Дело Александры РыбаковскойСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Петербург, 1866 г. Рабочая окраина столицы Обухово. В доме для инженерного персонала одноименного завода 22 февраля произошли события, создавшие один из самых, пожалуй, неоднозначных и любопытных прецендентов в истории суда дореволюционной России. В этот день около девяти часов утра в квартирку дворника Феоктистова, расположенную под самой крышей, вбежал живший двумя этажами ниже Евгений Лейхфельд. Он заявил дворнику что ранен, показал сильно кровоточившую рану в боку, которую зажимал рукой, и попросил помощи. Не успел обомлевший дворник прийти в себя, как в его квартире появилась молодая девица, сожительница Лейхфельда, которую Феоктистов знал под именем Александра. Она начала деятельно хлопотать: уложила раненого на диван, потребовала чистого сукна или марли, чтобы остановить кровотечение, взялась лично перевязывать рану, а дворника отослала за врачом. Феоктистов ушел и отсутствовал около двадцати минут, возможно чуть более. Доктор Герман, которого он привел с собой, осмотрев рану, без труда определил ее огнестрельное происхождение и категорически потребовал перевозки Лейхфельда в больницу. Принимая во внимание обильное кровотечение и возможный сложный характер полученных повреждений не могло быть и речи о лечении в домашних условиях. Доктор не забыл поинтересоваться причиной случившегося. «Саморанение», - ответил Лейхфельд, - «во время чистки оружия». Он оказался в силах подняться и, поддерживаемый доктором и дворником, сошел по лестнице в свою квартиру, где ему на плечи набросили шубу; далее Лейхфельд спустился к пролетке, на которой и был отвезен в приемный покой Обуховской больницы. Довольно долго раненый дожидался осмотра врача. Наконец его перенесли в перевязочное отделение, где Лейхфельд поступил в распоряжение дежурного врача Гейкинга. Едва увидев огнестрельную рану, тот потребовал вызова в больницу полиции. Лейхфельда, пытавшегося объяснить причину ранения случайным выстрелом, он даже слушать не стал, а предложил ему только беречь силы. Не дожидаясь появления полицейского, Гейкинг осмотрел рану. Оказалось, что пуля прошла навылет , по касательной, с левой стороны груди; легкое и ребры были не задеты, но повреждение плевральной полости существенно затрудняло дыхание и являлось причиной сильного кровотечения. Пульс был неровный, невысокого наполнения и достигал 130 ударов в минуту. Рана представлялась серьезной. «Все решат ближайшие два часа», - заявил доктор Лейхвельду. Большое значение для судьбы пострадавшего д. б. сыграть возникновение, либо напротив, отсутствие осложнений. Когда в больницу прибыл становой пристав Станевич, доктор объяснил ему причину приглашения и охарактеризовал состояние раненого как «тяжелое и неустойчивое». Полицейский обещал быть кратким. И действительно, Станевич задал Лейхфельду всего три вопроса: когда имело место ранение? при каких обстоятельствах это произошло? и где находится оружие в настоящее время?Лейхвельд объяснил, что выстрел имел место около девяти часов утра и был произведен из пистолета армейского образца, хранящегося у него в квартире. Вот только выстрелил вовсе не он; стреляла Александра, его сожительница. Последнее признание, очевидно, удивило докторов Германа и Гейкинга, которые своими ушами слышали, как совсем еще недавно - и часа не прошло! - раненый утверждал, что случайно выстрелил сам в себя. Очевидно, слова доктора Гейкинга о двух часах, которые решат его судьбу, произвели на Лейхвельда такое впечатление, что он решил не выгораживать сожительницу. На вопрос о местонахождении оружия в настоящий момент Лейхфельд ответил, что пистолет должен находиться там, где был оставлен после выстрела, т. е. в его квартире. Станевич спросил у присутствовавших, хорошо ли все они расслышали сделанное раненым заявление и после утвердительного ответа переписал фамилии всех, находившихся в эту минуту у кровати Лейхфельда. Это были врачи Герман и Гейкинг, больничный служитель Николаев, сестра милосердия Мамошина, сожительница Лейхфельда Александра и, наконец, сам становой Станевич. Сожительница раненого пояснила, что она является Собянской княжной по имени Омар - бек, а именем Александра она называется исключительно для удобства общения с русским населением. На предложение Станевича объяснить заявление Лейхвельда, свидетелем которого она тоже была, эта женщина спокойно ответила, что действительно выстрел был нечаянно произведен ею во время заряжания пистолета. Становой предложил ей не покидать Петербург вплоть до выяснения всех обстоятельств и «недопустить утрату пистолета». События первой половины 22 февраля 1866 г. вовсе не случайно воспроизведены здесь с такими подробностями. Через некоторое время они привлекут к себе пристальное внимание самых разных людей и явятся источником разнообразных инсинуаций и обвинений. Успокоенный опиумными каплями Лейхфельд после перевязки уснул. Кровотечение остановилось. Петербург, 1866 г. Рабочая окраина столицы Обухово. В доме для инженерного персонала одноименного завода 22 февраля произошли события, создавшие один из самых, пожалуй, неоднозначных и любопытных прецендентов в истории суда