Дело об убиении французской подданой Луизы Симон-ДюманшСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

В девятом часу утра 8 ноября 1850 г. Александр Васильевич Сухово-Кобылин, крупный помещик и известный представитель московского дворянства, приехал в московский дом графа Гудовича. Он намеревался встретиться с квартировавшей там француженкой Луизой Дюманш (другие возможные написания фамилии - Диманш и Деманш), но встретившая его горничная ответила, что хозяйка ушла из дому накануне около 22. 00 и до сих пор не вернулась. Сухово-Кобылин, бывший любовником Дюманш на протяжнии почти 9 лет, удивился ее незапланированному отсутствию. Он послал нарочного в подмосковное село Хорошево, где жила близкая подруга Дюманш по фамилии Кибер. Оказалось, что Луиза вечером 7 ноября в Хорошево не появлялась. В течение дня 8 ноября Сухово-Кобылин неколько раз присылал своих людей в дом графа Гудовича, дабы осведомиться не появилась ли Луиза. К вечеру, испытывая нарастающую тревогу за судьбу исчезнувшей женщины, он отправился в полицию. В Тверской части ему показали перечень происшествий в Москве за несколько последних суток с описанием пострадавших. К списку прилагался перечень неопознанных трупов в больничных моргах. Полицейские описания не соответствовали приметам исчезнувшей женщины, но это не успокоило Сухово-Кобылина. Поздно вечером 8 ноября он приехал в дом московского обер-полицмейстера И. Д. Лужина. Сухово-Кобылин имел намерение сделать заявление об исчезновении Луизы Дюманш и просить обер-полицмейстера должным образом организовать ее розыск, но Лужина в тот момент дома не оказалось. Сухово-Кобылин отправился в Английский клуб, где имел обыкновение ужинать обер-полицмейстер, но и там не нашел Лужина. Оказалось, что начальник московской полиции в это время находился в Купеческом собрании. Сухово-Кобылин поехал туда. Во всех этих разъездах его сопровождал зять Петрово-Соловово (он был женат на младшей сестре Александра Васильевича - Евдокии). Благодаря этому разговор Сухово-Кобылина с обер-полицмейстером происходил при свидетеле. Последнее, надо полагать, Сухово-Кобылин подстроил преднамеренно. Хотя, с одной стороны, его обращение к Лужину имело характер приватный, неофициальный, он все же явно хотел оставить объективные свидетельства подобного обращения. Обер-полицмейстер сразу почувствовал эту двойственность, что сказалось на характере беседы. Лужин держался подчеркнуто сухо и официально. Он заявил, что не видит оснований для беспокойства и предложил Сухово-Кобылину подать заявление о розыске пропавшего лица официальным образом и в рабочее время. Хотя оба они принадлежали к высшему московскому свету и были знакомы друг с другом, обер-полицмейстер недвусмысленно дал понять Сухово-Кобылину, что это в данном случае не имеет ни малейшего значения. Уже после полуночи Сухово-Кобылин и Петрово-Соловово покинули Купеческое собрание. Александр Васильевич отвез зятя домой, а сам отправился на квартиру Луизы, где и провел ночь на 9 ноября 1850 г. В половине шестого утра к нему приехал Петрово-Соловово и мужчины опять поехали в дом обер-полицмейстера. Лужин, надо полагать, немало был обескуражен визитом вчерашних собеседников. Но на этот раз он разговаривал дружелюбнее, поскольку тревога Сухово-Кобылина выглядела теперь более обоснованно: Дюманш не ночевала дома уже две ночи, что действительно выглядело подозрительно. Лужин пообещал организовать розыск и пригласил к себе в кабинет квартального поручика Максимова. В присутствии обоих визитеров он отдал ему распоряжение организовать розыски Луизы Симон-Дюманш, а Сухово-Кобылин продиктовал полицейскому словесный портрет пропавшей женщины. Так в общих чертах выглядит завязка одной из самых загадочных и драматичных историй дореволюционного сыска. Этот детективный сюжет по праву можно поставить в один ряд с такими известными и неоднозначными по своим результатам расследованиями, как следствия по делам Сарры Беккер или Максименко. За миновавшие с той поры полтора столетия о деле Симон-Дюманш написаны книги, снят телефильм в нескольких сериях, но и поныне полной ясности о случившемся в ноябре 1850 г. в Москве, не имеет никто. В этом смысле «дело Симон-Дюманш» как никакое другое заслуживает эпитета «загадочное». Прошло всего несколько часов в того момента как ранние визитеры покинули квартиру обер-полицмейстера Лужина и объявленный розыск принес плоды. В 11. 30 казак из состава 5-го Оренбургского полка по фамилии Петряков, совершавший объезд Ходынского поля, обнаружил возле самой дороги тело женщины. Насильственный характер ее смерти практически не вызывал сомнений: на шее был виден разрез, а на снегу - следы крови. На место обнаружения тела прибыли пристав Пресненской полицейской части Н. А. Ильинский и квартальный надзиратель Овчаренко. В составленном протоколе осмотра места преступления (в те времена подобные документы назывались «местными свидетельствами») расположение найденного женского тела характеризовалось следующим образом: «в расстоянии от Пресненской заставы около 2, 5 верст; от вала, коим обнесено Ваганьковское кладбище, на 3/4 версты и в трех саженях вправо от большой дороги (6, 5 м. - прим. В девятом часу утра 8 ноября 1850 г. Александр Васильевич Сухово-Кобылин, крупный помещик и известный представитель московского дворянства, приехал в московский дом графа Гудовича. Он намеревался встретиться с квартировавшей там француженкой Луизой Дюманш (другие возможные написания фамилии - Диманш и Деманш), но встретившая его горничная ответила, что хозяйка ушла из дому накануне около 22. 00 и до сих пор не вернулась. Сухово-Кобылин, бывший любовником Дюманш на протяжнии почти 9 лет, удивился ее незапланированному отсутствию. Он послал нарочного в подмосковное село Хорошево, где жила близкая подруга Дюманш по фамилии Кибер. Оказалось, что Луиза вечером 7 ноября в Хорошево не появлялась. В течение дня 8 ноября Сухово-Кобылин неколько раз присылал своих людей в дом графа Гудовича, дабы осведомиться не появилась ли Луиза. К вечеру, испытывая нарастающую тревогу за судьбу исчезнувшей женщины, он отправился в полицию. В Тверской части ему показали перечень происшествий в Москве за несколько последних суток с описанием пострадавших. К списку прилагался перечень неопознанных трупов в больничных моргах. Полицейские описания не соответствовали приметам исчезнувшей женщины, но это не успокоило Сухово-Кобылина. Поздно вечером 8 ноября он приехал в дом московского обер-полицмейстера И. Д. Лужина. Сухово-Кобылин имел намерение сделать заявление об исчезновении Луизы Дюманш и просить обер-полицмейстера должным образом организовать ее розыск, но Лужина в тот момент дома не оказалось. Сухово-Кобылин отправился в Английский клуб, где имел обыкновение ужинать обер-полицмейстер, но и там не нашел Лужина. Оказалось, что начальник московской полиции в это время находился в Купеческом собрании. Сухово-Кобылин поехал туда. Во всех этих разъездах его сопровождал зять Петрово-Соловово (он был женат на младшей сестре Александра Васильевича - Евдокии). Благодаря этому разговор Сухово-Кобылина с обер-полицмейстером происходил при свидетеле. Последнее, надо полагать, Сухово-Кобылин подстроил преднамеренно. Хотя, с одной стороны, его обращение к Лужину имело характер приватный, неофициальный, он все же явно хотел оставить объективные свидетельства подобного обращения. Обер-полицмейстер сразу почувствовал эту двойственность, что сказалось на характере беседы. Лужин держался подчеркнуто сухо и официально. Он заявил, что не видит оснований для беспокойства и предложил Сухово-Кобылину подать заявление о розыске пропавшего лица официальным образом и в рабочее время. Хотя оба они принадлежали к высшему московскому свету и были знакомы друг с другом, обер-полицмейстер недвусмысленно дал понять Сухово-Кобылину, что это в данном случае не имеет ни малейшего значения. Уже после полуночи Сухово-Кобылин и Петрово-Соловово покинули Купеческое собрание. Александр Васильевич отвез зятя домой, а сам отправился на квартиру Луизы, где и провел ночь на 9 ноября 1850 г. В половине шестого утра к нему приехал Петрово-Соловово и мужчины опять поехали в дом обер-полицмейстера. Лужин, надо полагать, немало был обескуражен визитом вчерашних собеседников. Но на этот раз он разговаривал дружелюбнее, поскольку тревога Сухово-Кобылина выглядела теперь более обоснованно: Дюманш не ночевала дома уже две ночи, что действительно выглядело подозрительно. Лужин пообещал организовать розыск и пригласил к себе в кабинет квартального поручика Максимова. В присутствии обоих визитеров он отдал ему распоряжение организовать розыски Луизы Симон-Дюманш, а Сухово-Кобылин продиктовал полицейскому словесный портрет пропавшей женщины. Так в общих чертах выглядит завязка одной из самых загадочных и драматичных историй дореволюционного сыска. Этот детективный сюжет по праву можно поставить в один ряд с такими известными и неоднозначными по своим результатам расследованиями, как следствия по делам Сарры Беккер или Максименко. За миновавшие с той поры полтора столетия о деле Симон-Дюманш написаны книги, снят телефильм в нескольких сериях, но и поныне полной ясности о случившемся в ноябре 1850 г. в Москве, не имеет никто. В этом смысле «дело Симон-Дюманш» как никакое другое заслуживает эпитета «загадочное». Прошло всего несколько часов в того момента как ранние визитеры покинули квартиру обер-полицмейстера Лужина и объявленный розыск принес плоды. В 11. 30 казак из состава 5-го Оренбургского полка по фамилии Петряков, совершавший объезд Ходынского поля, обнаружил возле самой дороги тело женщины. Насильственный характер ее смерти практически не вызывал сомнений: на шее был виден разрез, а на снегу - следы крови. На место обнаружения тела прибыли пристав Пресненской полицейской части Н. А. Ильинский и квартальный надзиратель Овчаренко. В составленном протоколе осмотра места преступления (в те времена подобные документы назывались «местными свидетельствами») расположение найденного женского тела характеризовалось следующим образом: «в расстоянии от Пресненской заставы около 2, 5 верст; от вала, коим обнесено Ваганьковское кладбище, на 3/4 версты и в трех саженях вправо от большой дороги (6, 5 м. - прим. murder`s site), ниц лицом, вдоль дороги «. В этом весьма примечательном документе, подписанном тремя лицами, содержалось важное для следствия указание на незначительное кровотечение из раны покойной (» снег, где она (покойная) лежала, подтаял, и под самым горлом на снегу (обнаружена) в небольшом количестве кровь «). Учитывая, что ножевая рана нанесена в область шеи, подобное свидетельство следовало толковать однозначно - Ходынское поле не было местом совершения преступления, раны были нанесены в другом месте. Следы на снегу полностью подтверждали это предположение: прекрасно было видно, что одноконный возок, ехавший от Москвы, свернул с дороги, развернулся рядом с телом и поехал в обратную сторону. Следов человеческих ног рядом с телом не было. Скорее всего, тело мертвой либо агонизировавшей женщины было вывезено из Москвы и сброшено в поле. Преступники были уверены в том, что женщина не выживет и их не особенно заботило сокрытие трупа (поэтому они и бросили тело рядом с дорогой). Заслуживал внимания тот факт, что на теле покойной были обнаружены драгоценности («в ушах золотые бриллиантовые серьги, на безымянном пальце левой руки два золотых супира (сапфир - прим. murder`s cite), один с бриллиантом, а другой с таковым же камнем, осыпанным розами, на безыменном же пальце правой руки золотое кольцо «). Объяснения этому были не такими очевидными, как могло бы показаться на первый взгляд. То, что преступник оставил на теле жертвы драгоценности могло быть истолковано как отсутствие корыстной подоплеки убийства. В этом случае мотивом убийства могли быть ненависть, ревность и т. п. Но состоятельные женщины 19-го столетия носили порой на себе целые состояния, так что умный грабитель мог снять самые ценные вещи (но оставить менее ценные) дабы замаскировать факт ограбления и тем самым дезориентировать следствие. Поэтому грабеж как мотив убийства не следовало полностью отвергать на том только основании, что на теле погибшей остались драгоценные украшения. Погибшая была без «теплого верхнего платья», но в трех юбках и головном уборе. Этот момент тоже требовал объяснения. В ноябре 1850 г. в центральной полосе России установилась настоящая зимняя погода; выпавший еще в октябре снег лежал толстым слоем и не таял. Отсутствие при такой погоде зимнего жакета могло быть объяснено тем, что убийство было совершено в помещении. Конечно, м. б. предположить, что преступник позарился на верхнюю одежду из-за ее дороговизны (если, скажем, жакет или салоп был изготовлен из меха соболя), но ранения, причиненные женщине, скорее всего, сделали бы подобное приобретение бесполезным, поскольку верхнее платье непременно оказалось бы залитым кровью. На месте обнаружения тело было осмотрено врачом Пресненской частной больницы Тихомировым. В качестве очевидной причины смерти тот отметил глубокий разрез горла, помимо этого погибшая получила при жизни и иные телесные повреждения: багровое пятно на лбу и обширная гематома (размером с ладонь) вокруг левого глаза указывали на перенесенные побои. Для более детального осмотра тело было доставлено в морг Пресненской больницы. Там 10 ноября 1850 г. состоялось его официальное опознание. Александр Васильевич Сухово-Кобылин и его дворовые люди - Галактион Кузьмини и Игнат Макаров - заявили, что найденное на Ходынском поле женское тело принадлежит Луизе Симон-Дюманш. Обер-полицмейстер И. Д. Лужин поручил расследование убийства Симон-Дюманш приставу Хотинскому. Одной из перспективных версий явилось предположение о причастности к убийству Дюманш извозчика. В те далекие времена извозчики играли роль весьма схожую с той, какую в настоящем исполняют таксисты; по роду своей деятельности эти люди постоянно сталкивались с маргинальными элементами и зачастую сами оказывались выходцами из их среды. Поскольку извозчики почитались людьми достаточно денежными они нередко подвергались нападениям грабителей. Но при этом и сами они не брезговали разного рода противоправными деяниями: обобрать подвыпившего пассажира или ограбить иногороднего было для многих из них история отечественного сыска того времени знает немало случаев когда пассажиры оказывались жертвами своих возниц. Одинокая, богато одетая женщина в поздний час вполне могла сделаться жертвой преступного посягательства лихого извозчика. Поэтому одной из первых мер Хотинского явилось распоряжение об опросе московских извозчиков; в ходе этого опроса надлежало выяснить кто из них мог после 22. 00 7 ноября находиться в районе Ходынки. Помимо этого следователь провел официальный - в присутствии понятых - осмотр квартиры погибшей. В ходе него полицейским были осмотрены не только жилые комнаты, занимаемые Симон-Дюманш, но и подсобные помещения, в которые она могла иметь доступ: погреб, каретный сарай и конюшня во дворе дома графа Гудовича. Полицейские пытались установить не могло ли одно из этих помещений оказаться местом убийства женщины. Ничего подозрительного обнаружено не было. Тщательный осмотр личных вещей покойной показал, что отсутствует меховой салоп, который она носила в зимнее время. Наличных денег на квартире Дюманш не оказалось, но зато были найдены два векселя, выписанные Сухово-Кобылиным. Письма, книги, деловые бумаги и личная переписка покойной были изъяты и вывезены в полицейскую часть для изучения. Бриллиантовые и серебряные украшения были надлежащим образом описаны и опечатаны. Во время этого обыска были опрошены слуги Дюманш (всего в услужении у француженки находились две женщины - Аграфена Кашкина и Пелагея Алексеева - и один мужчина, кучер Галактион Кузьмин; все они были крепостными Сухово-Кобылина). Показания прислуги, в целом согласные между собой, сводились к следующему: хозяйка в последний день своей жизни ушла из дому утром около 9. 00. Весь день она пробыла в гостях у своей подруги француженки Эрнестины. В течение всего дня Симон-Дюманш кучер Галактион Кузьмин. Хозяйка вернулась домой около 21. 