй. Может быть, верно будет назвать мой двор хутором, а меня бобылём? Любой зверь устанавливает границы своих владений, его соплеменники их чувствуют, соглашаясь или нет, оттесняя его вглубь или отступая от незримой полосы чужого запаха. В Эррет похоже, но не совсем так, оттого что разум животного прям, рассудок человека извилист. До того, как повзрослеть, я кормился от других людей, и они это крепко запомнили. Ведь даже то, что человеку не нужно, считается его собственностью. Кажется, меня пробовали поджечь, и не раз– по весне, когда трава ещё сухая. Я чувствовал вражду в окрестных мыслях, но доказать ничего не мог. Да и не особо старался: огонь был лёгкой пищей. Только вот однажды пламя двинулось из центра вширь и перекинулось на лес; а мы ведь живём тесно. Мне бы пересидеть на свежей гари, а я бросился спасать. Кажется, шёл через огонь, пока не упал и не потерял себя. Вертдом стал мне вместо смерти. По дороге в коллегиум Арк то и дело твердил в некоем подобии бессвязного отчаянья:– Смерти нет, есть постоянное перетекание из формы в форму. Но жизнь может себя не осознавать. И– ох, эта земля– для меня, несмотря ни на что. Она правильная. Но Вертдом плохо меня держит. Твоя матушка хотела, чтобы я сделался принцем, а я стал мечом. «Почему принцем, а не пажом или амиром, как казнённый?– думал Диармайд. – Неужели обмолвился?»– Отцы езуиты приучили его не верить в бессмысленность оговорок. – Ты не понял, – отозвался он. – Ведь не зря ма Эсти решила, что так даже лучше: не прямое свидетельство, а преломление в глазах того, кто находится внутри. Есть такая поговорка: лицом к лицу лица не увидать. И я-то на своём примере убедился: любое мамино действие напоказ– имеет непрямой и весьма богатый смысл. Что именно мы узрели? Морян вооружают и поручают им нечто важное. Их владельцы, такие, как сама матушка, по сути союзники, которые используют ба-нэсхин в предвидении, что в будущем их цель станет единой. Понемногу юноша увлёкся:– Понимаешь, король затеял войну на пустом месте и не на пользу, но во вред стране. Затеял– а она обратилась против него самого. И теперь Ортос окружён войной: вся страна против него в заговоре. – Думают сместить, как, по твоим словам, сделали в Готии? И, может быть, лишить головы вместе с короной?– Арктен неожиданно заинтересовался. – Если бы Ортос был светский владыка, как там, такое получилось бы совсем легко. Но сила не поможет. Его возвели в ранг с помощью церемонии: заставили поднять из камня раскалённый меч, которым был Торстенгаль, и изучили раны и язвы. Мне матушка рассказывала, так что нимало не выдумка. Она ведь лечила потом ожоги, а их семейство, и до того известное, после резко пошло в гору. Так что второй Готии нас не ждёт: если что и состоится, то верноподданнический бунт в рамках ритуала. – Ты такой добрый, что со мной возишься, – вставил Арктен. – И такой умный…– Знаешь, рутенцы не любят Вертдом, считая его тёмным и косным: всё потому, что каждый из нас пребывает в своём сословии и ремесле, – кроме монахов и монахинь, которые уж никак не могут родить себе наследников. Всё это, однако, не мешает выходцам из Рутена подолгу у нас гостить. Почему? Наш мир надёжен и крепко держится за землю. От него всегда знаешь, чего ждать. В нём нет анархии, но есть свобода– и место её приложения вовсе не в тех вещах, о коих так радеют чужаки. Один их философ говорит, что знатный становится знатным, дав себе единственный труд таким родиться. Дескать, сам философ бы поверил во врождённое благородство, если бы одни рождались с седлом на спине, а другие– со шпорами. Но любой вертдомец рождается дважды, и исход из материнского лона– лишь первое и не самое важное. Наследника короны проводят через сложную и тягостную церемонию; будущий полководец должен уцелеть в тяжкой битве; книжника пропускают через ряд мелких сит, то есть экзаменов; ремесленник кладёт все силы на изготовление шедевра, равного которому он, может быть, и не создаст за всю остальную жизнь. Даже клирик– а это единственное открытое сословие– вынужден сначала умереть для одного мира, и лишь потом его примет другой. Ибо смерть– не что иное, как включение в жизнь. Есть король– и король. Аристократ– и аристократ. Даже обычный плотник исполнен гордости за испытание, которое успешно преодолел. Каждый– не просто человек, а воплощение некой важной функции, и если изъять его, в обществе останется брешь. Если до инициации он говорил сам по своей воле, то после через него вещает мироздание. Во всё эти тонкости надо вникать, если хочешь, чтобы тебя слушали. – Каков политик! Вижу, тебя направили по верной дороге, – рассмеялся его слушатель. – Любой пациент бы помер от этакого словоизвержения над его койкой. Но не было издёвки в его словах– только восхищение.