дореволюционной России. В этот день около девяти часов утра в квартирку дворника Феоктистова, расположенную под самой крышей, вбежал живший двумя этажами ниже Евгений Лейхфельд. Он заявил дворнику что ранен, показал сильно кровоточившую рану в боку, которую зажимал рукой, и попросил помощи. Не успел обомлевший дворник прийти в себя, как в его квартире появилась молодая девица, сожительница Лейхфельда, которую Феоктистов знал под именем Александра. Она начала деятельно хлопотать: уложила раненого на диван, потребовала чистого сукна или марли, чтобы остановить кровотечение, взялась лично перевязывать рану, а дворника отослала за врачом. Феоктистов ушел и отсутствовал около двадцати минут, возможно чуть более. Доктор Герман, которого он привел с собой, осмотрев рану, без труда определил ее огнестрельное происхождение и категорически потребовал перевозки Лейхфельда в больницу. Принимая во внимание обильное кровотечение и возможный сложный характер полученных повреждений не могло быть и речи о лечении в домашних условиях. Доктор не забыл поинтересоваться причиной случившегося. «Саморанение», - ответил Лейхфельд, - «во время чистки оружия». Он оказался в силах подняться и, поддерживаемый доктором и дворником, сошел по лестнице в свою квартиру, где ему на плечи набросили шубу; далее Лейхфельд спустился к пролетке, на которой и был отвезен в приемный покой Обуховской больницы. Довольно долго раненый дожидался осмотра врача. Наконец его перенесли в перевязочное отделение, где Лейхфельд поступил в распоряжение дежурного врача Гейкинга. Едва увидев огнестрельную рану, тот потребовал вызова в больницу полиции. Лейхфельда, пытавшегося объяснить причину ранения случайным выстрелом, он даже слушать не стал, а предложил ему только беречь силы. Не дожидаясь появления полицейского, Гейкинг осмотрел рану. Оказалось, что пуля прошла навылет , по касательной, с левой стороны груди; легкое и ребры были не задеты, но повреждение плевральной полости существенно затрудняло дыхание и являлось причиной сильного кровотечения. Пульс был неровный, невысокого наполнения и достигал 130 ударов в минуту. Рана представлялась серьезной. «Все решат ближайшие два часа», - заявил доктор Лейхвельду. Большое значение для судьбы пострадавшего д. б. сыграть возникновение, либо напротив, отсутствие осложнений. Когда в больницу прибыл становой пристав Станевич, доктор объяснил ему причину приглашения и охарактеризовал состояние раненого как «тяжелое и неустойчивое». Полицейский обещал быть кратким. И действительно, Станевич задал Лейхфельду всего три вопроса: когда имело место ранение? при каких обстоятельствах это произошло? и где находится оружие в настоящее время?Лейхвельд объяснил, что выстрел имел место около девяти часов утра и был произведен из пистолета армейского образца, хранящегося у него в квартире. Вот только выстрелил вовсе не он; стреляла Александра, его сожительница. Последнее признание, очевидно, удивило докторов Германа и Гейкинга, которые своими ушами слышали, как совсем еще недавно - и часа не прошло! - раненый утверждал, что случайно выстрелил сам в себя. Очевидно, слова доктора Гейкинга о двух часах, которые решат его судьбу, произвели на Лейхвельда такое впечатление, что он решил не выгораживать сожительницу. На вопрос о местонахождении оружия в настоящий момент Лейхфельд ответил, что пистолет должен находиться там, где был оставлен после выстрела, т. е. в его квартире. Станевич спросил у присутствовавших, хорошо ли все они расслышали сделанное раненым заявление и после утвердительного ответа переписал фамилии всех, находившихся в эту минуту у кровати Лейхфельда. Это были врачи Герман и Гейкинг, больничный служитель Николаев, сестра милосердия Мамошина, сожительница Лейхфельда Александра и, наконец, сам становой Станевич. Сожительница раненого пояснила, что она является Собянской княжной по имени Омар - бек, а именем Александра она называется исключительно для удобства общения с русским населением. На предложение Станевича объяснить заявление Лейхвельда, свидетелем которого она тоже была, эта женщина спокойно ответила, что действительно выстрел был нечаянно произведен ею во время заряжания пистолета. Становой предложил ей не покидать Петербург вплоть до выяснения всех обстоятельств и «недопустить утрату пистолета». События первой половины 22 февраля 1866 г. вовсе не случайно воспроизведены здесь с такими подробностями. Через некоторое время они привлекут к себе пристальное внимание самых разных людей и явятся источником разнообразных инсинуаций и обвинений. Успокоенный опиумными каплями Лейхфельд после перевязки уснул. Кровотечение остановилось. В последующие дни февраля состояние больного несколько стабилизировалось: хотя его и лихорадило, абсцесса в поврежденных выстрелом тканях не наблюдалось. Стала снижаться частота пульса, что служило косвенным свидетельством того, что раненый находится на пути к выздоровлению. Так, если 23 февраля при трехкратных в течение дня измерениях пульс составил в среднем 126 ударов в минуту, то 26 февраля он понизился до 108. В эти дни к Евгению Лейхфельду неоднократно приходили его друзья Грешнер и Розенберг, полицейский из той же Обуховской