00 и через час ушла, предупредив, что скоро вернется. Боявшаяся пожара Дюманш, в частности, распорядилась не гасить в комнатах и в печи огонь, а подобное распоряжение она никогда бы не отдала, если бы планировала ночевать вне дома. По заверениям прислуги хозяйка более домой не возвращалась. Галактион Кузьмин остался дома, поскольку ко времени уходя Дюманш возок уже был распряжен и кучер был хозяйке более не нужен. На тот момент показания прислуги не были запротоколированы; чтобы должным образом составить протоколы дворовые люди были вызваны в полицейскую часть на следующий день. Анатомическое исследование тела было произведено 11 ноября 1850 г. штаб-лекарем Гульковским и доктором Тихомировым в морге Пресненской больницы. Были констатированы следующие телесные повреждения: перелом 7, 8 и 10 ребер по левой стороне; раздробление 9 ребра по левой стороне; по всему левому боку сплошная ярко-красная гематома; глубокий разрез шеи; вокруг левого глаза - опухоль размером с ладонь; багровое пятно на лбу без повреждения кости; на левой руке от локтя до плеча - обширная гематома; две ссадины на левом бедре, окруженные кровоподтеком величиной с ладонь; три ссадины на пояснице. Причина смерти определялась следующим образом: «чрезмерное насилие, следствием чего явились помянутые повреждения». Выражаясь обыденным языком, погибшая была не просто зарезана - она была зверски избита, причем с использованием орудия наподобие кистеня (на это указывало раздробление 9-го ребра и перелом соседних ребер). Следов сексуального насилия патологоанатомическое исследование не обнаружило. Покойная не была беременна. Здесь необходимо сказать несколько слов о том, в каком состоянии находилось платье Дюманш. Был составлен отдельный акт, который описывал состояние одежды погибшей, но впоследствии он из дела исчез. О своеобразных коллизиях и метаморфозах, связанных с «делом Дюманш», будет сказано еще немало, сейчас же следует заметить, что упомянутый документ сделался в определенный момент времени кому-то неудобен и потому его устранили из дела. Однако, можно с уверенностью утверждать, что подобный акт существовал и о его содержании можно судить довольно определенно. Платье и юбки убитой были залиты кровью. По распределению этих пятен, заливших одежду спереди на всю длину, а сзади - в районе плечей и подмышек, можно было с уверенностью сказать, что наиболее опасное и кровавое ранение (ножом в горло) было нанесено в тот момент, когда Дюманш находилась в вертикальном положении. Кровь залила платье и юбки спереди во всю длину. Затем тело было уложено на спину и кровь, продолжавшая обильно изливаться, затекала в подмышки и залила плечи. Убийство было очень кровавым и не подлежало сомнению, что его следы д. б. остаться на месте совершения преступления. Официальные допросы домашней прислуги покойной были проведены 11 ноября. Существенная часть сделанных случгами заявлений сводилась к следующему: кучер Галактион Кузьмин не являлся постоянным слугой Луизы Дюманш, а был прикреплен к ней лишь на время болезни пожилого Игната Макарова (Сухово-Кобылин несколько раз повторял на разные лады, что если бы Игнат оказался 7 ноября рядом с госпожой, то беды не произошло бы). Кузьмин подтвердил прежде сделанное заявление о том, как г-жа Дюманш провела последний день своей жизни: до 21. 00 каталась по Москве со своей подругой Эрнестиной, после чего возвратилась домой. Более Кузьмин хозяйку не видел, поскольку остаток вечера занималcя с лошадьми и возком на конюшне, а когда вернулся в дом хозяйка уже ушла. Аграфена Кашкина заявила на допросе, что Луиза Дюманш неожиданно ушла из дома около 22. 00 и приказала «свечей не гасить». Подобное распоряжение могло означать только то, что в самое ближайшее время она намеревалась возвратиться. По мнению Кашкиной хозяйка могла пойти только в дом Сухово-Кобылина; до него было чуть более километра и это расстояние м. б. легко преодолеть за 1/4 часа. По словам Аграфены Кашкиной утром следующего дня (т. е. 8 ноября) появился незнакомый мужчина («высокого роста, с небольшими усами»), который пожелал видеть хозяйку. Услыхав, что Симон-Дюманш нет дома заволновался и воскликнул: «Ах, дело плохо!» Кашкина считала, что явивишийся мужчина был от Эрнестины Ландерт, подруги Симон-Дюманш, но наверняка этого не знала. Пелагея Алексеева, еще одна служанка погибшей, в целом подтвердила рассказ Кашкиной, кроме той его части, где описывался визит незнакомца. Алексеева не присутствовала при этом разговоре и не видела загадочного визитера. Помимо упомянутых лиц, был допрошен и некий Ефим Егоров, формально не служивший у Симон-Дюманш, но ежедневно с нею встречавшийся. Егоров, несмотря на свою молодость (ему шел 21-й год), был хорошим поваром и обслуживал как семью Сухово-Кобылина (с его матерью и сестрами), так и Луизу Дюманш. Можно сказать, что это был «слуга двух господ». Жил Ефимов в доме Сухово-Кобылина, но каждый вечер являлся к француженке и получал от нее распоряжения относительно меню на следующий день. Вечером 7 ноября он дожидался возвращения Дюманш с прогулки. По словам Егорова, француженка вручила ему записку для передачи Александру Васильевичу, которую, однако, повар не смог передать адресату по причине отсутсвия Сухово-Кобылина дома. Последнее сообщение позволило следователю Хотинскому предположить, что Луиза Дюманш, не дождавшись ответа любовника на свое послание, ушла из дома потому что направилась к нему. Эта версия была самой достоверной из всех прочих. Разумеется, она нуждалась в проверке. Завершая рассказ о первых допросах в рамках расследования Хотинского, следует обратить внимание на весьма немаловажную деталь: допросы прислуги, датированные 11 ноября 1850 г. , не были подписаны допрошенными. Это очень странно, поскольку все они, кроме 50-летней Аграфены Кашкиной, были грамотны. Кроме того, в документах не содержалось указаний на то, что Ефим Егоров и Галактион Кузьмин были несовершеннолетними (т. е. не достигшими 21 года), а это было уже серьезное процессуальное нарушение. Уже первоначальный сбор информации привлек внимание полиции к персоне этого незаурядного во всех отношениях мужчины. Александр Васильевич Сухово-Кобылин родился 17 сентября 1817 г. в семье, известной своими древними дворянскими корнями. Родственные узы связывали род Кобылиных с такими знатными фамилиями как Шереметевы, Колычевы, царствующим домом Романовых. Отец Александра Васильевича был полковником гвардейской конной артиллерии и за участие в битве под Лейпцигом был награжден орденом Св. Георгия 4-й степени. В составе авангарда русской армии он вступил в покоренный Париж 19 марта 1814 г. Мать Александра Васильевича была по национальности татарка. Возможно, именно это предопределило ту особую спесь, о которой не раз вспоминали люди, сталкивавшиеся с Сухово-Кобылиным. Вот как охарактеризовал эту черту характера барина в своих воспоминаниях его кучер П. Пименов: «К крестьянам относился жестоко. Шапку не снимет кто-изругает. За любую провинность - под суд. Русских особенно не любил». Сухово-Кобылин, несмотря на знатность рода, не чурался рукоприкладства в отношении бесправных мужиков - об этом тоже хорошо известно из воспоминаний современников. Александр Васильевич имел брата и трех сестер, одна из которых впоследствии сделалась известной художницей. Даровитый юноша с золотой медалью закончил в 1838 г. Московский университет и в тот же год отправился учиться в Гейдельберг, в Германию. Вплоть до 1843 г. Сухово-Кобылин изучал философию в Гейдельбергском университете, перемежая лекции с поездками по Европе. В 1841 г. в Париже он познакомился с симпатичной модисткой Луизой Симон-Дюманш, которая вскоре стала его любовницей. Француженка до такой степени увлекла Сухово-Кобылина, что тот решил вызвать ее в Россию. Он прямо объяснил любовнице, что в силу сословных ограничений никогда не сможет на ней жениться, но пообещал Дюманш, что при любом исходе их отношений она сумеет заработать в России состояние. В октябре 1842 г. Луиза приехала в Россию; в начале 1843 г. вернулся на Родину и Сухово-Кобылин, окончивший к тому моменту Гейдельберг. Молодой дворянин устроился в канцелярию московского губернатора, но казенная служба его привлекала мало и вскоре он попросил отпуск, который впоследствии неоднократно продлевал. Формально Сухово-Кобылин со службы не увольнялся, но фактически работой фраппировал. Деятельный и предприимчивый молодой человек во второй половине 40-х годов 19-го столетия активно занялся коммерцией: он основал винокуренный, свеклосахарный, спиртоочистительный заводы, а также первый в России завод шампанских вин. Для розничной торговли своей продукцией Сухово-Кобылин открыл в Москве магазин, который возглавила Симон-Дюманш. Последняя официально зарегистрировалась как «московская купчиха», но от французского подданства не отказалась. Хотя Сухово-Кобылин не пил и не курил всю жизнь (в этом тоже проявилось влияние матери) он был завзятым картежником; играл очень рассудочно, холодно, крупно выигрывал (например, у графини Антоновской выиграл дорогую подмосковную деревню Захлебовку). Следователь Хотинский прекрасно понимал, что отношения Сухово-Кобылина с Симон-Дюманш, длившиеся с 1841 г. , к осени 1850 г. уже потеряли для партнеров свою пленительную новизну. 33-летний светский лев, богатый, образованный, родовитый был известным «ходоком» по женской части. Весь московский свет знал о французской любовнице Сухово-Кобылина, но это ничуть не мешало последнему вовсю блудить и пользоваться большим спросом как семейных дам, так и незамужних девиц. Осенью 1850 г. московское общество внимательно следило за тем, как развивался роман холостяка Сухово-Кобылина и жены крупного дворянина А. Г. Нарышкина - Надежды Ивановны (в девичестве Кнорринг). Молодая - 1825 года рождения - красивая светская львица отдавала Сухово-Кобылину явное предпочтение и неудовольствие мужа не могло воспрепятствовать стремительному развитию любовной интриги. Зная все это, м. б. предположить, что Симон-Дюманш со своей стороны пыталась помешать светсикм игрищам своего любовника, а это уже могло спровоцировать обострение отношений. В любом случае, учитывая существование интимных отношени между погибшей и Сухово-Кобылиным, последний должен был быть проверен на возможную причастность к смерти Дюманш. Поэтому 12 ноября 1850 г. следователь Хотинский в сопровождении понятых прибыл для осмотра квартиры Сухово-Кобылина. Надо сказать, что семья Сухово-Кобылиных владела в 1-м квартале Сретенской части Москвы большим домом с многочисленными надворными постройками. Александр Васильевич квартировал, однако, не в самом доме, а во флигеле, состоявшем из 5 небольшим комнат. В этот флигель он переехал буквально за неделю до описываемых событий - 4 ноября. Осмотр флигеля дал результат, на который, скорее всего, не рассчитывал и сам следователь: на стенах в сенях и в большой комнате были обнаружены многочисленные темные капли и крупные потеки, похожие на кровавые. Протокол осмотра, должным образом составленный в присутствии понятых, следующим образом характеризовал вид подозрительных пятен: «в комнате на стене к сеням кровавые пятна, одно продолговатое на вершок длины (4, 5 см. ) в виде распустившейся капли, другое величиное с пятикопеечную монету (5-копеечная монета образца 1833 г. имела диаметр 3, 7 см. - прим. murder`s site), разбрызганное; на штукатурке видны разной величины места, стертые неизвестно чем, полы во всех комнатах крашенные желтой краской и недавно вымытые»; следы в сенях были описаны такими словами: «в сенях около двери кладовой видно на грязном полу около плинтуса кровавое пятно полукруглое величиною в четверть аршина (18 см. ) и к оному потоки и брызги кровавые, частию уже смытые, на ступенях заднего крыльца также видны разной величины пятна крови и частию стертые или смытые «. Обнаружение пятен застало хозяина квартиры явно врасплох. Когда Сухово-Кобылина попросили объяснить их происхождение, он смог лишь заявить, будто пятна в сенях оставлены поваром, имевшим обыкновение резать там птицу. О том, как пятна могли появиться в комнате, Сухово-Кобылин ничего вразумительного сказать не смог. Он был до того растерян от всего происходившего, что даже не смог сказать кто и когда мыл полы в занимаемом им помещениях. В конце-концов, он, правда, немного оправился от испуга и принялся уверять полицейских, что уборкой в его покоях занимается дворовая девка, дескать, она-то и вымыла недавно полы. Когда же полицейские вызвали ее и попросили подтвердить рассказ хозяина, выяснилось, что все сказанное Сухово-Кобылиным не соответствовало действительности: дворовая девка не убиралась в его комнатах с 7 ноября. Между тем полы и штукатурка над плинтусами выглядели выглядели хорошо и притом недавно помытыми. Все это казалось в высшей степени настораживающим. Надо сказать, что подозрительных бурых пятен на стенах в сенях и в большой комнате было гораздо больше, чем это отражено в протоколе от 12 ноября. Когда через 4 дня - 16 ноября 1850 г. - подозрительные фрагменты штукатурки и плинтусов были вырублены и доставлены для сохранения в полицейскую часть, оказалось, что их было не много ни мало как 33! Причем, в остальных комнатах флигеля, ничего подобного бурым пятнам обнаружено не было. Надо ли удивляться, что следователь Хотинский, после доклада по инстанции, получил разрешение на официальный допрос Сухово-Кобылина и обыск его жилища (напомним, что 12 ноября состоялся только осмотр квартиры, в ходе которого полиция могла только визуально изучить обстановку, но не имела права изымать подозрительные предметы). И 16 ноября 1850 г. приставы Хотинский и Редкин вновь появились во флигеле Александра Васильевича. В присутствии понятых подозрительные пятна были вырублены из плинтусов и штукатурки, а личная переписка Сухово-Кобылина - опечатана и изъята для последующего ознакомления следователей. Всего были изъяты три стопы писем, написанных большей частью по-французски. По характеру почерков можно было предположить, что письма эти были написаны женщинами. Фрагменты штукатурки, половиц и плинтусов, с предположительно кровавыми следами, были направлены в Медицинскую контору при городском правлении для исследования. Полицейских интересовала как природа пятен, так и их возраст. Надо сразу сказать, что медицина ничем не смогла помочь следствию: в середине 19-го столетия наука еще не могла различить кровь человека и животного (Проблема идентификации человеческой крови являлась одной из важнейших для судебной медицины на протяжении многих десятилетий. Лишь в самом конце 19-го столетия молодой немецкий химик Пауль Уленхут разработал методику, позволявшую с высокой точностью отличать кровь человека от крови животного и органических красителей. Примечательно, что почти сразу же Уленхута привлекли в качестве эксперта к расследованию весьма запутанного «дела Тесснова» - маньяка, на протяжении ряда лет терроризировавшего население острова Рюген. Сложность этого расследования состояла в том, что Тесснов утверждал, будто найденная на его одежде и в доме кровь принадлежит овцам, которых он периодически резал. Несмотря на сильные подозрения, следствие никак не могло изобличить подозреваемого. Благодаря сенсационной экспертизе Уленхута, исследовавшего 29 следов крови на одежде и камнях, удалось доказать вину Тесснова. Этот пример ярко демонстрирует, сколь велика была потребность криминалистики в подобной экспертизе. Вне всякого сомнения открытие Пауля Уленхута, будь оно сделано полувеком ранее, очень помогло бы следствию по «делу Симон-Дюманш». )Сухово-Кобылин был задержан по подозрению в убийстве Симон-Деманш, доставлен в Городской частный дом (тогдашний аналог ГУВД) и там официально допрошен. На этом допросе Сухово-Кобылин не признал существования интимных отношений между ним и погибшей, заявив, что «отношение его к ней были, как и прежде (т. е. в Париже), любви и сердечной привязанности. В любовной связи (он ее - прим. murder`s site) ни с кем не замечал и ни к кому не ревновал; она же весьма часто ревновала его». Насчет словосочетания «сердечная привязанность» у современного читателя не должно сложиться превратного впечатления: в контексте тогдашней лексики оно означало дружбу, но никак не любовные отношения. На протяжении всего расследования Сухово-Кобылин так и не признал того факта, что погибшая являлась его многолетней содержанкой. Даже когда ему прямо на это указывали полицейские чины, он уходил в глухое (и тупое) запирательство, не признавая того, что было давно известно всей Москве. Подозреваемый заявил, что последний раз встречался с погибшей 6 ноября, т. е. накануне ее убийства. Встреча эта имела место на ее квартире и прошла без свидетелей. Сухово-Кобылин признал факт получения от погибшей записки вечером 7 ноября 1850 г. («возвратясь домой нашел у себя на туалетном столике полученную от нее весьма малую записочку, в которой она сообщала, что для расхода у нее осталось весьма мало денег «); из его объяснений следовало, будто записка эта была посвящена сугубо хозяйственным заботам, а потому оказалась малоценной. Между тем, это противоречило рассказу повара Егорова, который утверждал, что хозяйка, ждала немедленного ответа. Проверить правдивость показаний Сухово-Кобылина оказалось невозможным, поскольку упомянутая записка к моменту допроса была им уничтожена. Как на весьма важный момент в допросе от 16 ноября следует указать на признание Сухово-Кобылиным материальных затруднений, которые он испытывал на протяжении последнего года. Торговля спиртными напитками в Москве оказалась убыточна и в 1849 г. он закрыл магазин, который возглавляла г-жа Симон. С этого времени она фактически находилась на полном содержании Сухово-Кобылина, не зарабатывая ни копейки, хотя этого подозреваемый тоже