Да придёт спасительСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

Заражение забрало у нее половину лица, беленькое платьице испачкано черной кровью скоропостижно скончавшейся матери. Ручки, маленькие, в многочисленных шрамах, обгоревшие, тянутся к небу. Но она улыбается, ибо верит - спасение пришло, ее муки окончены. И мне тошно, страшно и тошно от той ее детской улыбки. Мой кольт «Питон» калибра 0. 45 направлен в ее лобик, маленький, объеденный повсеместно гуляющей эпидемией. Я отвернулся, чтоб не видеть этого, и спустил курок. Щелчок, выстрел, шмякнул расплющенный изнутри фрукт, и стук упавшего легкого тела о пыльную землю. - Аминь, - прошептал я, покидая то место. За моей спиною раздался сильный грохот - остов не выдержал еще одного порыва пускай и легкого ветерка, и окончательно рухнул, а после - осыпался ржавым прахом. И так всюду. Воздух здесь именно, что ржавый, бурого такого цвета. Куда ни глянь - пепел сгоревшей древесины, медный, металлический прах рассыпающихся, брошенных на произвол судьбы заводов и экипажей, и горы, горы гниющих тел человеческих. Земля уж так насытилась их кровью, что никогда более не сможет принять их. За синим горизонтом зеленого солнца виднеется чистейшая, черная копоть, заслонившая собою фиолетовые облака - ничему так и не научившись, паровые заводы потихоньку возобновляют свои работы. «Эта человечность так бесчеловечна!» - тяжело вздохнул я про себя, на секунду позволив себе забыть о том, что кислород в маске моей не вечен. Благо, хоть очки не запотевают. Хотя, что в этом сухом, пропитанным железом, копотью и прахом воздухе может запотеть?Асфальтированная дорога присыпана металлическим пеплом - он здесь повсюду. Разрушенные дома, остовы машин-экипажей, сошедшие с рельс и преданные коррозии локомотивы - все, все им здесь покрыто, и это вечно зеленое, не знающее ни единого заката солнце, повисшее над фиолетово-синим небом - вот, собственно, и все, что представляет собою наш новый мир. Если раньше оружие принадлежало солдатам, то теперь оно в наших руках - руках Ордена Спасителей. Чем мы занимаемся? Исцеляем зверьков, обреченных на вечные муки. В ходе войны люди перестали быть людьми, вернулись к звериным своим истокам. То, что не умерло от заражений и эпидемии, осталось на нашей совести. Они сами молят о спасении, а нам лишь остается просто спустить курок. Даровать спасение - это самое мерзкое, что только может быть в должности священника!Медный крест с циферблатом в центре, висящий на моей шее, начал вибрировать, задергался, стрелки зашевелились, показывая высокий уровень Праха. Я повернул назад - в той стороне уж во всю зверствует чума, выживших однозначно нет. Внезапно раздался дикий крик, три выстрела подряд, звон бьющегося стекла и истошный вопль. Тишина. При этих звуках я содрогнулся - столь неожиданными, пронзительными они были. Невзирая на то, что это верх неосмотрительности, я двинулся на звук - если там есть выжившие, то я хотя бы должен знать этих героев. Или мерзавцев. Крепко сжав кольт, который крепился цепочкой к поясу моей плащ-робы, я двинулся в направлении прогремевших выстрелов. Это была часовня родом из не так давно минувшего ХVIII века, уже порядком изъеденная коррозией. Обрушившийся с крыши ее крест валялся рядом, как мусор какой, натрое треснувший, а неподалеку можно было найти присыпанные Прахом огромные, разбитые настенные часы. А кладбище позади - я не мог на это смотреть. Могилы разрыты, надгробья разбиты, завалены, уничтожены. Мясо, любое, пускай и трупное - вот, чем они питаются теперь. Стук хромающих шагов, одна нога деревянная. Смешок сорвался на кашель. Я обернулся - передо мною, на входе в часовню, стояла невысокого роста фигура. Правого глаза нет - то ли глазное яблоко выпало, то ли еще что. Одну ногу заменяла вшитая в разлагающуюся кожу деревянная трость. Вместо левой руки - раздолбанный, разболтанный протез, жутко скрипящий при каждом движении. И он обвис, просто без толку болтался, да и все. В рабочей руке же он сжимал кольт вроде моего. Само тело было укутано в бурый, под цвет воздуха, плащ. Видны очертания огромного горба, который, к тому же, еще и колышется в такт шагам, и издает противные утробные урчания. Рот, почти что беззубый, перекошен от дикой, довольной улыбки, а губы перепачканы белым гноем, черною кровью и серым таким, смердящим веществом. Прочем, смердело здесь от всего. Вот такими стали наши люди теперь - либо ищут спасения, либо же себе подобных. Это создание, когда-то бывшее человеком, все приближалось ко мне. Безумный, тупой, страшный, прерывающийся кашлем, смех. Кольт вскинут, курок спущен. Щелк, и конец. Упокойся с миром, заблудшее дитя. Разрывные пули - не шутка: голова существа, подобно большому арбузу, попросту лопнула и обдала все вокруг черными брызгами, а останки обезглавленного тело грузно ухнули на пол полуразрушенной часовни. Заражение забрало у нее половину лица, беленькое платьице испачкано черной кровью скоропостижно скончавшейся матери. Ручки, маленькие, в многочисленных шрамах, обгоревшие, тянутся к небу. Но она улыбается, ибо верит - спасение пришло, ее муки окончены. И мне тошно, страшно и тошно от той ее детской улыбки. Мой кольт «Питон» калибра 0. 