части, что и Станевич. Раненый много говорил (несмотря на требование врачей экономить силы) и чувствовал себя хотя и ослабленным, но все же довольно хорошо. Однако, 27 февраля 1866 г. произошло резкое ухудшение самочувствия Лейхфельда: выросла температура, пульс подскочил до 132 ударов в минуту, открылись раны. Перемена в состоянии больного в этот день не представляла большой загадки для медиков; напротив, подобное ухудшение было прогнозируемо. Человеческий организм, потерявший в первые часы после ранения много крови, стал постепенно восстанавливать ее первоначальное количество, но увеличившееся на пятый день кровяное давление вытолкнуло из ран образовавшиеся тромбы. В последующие дни лихорадочное состояние больного не проходило: держалась повышенная температура, пульс оставался вдвое выше нормы. В последний день февраля в Обуховской больнице появилась сожительница Лейхфельда. Княжну Омар - бек сопровождал представительного вида мужчина по фамили (как впоследствие выяснилось) Белавин. Дама в категорической форме потребовала встречи с Лейхфельдом; дежурный врач столь же категорически отказал, заявив, что больной настаивал на том, чтобы «эту даму ко мне близко не подпускали». Произошла некрасивая перебранка, свидетелями которой оказались оба полицейских - Розенберг и Станевич, спускавшиеся в это время по лестнице. Княжна добилась в конце - клонцов свидания с Лейхфельдом, но по выходу ее из больницы пристав Станевич предложил даме пройти вместе с ним в полицейскую часть. Там на предложение предъявить паспорт, княжна Омар - бек заявила, что такового не имеет. Понятно, что после такого заявления не могло быть речи о том, чтобы отпустить молодую даму. Ее оставили в камере Обуховской полицейской части «вплоть до установления личности» как обычную нарушительницу паспортного режима. Именно так Собянская княжна неожиданно для самой себя, своего спутника Белавина и, видимо, самих полицейских, оказалась под стражей. Любопытно, что на тот момент ее никто еще формально ни в чем не обвинял и было совершенно непонятно, как надлежало поступать с нею в дальнейшем. Первого, второго и третьего марта состояние Лейхфельда неотвратимо ухудшалось: повязки на ранах постянно пропитывались кровью, раненый все более слабел, температура, поднявшаяся до 38 градусов, уже не спадала. Состояние больного трижды в день регистрировалось в «скорбном листе» (истории болезни) и т. о. оказалось надежно задокументировано. Второго марта Евгений Лейхфельд пригласил к себе дворника Феоктистова, которому сделал распоряжения относительно имущества, находившегося в его квартире. В эти мартовские дни раненого продолжал навещать его друг Грешнер; последняя их встреча произошла в семь часов вечера 4 марта. Несмотря на плохое состояние Лейхфельд был в сознании и мог разговаривать. Но уже в одиннадцать часов вечера 4 марта Евгений Лейхфельд скончался. Драма, начавшаяся как банальный несчастный случай, приобрела черты криминальной истории. Смерть Лейхфельда превращала выстрел любовницы в убийство, а ее саму - в убийцу. Поскольку виновная уже находилась под стражей главной задачей возбужденного по факту смерти расследования явилось установление наличия или отсутствия умысла в ее действиях. На первом же допросе собянская княжна повторила свое признание, сделанное 22 февраля 1866 г. в Обуховской больнице, а именно: во время заряжания ею американского револьвера системы «Смит - Вессон», она попыталась взвести курок, но т. к. у нее дрожали руки, ей это не удалось. Пистолет с курком, не взведенным до упора, она попыталась положить в ящик трюмо, но курок неожиданно сорвался, что привело к трагическому выстрелу. Розенберг, друг скончавшегося Лейхфельда, в своих показаниях, данных сразу по возбуждении дела, передал так картину происшедшего, как ее описывал в больнице раненый: накануне рокового выстрела - 21 февраля 1866 г. - Лейхфельд заявил своей сожительнице, что имеет намерение прервать с ней свои отношения. Это вызвало взрыв негодования с ее стороны. После продолжительного скандала Лейхфельд ушел из квартиры, оставив Александру на какое - то время в одиночестве. Встретив во дворе дома дворника Феоктистова, он попросил его подняться в его - Лейхфельда - квартиру и под любым предлогом задержаться там. Очевидно, Евгений не хотел надолго оставлять сожительницу одну в пустом доме. Вернувшись через некоторое время, он отпустил Феоктистова и провел ночь под одной крышей с Собянской княжной. Утро следующего дня началось с ее упреков, которые, очевидно, не остались безответны. В какой - то момент женщина занялась чисткой револьвера и его приготовлением к стрельбе; вкладывая шомпол в ствол она, якобы, сказала Лейхфельду, что застрелит его. После этого женщина несколько раз подходила к нему и отходила, с улыбкой (очевидно, наслаждаясь эффектом) поднимала оружие. И лишь после нескольких подобных манипуляций она произвела выстрел. Уголовное дело пополнилось и заявлением пристава Станевича, в котором тот фиксировал ответы раненого Лейхфельда на вопросы, заданные ему в перевязочном отделении Обуховской больницы 22 февраля. В заявлении полицейского поименно указывались все лица, бывшие свидетелями разговора