признать не захотел. Разумеется, следствие чрезвычайно интересовало то, сколь богата была Симон-Дюманш. Сухово-Кобылин заявил следователю, что «полагает, что денежного состояния никакого не осталось, (поскольку) он же сам, по мере нужды, выдавал ей деньги . Денежных обязательств им, Кобылиным, Симон-Деманш ни в Париже, ни здесь никогда выдаваемо не было, да и быть не могло, ибо она сама всегда состояла, да и ныне состоит его должницей «. Заявление это чрезвычайно важно и на него следует обратить особое внимание. Пройдет совсем немного времени и Сухово-Кобылин начнет говорить нечто совсем иное…И уж никак нельзя обойти вниманием то, как Сухово-Кобылин объяснил появление в его квартире подозрительных бурых пятен. Прямо скажем, объяснения его оказались весьма неуклюжи. Подозреваемый заявил, что тайная советница Жукова, прежде проживавшая в этих комнатах, ставила своим дочерям пиявки. Кроме того, его - Сухово-Кобылина - камердинер «подвержен кровотечению из носу, и потому немудрено, что живя в этой комнате и обертываясь к стене, он и сам мог запачкать оную». Сознавая, очевидно, явную натянутость подобных объяснений, Сухово-Кобылин в конце-концов признал, что «совершенно не может определить причины, по которой оные капли на стене оказались». В целом показания Сухово-Кобылина следует признать маловразумительными и порой прямо нелогичными. В самом деле, стоит задуматься над тем, в каких условиях жил этот весьма богатый человек: в прихожей его квартиры - лохань с помоями, там же повар периодически режет птицу; в его комнатах - старые обои и давно не штукатуренные потолки и стены. Финансовые потери Сухово-Кобылина от винной торговли не должны вводить читателя в заблуждение: в 1850 г. он был очень богат. Только в подмосковных вотчинах Сухово-Кобылина работали более 6 тыс. крепостных (в середине 19-го столетия годовой оброк каждого из них был около 50 руб. серебром, так что можно представить себе размер получаемой ренты!). Помимо оброка, взимаемого с крепостных крестьян, Сухово-Кобылин получал доход от различных торговых предприятий: лесопилен, пасек и пр. На Александра Васильевича были оформлены доверенности по управлению имуществом отца и дяди по материнской линии (Николая Ивановича Шепелева), а это были миллионные состояния. Александр Васильевич в то время изучал вопрос о вложении значительной суммы свободных денег и с этой целью, например, приискивал для покупки заводы на Урале. И этот богатый молодой человек, светский лев с миллионным состоянием почему-то занимает не отдельный особняк, не этаж в собственном доме, а жалкий флигель во дворе! Причем, во флигель он переезжает 4 ноября, а уже 7 погибает его любовница. И во флигеле при обыске обнаруживаются многочисленные пятна, подозрительно напоминающие кровавые! Очень странно, не правда ли?Именно так рассуждал пристав Хотинский, подписывая ордер на арест Александра Васильевича Сухово-Кобылина (в те времена это называлось «постановлением о взятии под стражу»). Также были арестованы повар Ефим Егоров и камердинер Макар Лукьянов. Причиной ареста последних послужили противоречия их показаний заявлениям Сухово-Кобылина. Кроме того, камердинер Лукьянов вдруг вспомнил, что это именно он вымыл полы во флигеле 8 или 9 ноября. Почему-то во время первого опроса его полицией, произошедшего 12 ноября, он об этом ничего не сказал, а вот через 4 дня вдруг вспомнил о чем и поспешил сообщить следователю. Подобное внезапное улучшение памяти тоже выглядело довольно подозрительным. Тем более, что 54-летний камердинер по роду своей службы вообще не должен был мыть полы…Арест дворянина, да притом такого известного как Сухово-Кобылин, наделал в Москве много шума. Но еще более скандальным оказалось другое решение следователя - он обязал Надежду Ивановну Нарышкину (Кнорринг), любовницу Сухово-Кобылина, не покидать Москву и взял с нее подписку о невыезде. Замужняя женщина открыто подозревалась полицией в соучастии в убийстве - это ли не повод для светских сплетен! Нарышкина еще в октябре подавала официальный запрос о выдаче ей паспорта для выезда за границу и пристав Хотинский не без оснований заподозрил, что светская львица теперь просто-напросто скроется от правосудия. То, что полиция заинтересовалась представителями высшей московской знати, вызвало повышенное внимание властей к расследованию. Военный Генерал-губернатор граф А. Закревский 18 ноября 1850 г. предписал учредить особую Следственную комиссию, которой надледжало взять расследование убийства Симон-Деманш в свои руки. Возглавил комиссию управляющим секретным отделением при московском военном губернаторе коллежский советник Василий Шлыков. Высокий ранг этого чиновника отражал то внимание, которое отныне придавалось расследованию. Прежние полицейские следователи - Хотинский и Редкин - были включены в состав комиссии Шлыкова на правах рядовых ее членов. Первое распоряжение комиссии выглядело как-то несуразно. Вместо дотошного допроса Александра Васильевича Сухово-Кобылина, который логично было бы ожидать именно в эти дни, 19 ноября последовало довольно странное распоряжение о заточении повара Ефима Егорова в секретную комнату Серпуховского частного дома. «Частный дом» - это аналог современного СИЗО, в котором содержались лица, находившиеся под следствием. «Секретная комната» - это одиночная камера. Почему Егорова вдруг было решено заточить в одиночку из материалов дела совершенно непонятно; формальной причиной послужила «сбивчивость его ответов и смущение его», вот только где, когда и кому Егоров отвечал « сбивчиво и смущаясь» из следственных материалов узнать нельзя. Конечно, в дальнейшем причина этой странной строгости получит свое объяснение, пока же просто обратим внимание читателей на это странное решение Шлыкова, тем более, что за ним последовали воистину еще более странные события. Около полудня 20 ноября 1850 г. Ефим Егоров заявил частному приставу Серпуховской полицейской части майору Ивану Федоровичу Стерлигову, что готов дать признательные показания об убийстве «французкой купчихи Симон». Стерлигов, разумеется, показания Егорова запротоколировал, причем, не забыл дать протокол на подпись самому Егорову. После этого пристав известил о «важных показаниях» московского обер-полицмейстера Лужина, который не мешкая приехал в Серпуховскую часть. Егоров повторил свои признательные показания в присутствии генерала, который о том сделал приписку под протоколом, а сам документ забрал с собою. И лишь на следующий день - 21 сентября - генерал-майор Лужин передал протокол в особую Следственную комиссию Шмакову. Очень интересная цепочка, особенно в контексте того, что ни Стерлигов, ни Лужин не имели прямого отношения к Следственной комиссии и не должны были готовить для нее документы. К чему же сводилось заявление, сделанное Ефимом Егоровым после суточного пребывания в одиночном заключении?Он утверждал, что совершил убийство Луизы Симон-Деманш будучи в сговоре с ее домашней прислугой. Непосредственно в убийстве ему помогал Галактион Кузьмин, а обе женщины - Пелагея Алексеева и Аграфена Иванова - помогали в сокрытии следов преступления. Убийство Деманш произошло после 2 часов ночи в ее квартире в доме графа Гудовича на Тверской улице. Егоров же ночевал в доме Сухово-Кобылина и с вечера лег спать вместе с остальными дворовыми людьми. После часа ночи он поднялся, тихонько оделся и никем не замеченный покинул барский дом. Пройдя пешком по ночной Москве 1, 3 км. , он около 2. 00 ночи явился в дом Гудовича. В квартире Симон-Деманш его ждали и дверь не запирали, поскольку об убийстве Егоров договорился с Кузьминым накануне. Сам акт убийства описан Егоровым в таких словах: « мы пошли в спальню Луизы Ивановны, она спала, лежа на кровати навзничь, на столе по обыкновению горела в широком подсвечнике свеча, я прямо подошел к кровати, держа в руках подушку Гелактиона, которой, прямо накрыв ей лицо, прижал рот, она проснулась и стала вырываться, тогда я схватил ее за горло и начал душить, ударив один раз кулаком по левому глазу, а Гелактион между тем бил ее по бокам утюгом, таким образом, когда мы увидели, что совсем убили Луизу Ивановну, то девки Пелагея и Аграфена одели ее в платье и надели шляпку, а Гелактион пошел запрягать лошадь «. А далее в протоколе последовал очень интересный пассаж, который также имеет смысл процитировать дословно: « мы никем не замеченные выехали за Пресненскую заставу, за Ваганьковское кладбище, где в овраг свалили убитую, и опасаясь, чтоб она не ожила на погибель нашу, я перерезал ей бывшим у Гелактиона складным ножом горло, который тоже где-то недалеко бросили, окончив это дело, возвратились на квартиру Симон-Деманш, где девки все уже убрали как надобно, чтоб отвлечь подозрение, мы сожгли в печке салоп Луизы Ивановны «. В качестве мотива убийства Егоров назвал ненависть крепостных людей к француженке, перед которой трепетала вся прислуга; ненависть эта особенно усилилась в последнее время, поскольку «(…. ) перед смертию она сделалась еще злее и капризнее «. Признание Ефима Егорова выглядело на первый взгляд весьма добротным и достоверным. В целом, обвиняемый довольно внятно изложил побудительный мотив убийства, надо сказать, весьма банальный для того времени, а также четко объяснил происхождение основных повреждений на трупе: гематомы под глазом, разреза шеи, переломаных ребер. Т. е. с точки зрения формального полицейского расследования, документ получился весьма обстоятельный и пригодный для последующей «раскрутки». Вот только ряд существенных моментов заставляют серьезно усомниться в том, что автор этого «признания» вообще представлял себе те обстоятельства, в которых признавался. Во-первых, в этом первом - а потому самом точном (теоретически) - протоколе допроса Егорова ничего не говорится о домашней собачке Симон-Дюманш, которая имела обыкновение ночевать в ее спальне. Невозможно было войти в спальню, а тем более убить хозяйку, не вызвав истошного визга комнатного мопса по кличке Дуду. Особенностью квартиры Симон-Деманш было то, что стены жилых комнат были совсем тонкими и не обеспечивали должной звукоизоляции. Соседнюю квартиру занимал польский студент князь Вильгельм Радзивилл и его слуги. Они официально были допрошены полицией и подтвердили прекрасную звукопроницаемость стен, при этом все они единогласно заявили, что ни 6 ноября, ни 7-го никаких подозрительных звуков из квартиры Симон-Деманш не доносилось. Легко понять, что лай комнатной собачки около двух часов ночи, а также звуки последовавшей борьбы не могли остаться незамеченными соседями. Во-вторых, совершенно непонятно, каким образом весьма молодой Егоров (ему тогда шел 21-й год) сумел добиться полного подчинения себе двух женщин, которые были гораздо старше. Напомним, Ивановой было 27 лет, а Алексеевой - 50. Между Егоровым и этими женщинами не существовало родственных связей, они не были связаны интимными отношениями (последнее абсолютно точно, поскольку в дальнейшем Егоров назвал фамилию и место проживания своей любовницы). Из заявления Егорова невозможно понять, почему служанки доверили свои судьбы молодому и притом совсем чужому мужчине. Даже если бы женщин не заподозрили в убийстве хозяйки, смерть Симон-Деманш привела бы к тому, что их вернули бы в деревню к постылому сельскому прозябанию; между тем, проживание в таком крупном городе как Москва было для этих женщин во всех смыслах несравненно предпочтительнее крестьянской работы. В-третьих, в этом признании Егоров утверждает, будто тело зарезанной француженки было брошено в овраг. Между тем, подобное заявление никак не соответствовало действительности: тело Симон-Дюманш было оставлено преступником буквально возле самой дороги, причем возок преступника объехал вокруг него, что и засвидетельствовал протокол осмотра места обнаружения тела, процитированный уже в этом очерке. Понятно, что если бы тело погибшей действительно было сброшено в овраг, рядом с ним возок никак не смог бы проехать. Происхождение этой «ляпы» имеет лишь одно объяснение: ни сам Егоров, ни пристав Стерлигов на месте обнаружения трупа Симон-Дюманш никогда не были и составленный ими документ вымышлен от начала до конца. О причине этого вымысла придется говорить в этом повествовании еще не раз. В-четвертых, в заявлении Ефима Егорова содержится еще один весьма подозрительный и труднообъяснимый момент. Хотя до поры он кажется несущественным, тем не менее, на него стоит обратить внимание именно сейчас, поскольку в дальнейшем он окажется весьма важен: Егоров утверждал, будто бы салоп убитой француженки был сожжен в печке при содействии служанок уже после того, как Егоров и Кузьмин избавились от тела и вернулись в дом. Процитированный фрагмент признательных показаний не оставляет никаких сомнений именно в такой последовательности событий. Уже на следующий день Ефим Егоров был доставлен на допрос в Следственную комиссию. Там заседали люди, прекрасно осведомленные о всех нюансах расследования, и их интересовало уже не признание «вообще», а конкретные детали. Прежде всего, судьба пропавших вещей покойной. Речь шла о портмоне, часиках, брошке и деньгах Симон-Деманш в сумме около 50 руб. серебром. То, что преступник позарился на личные вещи убитой, представлялось вполне логичным - они стоили неплохих денег. Теперь важно было узнать, куда убийца их подевал. Если бы Егоров знал судьбу исчезнувших с места преступления вещей, то это лучше всего подтвердило бы его виновность в убийстве и доказало искренность сделанного им признания. Но Егоров ничего не смог сказать о пропавших вещах. «Деньги им прогуляны», - записано в показаниях Егорова от 21 сентября 1850 г. , -«кроме 3 рублей серебром, (которые) он дал Галактиону (Кузьмину); портмоне, часы и брошку он, Егоров, кинул за Пресненскою заставою, в поле, неподалеку от заставы «. Что-либо бессмысленнее придумать трудно! В самом деле, для чего брать вещи убитой, а затем выбрасывать их в поле? Имитировать ограбление? Но почему тогда на покойную были одеты драгоценности, в которых ее и нашли? Очевидная бессмыслица…Тем не менее, Следственная комиссия удовлетворилась полученным ответом. В тот день членов комиссии гораздо больше интересовали допросы остальных членов преступной группы. Все они предстали перед следователями и довольно подробно рассказали о том, как помогали Егорову убивать француженку Луизу Симон-Дюманш. Галактион Кузьмин дал показания, в целом согласные с заявлением Егорова. Но в протоколе его допроса есть некоторые любопытные нюансы, которые следует подчеркнуть. Решение убить француженку, по словам Галактиона, оформилось спонтанно: « 7-го числа ноября повар Ефим Егоров, придя к нему в конюшню, когда он откладывал лошадь, на которой каталась того числа Деманш, сказал, что придет к нему, т. е. Козьмину, ночью для убийства Деманш. На что он сказал Егорову: приходи». Вот так, дескать, приду убить, ну чтож, приходи!Кузьмин признал, что ворота на улицу были заперты на ночь и ему пришлось их открывать, чтобы вывезти возок с телом убитой из двора. Мелочь, казалось бы, но какая существенная! Дома и дворы того времени запирались на ночь дворниками, крупные улицы и въезды и город перекрывались шлакбаумами полицейских застав. Так что по ночной Москве того времени свободно было не проехать. Чтобы отвезти тело убитой француженки к тому месту, где оно было впоследствии обнаружено, Егорову и Кузьмину надлежало миновать две полицейских заставы. На каждой из них дежурили по полувзводу солдат из городской «инвалидной команды» («инвалидные команды» того времени были аналогом нынешних внутренних войск, эти военнизированные формирования комплектовались отслужившими солдатами и исполняли полицейские функции. Не следует думать, будто это были инвалиды в буквальном современном значении этого слова). Полицейские заставы выставлялись для поддержания общественного порядка, пресечения грабежей, а также для досмотра перевозимых в ночное время грузов. Это очень важный момент, на него следует обратить внимание. Впоследствии нам еще придется вспомнить и о запертых на ночь воротах, и об упомянутых полицейских заставах. Помимо этого, Галактион Кузьмин рассказал и о сожжении мехового салопа Луизы Дюманш: «Меховой же салоп ее, Деманш, сожгли они (убийцы - прим. murder`s site) в голландской печке еще до отвоза ими тела». Внимательное прочтение этого фрагмента протокола вскрывает его явное противоречие заявлению Ефима Егорова, который утверждал, что салоп был сожжен уже после возвращения в квартиру убитой. Этот интересный момент заслуживает того, чтобы на него сейчас обратить внимание. Пелагея Алексеева, фигурировавшая в признаниях Егорова и Кузьмина как соучастница убийства, на допросе в Следственной комиссии 21 ноября 1850 г. согласилась с возведенным на нее обвинением. Картина преступления, нарисованная Алексеевой, выглядела весьма похожей на ту, которая явствовала из признаний ее подельников. О зарождении заговора она рассказала такими словами: « он (Ефим Егоров) взошел в их кухню и сказал ей и Аграфене Ивановой, что в эту ночь он непременно хочет привести в исполнение свое желание убить Деманш, о чем прежде им весьма часто рассказывал». Что и говорить, такое объяснение выглядело довольно формальным, но сыщиков оно, видимо, в тот момент вполне устроило. А вот далее в показаниях Алексеевой возникла гораздо более серьезная несуразность. И она оказалась связана с упоминавшимся уже меховым салопом: « меховой салоп, принадлежавший Деманш, по совету повара Ефима, в то же время сожгли в печке. Спустя сего час Ефим с Галактионом приехали на той же лошади в квартиру Деманш, но без тела ее «. Т. о. , слова Пелагеи Алексеевой вступили в прямое противоречие с тем, как рассказывал о сожжении салопа Галактион Кузьмин!