АвансСтрашные рассказы, мистические истории, страшилки

... А была жизнь как жизнь. Институт окончил, диплом получил, на работу хорошую устроился. Потом вот Алёну встретил, свадьбу сыграли, хорошо так было, правда, как в сказке. Годика через полтора дочка родилась, Машенька. А когда Маше пять исполнилось, Алёна отправилась одноклассницу проведать. Где-то под Алуштой та обосновалась, после университета с мужем уехали на юга. Всё звала она Алёну мою в гости... Алёна не доехала. Автобус упал в семидесятиметровую расщелину и из пятидесяти пассажиров выжило только четверо. Моей жены не было в их числе. Жить не хотелось, на стену лез, пил… Но выкарабкался, ради Машки выкарабкался. Тяжко было без Алёны, как кусок оторвали и кровью истекать оставили. Всё надеялся, даже после опознания, после похорон, что ошибка это была, что другую похоронили. Что вот сейчас позвонят из больницы, скажут, что гражданка такая-то пришла в себя, мужа с дочкой зовёт… Дурак. Многое пришлось учиться делать, взяться за стирку, глажку, уборку. Готовить научился. Работу поменял, на карьеру плюнул. Машка без мамы осталась, не мог я по-другому. Ну в общем пошло-поехало наше с Машкой житьё, приспособились, втянулись, хорошо даже зажили. Накатывало только временами… Стоишь, бывало, на кухне над сгоревшим рагу и ждёшь, что сейчас раздастся голос Аленкин, — «Куда же ты, балбес, смотришь? Огонь поменьше сделай, масла капни…», — и ласковые родные руки отберут треклятую сковороду. И комок в горле такой, что хоть в петлю. Дочка, родная, эти моменты очень хорошо ощущала. Бросала игрушки сразу, приходила ко мне и молча обнимала, гладила маленькими ручками. А потом, когда Машеньке исполнилось девять, ей поставили диагноз «агрессивная остеосаркома» и жизни дали при самом благоприятном раскладе от силы год. Да, болезнь нетипично долго не давала о себе знать, и когда мы обратились к врачу, то было уже поздно. Метастазы нашли в лёгких и мозге. Я уже пережил потерю жены. А если умрёт Маша, то и мне жить будет незачем. Я извёл лечащего врача — тогда Машу уже положили в отделение онкологии — я писал жалобы в министерство здравоохранения, в прокуратуру и Президенту. Я уже был готов продать машину и квартиру, денег как раз хватило бы на некое экспериментальное лечение в Израиле…В один из дней, когда я навещал Машу в больнице, меня пригласил в свой кабинет заведующий отделением. Он усадил меня в кресло, налил коньяк в пузатый коротконогий бокал и сунул его мне в руку. Сам заведующий уселся напротив и, пристально глядя мне в глаза, сказал: «Девочка уходит, ей остались считанные недели. Всё, что нужно для облегчения состояния, мы ей способны дать в нашем отделении. Лечение, на которое вы уже готовы подписаться, ничего не изменит — не способно никакое лечение что-либо изменить, поймите — но наполнит последние дни вашего ребёнка болью и мучениями. Выбор за вами: либо боль и потом смерть, либо вы спокойно проведёте это время вместе и сможете попрощаться». Я вышел из этого кабинета лишённым всякой надежды. Спустился в Машину палату, но она спала под капельницей после очередного приступа мучительной боли. На следующее утро я отправился в церковь рядом с домом. Родители крестили меня в детстве, но я не был верующим, церковь не посещал, и не имел никакого представления об обычаях и ритуалах. Когда я вошёл под эти высоченные своды, то ощутил, что все мои заботы и страхи остались снаружи, что всё будет хорошо. Несколько минут я благоговейно шатался по церкви, вглядывался в потемневшие от времени лики святых. Взгляд мой задержался на одной из икон. На доске был изображён старец с седыми бородой и волосами, в одной руке у него была длинная ложечка с крестиком сверху, другая же поддерживала донышко небольшого сундучка с перегородкой посередине. «Это святой Диомид, — раздался за спиной шелестящий шепоток. — Великомученик. Он по занятию был врачом, но лечил не только лекарствами, но и Словом Божьим…». Я обернулся и увидел старушку, сухонькую и бесцветную, в сером халатике, сером платочке на серых волосах и морщинистым