станового с раненым. Судебно - медицинская экспертиза, проведенная доктором Майделем, констатировала получение Лейхфельдом пулевого ранения в левую сторону груди. Пулевой канал был коротким, поверхностным, не задевавшим жизненно важных органов; не наблюдалось следов сепсиса и ранение не явилось непосредственной причиной гибели раненого. Смерть Лейхфельда последовала вследствие кровопотери, вызванной тем, что в течение 10 дней рана не закрывалась; это привело к сердечной недостаточности, с которой медицина того времени не могла справиться. В те времена не было и понятия о группах человеческой крови и способах возмещения кровопотери переливанием крови донора или использованием кровезамещающих растворов. Без сомнения сегодня человек с ранением Лейхфельда остался бы жив. Да и для того времени он, очевидно, был не безнадежен, ведь неслучайно полиция не озаботилась допросом раненого, пока он был в сознании и мог говорить; очевидно, полицейские предпологали сделать это после его выздоровления. Помимо анатомирования тела Лейхфельда, судмедэксперт осмотрел и одежду погибшего. Сделано это было в целях онаружения на одежде следов выстрела в упор. Таковых не оказалось, что лишний раз указало на невозможность саморанения. Кроме иедицинской экспертизы, следствие назначило и оружейную, с целью проверки исправности оружия или описания особенностей его функционирования, могущих иметь существенное значение при рассмотрении дела. Оружейным экспертом был назначен Филиппов, известный в городе знаток оружия, коллекционер и оценщик, нередко приглашавшийся для дачи подобного рода заключений. Обыск на квартире Евгения Лейхфельда был произведен 10 марта 1866 г. Были изъяты револьвер, из которого был смертельно ранен Лейхфельд, а также внушительная стопка писем, адресованных княжне Омар - бек. Когда на допросе арестованную спросили, ей ли адресованы эти письма она ответила: «Они принадлежат мне». Эта многозначительность ответа до поры оставалась непонятой полицейскими и получила разъяснение много позже. Вопрос о личности обвиняемой еще долгое время оставался открытым; никто не верил в экзотическое происхождение девицы Александры. Но проходили дни и недели, а она все также продолжала настаивать на обладании княжеским титулом. Была предпринята попытка розыска лиц, писавших письма «княжне Омар - бек». Все они жили далеко от Санкт - Петербурга и прошло довольно много времени, прежде чем от провинциальных полицейских управлений были получены справки по запросам следствия. Во всех случаях ответы были одинаковы: лиц, которыми интересовалась столичная прокуратура розыскать не удалось. Более того, никто из местных жителей этих людей не знал и о существовании таковых даже не подозревал. Такое совпадение результатов розыска представлялось весьма любопытным и вряд ли могло быть случайным. Княжна отнюдь не казалась представителем национального меньшинства ни своей внешностью, ни общим развитием не соответствуя представлениям о людях такой категории. Было очевидно, что эта женщина д. б. иметь какие - то связи в Петербурге и жить в столице довольно продолжительное время. Полиция стала отрабатывать ее возможные питерские связи, но в течение продолжительного времени эта работа не приносила результатов. Розысканный Белавин, тот самый мужчина, что сопровождал «княжну Омар - бек» во время ее скандального посещения больницы, ничего не смог рассказать о прошлом этой женщины. В конце - концов, видя упрямое нежелание княжны объяснить свое происхождение, у нее поинтересовались на допросе, каким образом она собиралась сочететься браком с Лейхфельдом, если тот был православного вероисповедания, а она - мусульманка? Не моргнув глазом, женщина ответила, что имела намерение принять крещение по православному обряду. После такого ответа ей предложили креститься сейчас, прямо в тюрьме, и она, очевидно, не находя благовидного повода для отказа, согласилась. Священник храма при Санкт - Петербургском тюремном замке покрестил княжну Омар - бек в православие с именем Александра. Это, как будто бы сняло на какое - то время сомнения в искренности рассказов о ее происхождении. Для православного человека крещение - таинство; скрыть прежнее крещение и принять его вторично - значит обмануть не только священника, но и Бога. Невозможно было предстваить, чтобы молодая женщина - Александре едва исполнился 21 год - пошла сознательно на столь чудовищный и богопротивный в глазах православного человека поступок. Одной из важнейших задач следствия являлось доказательство того, что в Евгения Лейхфельда действительно выстрелила Омар - бек. Ее признания было недостаточно, поскольку это мог быть самооговор, от которого довольно просто можно было отказаться в суде. Требовалось доказать, что женщина действительно имела представление об устройстве пистолета и правилах его заряжания, владела навыками обращения с оружием. В этом прокуратуре помог все тот же дворник Феоктистов. На допросе он довольно подробно рассказал о том, как спустившись вечером 21 февраля по просьбе Лейхфельда в его квартиру, он оказался свидетелем довольно странной сцены: княжна, как будто забавляясь с пистолетом, целилась в различные предметы. На замечание дворника, что это, мол, занятие вздорное и опасное ответила, что «все знает сама, пистолет разряжен и бояться нечего». В подтверждение собственных слов она даже нажала на спусковой курок. Рассказ Феоктистова был особенно ценен тем, что в нем устами постороннего человека фиксировался тот факт, что вечером накануне рокового выстрела пистолет все еще оставался разряжен. Тем самым подтверждался рассказ Лейхфельда Розенбергу о том, что револьвер был заряжен княжной перед самым выстрелом. А раз так, то сразу же появлялся вопрос: для чего во время весьма драматичного выяснения отношений начинать заряжать пистолет? какая в том нужда? не выражало ли это действие угрозу и если «да», то можно ли считать последовавший выстрел случайным?