Интересно, не правда ли?Но еще более интересным оказывается четвертый по счету протокол от 21 ноября - допроса Аграфены Ивановой. Из этого протокола можно заключить, что убийство Симон-Деманш протекало не совсем так, как об этом рассказывали трое других подельников. Прежде всего, Аграфена Иванова оказалась единственным человеком, который вспомнил о том комнатном мопсе, который имел обыкновение ночевать в спальне хозяйки. Рассказ Ивановой о событиях той ночи дословно звучал так:» повар Ефим Егоров, с рабочим Галактионом, войдя в комнаты, где жила Деманш, и разбудивши ее, Иванову, спросили, есть ли собака в комнате, где спала Деманш. Она сказала, что только одна, и они велели ее оттуда взять (у Егорова и Кузьмина об этом ни слова! - прим. murder`s site). И когда она вошла в спальню за собакою, то Деманш проснулась и спросила: «Ты чего тут ходишь?» На что она отвечала ей, что взять пришла собачку . В это самое время повар Ефим с Галактионом вошли в комнату Деманш - Ефим с подушкою в руках, а Галактион с утюгом - и начали бить Деманш, которая два раза громко визгнула, и во время бития ими Деманш, они требовали у нее, Ивановой, платок, а когда она им таковой подала, то оный вбили в рот и продолжали бить и душить. Вскоре после сего Деманш умерла». Упоминание платка, который убийцы, якобы, затолкали в рот жертве, можно найти только в протоколе допроса Ивановой: сами убийцы ни о чем подобном не говорили. Но всего интереснее в показаниях Ивановой - это еще одна, третья по счету, версия сожжения мехового салопа Симон-Дюманш. Аграфена так рассказала об этом: « Ефим и Галактион вытащили ее (убитую Симон-Деманш) из комнат, положив в сани, и повезли: куда - ей неизвестно, а она, Иванова, стала убирать комнаты и спальню ее; убравши все, меховой салоп Деманш сожгла по приказанию Ефима в голландской печке. По возвращении же Ефима и Галактиона в квартиру, Галактион принес две бутылки какого-то вина «. Т. о. , из показаний Аграфены Ивановой можно заключить, что салоп сжигала она лично и притом в отсутствие обоих мужчин. Почему такое внимание мы уделяем судьбе салопа? Да потому что такие расхождения, какие допущены в рассказах обвиняемых возможны только в одном случае: когда НИКТО ИЗ НИХ САЛОПА НЕ СЖИГАЛ. В самом деле, если Ефимов и Кузьмин действительно убили Симон-Деманш, то почему они не одели на труп меховой салоп? Ведь были же надеты на труп три юбки, две рубашки, кольца, шляпка, даже серьги в ушах были застегнуты… Что мешало убийцам надеть на Симон-Дюманш и салоп? Для чего они его сжигали в печи?Кстати, в те времена печи на ночь гасили, дабы часом не угореть. Потому дым, поваливший посреди ночи из печной трубы, мог привлечь чье-то внимание. Сжигать ночью салоп было неразумно. Куда проще было вывезти его из дома вместе с трупом. Рационального объяснения всей этой истории с сожжением мехового салопа в том виде как ее излагали на допросах четверо обвиняемых не существует. Но между тем, меховой салоп является своего рода ключом к тайне убийства Симон-Деманш. Напомним, ноябрь 1850 г. был уже вполне зимним месяцем и Симон-Деманш не могла выйти из дома без теплой одежды. Одежда - нательные рубашки и юбки были залиты кровью, которая обильно текла из раны на шее. В том случае, если в момент убийства Симон-Деманш была в салопе, он непременно оказался бы залит кровью. И тогда бы для убийцы эта вещь оказалась никчемной: ясно, что продать его будет невозможно, а хранить - опасно. В этом случае, салоп был бы найден либо на трупе, либо поблизости от него. Но салоп не был найден. Значит, убийца похитил дорогостоящую вещь в целях поживы. Модный соболиный салоп, отделанный бисером и стразами, стоил целое состояние. А поскольку убийца на него позарился, значит следов крови на салопе не было, и потому можно с уверенностью утверждать, что убийство было осуществлено в помещении. Но совсем не так, как об этом рассказывали обвиняемые. Во-первых, доктора ничего не сказали о попытке душения погибшей; не подлежит сомнению, что если бы такая попытка действительно была бы предпринята, ее следы не остались бы незамечеными. К середине 19-го века судебная медицина могла распознавать симптомы душения без особых затруднений. Во-вторых, ранение шеи было прижизненным, очень кровавым и нанесено оно было в тот момент, когда Симон-Деманш находилась в вертикальном положении - об этом с очевидностью свидетельствовали обширные потеки крови на одежде - юбках и рубашках - погибшей женщины. Если бы рана на шее действительно была нанесена так, как это утверждал Ефим Егоров, никогда бы столь обширных следов крови на одежде не осталось бы. Но в тот момент никто из следователей не захотел размышлять в этом направлении. Убийцы были названы, дело представлялось ясным, а стало быть ломать голову было уже не над чем. Уже 22 ноября 1850 г. - на следующий день после допросов в Следственной комиссии обвиняемых - Сухово-Кобылин был освобожден из-под стражи под подписку о невыезде. Мнение московского высшего общества моментально переменилось - Сухово-Кобылина везде встречали как человека незаслуженно пострадавшего от полицейского произвола. В каждом салоне он велеречиво рассказывал о нравах полицейских, клянчивших взятки, и живописал о страданиях в застенках, которые мужественно претерпевал 6 дней (с 16 по 22 ноября). Тут можно процитировать любопытный фрагмент из донесения жандармского генерал-лейтенанта С. В. Перфильева, который 24 ноября 1850 г. такими словами сообщал в столицу шефу жандармов графу А. Ф. Орлову циркулирующие в московском обществе сплетни: « говорят: следователь, частный пристав Хотинский едва ли смог соблюсти ту деликатную осторожность, как в разговорах, так и в самих действиях, которыми бы не оскорблялся не только невинный, но и самый виновный, принадлежащий по рождению, состоянию и воспитанию к высшему классу. Все это относится к тому, что им задержан был Кобылин и привлечена к делу Нарышкина; «. Далее расследование покатилось по накатанной колее: в последние дни ноября 1850 г. все обвиняемые побывали на передопросах, в ходе которых отвечали на уточняющие вопросы следователей относительно мотивов убийства Симон-Деманш. Самым кратким в ответах оказался Галактион Кузьмин, заявивший членам Следственной комиссии, что «Диманш его очень часто бивала и большей частью безвинно». Наиболее развернутые показания дал Ефим Егоров, поименно назвавший четырех крепостных девушек, пострадавших за последние годы по вине француженки.

Члены комиссии чрезвычайно заинтересовались этим обстоятельством и 5 декабря вызвали на допрос Сухово-Кобылина. Его попросили ответить на ряд вопросов, связанных с условиями жизни слуг Деманш. Напомним, все они были крепостными Сухово-Кобылина и хозяин по закону нес ответственность за их жизнь и здоровье. Надо сказать, что о фактах избиения Луизой своих слуг московские власти были прекрасно осведомлены: еще 11 января 1850 г. (т. е. за 10 месяцев до убийства француженки) 24-летняя Настасья Никифорова, служанка Симон-Дюманш, принесла официальную жалобу московскому военному Губернатру графу Закревскому на постоянные побои со стороны хозяйки. Проведенное расследование подтвердило обоснованность жалобы. Причем, о постоянных избиениях Луизой слуг властям сообщили не только сами слуги, но и соседи (что лишний раз подтверждает прекрасную звукопроницаемость стен, о чем уже упоминалось выше). Симон-Дюманш признала себя виновной, заплатила Никифоровой 10 руб. серебром и дала московским властям официальную подписку в том, что «от ссор будет воздерживаться». Именно поэтому в ходе допроса 5 декабря 1850 г. Сухово-Кобылину было невозможно утверждать, будто прислуга Симон-Дюманш возвела на нее «напраслину». Он довольно неопределенно высказался в том духе, что ему, дескать, дворня никогда на Симон-Дюманш не жаловалась. И стремясь убедить следователей в своем добром отношении к прислуге, Сухово-Кобылин высокопарно заявил, что «с тех пор, как он управляет домом своим, никто ни из людей его, ни из живших у Деманш слуг наказан не был». Трудно сказать, поверили ли этому допрашивавшие, но из дневника старшей сестры Сухово-Кобылина - Елизаветы - мы знаем как в действительности вел себя в домашней обстановке этот человек: «Он стал еще более требовательным, еще большим формалистом и, главное, большим деспотом. Теперь раздается кричащий голос не маменьки уже, а его; вне себя от возмущения он дает пощечины (прислуге - прим. murder`s site) и бьет тарелки». Такой вот милый потомственный дворянин, окончивший два университета и никогда не наказывавший слуг! Впрочем, можно допустить, что бить крепостных девок по щекам и швырять им в головы тарелки в понимании Александра Васильевича вовсе не было наказанием!Но даже не этим допрос 5 декабря важен для понимания фабулы расследования. Дело в том, что именно на этом допросе следствие впервые заинтересовалось письмами, найденном в бумагах Сухово-Кобылина. Первое из двух писем на французском языке содержало упреки в адрес Симон-Дюманш и выглядело закамуфлированной угрозой в ее адрес. Текст второго, также адресованного без всяких сомнений Луизе Симон-Дюманш, был таков: «Милая маменька, мне придется на несколько дней остаться в Москве. Зная, что Вы остались на даче лишь для разыгрывания своих фарсов и чтобы внимать голосу страсти, который, увы, называет Вам не мое имя но имя другого! - я предпочитаю призвать Вас к себе, чтобы иметь неблагодарную и вероломную женщину в поле моего зрения и на расстоянии моего кастильского кинжала. Возвращайтесь и тррррр…пещите». Сухово-Кобылин дал довольно неуклюжие объяснения содержанию писем. О первом он высказался так: «не могу определить в какое время и по какому поводу оно писано». О содержании второго Александр Васильевич высказался более пространно: « письмо шутливое, что оказывается и из выражений оного - впрочем, подобные шутки он довольно часто употреблял с нею, как словесно, так и письменно, а к следствию сия шуточная угроза нисколько не может относиться к совершенному над ней убийству». Вот так! Назвать женщину «неблагодарной» и «вероломной» - это значит просто-напросто удачно пошутить!Впрочем, никаких видимых последствий этот допрос не имел. Сухово-Кобылин остался под подпиской о невыезде, а все обвиняемые - под стражей. Так миновал декабрь, начался новый - 1851 год. Дело готовилось к передаче в суд, причем мотивом убийства по-прежнему называлась жестокость француженки в отношении слуг. Сухово-Кобылин почувствовал, что оглашение подобного мотива уничтожит его репутацию точно также, как в свое время убийство любовницы графа Аракчеева - Настасьи Шумской - его крепостными безвозвратно скомпрометировало всесильного временщика. В самом деле, если в суде официально будет заявлено, что Сухово-Кобылин собственноручно избивал слуг, а любовница его безнаказанно хлестала их по щекам, била половой щеткой, швыряла в них тарелки и пр. , то на репутации благовоспитанного денди можно было «ставить крест». И пусть во многих московских домах хозяева били своих слуг, но не во всех слуги резали хозяев!Руководствуясь именно этими соображениями, Сухово-Кобылин 18 марта 1851 г. неожиданно представил Следственной комиссии весьма пространный документ, названный им «объяснение». По сути своей это было заявление, в котором Сухово-Кобылин обосновывал наличие у обвиняемых иного мотива убийства - корыстного - не имевшего к мести никакого отношения. Автор утверждал, что Ефим Егоров, инициатор убийства, задолго до преступления стал нуждаться в деньгах; он брал взаймы крупные суммы и при этом упоминал, что вскоре «получит большой куш» из которого и вернет все долги. После убийства Симон-Дюманш Ефим Егоров, якобы, ходил по знакомым и предлагал в заклад, либо на продажу золотые часы (как известно из описи вещей погибшей ее золотые часы пропали). Кроме того, после убийства француженки Егоров появлялся у разных людей и просил их разменять 50 руб. ассигнацию. Фактически Сухово-Кобылин написал донос на обвиняемого, посредством которого предпологал направить следствие в новое русло. Примечательно, что даже в этом документе - без сомнения, весьма важном для его автора! - Сухово-Кобылин не удержался от циничного вранья. В своем «объяснении» он в который уже раз постарался убедить следователей в своих сугубо платонических чувствах к Симон-Дюманш и не без притворной горечи упомянул о «близких и дружественных отношениях ее к нему в течение осьми с лишком лет, которым людская молва дала неприличное для женщины толкование «!Дабы придать своему сочинению побольше убедительности Сухово-Кобылин постарался доказать факт хищения денег у Симон-Дюманш. Сделать это было непросто, поскольку оба осмотра квартиры погибшей и ее вещей в ноябре 1850 г. проводились под запись в протоколах и притом в присутствии свидетелей, среди которых были как сам Александр Васильевич, так и его зять Петров-Соловово. Поэтому Сухово-Кобылин начал, как говорится, «заводить рака за камень» издалека; дескать, он «ясно припоминает, что собственное его заемное письмо видел он на полке в углу развернутым и как бы брошенным, а белье (на полке шифоньера) все перебитым. Ему же самому достоверно известно, что порядок именно в шифоньерке Деманш превосходил всякое воображение «. Дальше больше. Сухово-Кобылин решил указать следователям на отсутствие наличных денег в квартире убитой, а затем привел весьма обстоятельный список вещей, которые, по его мнению, похитили убийцы. В этом списке под пунктом «Ж)» упомянуто… «белье, кружева и платья, которых замечен значительный недостаток». Заявитель не поленился оценить стоимость похищенного, которая составила «по самой умеренной цене 1000 руб. сер». Примечательно, что сам Сухово-Кобылин ничуть не чувствовал курьезности сделанного им заявления. В ноябре 1850 г. его вовсе не смущало отсутствие денег в доме, а в марте следующего года это вдруг показалось ему подозрительным. Во время обыска он не видел следов вторжения в шифоньер Симон-Дюманш, а через пять месяцев вдруг «ясно припоминает», что «все белье» там почему-то было «перебито». Он упорно не признает существования интимных отношений с француженкой, но при этом почему-то прекрасно осведомлен о количестве и качестве ее белья…Следственная комиссия, в целом весьма благожелательно настроенная в отношении Сухово-Кобылина, изучила его «объяснение» от 18 марта 1851 г. с плохо скрываемым раздражением. В специальном постановлении, датированном 20 марта, комиссия не без сарказма напомнила автору, что он прежде не упоминал о беспорядке в шифоньере, хотя и подписывал протокол обыска. Поданное им «объяснение» комиссия постановила «оставить без исследования», другими словами, автору корректно указали на то, что ему не верят. Но вскоре после в «деле Симон-Дюманш» произошел в высшей степени малопонятный поворот, о подлинной сути которого спустя полтора столетия весьма непросто составить верное представление. 28 марта 1851 г. члены Следственной комиссии были приглашены в дом Александра Васильевича Сухово-Кобылина, где на чердаке деревянного флигеля были обнаружены принадлежавшие Симон-Дюманш вещи: часы на золотой цепи, две золотые булавки, брошка и портмоне. Это был тайник, якобы, заложенный Ефимом Егоровым в ночь убийства француженкиИз материалов дела невозможно понять откуда стало известно о существовании тайника. Сам Егоров никаких заявлений на этот счет не делал. Более того, в ноябре предыдущего года он утверждал, что взятые у Симон-Дюманш вещи «кинул за Пресненскою заставою в поле «. Если информация о существовании тайника стала известна сыщикам от самого Егорова, то непонятно, что заставило его признаться в этом в марте, а не в ноябре. Признание в ноябре было бы для него гораздо предпочтительнее, поскольку выглядело бы как доказательство раскаяния и чистосердечности признательных показаний. Видимо, у членов Следственной комиссии тоже возникли вопросы о происхождении тайника, потому что на следующий день они назначили очные ставки Сухово-Кобылина со всеми обвиняемыми. Александр Васильевич приехал на заседание комиссии и подал очередное свое письменное «объяснение», в котором потребовал этих очных ставок не проводить. «Чувствуя здоровье свое потрясенным до самого основания от очных ставок с людьми его уволить», - написал Сухово-Кобылин в этом любопытном документе.