лицом со скорбно поджатым ротиком. Широко открытые глаза старушки были тёмными и немного безумными. Хотя я легко мог спутать безумие с огнём истинной веры. Я кивнул, и старушка продолжила: «Ежели заболел кто у тебя, то молись Диомиду, свечку поставь за здравие. Свечечка за двести, записку с именем священнику — пятьсот…». И после этих слов будто пелена спала с моих глаз и разума. Я огляделся вокруг, уже не ощущая ничего похожего на трепет и благоговение. Я находился в очень старом здании с высокими и давящими сводами, окружённый кучей потемневших от времени и потрескавшихся досок с лицами людей, которых, может, и не было вовсе. В совершенном смятении и будто после холодного душа я развернулся и почти выбежал наружу…Ноги сами понесли меня в ближайший супермаркет, из которого я принёс домой изрядный запас спиртного. Да, я пытался залить горе и страдания спиртным. Закуску купить я не потрудился. Опьянел я почти сразу и следующие несколько часов помню урывками.... А была жизнь как жизнь. Институт окончил, диплом получил, на работу хорошую устроился. Потом вот Алёну встретил, свадьбу сыграли, хорошо так было, правда, как в сказке. Годика через полтора дочка родилась, Машенька. А когда Маше пять исполнилось, Алёна отправилась одноклассницу проведать. Где-то под Алуштой та обосновалась, после университета с мужем уехали на юга. Всё звала она Алёну мою в гости... Алёна не доехала. Автобус упал в семидесятиметровую расщелину и из пятидесяти пассажиров выжило только четверо. Моей жены не было в их числе. Жить не хотелось, на стену лез, пил… Но выкарабкался, ради Машки выкарабкался. Тяжко было без Алёны, как кусок оторвали и кровью истекать оставили. Всё надеялся, даже после опознания, после похорон, что ошибка это была, что другую похоронили. Что вот сейчас позвонят из больницы, скажут, что гражданка такая-то пришла в себя, мужа с дочкой зовёт… Дурак. Многое пришлось учиться делать, взяться за стирку, глажку, уборку. Готовить научился. Работу поменял, на карьеру плюнул. Машка без мамы осталась, не мог я по-другому. Ну в общем пошло-поехало наше с Машкой житьё, приспособились, втянулись, хорошо даже зажили. Накатывало только временами… Стоишь, бывало, на кухне над сгоревшим рагу и ждёшь, что сейчас раздастся голос Аленкин, — «Куда же ты, балбес, смотришь? Огонь поменьше сделай, масла капни…», — и ласковые родные руки отберут треклятую сковороду. И комок в горле такой, что хоть в петлю. Дочка, родная, эти моменты очень хорошо ощущала. Бросала игрушки сразу, приходила ко мне и молча обнимала, гладила маленькими ручками. А потом, когда Машеньке исполнилось девять, ей поставили диагноз «агрессивная остеосаркома» и жизни дали при самом благоприятном раскладе от силы год. Да, болезнь нетипично долго не давала о себе знать, и когда мы обратились к врачу, то было уже поздно. Метастазы нашли в лёгких и мозге. Я уже пережил потерю жены. А если умрёт Маша, то и мне жить будет незачем. Я извёл лечащего врача — тогда Машу уже положили в отделение онкологии — я писал жалобы в министерство здравоохранения, в прокуратуру и Президенту. Я уже был готов продать машину и квартиру, денег как раз хватило бы на некое экспериментальное лечение в Израиле…В один из дней, когда я навещал Машу в больнице, меня пригласил в свой кабинет заведующий отделением. Он усадил меня в кресло, налил коньяк в пузатый коротконогий бокал и сунул его мне в руку. Сам заведующий уселся напротив и, пристально глядя мне в глаза, сказал: «Девочка уходит, ей остались считанные недели. Всё, что нужно для облегчения состояния, мы ей способны дать в нашем отделении. Лечение, на которое вы уже готовы подписаться, ничего не изменит — не способно никакое лечение что-либо изменить, поймите — но наполнит последние дни вашего ребёнка болью и мучениями. Выбор за вами: либо боль и потом смерть, либо вы спокойно проведёте это время вместе и сможете попрощаться». Я вышел из этого кабинета лишённым всякой надежды. Спустился в Машину палату, но она спала под капельницей после очередного приступа мучительной боли. На