Показания дворника заставляли задаться и другим вопросом: зачем княжна схватила пистолет в отсутствие Лейхфельда? Уж не собиралась ли она встретить с оружием в руках своего сожителя еще 21 февраля?Когда Александру прямо спросили об этом, она ответила, что в тот вечер имела намерение покончить с собой. И пояснила, что оставшись вечером 21 февраля 1866 г. одна в квартире своего сожителя, заявившего только что о намерении расстаться с нею, она предприняла две попытки застрелиться. Оба раза пистолет дал осечку. Едва женщина разрядила барабан, чтобы заменить «негодные» патроны, как появился дворник, присутствие которого, в конечном итоге, и остановило самоубийцу. Трудно сказать, чего больше было в этом заявлении: наивности или вздора. Слова обвиняемой были восприняты с явным недоверием и легко понять отчего: женщина хотела убить себя, да вот только не смогла, а на следующий день никого убивать вовсе не хотела… но убила!Дело шло своим чередом, не предвещая, казалось бы, никаких особых поворотов, как вдруг, совершенно неожиданно для следователя, в полицейскую часть обратился некий господин, пожелавший дать важные показания по делу об убийстве Лейхфельда. К лету 1866 г. дело это сделалось мало - помалу широко известным; сначала о нем упомянули в «Дневнике приключений» - официальной полицейской сводке, публиковавшейся в городских газетах, а потом подробнее рассказали журналисты. Человеком, изъявившем желание сообщить важную информацию по делу об убийстве Лейхфельда, оказался довольно молодой господин по фамилии Дубровин. На допросе он заявил, что хорошо знал невесту Лейхфельда, поскольку не так давно эта женщина была… его собственной невестой. Они собирались сочетаться браком, были сделаны уже некоторые приготовления и даже оповещены родственики, как вдруг невеста заявила о своей любви к Евгению Лейхфельду и покинула Дубровина. Последний пытался бороться за свое счастье, искал встречь с бывшей невестой, имел даже объяснение с человеком, столь неожиданно вторгшимся в его жизнь. Все было тщетно; Дубровин, очевидно, казался жалким и вызывал лишь раздражение. Крайне досадуя на себя и рок, пославший ему столь унизительное для чести и самолюбия испытание, он покинул Петербург и лишь по возвращении через несколько месяцев узнал, какой неожиданной развязкой увенчался новый роман его прежней невесты. Рассказ господина Дубровина показался особенно любопытным прежде всего потому, что это было едва ли не единственное свидетельство о прежней - до знакомства с Лейхфельдом - жизни княжны Омар - бек. У Дубровина немедленно поинтересовались, известно ли ему что - либо о происхождении своей возлюбленной и ее родственниках. Дубровин довольно обстоятельно рассказал, что ему знаком какой - то дальний родственник Александры по фамилии Шипунов, проживающий в Петербурге. Что же касается ее происхождения, то долгое время он не знал многих подробностей жизни своей невесты, пока они не стали ему известны при объяснении с Евгением Лейхфельдом. Его невеста имела фамилию Рыбаковская и происходила из семьи мелкого чиновника, служившего в Шемахе, бросившего семью и скрышегося неизвестно где. Она воспитывалась у бабки. Какие - то тяжелые воспоминания детства запечатлелись в ее душе, сделав из девочки существо скрытное и недоверчивое. Во всяком случае, Дубровин заявил, что ему было крайне неприятно узнавать о многих моментах прошлого своей прежней своей иизбранницы лишь в момент итогового объяснения в присутствии Лейхфельда. На вопрос о том, известно ли ему о существовании писем, адресованных «княжне Омар - бек», Дубровин лишь рассмеялся. Он прекрасно знал привычку Александры Рыбаковской писать самой себе письма, а потом наслаждаться их чтением вслух…Заявление Дубровина было, безусловно, очень важным и интересным. Прежде всего, полиция бросилась розыскивать упомянутого Шипунова. Такого человека действиетльно удалось найти и он весьма дополнил рассказ Дубровина. Александра Рыбаковская действительно происходила из семьи мелкого чиновника, домашнего тирана и скопидома. Отданный под суд за многочисленные нарушения по службе, человек этот скрылся, бросив жену и детей совершенно без средств к существованию. Александра с сестрами уехала жить к бабушке в Шемаху (нынешний Дагестан), где провела семь лет - с 1857 г. по 1864 г. Затем она переехала в Астрахань, и чуть позже - в Петербург. Жгучая красота и южный пылкий темперамент весьма выделяли молодую девушку из блеклой массы финно - угорских женщин, составлявших подавляющее большинство прекрасной половины населения столицы (кто знает питерских женщин, тот подтвердит справедливость этого замечания!). Как бы там ни было, Александра Рыбаковская довольно быстро нашла себе жениха - Дубровина - и уже была готова сочетаться с ним браком, как вдруг ее привлек молодой изящный блондин - немец Лейхфельд. Александра отказалась от вполне надежной партии и отдалась воле романтических обстоятельств. Шипунов подтвердил, что Александра Рыбаковская весьма тяготилась своего происхождения и обыкновенно не рассказывала о своем прошлом. Она предпочитала называться различными вымышленными именами, и когда ее ловили на лжи, она пыталась обратить происшедшее в невинную шутку. Следует заметить, что в дореволюционной России именование себя не принадлежащим именем или званием, являлось тяжелым правонарушением и само по себе образовывало состав преступления. Т. е. , явиться в гостиницу и записаться у портье «князем Голицыным», не являясь таковым на самом деле, значило встретить утро следующего дня в тюремной камере. Такая строгость вполне объяснима: общество, построенное по признакам вертикального сословного деления, должно было защищать себя от проходимцев, способных обратить против самого общества краеугольный принцип социального устройства. Разоблачения Дубровина и Шипунова очень осложнили положение обвиняемой. Теперь она была виновата не только в том, что застрелила - вольно или невольно! - своего любовника; она показала себя упорной лгуньей, не останавливающейся ни перед чем, будь то обман полиции или Православной Церкви. Поведение Рыбаковской было настолько возмутительно - некрасивым, а главное - бессмысленным - что в какой - то момент возникли серьезные сомнения в ее умственном и психическом здоровьи. Действительно, каковы бы ни были обстоятельства ее детства и отрочества, Рыбаковская не имела никаких серьезных мотивов скрывать свое прошлое от полиции. Однако, на протяжении нескольких месяцев она пыталась обманывать органы дознания и с этой целью даже приняла повторное крещение! Что стояло за этим поведением: глупость? наивность? или болезненное растройство ума?В июле 1866 г. Александру Рыбаковскую направили на психиатрическое освидетельствование. Она попала к профессору Антону Яковлевичу Крассовскому, ставшему впоследствии очень популярным, благодаря своим публичным лекциям по психиатрии. Заключение психиатрической экспертизы было категоричным: Рыбаковская признавалась вменяемой, полностью отдающей себе отчет в совершаемых действиях. Склонность к мифотворчеству никак не могла быть объяснена инфантилизмом, недостатком развития или эмоциональной незрелостью. Александра Рыбаковская была оценена как личность сильная, незаурядная, интравертная (обращенная вглубь себя); она способна последовательно и логично придерживаться однажды принятого решения, что сильно препятствовало ее «расшифровке». Т. о. получалось, что ее можно было предать суду. В тюрьму Рыбаковская вернулась в апреле 1867 г. можно сказать знаменитой. Хотя с момента гибели Лейхфельда минуло более года, затянувшееся следствие не переставало находиться в поле зрения газет. Этому способствовал тот образ загадочной женщины - убийцы, который невольно складывался из прочтения бульварной прессы. В те времена не существовало понятия «женщина - вамп», но ему отчасти соответствовал образ роковой женщины, героини тогдашнего городского романса. Красивая Александра Рыбаковская казалась именно такой роковой женщиной - романтичной и загадочной. Она могла выбрать себе адвоката и воспользовалась этим правом довольно удачно. Отвергнув нескольких малоизвестных защитников, искавших популярности на скандальном деле, она остановила свой выбор на Константине Константиновиче Арсеньеве, сыне известного географа и историка, академика К. И. Арсеньева. Несмотря на свою молодость - К. К. Арсеньву исполнилось лишь 30 лет - он уже успел побыть редактором официального «Журнала Министерства юстиции», напечататься в самых разных литературных журналах (в том числе и «Отечественных записках»), стать присяжным поверенным петербургской Судебной Палаты и сделаться Председателем ее Совета. Другими словами, в 1867 г. это был самый главный, самый авторитетный адвокат в российской столице. Конечно, старшинство в адвокатском цеху - понятие весьма и весьма относительное, но сам факт его Председательства в Совете Судебной Палаты весьма красноречиво свидетельствовал о мощных связях этого человека и его нравственном авторитете. Последнее замечание - вовсе не пустой звук. В 1884 г. вышедший к тому времени в отставку К. К. Арсеньев уступит многочисленным просьбам общественности столицы на короткое время вновь вступит в присяжные поверенные. Этот поступок будет преследовать одну - единственную целью: Арсеньев будет защищать интересы города Петербурга и его горожан на скандальном судебном процессе, вызванном отказом «Общества водопроводов» устанавливать дорогостоящие водоочистительные фильтры. Тогда наглый монополист - предтеча нынешнего «Водоканала» - был посрамлен и город получил - таки одну из лучших в мире систем водоснабжения и канализации. Понятно, только честнейшему и неподкупнейшему