Вечером они снова расположились на ночлег под открытым небом, решив на сей раз зажечь костёр, поесть горячего, обогреться, а кстати смыть с себя аромат увиденного в Вольном Доме. Нет, там для них согрели корчагу с кипятком, мама Эсти всё сделала как положено, но торопливо и не ото всей души. Сушняка наломал им ветер, а вода срывалась тонкими струйками с близлежащего уступа– малая речушка, которая могла позже уйти в землю или родить могучий поток. Диармайд развёл огонь и пошёл наполнить котелок и обе фляги, да замешкался, шевеля пальцами и перебирая водяные струны. Выходила нежная, еле слышная мелодия, в которой сплелись хрусталь и серебро. Оглянулся– и увидел, как Арктен танцует у великанского костра, сам как отлучённый от него клочок рыжего пламени. Кажется, он ахнул слишком громко. Огонь спрятался в сучья. Арк обернулся через плечо и стал смирно. – До чего замечательно!– произнёс он. – Знаешь, если бы мы станцевали так оба, весь мир бы окутался жаром. В эту ночь они любили друг друга словно в последний раз. – А ведь за всё приходится платить, – проговорил Арктен, когда обоюдный пыл слегка утих. – Это откуда: Эррет или Рутен? Вертдомцы говорят иначе: любая настоящая вещь стоит своей цены. Успокойся: не здесь, не сейчас и неизвестно, кому и сколько. Вернулись в коллегиум они без приключений. Как-то само по себе вышло, что после совместного похода Арктена приняли как полностью своего– будто прошёл выдуманную специально для него проверку. Учили наравне с Диармайдом, хотя поблажек давали больше: хоть любое знание впитывает с жадностью пересохшей губки, но всё-таки не натаскан. Последние два года, в предвиденье пострига, их, вдобавок к теологии и метафизике, до предела оттачивающим и изостряющим рассудок, стали как следует учить самообороне и владению «гибельным железом» для совершенства уже телесного. Вот что Арку давалось много лучше Диара, несмотря на душевную трепетность первого и солидное наследство последнего. Правда, быть отпрыском кузнеца и оружейника значило всего лишь иметь колдовские гены, Арктен же был гибок и невероятно подвижен по своей собственной природе. А ещё кое-кого стали обучать пению и игре на струнных– может быть, чтобы при случае войти в образ странствующего школяра или фигляра, возможно, из-за неких разрушающих и удушающих свойств направленного звука и тугой медной жилы. Ту оба наших друга отличились на равных: голос Арктена казался чуть слабее и более хрипл, но в душу любого инструмента он вникал чуть быстрее товарища. Несмотря на смертоубийственность большинства преподаваемых наук, коллегиум смотрелся тихой заводью на фоне грозных событий. Король Медведь, казалось, держался на троне из чистого упрямства, может быть, силой традиции. В вину ему ставили попытку арестовать и едва ли не казнить тестя, Армана ибн-Фрайби, бывшего верховного амира, который прибыл из Сконда в попытке урезонить зятя. Незачем было упоминать, что никакие внешние силы не могли расторгнуть кривой королевский брак: сама супруга владыки отошла от двора вместе с юной дочерью, но лишь затем, чтобы учредить свой собственный. Однако недовольство владыки Ортоса проистекало из другого. Наследник, которого Арман ибн-Фрайби отдал на воспитание самым лучшим рыцарям из скондцев и морян-полукровок и который должен был подвести обе воюющие стороны к приятному для короля компромиссу, затеял свою собственную войну. Он ехал от западного побережья со свитой, которая росла как снежный ком, павший с горы и влекущий за собой лавину, как весенний паводок, что медленно и неуклонно заливает вялую прошлогоднюю траву, – высокопарно и цветисто начиналось одно из донесений, которые дали изучить Диармайду. Армия была пешей и наспех вооружённой– хотя половина состояла из Людей Моря, к чьей силе мало что можно прибавить, а другая половина– из тех, кто дал им кров и все лихие годы острил железо, лил чугун и выгибал ясеневые ветви, чтобы противостоять сюзерену не голыми руками. Конницу одни не любили, вторые почти не имели из-за того, что на лошадей тоже был объявлен рекрутский набор. Но для полководца нашёлся скакун, и отменный. Спокойный караковый жеребец с белой проточиной во лбу, в белых носочках и чулках, описывали соглядатаи. И ради красоты неизменно прибавляли:– Сам тёмный и всадник тёмен и невиден, только волосы что светлое пламя. А за правое стремя держится муж с бледным лицом и стальными волосами до пояса, за левое– столь же бледная дева нездешней красоты, а косы у неё свиты будто из медной проволоки. И они вовсе не люди, потому что временами опускаются в ножны, одни на двоих, и обращаются в прямой меч за спиной у принца. – Имя же мечу– Торстенгаль, – продолжал Диар. – Странно: я столько наслышался про супругов от матери, что увлечь меня может лишь ярко выраженный пафос, подобный вот этому. – Что же, – спросил Арк, – тылы остаются без призора?