следующее утро я отправился в церковь рядом с домом. Родители крестили меня в детстве, но я не был верующим, церковь не посещал, и не имел никакого представления об обычаях и ритуалах. Когда я вошёл под эти высоченные своды, то ощутил, что все мои заботы и страхи остались снаружи, что всё будет хорошо. Несколько минут я благоговейно шатался по церкви, вглядывался в потемневшие от времени лики святых. Взгляд мой задержался на одной из икон. На доске был изображён старец с седыми бородой и волосами, в одной руке у него была длинная ложечка с крестиком сверху, другая же поддерживала донышко небольшого сундучка с перегородкой посередине. «Это святой Диомид, — раздался за спиной шелестящий шепоток. — Великомученик. Он по занятию был врачом, но лечил не только лекарствами, но и Словом Божьим…». Я обернулся и увидел старушку, сухонькую и бесцветную, в сером халатике, сером платочке на серых волосах и морщинистым лицом со скорбно поджатым ротиком. Широко открытые глаза старушки были тёмными и немного безумными. Хотя я легко мог спутать безумие с огнём истинной веры. Я кивнул, и старушка продолжила: «Ежели заболел кто у тебя, то молись Диомиду, свечку поставь за здравие. Свечечка за двести, записку с именем священнику — пятьсот…». И после этих слов будто пелена спала с моих глаз и разума. Я огляделся вокруг, уже не ощущая ничего похожего на трепет и благоговение. Я находился в очень старом здании с высокими и давящими сводами, окружённый кучей потемневших от времени и потрескавшихся досок с лицами людей, которых, может, и не было вовсе. В совершенном смятении и будто после холодного душа я развернулся и почти выбежал наружу…Ноги сами понесли меня в ближайший супермаркет, из которого я принёс домой изрядный запас спиртного. Да, я пытался залить горе и страдания спиртным. Закуску купить я не потрудился. Опьянел я почти сразу и следующие несколько часов помню урывками. Сначала просто пил. Потом бурлящие во мне боль и горе начали прорываться наружу кипящим потоком бессвязных слов. Я пил и плакал. Пил и проклинал всех и всё вокруг. Пил и орал самые мерзкие матерные слова, какие только мог вспомнить. Потом я начал молить. Не помню, что именно я говорил, но ощущал только, что слова эти исходят из самых сокровенных глубин моего существа. Я молил о том, чего желал больше всего на свете. Я молил неизвестно кого, чтобы моя дочь жила. «Заберите меня хоть всего, хоть кусками, — рыдал я душой, — Руки-ноги поотрывайте, но чтобы она жила... ». Ходить и даже ползать я тогда, судя по всему, уже не мог, и поэтому корчился на залитом слезами и заблеванном полу коридора. Потом помню, как грохнула об шкаф входная дверь и тьма заполнила квартиру. Я ощутил жуткий холод и начал трезветь. А следом мной овладел дикий, необузданный и первобытный ужас. Всё, что я мог, это распластаться вниз животом на загаженном полу, влипнув щекой в собственную рвоту. Какая-то часть моего существа, не парализованная страхом, пищала безумным внутренним голоском: «Они услышали тебя!!! Они пришли взять обещанное!!! Не смотри, только не смотри, только не смотри!!!». И я последовал совету голоска, зажмурившись до боли в глазах. Сначала было тихо. Потом послышалось лёгкое шуршание, цокот будто бы коготков по полу. С таким звуком двигались одни. Сипящее дыхание, слизистое причмокивание и влажные шлепки. А это перемещались другие. Шаги босых человеческих ног, но такие странные, будто бы ног у их обладателя больше двух. Так ходили третьи… Их было много там, разных, во тьме вокруг меня…А потом я почувствовал прикосновения. Легкие, аккуратные, но шершавые и немного покалывающие. Я не знаю, чем меня трогали, но не руками. Эти прикосновения прошлись по всему моему телу, по голове, рукам и ногам бессистемно, перескакивая с одной части тела на другую и повторяясь, и, наконец, задержались на правой руке, вытянутой вдоль туловища. Потом руку от кончиков пальцев и примерно по середину плеча окутал холод, её сдавило. В следующую секунду там, где холода не было, расцвел пульсирующий цветок боли, и сознание покинуло меня.