Самое любопытное в этой истории заключается в том, что Следственная комиссия безропотно приняла к исполнению пожелание Сухово-Кобылина и более не тревожила его очными ставками. Интересно, не правда ли? Проведение очных ставок в этом расследовании почему-то напрямую зависело от желания свидетеля…Прошло менее месяца и уже 20 апреля 1851 г. Следственная комиссия представила московскому военному генерал-губернатору графу Арсению Андреевичу Закревскому рапорт, в котором сообщала об окончании розыска и изобличении виновных. Сухово-Кобылин и Нарышкина (Кнорринг) были освобождены от подписок о невыезде. И первый тут же выхал из Москвы. Он прибыл в Санкт-Петербург, где 10 июня 1851 г. подал прошение на имя Императора Николая Первого. Прошение это было дополнено пространной запиской о ходе расследования, написанной собственной рукой Сухово-Кобылина. Цель этого весьма неординарного шага была выражена в следующих словах прошения: «У меня одна цель, одна необходимость: от священного лица Вашего желаю слышать, что я невинен, и тогда спокоен, благословляя Милость и Правосудие Ваше, возвращусь в дом мой». Другими словами, Сухово-Кобылин вознамерился получить от Императора своего рода индульгенцию от возможных новых обвинений в связи с «делом Симон-Дюманш». Очень странный шаг, особенно принимая во внимание, что в это самое время сознавшиеся убийцы уже 7 месяцев сидели в тюрьмах и готовились к суду. Видимо, на сердце Александра Васильевича было очень неспокойно, раз он решился побеспокоить Монарха…Государь, не склонный к необдуманным поступкам и легковесным суждениям, пожелал ознакомиться с обстоятельствами расследования и попросил графа Орлова, главноуправляющего Третьим отделением и шефа жандармов, подготовить доклад по «делу француженки Симон». Это пожелание вызвало переписку между графом Александром Федоровичем Орловым и московским военным генерал-губернатором. Примечательно, что в этой переписке московский генерал-губернатор Закревский назвал вещи своими именами: он прямо написал о любовной связи Сухово-Кобылина и Симон-Дюманш и отверг предположения о меркантильной подоплеке убийства, заявив, что прислуга убила свою хозяйку «за жестокое с ними обращение». Т. е. можно с уверенностью утверждать, что попытки Сухово-Кобылина ввести следствие в заблуждение ни к чему не привели и официальные документы это прекрасно подтверждают. В августе 1851 г. первого из обвиняемых - Ефима Егорова - направили в Московский надворный суд 1-го департамента. Там Егоров заявил, что Сухово-Кобылин имел намерение оставить Симон-Дюманш, поскольку с середины 1850 г. увлекся Надеждой Нарышкиной (Кнорринг). Это было известно француженке, которая чрезвычайно негодовала и свою злость срывала на прислуге. Данное заявление требовало проверки и суд направил повестку по московскому адресу проживания Сухово-Кобылина. Однако, быстро выяснилось, что Александра Васильевича в Москве нет и это вызвало немалый переполох в полиции. В розыски Сухово-Кобылина пришлось вмешаться даже московскому военному генерал-губернатору, который официальным отношением на имя санкт-петербургского военного генерал-губернатора просил последнего выслать розыскиваемого в Москву. Однако, оказалось, что Сухово-Кобылин покинул северную столицу еще 20 августа. Куда он направился никому было неизвестно.

Лишь 10 сентября 1851 г. Сухово-Кобылин приехал в Москву и уже через три дня явился в надворный суд, где умудрился дать насквозь лживые показания. Присяга не смутила потомственного дворянина и не сподвигла на откровенность. Сухово-Кобылин не моргнув глазом заявил, что «с Нарышкиной он никогда никакой связи не имел, и сии показания повара его суть клевета «, что «он никогда от Деманш не удалялся . Любовной связи с нею он никогда не имел. Его отношения к умершей, при всей их короткости, никогда не переходили за пределы нравственного приличия. близость эта дала повод людской молве перетолковать отношения их в обидную для женщины сторону». Особый цинизм этой лжи состоит в том, что Надежда Нарышкина в том же самом 1851 г. уже родила от любовной связи с Сухово-Кобылиным ребенка. Девочку назвали Луизой, в 1883 г. Сухово-Кобылин официально ее удочерил. Она прожила долгую жизнь, вышла замуж за графа Фальтана и умерла в 1940 г. Сухово-Кобылин мог лгать в суде, но нам с высоты полутора столетий хорошо видна его ложь. И с большой уверенностью можно утверждать, что поскольку Сухово-Кобылин лгал, значит оппонент его - Ефим Егоров - говорил правду. И неслучайно очной ставки с Егоровым так боялся Александр Васильевич - он знал, что его утонченная дворянская душа может не вынести напряжения прямого психологического конфликта. В тот же день - 13 сентября 1851 г. - в суд были вызваны все обвиняемые, которые под присягой подтвердили, что в ходе следствия они не подвергались «допросам с пристрастием» и свои показания давали добровольно. Суд на этом и закончился: дело по причине сознания обвиняемых представлялось простым и потому Первый департамент Московского надворного суда в тот же день вынес приговор. Обвиняемые осуждались: Ефим Егоров - к лишению прав состояния, 90 ударам плетью, клеймению и ссылке в каторжные работы на 20 лет; Галактион Кузьмин - к лишению прав состояния, 80 ударам плетью, клеймению, ссылке в каторжные работы на 15 лет; Прасковья Иванова - к лишению прав состояния, 80 ударам плетью, ссылке на работы на заводах сроком 22 года и 6 месяцев; Пелагея Алексеева - к лишению прав состояния, 60 ударам плетью и ссылке в каторжные работы на 15 лет. Примечательно, что суд особо оговорил неисполнение вынесенного приговора. Дословно это прозвучало так: «Но, не приводя мнения сего в исполнение, прежде оное вместе с делом представить на ревизию в Московскую палату уголовного суда (…. )». Т. е. суд на всякий случай решил переложить ответственность за окончательное решение на вышестоящую инстанцию. Что и говорить, довольно любопытный казус, отражающий цинизм и трусость судей (Момент этот, видимо, требует более развернутого объяснения. Император Николай Первый - как бы ни ***** его Александр Герцен - был сторонником смягчения уголовного судопроизводства и отмены крепостного права. Особенно это стало заметно в период после 1840 г. , когда власть Монарха стала особенно упрочилась. В этот период отечественное дворянство, напуганное разговорами о возможном смягчении наказаний и отмене крепостничества, направляло к Николаю Первому делегации, умоляя его не допустить смягчения внутренней политики, угрожая в противном случае крахом государственности. Статистика применения телесных наказаний в армии и на флоте свидетельствует об абсолютном уменьшении числа наказаний и относительном смягчении их тяжести в указанный период. Известно, что Император приказал штрафовать судей, приговаривавших осужденных к 200 и более ударам плетью. Негодование Императора вызывали случаи смерти осужденных в результате порки. Такова историческая правда - именно сопротивление дворянства не позволило отменить крепостничество Александру Первому и Николаю Первому! Очевидно, московские судьи знали о том, что Монарх проинформирован о сущности «дела Симон-Дюманш», а потому боялись слишком суровым приговором вызвать его возмущение. Именно поэтому они и направили приговор на ревизию в суд высшей инстанции). Московская Уголовная Палата рассматривала «дело об убиении Симон-Дюманш» в двух заседаниях - 30 ноября и 10 декабря 1851 г. В целом решения первого суда были оставлены без изменений, лишь несколько оказались смягчены наказания женщин: Аграфена Иванова приговаривалась к работам на заводах сроком на 20 лет и 3 месяца (вместо 22 лет и 6 месяцев согласно первому приговору), а Пелагея Алексеева - к 55 ударам плетью (вместо 60) и ссылке в каторжные работы на 13 с половиной лет (вместо 15 лет первоначально). Приговор Уголовной Палаты примечателен тем, что в нем прямо говорится о изобличении Сухово-Кобылина в лжесвидетельстве при попытке скрыть от следствия наличие интимных отношений с погибшей. За сожительство с женщиной вне брака Палата обязала Сухово-Кобылин подвергнуться церковному покаянию. Казалось бы, дело кончено. Виновные сознались, суд приговорил их к наказанию. Но так только казалось…Уже 15 декабря 1851 г. самый молодой из осужденных - Галактион Кузьмин - написал в Правительствующий Сенат ходатайство о пересмотре дела. А через несколько дней аналогичные прошения написали Аграфена Иванова и Ефим Егоров. Содержание направленных по инстанциям бумаг вызвало у московской администрации состояние, близкое к шоковому. И было отчего затрепетать судейским чиновникам!В собственоручно написанном заявлении (если быть совсем точным, то этот документ в те времена назывался «рукоприкладство», т. е. приложение руки автора) Кузьмин разнес в пух и прах как порядок проведения следствия по «делу Дюманш», так и его результат. Прежде всего, он указал на то, что по записям 8-й (проведенной в 1833 г. ) переписи крепостного населения России он показан рожденным в 1830 г. Т. е. на момент расследования и суда ему было 19 и 20 лет соответственно. Совершеннолетие по законам Российской Империи наступало в возрасте 21 года, а это значило, что Галактион Кузьмин не подлежал суду Московской Уголовной Палаты. Другими словами, московские законники, не потрудившись проверик метрику обвиняемого, допустили серьезнейшую юридическую ошибку. Уже одно это делало приговор суда н и ч т о ж н ы м!А далее Галактион Кузьмин по пунктам разобрал проведенное Следственной комиссией Шлыкова расследование. Он напомнил о многочисленных бурых пятнах во флигеле, занятом Сухово-Кобылиным. Происхождение этих пятен следствие так и не выяснило. Кто и когда замывал эти пятна, кто очищал штукатурку (да так и не очистил до конца), следствие, опять-таки, выяснить не пожелало! Кузьмин справедливо указал в своем заявлении, что никто из полицейских чинов не предпринимал проверок показаний Сухово-Кобылина, которые раз от разу существенно видоизменялись. В своих первых показаниях Сухово-Кобылин ничего не говорил о последней записке Симон-Дюманш к нему; кроме того, он фактически не имел alibi на ночь убийства (т. к. находился в гостях у Нарышкиной до 2. 00 ночи, но во сколько именно он ушел оттуда никто из гостей не видел, а карету в тот вечер он не велел закладывать и ходил по ночной Москве пешком). Дальше - больше! Галактион Кузьмин указал на то, что имущество Симон-Дюманш (якобы, украденное Егоровым) на самом деле забрал крестьянин Савин Карпов, которого 9 ноября 1850 г. Сухово-Кобылин направил на квартиру Симон-Дюманш именно с этой целью. Карпов, работавший плотником, имел при себе стаместку, молоток и клещи для того, чтобы взломать мебельные замки, если это потребуется. Т. о. еще до опознания тела убитой (оно состоялось, напомним, 10 ноября 1850 г. ) Сухово-Кобылин послал своего человека в ее квартиру забрать ценное имущество… А затем написал заявление об исчезновении ценностей!Но даже не это было самым шокирующим в заявлении Кузьмина. Он первым из осужденных по «делу Дюманш» написал о том, как же именно следствие получило признательные показания подозреваемых. Имеет смысл процитировать дословно эту часть заявления Кузьмина; оно очень красноречиво (необходимо пояснить, что Кузьмин пишет о самом себе в третьем лице, т. е. «он», «его»): «был он обольщен господином частным приставом Хотинским 1850 года ноября 15-го, который показывал собственноручное письмо господина его, Сухово-Кобылина; в оном письме он (Сухово-Кобылин) писал, чтобы он, Галактион, принял на себя участие в убийстве Деманш, за что обещал, и писано было то в письме, и что оное письмо он сам читал из рук господина частного (пристава), за что обещаное ему, Галактиону, вечную свободу и отпускную со всем его семейством, а именно: с отцом, матерью, братьями и сестрами, сверх сего денег 1050 руб. ассигн(ациями) ; когда он был послан в Яузскую часть на содержание, то подсадили к нему их домового управляющего рядом с его нумером (т. е. камерой - прим. murder`s site), в котором есть сквозь стену щель, и (управляющий) показал ему письмо, также в начале письма обольщал, а потом угрожал, что все равно, ежели ты не сознаешься и не примешь на себя, то пропал - ты и твое семейство «. Еще более интересным следует признать заявление Ефима Егорова. Последний очень педантично разобрал улики, собранные против него и методично опровергнул их. Уже в самом начале своего заявления Егоров указал на существование у него надежного alibi: 9 человек дворовых людей могли подтвердить, что он с 21. 00 7 ноября по 8. 