адвокату можно было доверить борьбу с богатой организацией, уже оскандалившейся и взятками, и шантажом. Но все это будет потом, через много лет. Пока же Арсеньев принял к ознакомлению «дело Александры Рыбаковской». Сама же Александра попадает в 1867 г. дважды в тюремную больницу. Там начинается ее новый роман. Понятно, конечно, что женщина она молодая, жизнь ее вовсе в тюрьме не заканчивается… Но просачивающиеся в газеты новости лишь разжигают страсти и вызывают раздраженные комментарии. И прокуратура только утверждается в своих взглядах на обвиняемую. Утвержденное обвинительное заключение указывало на Александру Рыбаковскую как на убийцу, действовавшую предумышленно. В качестве мотива называлась месть за высказанное Евгением Лейхфельдом намерение порвать отношения с обвиняемой. Обвинение оперировала исключительно косвенными уликами, изложенными выше, и само же прямо признавало в этом свою слабость. С другой стороны, в этом была и сильная сторона - ни оружейную, ни медицинскую экспертизу невозможно было прямо повернуть в защиту Рыбаковской. Оружейный специалист признал возможность срыва недовзведенного курка - но ведь не было никакой нужды взводить курок вообще! Медицинский эксперт уверенно заявил, что выстрел производился не в упор - но комнатка, где он произошел была столь мала, что даже по диагонали, из угла в угол, расстояние между Рыбаковской и Лейхфельдом не могло превысить 3 - х метров. При выстреле из крупнокалиберного револьвера невелика разница: что в упор стрелять, что с расстояния трех метров!Зато лживость Рыбаковской очень сильно испортила как ее образ в глазах потенциальных присяжных заседателей, так и подорвала наперед доверие ко всему, что она могла бы сказать в свою защиту. И обвиняемой предстояло пожать плоды собственного неразумного поведения. Дело Александры Рыбаковской рассматривалось в Санкт - Петербургском окружном суде 18 октября 1868 г. При открытии процесса Рыбаковская сразу же заявила о частичном признании своей вины; этот шаг, безусловно, был рассчитан на то, чтобы вызвать сочувствие присяжных заседателей и его, скорее всего, рекомендовал адвокат.

Арсеньев прибег к единственной, пожалуй, разумной в его положении тактике защиты. Вскрывая многочисленные процессуальные нарушения, он попытался разбить фундамент обвинительного заключения. Идя по порядку следственного дела, он критиковал едва ли не каждый документ, едва ли не каждый шаг следствия. Вот рапорт Станевича, с которого, собственно, начинается дело. Когда был допрошен Станевич помощником прокурора? Почему только в суде впервые, почему не два года назад? Обвинительное заключение утверждает, что Рыбаковскую арестовали… Где постановление об аресте? В деле его нет, значит, не было никакого ареста! Рыбаковская сдалась полиции сама!Действуя примерно по такой логике, Арсеньев вступил в жесткие пререкания с вызванными для допроса в качестве свидетелей обвинения Розенбергом и Станевичем. Рыбаковская была приведена в полицейский участок из больницы, но ведь ордера на ее арест не было, как не было и прямого приказа доставить ее под конвоем. «Вы отдавали такое приказание?» - прямо спрашивал Арсеньев Розенберга. В конце - концов, Розенберг признал, что такого приказа напрямую им отдано не было. «Значит, не было и ареста!» - подвел итог дискуссии адвокат. Много внимания уделил защитник разбору случая с посещением Рыбаковской больницы, когда раненый отказался с нею встречаться. Процитировав «скорбный лист», из которого было ясно, что Лейхфельда лихорадило, Арсеньев с пафосом воскликнул: «Может быть, он не рассмотрел даже, что это была Рыбаковская!» В этот момент пафос защитника едва ли был оправдан, поскольку раненый мог заявлять о своем нежелании видеться со стрелявшей в него женщиной раньше, когда чувствовал себя гораздо лучше. Во всяком случае, доктор, не пропускавший Рыбаковскую в палату, выполнял прямо высказанную просьбу раненого. Адвокат же попытался придать этому вид некоего врачебного произвола. Цель, которую преследовал Арсеньев, была весьма прозрачна; слишком уж красноречиво было это нежелание умирающего повидаться с убийцей и факт этот очень сильно говорил не в пользу обвиняемой. Большим успехом адвоката следует признать то, как он провел допросы свидетелей обвинения. В суд были приглашены лица, оказавшиеся свидетелями разговора Станевича и Лейхфельда в больнице 22 февраля 1866 г. Арсеньев ловко разбил свидетелей на две группы, противопоставив одних другим. Станевич утверждал, что Лейхфельд «прямо сказал об умышленном выстреле Александры». Доктор Герман не согласился с этим заявлением и сказал: «Было задано всего три вопроса, причем только один о том, как была нанесена рана. Лейхфельд ограничился ответом, что выстрел сделан не им, а Рыбаковской». Свидетель Мамошина дала показания, согласные с заявлением Германа. Николаев, еще один свидетель разговора Станевича и Лейхфельда, дал, напротив, показания, подтверждавшие правоту полицейского. Но тут Арсеньев его остановил и процитировал выдержку из допроса Николаева в марте 1866 г. И оказалось, что тогда санитар говорил иначе и его показания больше соответствуют заявлению доктора Германа. Одним словом, адвокат доказал