45 направлен в ее лобик, маленький, объеденный повсеместно гуляющей эпидемией. Я отвернулся, чтоб не видеть этого, и спустил курок. Щелчок, выстрел, шмякнул расплющенный изнутри фрукт, и стук упавшего легкого тела о пыльную землю. - Аминь, - прошептал я, покидая то место. За моей спиною раздался сильный грохот - остов не выдержал еще одного порыва пускай и легкого ветерка, и окончательно рухнул, а после - осыпался ржавым прахом. И так всюду. Воздух здесь именно, что ржавый, бурого такого цвета. Куда ни глянь - пепел сгоревшей древесины, медный, металлический прах рассыпающихся, брошенных на произвол судьбы заводов и экипажей, и горы, горы гниющих тел человеческих. Земля уж так насытилась их кровью, что никогда более не сможет принять их. За синим горизонтом зеленого солнца виднеется чистейшая, черная копоть, заслонившая собою фиолетовые облака - ничему так и не научившись, паровые заводы потихоньку возобновляют свои работы. «Эта человечность так бесчеловечна!» - тяжело вздохнул я про себя, на секунду позволив себе забыть о том, что кислород в маске моей не вечен. Благо, хоть очки не запотевают. Хотя, что в этом сухом, пропитанным железом, копотью и прахом воздухе может запотеть?Асфальтированная дорога присыпана металлическим пеплом - он здесь повсюду. Разрушенные дома, остовы машин-экипажей, сошедшие с рельс и преданные коррозии локомотивы - все, все им здесь покрыто, и это вечно зеленое, не знающее ни единого заката солнце, повисшее над фиолетово-синим небом - вот, собственно, и все, что представляет собою наш новый мир. Если раньше оружие принадлежало солдатам, то теперь оно в наших руках - руках Ордена Спасителей. Чем мы занимаемся? Исцеляем зверьков, обреченных на вечные муки. В ходе войны люди перестали быть людьми, вернулись к звериным своим истокам. То, что не умерло от заражений и эпидемии, осталось на нашей совести. Они сами молят о спасении, а нам лишь остается просто спустить курок. Даровать спасение - это самое мерзкое, что только может быть в должности священника!Медный крест с циферблатом в центре, висящий на моей шее, начал вибрировать, задергался, стрелки зашевелились, показывая высокий уровень Праха. Я повернул назад - в той стороне уж во всю зверствует чума, выживших однозначно нет. Внезапно раздался дикий крик, три выстрела подряд, звон бьющегося стекла и истошный вопль. Тишина. При этих звуках я содрогнулся - столь неожиданными, пронзительными они были. Невзирая на то, что это верх неосмотрительности, я двинулся на звук - если там есть выжившие, то я хотя бы должен знать этих героев. Или мерзавцев. Крепко сжав кольт, который крепился цепочкой к поясу моей плащ-робы, я двинулся в направлении прогремевших выстрелов. Это была часовня родом из не так давно минувшего ХVIII века, уже порядком изъеденная коррозией. Обрушившийся с крыши ее крест валялся рядом, как мусор какой, натрое треснувший, а неподалеку можно было найти присыпанные Прахом огромные, разбитые настенные часы. А кладбище позади - я не мог на это смотреть. Могилы разрыты, надгробья разбиты, завалены, уничтожены. Мясо, любое, пускай и трупное - вот, чем они питаются теперь. Стук хромающих шагов, одна нога деревянная. Смешок сорвался на кашель. Я обернулся - передо мною, на входе в часовню, стояла невысокого роста фигура. Правого глаза нет - то ли глазное яблоко выпало, то ли еще что. Одну ногу заменяла вшитая в разлагающуюся кожу деревянная трость. Вместо левой руки - раздолбанный, разболтанный протез, жутко скрипящий при каждом движении. И он обвис, просто без толку болтался, да и все. В рабочей руке же он сжимал кольт вроде моего. Само тело было укутано в бурый, под цвет воздуха, плащ. Видны очертания огромного горба, который, к тому же, еще и колышется в такт шагам, и издает противные утробные урчания. Рот, почти что беззубый, перекошен от дикой, довольной улыбки, а губы перепачканы белым гноем, черною кровью и серым таким, смердящим веществом. Прочем, смердело здесь от всего. Вот такими стали наши люди теперь - либо ищут спасения, либо же себе подобных. Это создание, когда-то бывшее человеком, все приближалось ко мне. Безумный, тупой, страшный, прерывающийся кашлем, смех. Кольт вскинут, курок спущен. Щелк, и конец. Упокойся с миром, заблудшее дитя. Разрывные пули - не шутка: голова существа, подобно большому арбузу, попросту лопнула и обдала все вокруг черными брызгами, а останки обезглавленного тело грузно ухнули на пол полуразрушенной часовни.