00 8 ноября 1850 г. находился с ними в одной комнате. Ефим Егоров назвал поименно всех тех людей, с которыми ночевал тогда в одной комнате. Из-под такого присмотра незаметно не выскочишь на улицу! Напомним, что дом Сухово-Кобылина, в котором спал Егоров, был отделен от квартиры Симон-Дюманш довольно большим расстоянием; Егорову просто-напросто не хватило бы времени на все те перемещения, которые ему пришлось бы совершать согласно официальной версии (пройти от дома Сухово-Кобылина до дома графа Гудовича, совершить там убийство, одеть тело и вывезти его за пределы города, вернуться назад, выпить вина с женщинами-подельщицами, сходить в трактир с Кузьминым и выпить там и, наконец, вернуться из трактира в дом Гудовича, а оттуда - в дом Сухово-Кобылина, где в шесть часов утра он, якобы, опять улегся спать). Осужденный прямо назвал причину, побудившую его самооговору: «бесчеловечные истязания частного пристава Стерлигова». Процитируем, о каких именно истязаниях шла речь: «1-е) крутили ему самой тоненькой бечевкой руки столь крепко назад, что локти заходили один за другой, таким образом он оставался связанным от 2-х часов пополудни и до 1-часа пополуночи (т. е. более 10 часов - прим. murder`s site); 2-е) связанного таким образом вешали на вбитый в стене крюк, так, что он оставался на весу по несколько часов, не давали ему пить целые сутки, кормя его одной селедкой и вдобавок, когда он находился связанным, в висячем положении, г. Стерлигов собственноручно наносил чубуком сильные удары по ногам, по рукам и голове. Сознавая свою невинность, он, сколько в силах был, переносил (побои) с терпением; но когда совершенно ослабел, то решился принять на себя то ужасное преступление, дабы избавиться от бесчеловечных испытаний «. Ефим Егоров в своем заявлении в Сенат обоснованно обратил внимание на ряд серьезных моментов, которые следствие совершенно упустило из виду, но которые на корню подрывали официальную версию преступления. Прежде всего, в квартире Симон-Дюманш была отнюдь не одна комнатная собачка по кличке Дуду - нет, таких собачек было аж даже 4! При всем желании Аграфена Иванова не могла вынести всех их из комнаты сразу! А наличие в спальне убитой комнатных собачек делало невозможным убийство без шума, т. е. так, как его описывало следствие… Помимо этого, Ефим Егоров напомнил о существовании на московских улицах полицейских застав и справедливо заметил, что «нельзя было провезти мертвое тело ни в Пресненскую, ни в Тверскую заставы (что) подтверждается показаниями 16-ти человек солдат, которые занимали караул на тех заставах». Помимо Кузьмина и Егорова заявление в Сенат о непризнании себя виновной написала и Аграфена Иванова. Надо сказать, что Ефим Егоров обратился не только в Правительствующий Сенат, но и к Императору Николаю Первому. Его прошение на Высочайшее Имя датировано январем 1852 г. В каком-то смысле Ефим Егоров повторил путь своего обидчика - Сухово-Кобылина - который, напомним, также обращался непосредственно к Императору в поисках защиты от полицейского произвола. Поступок Ефима Егорова следует признать тонким и хорошо продуманным шагом: теперь он мог быть уверен, что раз расследование попадет под Монарший контроль, то козни и взятки его оппонентов не позволят «похоронить» дело. В своем прошении Егоров указал, что с первого дня ареста и вплоть до момента подачи «Прошения» он содержался в одиночной камере, что сильно повредило его здоровью. Он просил Монаршего вмешательства для того, чтобы покончить с этой закамуфлированной пыткой и обеспечить его перевод в общую камеру. Вместе с тем, можно предположить, что не только желание переехать в другую камеру двигало Егоровым. Подачей подобного прошения он рассчитывал напомнить как о себе, так и самом расследовании Императору, который, возможно, пожелал бы узнать на каком этапе находится «дело». Его интерес мог подстегнуть сенаторов к оперативному рассмотрению ходатайств осужденных, поданных двумя неделями ранее. Из Собственной Его Императорского Величества канцелярии прошение Ефима Егорова было спущено в Правительствующий Сенат, где рассматривалось 12 июня 1852 г. Постановлением Сената решение этого вопроса было поручено московскому военному генерал-губернатору, в ведении которого находились тюрьмы. Граф Закревский думал над прошением Егорова недолго. Уже 25 июня 1852 г. он приказал объявить заключенному, что его прошение на Высочайшее Имя не может быть удовлетворено вплоть до окончания дела. Никаких объяснений этому отказу Егоров не получил. Разумеется, Сенат не мог пройти мимо заявления Кузьмина о неправильном определении его возраста, поскольку подобное нарушение юридической нормы делало его неподсудным и грозило разрушить все «дело». Сенат предписал провести сверку данных 8-й и 9-й ревизских переписей, в которых д. б. быть зафиксирована метрическая информация о Галактионе Кузьмине. Выяснилось, что между этими данными существует противоречие: 9-я перепись показала Кузьмина и Егорова старше, чем 8-я. Чтобы окончательно прояснить этот вопрос, Сенат постановил провести медицинское освидетельствование всех осужденных по «делу Симон-Деманш». Эта процедура д. б. установить их возраст согласно медицинским и антропометрическим признакам. Освидетельствование было проведено 29 сентября 1852 г. Надо думать, оно было достаточно формальным; в нем участвовали 9 человек - члены московской Уголовной палаты, полицмейстер и один врач, служивший в полиции (по фамилии Тепловский). В результате осмотра официальные лица признали всех осужденных вполне развитыми и на этом основании было решено верить записям 9-й ревизской переписи, согласно которым Галактион Кузьмин (самый молодой из осужденных) родился 26 октября 1829 г. Т. о. на момент совершения преступления он был совершеннолетним (ему уже исполнился 21 год), а стало быть никаких оснований для пересмотра приговора по делу не существовало. Что ж, решение вполне предсказуемое, если даже не сказать - очевидное!Надо сказать, что Сенат был таким юридическим органом, рассмотрение вопросов в котором растягивалось порой на многие годы. Работу Сената ******** царизма порой объявляли образцом тупости и нерациональности. Между тем, в размеренном, починенном строгой очередности, порядке рассмотрения спорных вопросов была своя жизненная правда. Большое видится издалека, а Сенат создавался именно для больших дел. Многие сенаторы были людьми пожилыми и даже дряхлыми, но возраст этих почтенных страцев давал им тот жизненный опыт, которого никогда не будет иметь горячая юность. Поэтому Правительствующий Сенат, сыгравший огромную роль в становлении отечественной традиции правоприменения, отнюдь не заслуживает тех уничижительных эпитетов, которыми так любили клеймить царскую бюрократию «соловьи революции» Кропоткин и Герцен (эти «соколы» напророчили нам гораздо более гадкую бюрократию). Также следует заметить, что отделения Сената (т. н. московские департаменты) находились и в Москве, поэтому основная переписка по «делу Симон-Дюманш» была сосредоточена именно в этом городе. Вероятно, для того, чтобы чтобы ускорить рассмотрение дела, московский обер-прокурор П. И. Рогович в апреле 1853 г. обратился к членам Сената с предложением о желательном подтверждении приговора Уголовной палаты. Может быть, все осужденные и получили бы назначенные судом наказания, но один из сенаторов - Иван Николаевич Хотяинцев - не согласился ни с результатами расследования, ни с объективностью судей. Он прямо указал на все те нелепости, которые лежали на поверхности и, как говорится, лезли в глаза любому непредвзятому юристу. В своей записке, приобщенной к делу, сенатор не без сарказма написал, что «всего же менее можно принять за вероятное , что убийство совершено было в доме графа Гудовича, где не было бы возможности скрыть следов крови и в особенности пред Сухово-Кобылиным, который часа через три по совершении убийства приходил на квартиру отыскивать следы пропавшей Деманш «. Хотяинцев предлагал сенаторам не рассматривать дело по существу (т. е. не утверждать и не отвергать вынесенный ранее приговор), а вернуть его на доследование. Т. о. дело, описав большой круг, в начале лета 1853 г. вернулось назад - в суд низшей инстанции. И тут чрезвычайно заволновался Сухово-Кобылин. Оно и понятно: почти два года юридической волокиты не только не разъяснили обстоятельств убийства, но напротив, затемнили их. Как же скверно все это, должно быть, отражалось на репутации великого серцееда и дамского угодника! Кто же захочет иметь дело с человеком, замаранным отвратительным подозрением в причастности к убийству любовницы. Репутация Сухово-Кобылина была бы спасена, если бы удалось загнать на каторгу собственных крепостных, но поскольку сенаторы не поверили в их виновность, то и вопрос о порядочности Сухово-Кобылина оставался неопределенным. Поэтому летом 1853 г. Александр Васильевич с горячностью, мало соответствовавшей его европейскому воспитанию, поехал в Санкт-Петербург, где в середине августа добился приема у министра юстиции Виктора Никитича Панина (если быть совсем точным, Сухово-Кобылин встречался с Паниным дважды - 18 и 19 августа 1853 г. ). Александр Васильевич вручил министру весьма пространную «записку», в которой изложил свое понимание «дела Симон-Дюманш». Записка эта была дополнена прошением на имя министра и приложением, названным «разъяснение возбуждаемых сомнений», в котором Сухово-Кобылин постранично разбирал все следственное производство и доказывал вину своих крепостных. Этот труд не может не вызвать удивления стороннего человека, поскольку именно доследование д. б. найти разъяснение тем неясным моментам, которые вызвали сомнения сенаторов. Вручением министру своей «записки» Сухово-Кобылин поставил себя в положение весьма двусмысленное: фактически он самозванно присвоил себе роль следователя, явился к министру и предложил безо всякого доследования поверить ему на слово, что крепостные виновны во всем. Очень странный поступок, особенно принимая во внимание, что сам Сухово-Кобылин был некогда подозреваемым по этому делу, а теперь являлся свидетелем; в любом случае он был лицом заинтересованным во вполне определенном исходе следствия и суда. Министр юстиции, разумеется, все это прекрасно понимал. Панин не имел никаких оснований оспаривать предложенную Сенатом процедуру доследования, а потому он принял Сухово-Кобылина весьма прохладно. Принятые от последнего «записку» и «прошение» Панин передал в свою канцелярию и уже 20 августа эти бумаги были формально приобщены к делу. Вместе с тем, министр юстиции, занимавший свою должность с 1839 г. , был прекрасно осведомлен о том, что Сухово-Кобылин двумя годами ранее обращался к Императору с просьбой оградить его от полицейского произвола. И нельзя было исключать, что к подобному приему он не прибегнет еще раз. Поэтому министр юстиции попросил обер-прокурора Сената Кастора Никифоровича Лебедева ознакомиться с следственными материалами и высказать свое мнение о том, сколь компетентно провела свою работу комиссия Шмакова. Обер-прокурор представил доклад, в котором подробно разобрал основные моменты «дела Симон-Дюманш». Он несомненно старался быть объективным и это желание предопределило ту двойственность, которую содержали выводы Лебедева. С одной стороны, обер-прокурор выразил сомнение в том, что осужденные слуги в самом деле подвергались притеснениям со стороны полиции. В силу это Кастор Никифорович Лебедев был не склонен верить в искренность их жалоб в Сенат. С другой стороны, обер-прокурор совершенно справедливо указал на явные недочеты расследования, которые сами следователи почему-то предпочитали не замечать. К этим недочетам следовало отнести неопределенность аутопсии, так и не разъяснившей однозначно отчего же именно последовала смерть Дюманш (от удушения или удара ножом в горло), а также странное невнимание комиссии Шмакова к переписке Сухово-Кобылина, способной многое объяснить в отношениях последнего с женщинами вообще и с погибшей француженкой в частности. Лебедев совершенно справедливо указал на лживость многих заявлений Сухово-Кобылина, так и непризнавшего существование интимных отношений с Симон-Дюманш. Более того, обер-прокурор даже предположил, что сожительство Сухово-Кобылина с Симон-Дюманш к моменту убийства последней уже прекратилось ввиду нежелания первого («он всегда мог разорвать эту связь и, по-видимому, разрыв последовал незадолго до рассматриваемых событий»). Никто до Лебедева подобных предположений не делал. Легко понять, что такого рода догадки были весьма опасны для Сухово-Кобылина, поскольку объясняли существование серьезного мотива убийства, совершенно не изученного следователями. Особо Лебедев рассмотрел жалобы Сухово-Кобылина на действия полиции и, якобы, причиненные ему оскорбления и неудобства. Обер-прокурор совершенно справедливо указал в своем докладе на полную необоснованность высказанных претензий. В целом же, Кастор Никифорович Лебедев склонялся к тому, что убийство Симон-Дюманш совершили ее слуги, уже осужденные решением Уголовной Палаты, а потому доследование не имеет смысла (» новое дополнение не приведет к более положительному дознанию истины»). Надо сказать, что Александр Васильевич Сухово-Кобылин был чрезвычайно раздосадован появлением доклада Лебедева. Хотя в целом обер-прокурор не высказал никаких подозрений в его адрес, Сухово-Кобылин на всю жизнь затаил обиду на Лебедева и даже спустя многие годы с крайним раздражением вспоминал этого человека. Из воспоминаний современников Сухово-Кобылина известно, что Александр Васильевич любил сетовать на продажность российских юристов и сенаторов, которые в его саркастических рассказах всегда оказывались не иначе как циниками и взяточниками, стремившимися оклеватать безвинно страдавшего Сухово-Кобылина; так вот обер-прокурор Сената в этих воспоминаниях оказывался едва ли не самым отвратительным из сомна упомянутых проходимцев. Однако, подобный взгляд на сенатров вообще и обер-прокурора в частности, едва ли справедлив. Доклад Лебедева - это следует подчеркнуть еще раз! - отнюдь не был направлен против Сухово-Кобылина и ни в чем его не обвинял, вскрывая же ошибки московских следователей, обер-прокурор поступал как честный чиновник. Однако, по иронии судьбы, в те самые дни, когда Сухово-Кобылин и Кастор Лебедев готовили свои записки для министра юстиции, за сотни верст от столицы Империи, в городе Ярославле, разворачивались неординарные события, определенным образом повлиявшие на дальнейший ход «дела Симон-Дюманш». В августе 1853 г. там была арестована группа мошенников, пытавшихся оформить в заклад не принадлежавшую им недвижимость. На первый взгляд случившееся не имело ни малейшего отношения к произошедшему почти тремя годами прежде убийству Луизы Симон: фамилии арестованных не фигурировали в материалах Следственной комиссии Шмакова, никто из них не был лично знаком с погибшей француженкой… И тем удивительнее для чинов ярославской полиции прозвучали слова одного из арестованных - отставного поручика Григория Скорнякова - о том, что он располагает существенной информацией о случившемся в ноябре 1850 г. в Москве убийстве француженки и просит допросить его об этом. На допросе 28 августа 1853 г. Скорняков сообщил следующее: руководитель преступной группы, членом которой состоял Скорняков, некто Алексей Петрович Сергеев, рассказывал ему об обстоятельствах убийства московской купчихи, которое было осуществлено самим же Сергеевым осенью 1850 г. Алексей Сергеев был личностью совершенно опустившейся и уже давно ставшей на преступный путь; рожденный дворянином, Сергеев был лишен дворянского звания за убийство и, сосланный в каторжные работы, бежал из Сибири. Появившись в Москве, этот преступник некоторое время перебивался разного