известную, в общем - то, истину: в одной и той же фразе каждый услышит свое. Психологи прекрасно знают этот феномен восприятия; дело тут вовсе не в злом умысле или человеческой глупости. Скорее, в законах работы нашего мышления. Как бы там ни было, рассыпав свидетелей, Арсеньев сделал еще один - в целом весьма обоснованный! - выпад в адрес обвинения. Он упрекнул, в первую очередь станового Станевича, в том, что тот своевременно не озаботился формальным фиксированием заявления Лейхфельда; другими словами, не получил от потерпевшего подписанного заявления. Подитожил адвокат свою полемику со свидетелями довольно любопытным, но вполне ожидаемым выводом: «Если бы Лейхфельд давал свое показание перед судебной властью или перед полицией формально…, то весьма может быть, скажу даже более - наверное - рассказ Лейхфельда представился бы… совершенно в другом виде». Пассаж этот, что и говорить, весьма спорен, а главное - недоказуем, но адвокат иного сказать и не мог. Он добивался главного - снятия обвинения в предумышленности действий своей подзащитной. В этот момент в зале суда сложилась очень любопытная ситуация: обвинение, по сути, было разбито. Не оставалось в резерве свидетелей, которые могли бы выйти и сказать что - то убийственно - неотразимое в адрес Рыбаковской. Не оставалось никаких невероятных улик, которые невозможно было бы поставить под сомнение. Все доводы обвинения были косвенны и они были наперед известны; такой оратор, как Арсеньев, вполне мог их отвести. Т. е. процесс можно было бы в этом месте прервать и отпустить обвиняемую. Если бы не одно «но». Если бы не глупое поведение самой обвиняемой в течение нескольких месяцев после ареста. Другими словами, адвокату пришлось бороться не столько с обвинением, сколько со своей подзащитной. А это оказалось гораздо сложнее.

Когда обвинитель заговорил о лживости Рыбаковской, ее изворотливости, о снедающей ее гордыне, адвокату пришлось делать хорошую мину, при провальной игре. Рыбаковская стала спорить, доказывая, что никогда не говорила, будто письма «адресованные княжне Омар - бек», написаны ей. «Я говорила, что они мне принадлежат, но я не утверждала, что они написаны мне!» - сказала она, но слова эти отдавали чистейшим вздором. Адвокат постарался прийти на помощь подзащитной и у него вырвалась такая удивительная в устах юриста фраза: «Она именовалась чужими именами только в шутку». Но закон, обязывающий наказывать за «именование не принадлежащими именами и званиями» не делал различия между таковыми «именованиями» в шутки или всерьез. И то, что Арсеньев заговорил «про шутку» с очевидностью показало, что юридических аргументов для защиты он не имеет. В ходе процесса произошел перелом; чем больше говорилось о многомесячном запирательстве Рыбаковской в начале следствия, о ее повторном крещении в тюрьме, о том, как был ею оставлен жених, тем все более негативным делалось восприятие ее образа присяжными. Кстати, приглашенный в суд Дубровин, жених обвиняемой в 1865 г. , ничего особенно плохого о ней не сказал. Его показания были сухи, корректны и уважительны по отношению к женщине. Он держался очень достойно. Но именно это достоинство оставленного Рыбаковской благородного человека еще более возбудило неприязнь к обвиняемой. Когда в зале суда было упомянуто о том, что Рыбаковская завела любовника в тюрьме, адвокат заявил резкий протест. Его негодование было вполне понятным: он чувствовал, как все более и более теряет то психологическое преимущество, которое с таким успехом получил вначале. Действительно, поведение обвиняемой в тюрьме не имело формального отношения к судебному разбирательству и не могло быть предметом обсуждения, но присяжные заседатели были все мужчинами и Арсеньев, сам будучи мужчиной, прекрасно понимал, как будет расценено подобное поведение Рыбаковской. Когда обвинитель заговорил о фальшивом - вторичном - крещении обвиняемой (в целях запутать следствие) на лицах присяжных была заметна оторопь, так, во всяком случае, написали корреспонденты, присутствовавшие в зале суда. Для православного человека это был отвратительный поступок, красноречиво демонстрировавший степень нравственного падения обвиняемой. Присяжные совещались менее получаса. Был вынесен вердикт: виновна. По приговору суда Александра Рыбаковская получила 10 лет каторги. В те годы на каторге пороли, вешали, заковывали в кандалы, заставляли много работать. Десять лет каторги в 1868 году - это очень много. «Дело Рыбаковской» - яркий пример того, что даже мощный, умный, даровитый адвокат оказывается не в силах помочь человеку, упорствующему в своих ошибках. Пример того, как глупое упрямство и гордыня оказываются страшнее полицейского произвола. Была бы Рыбаковская чуточку умнее, будь в ней поменьше этого бабского упрямства - ничего бы страшного с ней не приключилось. Невозможно было бы осудить ее на основании тех косвенных улик, которыми распологала полиция на момент смерти Лейхфельда. Ей оставалось только спокойно дождаться суда; впрочем, дело могло до суда и не дойти, его бы закрыли, как не имеющее судебной перспективы. Она, по сути, своими руками загнала себя на каторгу. Воистину, когда Бог хочет наказать, он отнимает разум.