– В тылах остаются те, кого Мор не захотел прихватить с собой, хоть и шибко навязывались, – хмыкнул будущий езуит. – Верности принцеву знамени от них ожидать не следует, но за свои марки, маноры и наделы держаться станут зубами и когтями. Орту в своё время так и не удалось их оттуда сковырнуть. По незыблемой традиции, укрепившаяся армия должна была дать бой наступающей. Столкнулись они близ старой королевской резиденции, града Вробурга-на-скале, которую Орт невзлюбил из-за тесноты и постоянного ветра, веющего от стены до стены, да всё кругом. Принц Моргэйн (с горечью листал Диармайд донесение, с позавчерашнего дня ставшее летописью) так и выступал впереди своих людей, не боясь и не скрываясь. Владыка Ортос Медведь на могучем и злом сером мерине выехал навстречу ему в первые ряды. Он весь сиял в злате и пурпуре, как говорили древние: узкая золотая коронка на шлеме, золотая инкрустация на доспехах, багряная мантия, накинутая поверх всего, оторочена мехом красного зверя. Сошлись. Поклонились взаимно. – Я хотел прийти один и с миром, отец мой король, – сказал Моргэйн, – но твои новые и часть твоих старых подданных захотели последовать за мной ради моей и твоей чести. – Слишком уж велика твоя свита, наследник. Будто собралась не для мира, а для боя. – Кто чего желал, то и получит, – хладнокровно ответил Мор. – Ни они, ни тем более я не желали начала войны, не стремились к продолжению, но положить ей конец намерены твёрдо. – За чем же дело стало?– воскликнул король. – Пускай сложат оружие все те, кто сам оружием не является, а остальных и тебя в том числе– милости прошу в надёжнейший из надёжных град Вробург. – Отец мой король, – проговорил Моргэйн веско и очень спокойно. – Гарантией хорошей жизни такое не станет. Есть слова, которые пробивают любую стену и выходят на свободу– но лучше звучат в широком поле. Слушай же. Ты пошёл на мирный народ: вначале пренебрегши этим, потом, узнав на себе, что стремление к покою легко соединяется с умением его защитить, – не поверив последнему. Оттого близок час, когда народ двинется на народ– помимо желания и тех, и этих. Я восстаю против такого всей силой моей души. Кто бы ни назвался моими людьми, кем бы ни были твои воины– их судьба стать одним великим целым. Зачем ничтожить это целое?– Чего ты добиваешься своей велеречивостью, ты, жрец конопли?«Автор забыл пояснить, что о стражах морских границ и их привычке к гашишу и эфедре часто злословят, – сказал себе Диармайд. – Немудрено, что Мору стала изменять сдержанность». Ибо на этих словах вся кровь прилила к лицу принца. – Лишь одного я хочу. Отец мой король! Ты винишь меня в мятеже, я тебя– в жестокости и безрассудстве. Мы готовы погубить своих людей во имя мелкой цели или меткого словца, и это стало почти неотвратимым. Но даже если мы сейчас разойдёмся без потерь– что изменится? Ты ещё не пробовал вкуса морянской мощи: даже здесь и сейчас они более с тобой играют. Слушай! Вот что я решил про нас обоих. Если нам выйти перед рядами с оружием и положиться на Суд Божий? Кто победит– тот и властвует сам и в своих потомках. Того и будут оба царства: земли и моря. «Невиданное дело, – подумал Диар. – Надругательство над традицией под маской соблюдения. Как только бумага– или это, пожалуй, пергамент, – такое выдерживает». – Ты моя плоть и кровь, – заговорил король после долгой паузы. – Вражда между плотью и кровью беззаконна, однако случается нередко. Я согласен. Протяни мне свою левую перчатку. Левая– вызов. Правая– вассальная клятва. Все такое знали. Но, оказывается, знали не всё. – Позвольте мне сказать, – послышался из окружившей короля толпы некий невзрачный голосок. – Пока не совершилось то, чего уже не поправишь никаким наспех принятым законом… Пропустите, будьте так добры. На авансцену вышел старичок в дряхлом чёрном сукне и остроносых прюнелевых башмаках. Однако поверх плаща сияла отлично надраенная золотая цепь толщиной в девичье запястье, а пряжки на старомодной обуви когда-то были серебряными. – Ваше королевское величество и ваше королевское высочество, – обратился он к обоим. – Возможно, вы обо мне слышали, может быть, и нет. Я главный летописец города Вробурга и верховный держатель его закона, пребывающий ныне в отставке. Имя мое и былое прозвание– Энгерран Осудитель. Быть может, господин наш король и его наследник не уяснили себе, что владыка по праву, то бишь преодолевший суровый обряд, через то становится лицом безусловно священным и неприкосновенным. И хотя его величество имеет право выйти на поле в одиночку, однако ради Суда лучше бы ему выставить на поле своего заместителя. Ибо сразивший короля не в бою и не по воле слепого случая считается покусившимся на монарха или вовсе его убийцей. Участь того, кто сразит короля в бою, более завидна. Усекновение головы. – За себя я привык отвечать сам, – пробурчал король себе под нос.