рода незаконными промыслами: мелким шантажом, подлогом векселей, карточным шулерством, отчасти был сутенером. Узнав о том, что крупный московский повеса Сухово-Кобылин тяготится многолетней связью с опостылевшей ему француженкой, Алексей Сергеев нашел повод позникомиться с ним. Преступник сделал предложение, от которого Сухово-Кобылин был не в силах отказаться: всего за 1000 руб. ассигнациями Сергеев пообещал убить француженку. Скорняков утверждал (опять-таки, со ссылкой на Сергеева), что Сухово-Кобылин сначала не отнесся к сделанному предложению всерьез, потом долго колебался, но в конце-концов принял его. Согласно выработанному плану, француженку (Скорняков на допросе называл ее «Симон Демьяновна») надлежало заманить в дом Сухово-Кобылина; хозяину следовало обеспечить убийце беспрепятственное проникновение в свои покои и возможность совершить преступление без свидетелей; тело надлежало вывести за пределы городской черты, причем его транспортировку брал на себя Сергеев; драгоценности, обнаруженные на теле, убийца мог оставить себе. Для осуществления преступного замысла Сухово-Кобылин специально оставил свои аппартаменты на втором этаже большого дома на Сенной и переехал в небольшой флигель во дворе. Переезд этот, по словам Скорнякова, был осуществлен буквально «дня за два не более до преступления» (на самом деле - за четыре дня). Дабы обеспечить себе alibi, Сухово-Кобылин покинул вечером свое жилище и отправился в гости (из материалов дела известно, что вечером 7 ноября 1850 г. он действительно был в доме Нарышкиных). Убийца - Сергеев - спрятался в одной из комнат и там дожидался появления жертвы. Женщина была им убита едва только вошла в комнату; Сергеев с ней не заговаривал. Ударом ножа он рассек Симон-Дюманш горло, подхватил тело и оттащил его в сени, где заблаговременно из пола была вытащена доска. Тело агонизировавшей женщины Сергеев уложен таким образом, что кровь из раны стекала под пол. По словам Скорнякова убийца неплохо поживился: с тела убитой им женщины Алексей Сергеев снял бриллиантов более чем на 32 тыс. рублей ассигнациями. Важным в показаниях Скорнякова было то, что он дал неплохое описание драгоценностей, похищенных убийцей. Такие детали легко проверяются, а потому если бы Скорняков выдумывал свой рассказ, он не стал их упоминать. Убийца вывез тело за Пресненскую заставу и оставил его под открытым небом. В целом, Скорняков довольно точно воспроизвел последовательность событий после исчезновения Симон-Дюманш. Он даже рассказал о том, что полицейский «полковник Стерлинков» добился признательных показаний прислуги пыткой. Даже если считать, что Скорняков был мистификатором, пожелавшим ввести следствие в заблуждение, нельзя было не признать, что этот человек очень хорошо был осведомлен об обстоятельствах «дела Симон-Дюманш». Протокол его августовского допроса в Ярославле проделал немалый путь по канцеляриям Министерства внутренних дел, пока наконец не попал в Московское Присутствие Правительствующего Сената, где и был приобщен к делу 18 апреля 1854 г. Самого же Григория Скорнякова тогда же отправили под конвоем в Москву, дабы он мог лично рассказать сенаторам о сути сделанного им заявления. Осенью же 1853 г. члены Московских департаментов Сената готовились к общему собранию, на котором надлежало обсудить расследование «дела Симон-Дюманш». Такое собрание состоялось 2 октября 1853 г. В ходе него от имени Министерства юстиции было оглашено подготовленное статским советником Павлом Минычем Розовым «Предложение господина Управляющего «. Этот серьезно проработанный документ, представленный вдумчивым и компетентным юристом, пожалуй впервые подверг объективному анализу весь наработанный правоохранительными органами материал по «делу». Прежде всего в «Предложении» разбирались условия, при которых были получены признательные показания осужденных и констатировалось, что они «не удовлетворяют требованию закона «. Документ совершенно справедливо указывал на то, что комиссией Шмакова побудительной причины жестокого преступления так и не обнаружено. Разбором следственных материалов убедительно доказывалось, что ни жесткость француженки, ни корысть ее слуг не могут служить действительным обоснованием столь сложно совершенного убийства. Автор совершенно справедливо указал на очевидное, в общем-то, соображение, которое до него не привлекало к себе внимания - « не было цели резать шею мертвой женщине. По осмотру тела оказалось, что горло около перереза завернуто волосами распущенной косы, что могло служить лишь для одного удержания стремительного течения крови». Понятно, что у трупа подобного кровотечения быть не могло; это значило, что убийца резал горло еще живой женщине. Тем самым статский советник Розов фактически подтвердил достоверность заявления Григория Скорнякова, о котором в октябре 1853 г. он еще ничего не мог знать. Жестко, не церемонясь, статский советник указал на непрофессионализм московских следователей: «Следователи не обнаружили истинной причины кровавых пятен (в квартире Сухово-Кобылина), оставя столь важное свидетельство без всякого дальнейшего обследования. Они не опросили никого из прежде живших в квартире , не обратили внимание на разноречие (Сухово-Кобылина) с камердинером о времени перехода в квартиру и не сделали даже подробного описания расположению дома». Предложения Павла Миныча Розова (напомним, официально они делались от имени Министра юстиции Российской Империи Панина) были бескомпромиссны и весьма неприятны для московских законников. Он предлагал вернуть дело на доследование («к строгому переследованию»), после которого направить его в суд первой инстанции «для рассмотрения вновь» и, наконец, «расследовать упущения и противозаконные действия следователей». Не заявив прямо о подкупе следователей Сухово-Кобылиным, консультант министра тем не менее недвусмысленно дал понять, что в «деле Симон-Дюманш» не обошлось без взяток. Разумеется, эти предложения оказались чрезвычайно неудобны для московских чиновников. Шмаков, возглавлявший следственную комиссию, был своеобразным порученцем московского генерал-губернатора Закревского, лицом, близким ему лично. Бросая тень на Шмакова, петербургский консультант Министра юстиции попадал в Закревского! Клановые интересы высших московских чиновников в этом никак не совпадали с интересами петербургских должностных лиц. Если допустить вольную аллегорию то можно сказать, что «дело Симон-Дюманш» застряло подобно камню между шестеренок зубчатой передачи и заклинило ее. Мнения сенаторов на заседании 2 октября 1853 г. разделились. Сложившаяся патовая ситуация, в которой ни одна из сторон не могла провести свое решение, фактически привела к провалу всех предложений Министра юстиции В. Н. Панина. Министр мог бы отступить и не будоражить более московских сенаторов. Но он не отступил. Нашла, как говорится, коса на камень!В ноябре Панин обратился к государственному секретарю В. П. Буткову, управляющему делами Кабинета министров, с предложением вынести обсуждение вопроса о ходе расследования «дела Дюманш» на заседание Государственного Совета. Последний по степени своей влиятельности можно сравнить с нынешним Советом Федерации (это, конечно, сравнение нестрогое и даже грубое; оно лишь дает представление о высоком политическом статусе членов этого законотворческого органа). Уголовное дело, таким образом, попало попало на «высший этаж» российской политики. Как ни сопротивлялись московские чиновники, а авторитет Панина «перевесил» все. Даже авторитет Закревского. Государственный Совет на своем общем собрании 17 декабря 1853 г. принял решение полностью совпавшее с предложениями Министра юстиции. Государственный Совет постановил учредить новую следственную комиссию из «благонадежных и опытных» чиновников министерств юстиции и внутренних дел; в состав комиссии надлежало ввести жандармского штаб-офицера. Персональный подбор членов комиссии был возложен на министров внутренних дел и юстиции, а также шефа жандармов. Московского генерал-губернатора к формированию комиссии не допустили (понятно почему). Куратором комиссии становился Министр юстиции, которому надлежало вести «особое наблюдение за правильным и безостанововчным производством « следствия. Кроме того, Государственный Совет постановил всех виновных в фальсификации первого расследования «подвергнуть строжайшему взысканию по законам». После утверждения 6 января 1854 г. Императором решения Государственного Совета довольно быстро были произведены назначения в ее состав. От Министерства юстиции вошел обер-прокурор Сената статский советник Попов, от Министерства внутренних дел - действительный статский советник Васильчиков, от Корпуса жандармов - генерал-майор Ливенцов. Все они, закончив текущие дела в Петербурге, выехали в Москву в марте 1854 г. И уже 6 апреля новая следственная комиссия провела повальный обыск дома Сухово-Кобылина. С момента убийства Симон-Дюманш минуло уже более трех лет, в доме Сухово-Кобылина был проведен большой ремонт с перепланировкой некоторых помещений и поэтому совершенно непонятно, какие именно следы члены комииссии надеялись обнаружить. Нельзя отделаться от ощущения, что проведенный обыск был просто демонстрацией активности. Решительно ничего, кроме возобновления сплетен в московском обществе, этот обыск не дал (хотя, конечно, перепланировка помещений, произведенная Сухово-Кобылиным, вызвала раздражение членов новой комиссии. Генера-майор Ливенцов, например, в рапорте шефу жандармов графу Орлову так описал увиденную картину: «флигель подвергся значительным изменениям, без испрошения на это установленного разрешения. бывшее прежде парадное крыльцо уничтожено и совершенно изменено положение заднего крыльца и черных сеней. Цель таких изменений, по моему мнению, могла быть только одна: преграждение всякой возможности к определению впоследствии местности (т. е. взаимного расположения - прим. murder`s site) кровавых следов «. ). В течение апреля 1854 г. члены комиссии были озабочены проверкой различных следственных материалов и связанной с этим перепиской. В частности, комиссия заинтересовалась происхождением утюга, которым, якобы, слуги избивали лежавшую в кровати хозяйку. Егоров, Кузьмин и Иванова утверждали, что того чугунного утюга со смятой руской, который был приобщен к делу как орудие убийства, никогда в хозяйстве Симон-Дюманш не было. Комиссии удалось разыскать крестьянку Веру Николаеву, работавшую одно время горничной у Дюманш. Николаева полностью подтвердила заявления троих осужденных. Были опрошены в качестве свидетелей все дворники дома графа Гудовича. Их было четверо: трое работали на Гудовича, один - на статскую советницу Рюмину, занимавшую этаж в этом доме. Как дворники, так и управляющий домом Дорошенко под присягой утверждали, что организация работы дворников полностью исключала возможность незаметного для них открытия ворот на улицу в ночное время. Кроме того, каретный сарай, из которого Галактиону Кузьмину согласно официальной версии надлежало вывезти запряженный возок, находился прямо напротив окон кухни князя Радзивилла, в которой спали двое его слуг. Комиссия пришла к выводу, что вывезти тело убитой Симон-Дюманш из дома Гудовича в ночное время не привлекая к себе внимания было невозможно. А это заключение означало, что тело было либо оставлено в квартире до утра (а утром там появился Сухово-Кобылин), либо убийство было осуществлено в другом месте. Опасаясь, что Сухово-Кобылин, оставаясь на свободе, сможет воспрепятствовать работе комиссии, статский советник Н. А. Попов предложил заключить его под арест. По этому поводу между членами комиссии возникли разногласия, но в конечном итоге точка зрения Николая Алексеевича возобладала и 6 мая 1854 г. Сухово-Кобылин вновь оказался под караулом. На этот раз, правда, его поместили не в полицейскую часть, а на гарнизонную гауптвахту. Арестован был и Иван Федорович Стерлигов, тот самый майор, который в свое время так ловко получил признательные показания от Ефима Егорова. Разумеется, бывший пристав отрицал все обвинения в добывании показаний незаконными методами, но 11 мая 1854 г. в присутствии членов комиссии была проведена очная ставка между Стерлиговым и Егоровым. Каждый из ее участников стоял на своих прежних показаниях, однако Егоров был все же более убедителен. Кроме того, существенную помощь расследованию принесло то, что в составе комисси был представитель Корпуса жандармов. Генерал-майор Ливенцов сумел получить весьма важную информацию, проливавшую свет на манеру Ивана Стерлигова проводить допросы. Оказалось, что во время расследования ограбления и убийства полковника Майделя на Патриарших прудах Иван Стерлигов в кратчайший срок сумел получить признательные показания от двух подозреваемых - Ульяна Шепелева и Алексея Степанова, причем у последнего после допроса руки оказались сломаными. Однако, через некоторое время были пойманы настоящие убийцы полковника - грабители из банды Никанора Бухвостова. После этой истории Стерлигову пришлось уволиться из полиции, хотя карьера его отнюдь не была разрушена. В 1854 г. он работал в Комиссариатском штате (это было учреждение, занимавшееся вещевым снабжением войск московского гарнизона) и отнюдь не бедствовал. Забегая вперед, можно сказать, что на майора-«беспредельщика» управа все же была найдена. Уже в 1854 г. он был уволен со службы, лишен званий и наград и осужден на ссылку в Сибирь. При всесторонней проверке следственных материалов, полученных предшественниками, комиссия, разумеется, заинтересовалась обстоятельствами обнаружения вещей Симон-Дюманш на чердаке дома Сухово-Кобылина. Напомним, что по версии комиссии Шмакова, вещи эти, закопанные в шлак межпотолочного перекрытия, указал лично Ефим Егоров; сам же Егоров утверждал, что обнаружение вещей состоялось безо всякого его участия и его даже близко не подпустили к месту раскопок на чердаке. Когда члены комиссии стали опрашивать всех участников этих раскопок, то очень быстро выяснилось, что официальный документ комиссии Шмакова фактически был фальсифицирован, ибо не соответствовал тому, как действительно происходило упомянутое событие.