Я хотел, хотел исповедаться, помолиться у алтаря Всевышнему, попросить у него прощение за все, что творилось вокруг, потому, несмотря на то, что это здание могло в любую секунду рухнуть, я направился к нему, вглубь, в некогда Божий, а ныне - дьявольский дом. Стены забрызганы почерневшей от ржавого, затхлого воздуха, кровью. Всюду витает это ощущение пустоты, бездны, безысходности. Окно-мозаика с отцом нашим Иисусом попросту выбито, а те осколки, что еще остались, отсвечивают едким зеленым бликом. Алтарь превращен в обеденный стол, да такой, что не то, что молиться, подойти даже к нему страшно. Страшно, богомерзко, противоестественно. У подножья же его все той же черной, гнилой кровью дрожащими пальцами выведена надпись: «Я убил, отче! Кто я после этого?». - Козел. Пардон, грешник, сын мой, - мысленно ответил я тому, кто сотворил это. Нет, братья, здесь меня никто не услышит. Бог покинул обитель сию. Внезапно я услыхал сильный, громкий гул мотора. Очевидно, огромного. Я выбежал наружу, чтоб посмотреть, что же там происходит. Огромнейший, громадный дирижабль парил в доселе пустом, картинном небе. Он парил в том небе, оставляя за собою длинный, ровный след чистого, белого пара. Две, три… множество аккуратных, тонких, черных линий, подобно нитям, пронзили то самое небо, тот болезненно-рыжий воздух, и за каждой из них тянулся все более распыляющийся белый такой хвост. И пар, тот хрустально-белый, чистый пар медленно застилал все собою. Из тумана, воцарившегося повсюду, выступила группа людей. Все в плотных белых плащах, на лицах - маски с фильтровальными трубками, в руках они сжимали нечто на манер мушкетов, только с распылителями на конце. За спиною каждого висело два баллона невесть чего, и от тех баллонов шли трубки к тем самым «мушкетам». Туман густел, вокруг заметно похолодало. - Смотри, Джек! - сказал один из тех людей, указывая на меня своей пушкой. Голос его как бы глотался маской, было слышно плохо, но более-менее разборчиво. - Это один из тех спасителей! Чего тебе здесь надо, а?! - ткнул он меня этим самым мушкетом в живот. - Эй, Сэм! - засмеялся другой, подходя ближе, - это же лицо духовное, с ним по-другому надо! А-ну-ка, отойди! Вот так, молодчик. А теперь, скажи-ка нам, падре, кто он - человек - если убил, а?- Грешник, - спокойно отвечал я. - А если дважды?- Убийца. - А десять? Сто? Тысячу?- Чудовище. - Кто же тогда ты, ты, который, к тому же еще и прикрывается именем Бога, - в ярости крикнул мужчина в плотном белом плаще, нацелив мне в грудь свою эту трубку. - Спаситель, - процедил сквозь зубы я. - Нет, ну вы слышали, а? - рассмеялся Джек диким хохотом, обернувшись к остальным, - и кого же ты спасаешь, пес господний? Себя-то ты видел, мразь божия, а?! - с этими словами он, что было силы, пнул меня своим тяжелым сапогом, силясь свалить на землю. Сработал рефлекс, я успел сделать три выстрела, и все по тем баллонам у них за спинами. Взрыв был огромен. Все обдало потоком холодного, сжатого, ледяного воздуха. Я чувствовал, как пальцы на моих руках леденеют, как лопается моя маска, а стекла на очках секут глаза. Последнее, что я помню - белый, чистый, легкий воздух, которым так больно, но так приятно дышать, и этот давно забытый, о которым сейчас только в книжках довоенных и помнят, морозный, тающий пепел, кружащийся, вальсирующий в обжигающе холодном пространстве. Как же он назывался… Ах, да… Снег.