Проснулся я в своей кровати. Солнце светило в лицо через незадёрнутые шторы. В наждачной сухости рту ворочался наждачный язык. Меня мутило, а в голове будто бы лежал здоровенный шар для боулинга, начинавший кататься при малейшем движении. Боже, ну и напился я вчера, вот урод… Так, надо срочно приводить себя в порядок и мчаться к Машке в больницу. При мыслях о дочери сердце сдавило, а на глаза навернулись слёзы. Держаться, только держаться. И я попытался встать с кровати. Спустил ноги на прохладный пол, немного наклонился вперёд, перенося центр тяжести, и меня повело вслед за неимоверно тяжёлой головой. Я рефлекторно выставил правую руку, чтобы опереться об тумбочку, но рука промахнулась, и я шмякнулся на пол, задев плечом этот неимоверно угловатый ящик. Больно было аж до слёз. Я сел на пол, облокотившись спиной о кровать, обхватил левой рукой ушибленное плечо и попытался протереть ладонью правой руки заслезившиеся глаза. И не смог. Потому что ладони не было. Потому что правая рука заканчивалась гладкой нелепой культёй примерно в двадцати сантиметрах ниже плечевого сустава. И вот тут я вспомнил всё, что произошло накануне. До мельчайших подробностей. Хлынувшую через порог тьму. Сковавший меня животный ужас. Наполнившие окружающий меня мрак звуки. Прикосновения. Охвативший правую руку холод и вспышку боли. Вспомнил почти дословно. Почти, потому что так и не смог восстановить в памяти то, как именно и какими словами я молил о помощи. Осталось от этой мольбы-молитвы только лишь ощущение давно назревавшего и прорвавшегося нарыва. Значит, моя просьба была услышана. А вот была ли она выполнена… Что ж, я скоро узнаю. С превеликим трудом, матерясь под нос и временами беззвучно рыдая от бессилия, я привёл себя в относительно приличный вид. В коридоре, кстати, ничего не напоминало о вчерашнем происшествии, а вот кухня сохранила все следы безобразной попойки. Когда я начал одеваться, меня ждало шокирующее открытие — весь гардероб был заботливо подготовлен под моё нынешнее однорукое строение. Длинные рукава свитеров, рубашек и пиджаков были подшиты, подвёрнуты или подколоты как раз по длине культи. Одежда на немыслимо неудобных для одной руки пуговицах перекочевала на дальние полки и в глубину шкафа. На ближних полках лежали вещи с кнопками, на молнии, либо без застёжек вовсе. Обувь на шнурках уступила место практичным кедам и кроссовкам на липучках либо с эластичными вставками по бокам. Закончив с одеждой, я потянулся было за ключами от машины, но в последний момент остановился — с механической коробкой мне сейчас не совладать. Неловко орудуя ключами, я отпер входную дверь и увидел соседку напротив, пожилую, общительную и довольно приятную женщину. Внутренне я был готов к любому вопросу и любой реакции, но не к такой. Скользнув по подвёрнутому рукаву моей джинсовки сочувственным и совсем не удивлённым взглядом, соседка приветливо со мной поздоровалась, справилась о здоровье Машеньки, поделилась наблюдениями о погоде и, выслушав мои односложные ответы, скрылась за дверью своей квартиры. О руке ни слова. Как будто так и нужно. Молчаливый угрюмый таксист-частник без лишних вопросов доставил меня прямо к главному входу госпиталя. Уже через минуту я был в палате дочери. Как только я увидел её улыбку и сияющие глаза, то понял — всё, она здорова. Ноги мои подкосились и я почти рухнул на край кровати. А потом…Потом мы смеялись и плакали, и снова смеялись, и я неловко обнимал Машку одной рукой. Потом я вполуха выслушивал сбивчивый и робкий монолог врача об устойчивой ремиссии, единичном случае и прочих вещах, которые обычно говорят врачи, когда не знают, что сказать. Потом подписывал какие-то больничные бумажки. Потом мы шли по коридору к лифту, в левой руке я нёс баул с какими-то вещами, а за подвёрнутый правый рукав по-свойски цеплялась ещё слабая, но довольная Маша. И мы вернулись домой…Прошло полтора года. Моя Машка полностью поправилась. Я почти научился обходиться без руки. Работаю удалённо из дома, пишу статьи, занимаюсь редактурой. А ещё получаю пенсию по инвалидности, оформленной уже четыре года назад. Соседи и знакомые не выказывают удивления при виде моей руки, но только на прямой вопрос, — «А как я потерял руку?» — начинают мяться, уходить от ответа или нести околесицу. Руку, дескать, мне отрезали, когда меня машина сбила, после несчастного случая на заводе, из-за инфекции, и прочие правдоподобные небылицы. А Машка знает, куда делась моя рука. В тот день, когда мы вернулись из больницы, я попытался что-то объяснить, но дочка прижала пальчик к моим губам и тихонько сказала. — «Пап, не надо ничего выдумывать, я всё-всё поняла сразу, когда в то утро проснулась…»Так и живём. Я со своей культёй и Машка моя, солнышко. Наладилось всё. Думаю вот машину с автоматической коробкой купить, вместо старой. Но только одно не даёт мне покоя… Моя рука… Не слишком ли низка была плата? А если это был всего лишь аванс и они придут забрать остальное?