Прежде всего, Сухово-Кобылин и управляющий его имуществом Фирсов признались, что не присутствовали при обнаружении вещей Симон-Дюманш (хотя под официальным документом они подписались как понятые, т. е. непосредственные свидетели происходившего). Найденные вещи действительно были завернуты в письмо, написанное мужской рукой и адресованное некоей Лукерье Васильевне Трубиной. Следователи из комиссии Шмакова утверждали, что письмо принадлежит Ефиму Егорову, сам же Егоров заявлял, что Трубина была любовницей Макара Лукъянова, камердинера Сухово-Кобылина. Новой следственной комиссии удалось разыскать Лукерью Трубину, хотя она и проживала вне Москвы («на Выксунском заводе» в Нижегородской губернии). На допросе женщина подтвердила факт существования интимных отношений с Макаром Лукъяновым и опознала его почерк. Т. о. заявление Ефима Егорова получило полное подтверждение при проверке. Поэтому 9 июня 1854 г. камердинер Сухово-Кобылина был арестован. Лукъянову ставили в вину многочисленные «разноречивые показания» и «упорное запирательство» по многим вопросам: ему припомнили и кровавые пятна во флигеле, и его протирания полов, и письмо любовнице, в которое почему-то оказались завернуты драгоценности убитой француженки. Новая комиссия занималась проверкой и иных материалов, оставленных комиссией Шмакова без внимания. В частности, прежние следователи почему-то не задумались над тем, сколь недостоверно объяснение происхождения кровавых пятен в сенях флигеля, которое дал Сухово-Кобылин. Напомним, он утверждал, будто многочисленные и крупные по размеру кровавые пятна на полу, плинтусах и стенах прихожей образовались из-за того, что повара резали там птицу. Объяснение это выглядело достаточно странным: любой разумный человек отправился бы резать живность на крыльцо или во двор. Поэтому новая комиссия допросила под присягой поваров Сухово-Кобылина - Ефима Егорова и Тимофея Коровина. Оба они заявили, что никогда не забивали птицу в сенях. Помимо этого была сделана попытка проверки alibi Сухово-Кобылина (хотя, конечно, нельзя не признать, что летом 1854 г. подобная проверка выглядела весьма запоздалой). Комиссия Шмакова почему-то не захотела изучать этот вопрос, хотя он представлялся очень важным. Сухово-Кобылин утверждал, что вечером 7 ноября 1850 г. (т. е. во время убийства Симон-Дюманш) был в доме Нарышкиных и даже называл свидетелей, которые, якобы, могли это подтвердить. Оттуда он ушел, будто бы, в два часа ночи. Между тем, люди, на которых он ссылался как на свидетелей, не смогли подтвердить его заявление, а слуги Нарышкиных дали показания, прямо противоречившие словам Сухово-Кобылина. Фактически, его alibi подтверждала только Надежда Нарышкина, которая являлась его любовницей и выступала в этом деле явно заинтересованным лицом. Чем внимательнее новые следователи проверяли слова Сухово-Кобылина, тем больше несуразностей и даже прямой лжи находили. Еще в 1850 г. его официально спрашивали о том, имеет ли он в своем распоряжении вещи, принадлежавшие Симон-Дюманш? Сухово-Кобылин не моргнув глазом заявил, что на память о француженке он сохранил только подушку и двух комнатных собачек. Т. е. никаких бумаг и ценных предметов, принадлежавших ей, в его распоряжении нет. Между тем, через некоторое время стало известно, что в 1851 г. он подарил своей знакомой иностранке (по фамилии Кибер) «перстень с изумрудом, обделанный розами «. Кибер узнала в нем вещь, принадлежавшую Симон-Дюманш. В 1854 г. следователи заинтересовались этой историей и задали арестованному Сухово-Кобылину вопрос о происхождении перстня с изумрудом. Вопрос был нарочито сформулирован таким образом, чтобы арестованный не понял, что речь идет о его подарке Кибер. Сухово-Кобылин несколько смутился, но тем не менее бодро ответил, что Симон-Дюманш подарила ему свой перстень, который хорошо гармонирует с карманными часами и он «носит его несколько уже лет при часах». Тогда его попросили объяснить происхождение перстня, подаренного Кибер. Тут Сухово-Кобылин заволновался по-настоящему и пустился в довольно путанные объяснения, которые сводились к тому, что на самом деле Симон-Дюманш дарила ему два перстня, «или лучше сказать кольцо, а перстень есть другой совсем, который сохранил он у себя «. Все эти уточнения, всплывавшие по мере того, как арестованного загоняли в угол и ловили на лжи, выглядели в устах почти что 40-летнего мужчины крайне недостоверно и подозрительно. Разумеется, самое пристальное внимание новой следственной комиссии привлекли показания Григория Скорнякова. После того, как этот человек был доставлен в Москву, он подтвердил перед членами комиссии свое заявление, сделанное в Ярославле. Помимо этого, Скорняков добавил, что в московской тюрьме он встретил того самого Алексея Сергеева, который и был убийцей Симон-Дюманш. Упомянутый им Сергеев в полицейских списках числился под фамилией «Иваницкий». Правда, после первого допроса Скорняков неожиданно отказался от своих слов, заявив, что не будет уличать Сергеева. Тем не менее, генерал-майор Ливенцов так оценил первоначальное заявление Скорнякова: « рассказы его разительно совпадают с некоторыми фактами, открытыми комиссиею и содержащимися в прежнем следствии, хотя сделанный Скорняковым оговор и не соединяет в себе по закону всех условий юридической достоверности». Расследование принимало все более угрожающий для Сухово-Кобылина оборот. Разоблачением подлога вещей убитой француженки, из дела фактически устранялась последняя серьезная улика против слуг Симон-Дюманш. К середине июня всем, прикосновенным к расследованию, стало очевидно, что Егоров, Кузьмин и Иванова не убивали француженку. И тогда логичным представлялись следующие вопросы: кто инспирировал обвинения против этих людей? кто закладывал фальшивый «тайник» на чердаке дома Сухово-Кобылина? Ответ на самом деле очень прост, он лежит на поверхности - этим мог заниматься только настоящий убийца…Отдавая себе в этом отчет, мать арестованного Сухово-Кобылина - Мария Ивановна - в июле 1854 г. обратилась к Императору Николаю Первому с просьбой освободить «больного сына» из-под стражи на поруки. Это обращение вызвало большую переписку между высшими чиновниками Империи и в конечном итоге было удовлетворено. Александр Васильевич Сухово-Кобылин и его камердинер Макар Лукьянов были выпущены «на поручительство» матери подозреваемого 2 ноября 1854 г. Работа следственной комиссии закончилась в середине октября 1854 г. Все следственные материалы, подшитые в 7 томов, а также конверт и коробки с приложениями (там находились приобщенные к делу письма, планы) были направлены в Правительствующий Сенат. Там 23 октября 1854 г. было принято решение провести новое слушание дело в суде вне очереди. Суд, заседавший два дня - 19 и 24 февраля 1855 г. - был смешанным по своему составу. В нем были представители надворного (судившего дворян) и уездного московских судов (уездные суды судили представителей прочих сословий). Мнение по делу Общее присутствие (а именно так именовался этот суд) вынести не смогло - голоса судей-заседателей разделились поровну. Поэтому в состав Общего присутствия был командирован еще один судья из состава надворного суда. Может показаться удивительным, но московские судьи полностью приогнорировали материалы, собранные второй следственной комиссией. Если прочитать вынесенный вердикт, то можно подумать, что он относится к 1851 г. , поскольку во всем повторяет заключения первого суда. Сухово-Кобылин по всем статьям оказался оправдан, его же слуги признавались виновными в «убийстве Симон-Диманш с заранее обдуманным намерением». Назначенные им наказания своей тяжестью даже превзошли те, что полагались осужденным по приговору Московской Уголовной палаты, вынесенном в декабре 1851 г. : Ефим Егоров осуждался на 100 ударов плетью, клеймение, бессрочной ссылке в каторжные работы на рудниках; Галактион Кузьмин - 90 ударов плетью, клеймение и ссылке в каторжные работы на рудниках сроком 20 лет; Аграфена Иванова - 80 ударов плетью, клеймение и ссылке в каторжные работы на заводах сроком 22 года и 6 месяцев. Приговор, вынесенный Общим присутствием, поступил в Московскую палату уголовного суда, где был несколько смягчен: количество ударов плетью уменьшили на 10 для каждого из осужденных и бессрочную каторгу для Ефима Егорова ограничили 20 годами. Московский военный генерал-губернатор согласился с решением Уголовной палаты, назвав его «правильным и согласным с приведенным ею узаконениями «. Нельзя отделаться от мысли, что все три инстанции (Общее присутствие надворного и уездного судов, Уголовная палата и Генерал-губернатор) демонстративно бросили вызов «петербургским законникам». Дескать, не надо нам присылать из столицы следователей, здесь, у себя мы как-нибудь сами разберемся… Возможно, граф Закревский не желал поступиться правом решать все дела в Москве по собственному разумению и потому принципиально решил в «деле Симон-Дюманш» не уступать столичному Сенату. В конце-концов, Арсений Андреевич Закревский был неплохо знаком с полицейской работой, поскольку в течение почти трех лет (в 1828-31 гг. ) возглавлял Министерство внутренних дел Российской Империи. Из воспоминаний об этом человеке известно, что он был нрава весьма крутого, как сейчас бы сказали - склонен к авторитарному стилю руководства. Однако, «дело Симон-Дюманш» не закончилось и теперь. Правительствующий Сенат, разумеется, желал знать, как результаты работы второй следственной комиссии учтены при рассмотрении дела в новом суде. И 21 февраля 1856 г. , изучив приговор Уголовной палаты и все 7 томов предварительного следственного производства, вынес «Определение». В этом документе буквально с первых же слов сенаторы обрушились на решения московских судей, констатируя как непреложные те факты, которые в Москве постарались не заметить. Имеет смысл процитировать некоторые из заключений сенаторов (уж больно красноречивы их формулировки!): «1) Убийство Симон-Деманш совершено не в ее квартире и не на месте, где ее тело найдено; 2) Сознательные показания (перечислены осужденные - прим. murder`s site) об убийстве ими Деманш столь неправдоподобны, что не могут служить основанием к осуждению их как убийц ; 3) многие обстоятельства, по мнению Правительствующего Сената, навлекают на Сухово-Кобылина подозрение если не в самом убийстве Деманш, то в принятии в оном более или менее непосредственного участия «. Вот уж воистину, не в бровь, а в глаз!Разумеется, Сенат никак не мог согласиться с теми тяжелыми наказаниями, которые вынесли судебные заседатели в Москве. Сенаторы, как члены высшего судебного учреждения Империи, имели право изменять любые приговоры (кроме утвержденных Императором, Его наместниками в регионах, а также военными трибуналами, но подобная практика обычно касалась лишь политических дел и была достаточно редка) и неудивительно, что в данном случае они своим правом воспользовались. Их приговор существенно отличался от того, что был вынесен годом ранее Общим присутствием московских судов. Александр Васильевич Сухово-Кобылин «за противузаконное сожитие с Деманш» был обязан принести церковное покаяние «по распоряжению местного епархиального начальства». Кроме того, Правительствующий Сенат постановил «по предмету принятия участия в убийстве Деманш» «оставить (Сухово-Кобылина) в подозрении» (фактически этот приговор аналогичен современному освобождению «за недостаточностью улик»). Ефим Егоров и Галактион Кузьмин приговаривались к ссылке «в отдаленные места Сибири» поскольку признавались виновными «в неправильном направлении хода сего дела». Телесные наказания с них были сняты, как и каторжные работы. Наконец, Аграфена Иванова освобождалась от всякой ответственности по делу и возвращалась Сухово-Кобылину. Осенью 1857 г. материалы «дела Симон-Дюманш» были изучены на нескольких общих собраниях департаментов гражданских и духовных дел и законов. Собрания эти проходили под председательством министра юстиции Виктора Никитича Панина. Последний готовился вносить «дело» в Государственный Совет и поэтому хотел обезопасить себя от возможных неприятных открытий. По рассмотрении существа представленных материалов члены собраний разделили точку зрения сенаторов и даже пошли еще дальше в направлении смягчения наказания Егорова и Кузьмина; они предложили их «от всякой ответственности по предмету убийства Симон-Деманш оставить свободными». Сенатское производство (т. е. материалы дела) и 65 специально отпечатанных брошюр, содержавших выдержки из важнейших следственных документов, были направлены в Государственный Совет. Там 11 ноября 1857 г. состоялось Общее собрание, в котором приняли участие 38 членов Совета, на котором были рассмотрены представленные министерством юстиции материалы. Примечательно, что один из членов Государственного Совета (князь Павел Петрович Гагарин) отказался от обсуждения данного вопроса, поскольку состоял в родственной связи с Сухово-Кобылиным. Большинством голосов (28 против 9) члены Государственного Совета постановили полностью освободить Ефима Егорова и Галактиона Кузьмина от всякой ответственности по «делу об убиении Симон-Дюманш»; в отношении же Сухово-Кобылина постановления Сената были оставлены без изменений. И уже 9 декабря 1857 г. решение Общего собрания Государственного Совета было утверждено Императором Александром Вторым. Фактически, этот день можно считать датой официального окончаня «дела Симон-Дюманш». Итак, каков же итог многолетнего расследования и многочисленных судов, вызванных этим делом? Из четырех слуг француженки (Егоров, Кузьмин, Алексеева и Иванова), арестованных и первоначально осужденных за ее убийство, одна умерла в тюрьме (Алексеева), а трое других конечном итоге были признаны полностью невиновными. Официально было признано, что их самооговор явился результатом пыток, которые применялись полицейскими следователями. Полицейские чины, виновные в использовании незаконных методов расследования (Хотинский и Стерлигов), понесли за свои преступления уголовные наказания. Любовник погибшей француженки - писатель и коммерсант Сухово-Кобылин - навлек на себя сильные подозрения в организации убийства Луизы Симон-Дюманш, от которых оправдаться так и не смог до конца жизни. Он был оставлен в подозрении, как возможный преступник. Кроме того, Сухово-Кобылин был приговорен к церковному покаянию за свою многолетнюю связь с француженкой, которая, напомним, придерживалась римско-католического вероисповедания (т. е. этот приговор осуждал не само сожительство вне брака, а связь с представителем иной конфессии). На всю оставшуюся жизнь Сухово-Кобылин сохранил ненависть к «судебной бюрократии». Имеются многочисленные воспоминания о том, как Сухово-Кобылин в кругу близких рассказывал о вымогательствах у него «многотысячных взяток» чинами полиции и судебными заседателями. Свою ненависть к чиновникам Сухово-Кобылин ярко выразил в написанных пьесах. Что ж, может это и правда, и Александр Васильевич действительно был жертвой многочисленных и циничных поборов со стороны представителей Закона. Но правда и то, что в «деле Симон-Дюманш» он показал себя закоренелым и беспринципным лгуном, который несмотря на очевидное и неоднократное разоблачение его вранья, так и не признал факта существования известных всей Москве любовных отношений как с Симон-Дюманш, так и Нарышкиной (Любопытное сравнение, хотя, конечно же, нестрогое: в очерке «Ребенок Линдберга», описана в чем-то сходная ситуация. Женатый дворецкий состоял в интимной связи с женщиной, которая своим поведением навлекла на себя подозрения полиции. Женщина покончила с собой и уже после ее гибели дворецкий признал факт адюльтера. Сделал он это в силу нескольких причин, в том числе и для того, чтобы смерть женщины не запутывала дальнейшее расследование. От благородного и высокообразованного Сухово-Кобылина подобной честности ждать было бы по меньшей мере наивно). Под присягой этот «высокородный дворянин» уверял, что не имел с Нарышкиной связи, а в 1883 г. удочерил рожденного от этой связи ребенка! Причем, ребенок, рожденный от него Надеждой Ивановной Нарышкиной получил имя убитой француженки - Луиза. В простое совпадение почему-то слабо верится!Сухово-Кобылин, и до того слывший «западником», после закрытия «дела Симон-Дюманш» вообще превратился в русофоба. Оно и понятно, Родина так его обидела! Подозрение-то с него ни Государственный Совет, ни Император так и не сняли! А потому с репутацией благородного денди Сухово-Кобылину пришлось распрощаться навек. В течение своей последующей жизни (а умер он 11 марта 1903 г. ) Александр Васильевич не раз надолго уезжал за границу. Он приобрел поместье во Франции, в местечке Болье, где и скончался. Дважды Сухово-Кобылин женился. Сначала 31 августа 1859 г. он бракосочетался с французской баронессой Мари де Буглон, которая умерла 26 октября 1860 г. от чахотки. А весной 1867 г. неунывающий драматург (этакий 50-летний бодрячок!) женился на англичанке Эмили Смит (в некоторых изданиях ее ошибчно именуют Стюарт, но настоящая фамилия этой женщины именно Смит). Этот брак тоже оказался весьма недолог: крепкая, пышавшая здоровьем англичанка неожиданно подхватила пневмонию и скоропостижно скончалась 27 января 1868 г. Нельзя отделаться от довольно странного ощущения, что своим возлюбленным Сухово-Кобылин приносил одни фатальные несчастья. Кстати сказать, из истории криминалистики хорошо известно, что хроническое отравление минеральными ядами (сурьмой, мышьяком и т. п. ) медиками тех лет зачастую диагностировалось именно как чахотка (туберкулез). Но это не более чем умозрительное замечание, поскольку никто никогда всерьез не исследовал гипотезу о возможном отравлении Сухово-Кобылиным своих жен. Французские власти никогда ни в чем не обвиняли русского сатирика, а в «постылую» Россию (власти которой беспокоили его неприятными вопросами и подозрениями) он благоразумно не спешил возвращаться. Завершая разговор о мрачной истории убийства Луизы Симон-Дюманш, остается сообщить, что вокруг этого преступления сложилась своего рода мифология. В 1927 г. в Ленинграде вышло довольно любопытное (хотя и с нескрываемой классовой тенденциозностью) исследование Леонида Гроссмана «Преступление Сухово-Кобылина», доказывающее виновность писателя в убийстве. А в 1936 г. в Москве Виктор Гроссман издал книгу «Дело Сухово-Кобылина», в которой отстаивал прямо противоположную точку зрения. Для нашей страны, в которой жанр «криминального исследования» до сих пор не сложился, подобное столкновение взглядов - явление исключительное. В этой связи нельзя не упомянуть и о весьма информативной книге «Дело Сухово-Кобылина» (сборник документов под редакцией М. К. Евсеева), напечатанной крохотным тиражом в 2003 г. издательством «Новое литературное обозрение». В развитых странах (и в особенности в США) документальные исследования реальных преступлений образовали целый класс литературы. О «Джеке-Потрошителе», Бостонском душителе или Зодиаке написаны сотни более или менее подробных книг, реконструирующих и анализирующих ход расследований. Причем, поток подобных публикаций не иссякает, пополняя ежегодно библиографию по этим темам 10-15 новыми книгами. В современной России литературный рынок насаждает в среде читателей редкостное дурновкусие, вбрасывая убогие и наивные поделки под «криминальное чтиво», которые выходят валом из-под перьев таких «специалистов-криминологов», как Маринина или Донцова. Но не подлежит сомнению, что отечественный издательский бизнес повторит путь западного и в конце-концов откажется от книжек-однодневок в пользу настоящих серьезных исследований невыдуманных преступлений. Ведь жизнь богаче любой женской фантазии! Когда это произойдет, без всяких сомнений, мы увидим новые содержательные книги об убийстве Симон-Дюманш. Ведь преступление это по праву может быть поставлено в ряд интереснейших криминальных загадок отечественной истории.